Глава 08
За крохотным банным оконцем уже было почти темно. Если бы не было факелов в руках осаждавших — так совсем ничего нельзя было бы разглядеть. А так… Человек пять драгун, пехотинцы из линейных полков, две-три медвежьи шапки — не разглядеть, то ли просто гвардейцы, то ли гвардейские егеря. Саперы с топорами, куда же без них при осаде…
— Драгуны с конскими хвостами, уланы с пестрыми значками… — пробормотал Трубецкой, глядя в окошко. — Все промелькнули перед нами, все побывали тут…
— Где уланы? — спросил Бочанек.
— Не обращай внимания, — отмахнулся Трубецкой, — так, бред контуженного.
— Но там были поляки… — с ударением на «о» сказал Томаш. — Это они остальных удержали, чтобы не стреляли и не напали на дом…
— Какие молодцы эти ваши поляки, — кивнул Трубецкой и зашипел, хватаясь за голову: — Поддерживают своих. Вон, прекрасную даму в обиду не дают…
— Вам что-то не нравится в поляках? — поинтересовалась Александра, почти невидимая в темноте, царившей в предбаннике.
— Мне не нравится, что вы устроили здесь конкурс на выживание, пенькна пани. Я бы даже сказал — найпенкнейша из здесь присутствующих.
— Хам, — сказала Александра. — Неблагодарный хам!
— То есть я вам должен быть признателен за то, что умру не один, а в компании? — спросил Трубецкой. — Ехали бы вы себе и ехали… Улица была свободна, выскочили бы из города, а там… там — домой…
— И как мы сразу об этом не подумали, — сказала Александра. — Если бы я могла, то и уехала бы, но этот молодой идиот…
— Это я, — пояснил Бочанек.
— …этот молодой идиот решил, что вас нужно спасать. И я была вынуждена… Ну не умею я вслепую управлять лошадьми, так уж получилось… Вот и пришлось… А так… Так я бы вас своими руками…
— Так на здоровье! Вас же никто не держит! — воскликнул Трубецкой, все еще не решаясь отойти от стены. Голова кружилась, тошнота подступила к самому горлу — сотрясение мозга он, кажется, все-таки заработал. И то, что поспал немного, особого облегчения не принесло. — На все четыре стороны! Идите, скажете, что я опомнился, что княжеская кровь все-таки взяла свое, что благородство не пропьешь и я одумался и отпустил вас… и вашего слугу… или брата… как хотите его назовите — тоже отпустил. А сам я… Может, подстрелю кого, вон как ребята свободно ходят, совсем страх потеряли…
— Значит, так? — осведомилась Александра.
— Да — так. Я вам бесконечно благодарен за заботу и продление моей жизни на час-полтора, но пора это уже и заканчивать…
— Эй, — донеслось с улицы. — Вы там не забыли обо мне?
— А я надеялся, что это мне приснилось, — пробормотал Трубецкой. — Какая неприятная компания мне выпала для последних минут жизни… Слепая истеричка, влюбленный идиот и сволочь капитан… Как там у вас говорят? Курва-мать?
Александра вздохнула и не ответила.
В принципе, перед ней можно было бы и не выпендриваться, все она прекрасно понимает, и эта бравада… вроде как оскорбительная бравада Трубецкого понятна ей насквозь… И то, что князь пытается отогнать ее прочь, как надоедливую собачку, демонстрируя свою злость, — ей понятно. И Томашу — тоже понятно. И кстати, им понятно, что смысла погибать вместе с Трубецким нет никакого, они ему ничего не должны вроде бы… Александра — так точно не должна.
— Живым сдаваться им мне нет никакого резона, — сказал тихо Трубецкой. — Вы уйдете, я дождусь, когда они начнут штурм, может, если повезет, подстрелю одного-двух… хорошо, в поляков стрелять не стану… А потом что-нибудь придумаю с заряженным пистолетом и своим виском. Бац — и все. И капитан Люмьер посрамлен. А я проиграю войну Наполеону Бонапарту, что, кстати, не так уж и позорно, ему кто только не проигрывал… А вы, если вас не затруднит, извинитесь за меня перед мужиками, скажете Чуеву, чтобы артельные деньги раздал им… А мою долю… Если не побрезгуете, возьмите себе. Там, наверное, хватит, чтобы дом отстроить. Мальчишек к себе моих заберите, Кашку и Антипа… выкупите и дайте вольную… придумайте что-нибудь… Им учиться нужно. И вот Бочанеку тоже. Вы сможете это сделать?
— Эй, князь! — снова донеслось снаружи. — Вы меня слышите? Я подхожу, не вздумайте стрелять…
— Пошел ты к черту! — крикнул Трубецкой в окошко. — Видеть тебя не желаю!
Люмьер стоял шагах в десяти от бани. В мундире, без головного убора, без сабли, с факелом в руке.
— Какого дьявола тебе нужно, капитан?
— Хочу поговорить, — ответил Люмьер. — Живым же вы сдаваться не станете… Слишком много разного накопилось у Великой Армии по вашему поводу. Я даже до штаба вас не доведу, просто порвут на куски… Вы понимаете?
— Естественно.
— И жизнь я вам обещать не могу, Сергей Петрович, — сказал Люмьер. — Мы можем только поболтать, как старые знакомые, обсудить кое-что, меня интересующее, а там… Я, если хотите, могу дать слово чести, что не попытаюсь на вас напасть… Мне ведь смысла нет, как вы понимаете…
— Почему же? Взять живым самого князя Трубецкого! Может, в звании повысят… Вы хотите стать майором?
— Я один понимаю, что вы несете чушь? — спросил Люмьер.
— Тоже мне — самый умный нашелся… Конечно, чушь несу! А что вы еще прикажете мне делать?
— Впустить меня внутрь. Одновременно отпустить даму, которую вы бессовестно используете в качестве щита… Мы поговорим, можно сказать — поболтаем, потом я уйду, и делайте что хотите. Как мне почему-то кажется, вы будете стреляться? Не так?
— Умный вы очень, — буркнул Трубецкой. — Подождите минутку, я сапоги почищу…
Трубецкой оглянулся в ту сторону, где в темноте сидела на лавке Александра.
— Слышали? Забирайте Томаша — и выходите. Если вам так будет спокойнее — дождитесь, когда он зайдет сюда, и тогда только выходите… Может, если я скручу капитана, то получится еще немного потянуть время, а там…
Вряд ли, сам себе мысленно возразил Трубецкой. На пожар лучше не надеяться. Полыхнет, конечно, этой ночью, но разгорится только к завтрашнему дню… Вот ведь сколько полезной информации в голове, а ничего не поможет. Либо придется подохнуть до начала катастрофы, либо суетиться вместе со всеми в самый разгар — дурацкий каламбур — московского пожара.
Получается суета, суета сует и ничего, кроме суеты.
А так хоть с капитаном поговорю.
— Помоги мне, — сказала Александра.
Трубецкой дернулся, чтобы подать ей руку, но вовремя сообразил, что обращается она к Томашу. Тот бросился, свалив какую-то бадью на пол. Плеснула вода.
Без прощаний, мысленно взмолился Трубецкой. Пронеси, господи, мимо меня чашу сию… Пусть она просто пройдет мимо, не сказав ни слова. Он сделал все, что мог, чтобы обидеть ее. Пусть обиженная и уйдет. Хотя… Как он мог обидеть ее сильнее, чем тогда, в июне? И на его руках кровь ее отца и братьев. Даже если одного из них убил ротмистр — все равно. Даже если там все происходило по-честному — не то что перед ее домом. Это неважно. Она должна его ненавидеть. Но попыталась спасти ему жизнь.
Пусть этот крест будет ему по силам! Нет!..
Александра остановилась возле Трубецкого. Подняла руку, осторожно провела пальцами по лицу. Князь зажмурился и ждал, когда эта пытка закончится.
— Прощайте, Сергей Петрович, — сказала тихо Александра. — Надеюсь, вы умрете легко…
— Сделаю все возможное, — так же тихо ответил Трубецкой.
У нее теплая мягкая ладонь. И…
— Все, — мотнув головой и едва удержав стон, сказал Трубецкой. — Прощайте. И ты, Томаш…
Трубецкой протянул руку, мальчишка не сразу сообразил, что князь — князь! — хочет пожать его руку, потом спохватился и сжал протянутую ладонь.
— Защищай ее, — сказал Трубецкой.
— До смерти! А вам… Вот пистолеты, я их зарядил. Порох и пули вот, перед окном… Девять пуль, я посчитал.
— Вот и хорошо. Всем нашим передавай привет!
Заскрипел засов на двери. Взвизгнули петли. Запах дыма, голоса солдат. Далекие крики — женские крики.
— Капитан! — крикнула Александра. — Вначале вы войдите. Покажите, что под одеждой у вас нет оружия…
Люмьер левой рукой расстегнул мундир, откинул поочередно полы.
— И я могу дать слово…
— Заходите, Люмьер, заходите! — вмешался Трубецкой. — Какие могут быть клятвы между циничными и безнравственными людьми? Мы, конечно же, поверим друг другу просто так. В конце концов, ведь и я могу вас запросто пристрелить, правда?
Трубецкой отошел к дальней стене, сел на лавку — ноги отказывались держать, голова кружилась. Пистолеты он положил возле себя, предварительно взведя курки.
Александра и Томаш отодвинулись в сторону, пропуская в предбанник капитана Люмьера. Томаш взял из рук капитана факел. Не оборачиваясь, они вышли наружу. Прикрыли за собой дверь.
— Не были бы вы столь любезны, чтобы задвинуть засов на двери?
— С удовольствием, — сказал капитан. — Я еще что-то могу для вас сделать?
— Подохнуть на месте вы для меня не можете? Сами, чтобы я руки не марал? — любезным тоном осведомился Трубецкой.
— Просто так — не могу. Но вы ведь вольны выстрелить в меня, не так ли? Я стою тут, возле двери, промахнуться трудно, почти невозможно. Тут ведь и двух шагов нет между нами… Мне здесь стоять или вы разрешите куда-нибудь присесть?
— Чего уж там… какие могут быть церемонии между своими. Там еще одна лавка, присаживайтесь. Сразу приношу свои извинения — угостить мне вас нечем.
Капитан сел.
Отсвет из маленького окна освещал эполет на плече капитана. Легким мазком лег на его щеку. Дальше была темнота.
— Странные желания иногда посещают людей, не правда ли? — сказал Трубецкой.
Правую руку он держал на рукояти пистолета.
Нападать француз вряд ли решится, но черт его на самом деле знает. А сил для драки Трубецкой в себе не ощущал. Убью — и всех делов. Если бросится. А если не бросится… Может, тоже убью. Одним французом на земле будет меньше.
— Убить меня хотите? — словно угадав мысли Трубецкого, спросил Люмьер. — Зачем?
— Не ваше дело! Может, не нравитесь вы мне…
— Что значит — может? Вы мне просто омерзительны, но я ведь пришел, сижу перед вами без оружия. В конце концов, ведь это не я вам лицо располосовал, а вы мне.
— Вы ведь…
— Мало ли что я собирался сделать? Если судить по результатам — за мной должок. И за то, что вы там на дороге…
— Стоп-стоп-стоп, — засмеялся Трубецкой. — Я вам трижды жизнь спас. Трижды мог вас убить, но не сделал этого, хотя… хотя просто обязан был отправить вас в ад.
— Ну так сделали бы! Устроили игры… Я бы не стал сомневаться, сразу же… Вам хотелось похвастаться перед всеми! Заявить о себе как о великом воине и герое… отправить меня как вестника, потому и пощадили, по холодному расчету, а не из каких-то высокоморальных побуждений. Ведь так? — Люмьер тихо засмеялся.
— Для человека, рискующего жизнью, вы слишком вольно себя ведете… — Трубецкой хотел назвать капитана по имени, но вдруг сообразил, что не помнит его. — Слушайте, я забыл ваше имя… Как нехорошо получилось.
— А мы с вами на брудершафт не пили, Сергей Петрович, но если вам действительно интересно, то зовут меня Анри. Мне тридцать пять лет, женат. Имею двух детей — дочь семнадцати лет и сын пятнадцати. Семья — в Париже, хотя родом я из Марселя… Я могу еще что-то сообщить вам о себе?
— Нет, достаточно… Анри… Я могу называть вас по имени?
— И даже на «ты», ту часть, которая с вином и поцелуем, можем опустить, — сказал Люмьер. — Ты согласен?
— Согласен. Итак, зачем ты сюда пришел? И даже не так… Как ты здесь оказался? Обычно я не верю в случайности…
— Представь себе — я тоже. И ужасно их не люблю. И опасаюсь. Пытаюсь все контролировать, но…
— Но получается не всегда, — подхватил Трубецкой. — Хотя с отравленной выпивкой у тебя чуть не получилось. Я когда понял, что ты сделал такую ненадежную ставку…
— Ничего подобного, — возразил француз. — Это была очень надежная ставка, если бы не эти дурацкие случайности… Ты ведь понял, что обоз был специально послан для тебя? Так ведь?
— Целый обоз…
— Двенадцать, если быть точным. Ты настолько всех разозлил… Мне передавали, что даже сам Император неоднократно поминал тебя и очень хотел лично надеть тебе петлю на шею…
— Не с его счастьем, — засмеялся Трубецкой. Хохотнул и застонал, схватившись за голову.
— Ты ранен? — с участием в голосе осведомился Люмьер. — Когда я вошел с факелом, мне показалось… Да и кто-то из солдат говорил, что выстрелил из мушкета тебе в голову с десяти шагов… Клялся, что попал, но ты остался стоять и даже стрелял в них из мушкетона картечью… Можешь считать, что к легендам о тебе прибавилась еще одна — о неуязвимости…
— Меня контузило пулей. Прошла вскользь. А, легендой больше — легендой меньше… Ерунда это все! А вот двенадцать обозов…
— Именно — двенадцать. В десяти деревнях мои люди болтали о времени и направлении движения. Для тебя было приготовлено двенадцать обозов…
— И в каждом ядовитая водка?
— Представь себе — в каждом. А еще в каждом обозе были люди, которые должны были выстрелить вверх ракету в случае нападения. И за каждым обозом на расстоянии следовал полуэскадрон… драгуны, конные егеря… уланы, просто добровольцы… Поляки очень хотели до тебя добраться, сильно им не нравится, что ты посмел захватить в плен шляхтянку… Я так понял, что это была она? — Люмьер сделал неопределенный жест рукой. — Та, которую я тебя уговорил отпустить?
— Да, — коротко ответил Трубецкой.
— Ну, значит, одним грехом на тебе меньше. Хотя поляков это вряд ли успокоит. Ты еще умудрился подло застрелить пана Комарницкого… Хотя, наверное, вся эта ерунда тебя теперь особо не волнует?
— Не волнует совершенно. А вот шесть эскадронов, которые были направлены на поимку моего отряда в пятьдесят с лишним человек — это очень поднимает меня в собственных глазах. И почему меня не настиг полуэскадрон? Да, ракеты не было, иначе я бы ее заметил и увел людей… попытался бы увести. Но почему ракету не запустили?
— Да. Случай. Или судьба — как тебе больше нравится. Лейтенант Сорель — трус и размазня… в паре с судьбой. Первой пулей твои люди умудрились свалить сержанта Франсуа. А чертов Сорель, вместо того чтобы запустить ракету своими руками, прятался за повозкой, а потом… потом сдался. Прекрасно знал, что ты в живых никого не оставляешь, — и сдался, вот еще странность человеческой природы.
— Но ведь он выжил, — напомнил Трубецкой. — Случайно, но…
— Вот, еще один случай в таком мизерном происшествии. А полуэскадрон, который должен был тебя атаковать, в момент перестрелки как раз находился в низине, чуть ли не на дне оврага, и выстрелов никто не услышал — ехали медленно, не торопясь, чтобы не слишком приблизиться к обозу и не вспугнуть принца Трубецкого… А когда все-таки обоз нагнали — было поздно. Разве что утерли сопли и слезы лейтенанту Сорелю… — Люмьер говорил без злости, будто о каком-то малозначащем событии. Карта не пришла или шар для игры не вовремя выскользнул из руки. — И ты не решил отпраздновать свою удачу. Или ты не пьешь? Хотя… На той мызе — помнишь? — ты почти с удовольствием пил такую гадость… А тут я тебе приготовил отличную выпивку. А ты…
— Еще одна случайность. Меня ранили, мой приказ нарушили… В общем, умер другой человек.
— У тебя бдительный ангел-хранитель…
— Наверное. Но ты не ответил, что делаешь тут? Как ты оказался рядом… с лейтенантом Сорелем? После твоего рассказа о засаде я еще меньше верю в случайность.
— И правильно делаешь. Ты считаешь, скольким солдатам Великой Армии сохранил жизнь?
— Не было такой необходимости. Немногим.
— Двадцать три человека, — сказал Люмьер. — Ты оставил в живых двадцать три человека, которые, кроме меня, знали тебя в лицо. Девятнадцать из них я сумел собрать и приготовить к этому дню. Девятнадцать. Когда стало понятно, что мы все-таки берем Москву — в тот день, о котором ты говорил, — я приказал этим девятнадцати уцелевшим в составе девятнадцати же отрядов отправиться в город с передовыми частями. Почему-то я был уверен, что ты явишься сюда, чтобы убедиться лично в своей прозорливости… Ты ведь так уверенно назвал число… И даже Мюрата указал правильно…
— Надо же, ты был уверен… А я до последнего момента не хотел сюда ехать. О девятнадцати уцелевших я как раз не думал, тут ты меня уел, а вот то, что слоняться по Москве опасно и бессмысленно… И все-таки поехал…
— Знавшим тебя в лицо было приказано при встрече сразу же отправлять за мной посыльного, а самим князя Трубецкого либо задержать, либо убить… Дважды мои люди ошиблись, но третьим оказался бедняга Сорель…
— Теперь случай обернулся против меня, — сказал Трубецкой. — Так всегда бывает, если слишком полагаться на судьбу, не находишь? Ты вот зачем-то пришел ко мне, будто прикупил где-то вторую жизнь. Зачем ты пришел, Люмьер? Высказать мне все то, что сказал? Потешить мое самолюбие или наоборот — уязвить мою гордыню? Я ведь могу тебя отсюда не выпустить, Анри. Кстати, тебя, по-моему, зовут. Волнуются…
Люмьер встал с лавки, выглянул в оконце.
— Это бедняга Сорель волнуется. Очень хочет, чтобы все у меня получилось. Денег хочет, и чтобы звание ему вернули… Его ведь разжаловали по моему требованию, за глупость и трусость. Форму я разрешил ему надеть авансом, так сказать… Вон как суетится, бедняга…
Трубецкой медленно поднял пистолет, прицелился в темный силуэт на фоне окошка. В голову. Положил палец на спусковой крючок.
— Сорель! — крикнул капитан в окно. — Прекратите панику! Тут и без вас достаточно возбужденных людей. Лучше подойдите сюда. Поближе. Да не бойтесь вы, никто вас не станет пока убивать…
Нажать на спуск, подумал Трубецкой, грянет выстрел, дым от сгоревшего пороха заполнит комнатенку, прицелиться после этого можно будет только себе в голову. Да и попробуй дышать в таком чаду. Тебе уже так надоело жить, что лишних полчаса не вызывают никаких эмоций, кроме раздражения? Да и капитан, похоже, еще не все сказал. Ладно. Живи. Пока живи.
Трубецкой опустил руку с пистолетом на колено.
— Лейтенант, — тихо, но с нажимом произнес Люмьер. — Вы сейчас поставьте вокруг людей… Не из своего отряда, этих отправьте за город, туда, откуда пришли. Что значит — кого поставить? Ловите любой взвод… Подходите к любому офицеру и от моего имени… да, от имени капитана Люмьера просите поставить людей вокруг, так, чтобы мышь не проскочила. Одновременно найдите где-нибудь плащ и бутылку вина. Только какого-нибудь хорошего вина. Да все пьют вокруг, Сорель! Да отберите у кого-нибудь… Вы хоть что-то можете сделать самостоятельно, без пинков? Можете? Вот и отлично. Вначале — вино и плащ, потом смените тут оцепление… Действуйте, у вас десять минут. Максимум — пятнадцать.
Люмьер сел на свое место, вздохнул.
— Тяжело, наверное, — спросил он с сочувствием.
— Что именно?
— Не выстрелить в затылок неприятному человеку. Я бы, наверное, не смог… не удержался бы…
Голос капитана то становился громче, то почти исчезал, Трубецкой чувствовал, как пол начинает покачиваться под его ногами, как воздух в предбаннике густеет и становится вязким. К горлу подступила тошнота.
Что там бормочет этот француз? Он пытается отвлечь? Заболтать, а потом…
Темнота вдруг метнулась к лицу Трубецкого, сдавила горло, и стоило неимоверных усилий, чтобы не поддаться ей, удержаться на самой грани забытья. Это контузия, князь, сказал себе Трубецкой. И еще не факт, что удастся вовремя пустить себе пулю в лоб… не факт…
— …и я решил, что просто обязан с тобой поговорить напоследок, — сказал Люмьер.
— Что? Извини, я отвлекся… — Трубецкой облизал губы, где-то здесь была вода, но Томаш ее опрокинул и разлил. Вот ведь…
— Я сказал, что поначалу тебе не поверил…
— Ну понятно… какой-то подпоручик… — Трубецкой кивнул, и весь мир резко прокрутился вокруг него.
— Какой-то подпоручик, — подтвердил капитан. — Ты так уверенно рассказывал о Москве… о том, что мы все равно будем отступать… И даже назвал дату… Но она не совпала. Наступило второе сентября, а мы все еще не были в Москве… Еще даже генерального сражения не было… даже намека не было на то, что ваш одноглазый полководец собирается его давать…
Да, подумал Трубецкой, нехорошо получилось… так и вправду можно было опозориться.
— А потом я вдруг сообразил! Вы же… вся ваша страна живет по другому календарю. Разница почти в две недели. И когда я это понял, оказалось, что… Что ты не ошибся! Двадцать четвертого августа по вашему календарю произошло сражение за батарею…
— Шевардинский редут, — подсказал Трубецкой.
— Плевать, как называлась та куча земли, двадцать шестого грянуло сражение… Гремели пушки, а я почти молился, чтобы вы… чтобы русская армия не проиграла его, чтобы вам хватило сил на следующее сражение, чтобы вы удержали Великую Армию до середины сентября. Но хотя бы до третьего числа. Чтобы твое предсказание не осуществилось… Но вы отступили, не ожидая добавки. И тогда я понял, что ты не соврал. Что каким-то чудом ты знал, что будет и когда будет… Я чуть с ума не сошел…
— Ты никому не говорил о моем предсказании? — попытался удивиться Трубецкой.
Именно попытался — ему сейчас было настолько плохо, что никаких других эмоций он испытывать не мог. Тошнота, головокружение, слабость… слабость… темнота пытается затопить его мозг…
— Никому я ничего не говорил — кто бы мне поверил? А когда стало понятно, что ты угадал…
— Это мамка твоя гадала, кого родит — девочку или мальчика… — сглотнув, сказал Трубецкой. — Я знал…
— Ты знал… Откуда ты мог это знать? Откуда?
— А не твое дело… — засмеялся Трубецкой. — Не твое дело… И Москву вы взяли вовремя, и побежите из нее, теряя людей, лошадей, награбленное добро… Будете подыхать вдоль дороги…
Трубецкой чуть не сказал — вдоль старой смоленской дороги, спохватился, сдержался. Потом подумал: а что эта его фраза могла изменить? Кто-то поверит Люмьеру, что русский подпоручик, пусть даже и князь Трубецкой, может предсказывать будущее? Даже если он и угадал срок падения Москвы, то почему ему можно верить во всем остальном? Он ведь грозится гибелью армии-победительнице! Мы не проиграли ни одного сражения, с нами гений Императора, а какой-то офицерик сулит гибель?
— Мне это неинтересно, — сказал Люмьер. — Пусть об этом думают маршалы и сам Император. Если я скажу им, что они проиграют войну, — они станут воевать лучше? Или хуже? Да и… Я искал тебя вовсе не за тем, чтобы передать Императору. Я сам хотел с тобой поговорить…
— Отравить ведь пытался…
— Это было раньше, еще тогда, когда я не верил тебе… Но потом… Потом я… мне очень нужно…
Капитан Люмьер! — донеслось снаружи.
— Явился, — пробормотал капитан.
Он встал, подошел к окну.
— Что? Все выполнил? Кто караулит двор? Понятно. Ты принес то, что я просил? Давай. — Люмьер просунул руку в окно, забрал сверток. — Не уходи никуда, я тебя позову… Да, вот тут и стой, возле двери. И никого не подпускай. Никого не подпускай, пока я не разрешу…
Люмьер, судя по звукам, развернул плащ и что-то со стуком поставил на лавку.
А, понял Трубецкой, вино. Он ведь приказывал достать бутылку вина.
— Выпьешь? — спросил Люмьер.
— Как с выпивкой в том обозе?
— Я отопью первым, — успокоил Люмьер.
Одним ударом он отбил у бутылки горлышко, было слышно, как он сделал два длинных глотка.
— Выпьешь? — снова спросил Люмьер.
— Давай… — Трубецкой левой рукой взял бутылку, осторожно, чтобы не порезаться, поднес ее к губам. Сделал глоток. Неплохое вино. Наверное, неплохое, он еще не научился разбираться, там, в прошлой жизни, он не особо привередничал, пил что предлагали. А это — неплохое. Может быть, даже хорошее.
— Хорошее вино, — сказал Люмьер. — Немного прокисло, у вас совершенно не умеют хранить вина… Но так — вполне. Хотя итальянские красные вина мне не нравятся, предпочитаю французское…
— Патриот, — с одобрением пробормотал Трубецкой, сделал еще глоток. — Держи, я больше не буду…
— Хорошо, — сказал капитан, нашарил в темноте руку Трубецкого с бутылкой. — Я…
Он не договорил. Если бы Трубецкому не было настолько плохо, то ничего бы у капитана не получилось, но руки князя плохо слушались, по всему телу растекалась слабость, и, даже поняв, что сейчас произойдет, Трубецкой не смог вовремя отреагировать. Палец так и остался на спусковом крючке пистолета.
Удар.
Темнота.
…Вино лилось в его рот сквозь приоткрытые губы, Трубецкой закашлялся, попытался отодвинуться, но оказалось, что он лежит на полу.
— Если бы ты знал, Серж… Если бы ты знал, как я мечтал об этом мгновении, — хриплым голосом произнес Люмьер. Почти прошептал, задыхаясь от восторга. — Настичь тебя, свалить, заставить… заставить говорить… говорить… Не нужно шарить вокруг — пистолеты я убрал. Так что…
Капитан похлопал Трубецкого по щеке.
— Так что, если я захочу, ты будешь умирать долго-долго… Жаль, что здесь темно, я бы показал тебе мой шрам на лице… напомнил бы, что я твой должник… Я мог бы прямо сейчас, у меня нет сабли, но… я могу обойтись этой бутылкой…
Трубецкой почувствовал, как острый край горлышка бутылки коснулся его щеки. Вино лилось тонкой струйкой, как кровь, стекало по подбородку на шею и на плечо.
— Чуть-чуть надавить… — прошептал Люмьер, — и…
— Что — и?.. — спросил Трубецкой. — Чего же ты ждешь? Ты ведь… у тебя ведь все получилось. Все-все-все… Ты теперь сможешь презентовать меня своему Императору… Месье Буонапарте будет доволен. Может, даже наградит тебя…
— А мне не нужна награда, — вдруг обычным голосом сказал Люмьер. — К черту! И эта война — к черту, если все закончится в Париже. Я воевал все это время, чтобы держать войну подальше от моего дома. Как можно дальше…
Люмьер встал с колен, отошел. Скрипнула лавка.
— У меня было четыре брата. Четыре. Двое старших и двое младших…
— Очень интересно… — сказал Трубецкой, постаравшись вложить во фразу как можно больше иронии.
Легкую смерть нужно заслужить. Нужно вырвать у противника легкую смерть, заставить отказаться от пыток… просто выстрелить мне в лицо… я согласен даже на то, чтобы ты меня забил ногами прямо здесь. Если для этого нужно будет назвать твою мать шлюхой, то… Что значит — даже если? Твоя мать — шлюха! И жена твоя сейчас тебя рогатит изо всех сил. А твоя дочь… и твой сын станут отдаваться за деньги солдатам союзных армий, когда те возьмут Париж.
— Твоя… — Трубецкой честно попытался оскорбить Люмьера, но не смог — воздуха не хватало, язык заплетался.
— Три брата погибли, — сказал Люмьер. — Мать поседела, когда похоронила третьего. О четвертом, о младшем, она не знает до сих пор, я запретил писать ей об этом. Он погиб уже здесь, недалеко от Смоленска. Попал в плен к казакам. Когда его нашли, он… у него не было ног и рук… они были, но лежали поодаль… и глаза ему выкололи…
— Это война… — выдохнул Трубецкой. — Ты сам сказал: в ней нет места для чистых и благородных рыцарей… Вот и…
— Замолчи… — попросил Люмьер.
— Почему… почему же?.. Если бы ты… тогда на мызе… если бы ты отдал нас с ротмистром полякам… думаешь, они бы с нами… со мной были нежнее?.. Может, не стали бы рубить мне руки, но кишки мотать на саблю они умели… И резать-резать-резать… снимать кожу, жечь раскаленным железом… ну да, у них ведь было оправдание — они ведь страдали, когда мы подавляли их восстание… а они, представляешь, как-то захватили Москву и попытались посадить на московский престол своего короля… Нам всем… всем есть за что ненавидеть друг друга…
— Замолчи, — снова попросил Люмьер.
— А то что? Ты меня убьешь? Неужели? Или отдашь своему лейтенанту? Тот с перепугу и от стыда может придумать для меня что-нибудь необычное… Позовешь? Или сам? Я ведь полагаю, что за меня и мертвого положена награда?
— У меня есть сын, — тихо сказал капитан.
— Ты уже говорил. Ему пятнадцать лет… Мальчишке не повезло…
Горло Трубецкого сжала рука капитана.
Хорошо, подумал Трубецкой. Еще немного — и он меня… Отпустит. Совсем отпустит. И пусть убираются ко всем чертям старцы из будущего, которые так и не дождутся изменений… Так и будут жить день за днем, приближаясь к старческому маразму, и понимать, что ничего у них не получилось, что они не смогли использовать свой шанс… Или выбрали неудачный инструмент, или планы, которые они разработали, никуда не годились.
А планы никуда не годятся!.. Никуда… Удачное восстание декабристов? Чушь. Невозможная и катастрофическая чушь… Он даже и пробовать не будет… Даже если бы выжил… все равно не стал бы… все равно…
Рука разжалась, и Трубецкой сделал вдох. С сожалением. Не получилось.
— Я хочу знать… — сказал Люмьер. — Мне необходимо знать… Ты сказал правду о Париже?.. О том, что вы войдете в него…
— Прав… правду… — Трубецкой приподнял голову, попытался откашляться. — Я сказал правду. Восемнадцатого марта тысяча восемьсот четырнадцатого года будет подписана капитуляция. Девятнадцатого — войска вступят в Париж, но на Монмартре русские войска уже будут. Его они возьмут с боем.
— Восемнадцатого… — пробормотал Люмьер.
— А где в Париже живут твои?
— На Монмартре. — Капитан скрипнул зубами. — Я купил небольшой ресторанчик, перевез туда мать и сестру. Они сейчас вместе с моей женой, дочкой и сыном… Пишут, что справляются.
— А сына твоего заберут в армию…
— Ему только пятнадцать…
— Через два года будет семнадцать, правда? Но будут забирать и пятнадцатилетних. Армия останется здесь, сотни тысяч мертвецов, сожженных и замороженных… Император бросит оставшихся за Березиной. И отправится собирать новую армию. Из мальчишек в том числе. Так что… Извини, я не могу рассказать тебе ничего утешительного… Может быть, вам и повезет… В Париже особых боев не будет, только… Только на Монмартре и в пригородах… — Трубецкой закрыл глаза.
— Император? — спросил капитан.
— Императоров, даже самозванных, не казнят, — сказал Трубецкой. — Твоего — тоже не казнят. В момент капитуляции Парижа Наполеона в нем не будет… Он сдастся потом, получит небольшой остров во владение, крохотную армию и флот из трех корабликов…
— Он останется жив… — протянул Люмьер.
— Он император.
— Он останется жив…
— Если ты сможешь… Если сможешь — вывези свою семью куда-нибудь. В глухую деревню. Брось армию, прячься вместе с ними… — Трубецкой улыбнулся, подумав, какую чудовищную провокацию против естественного течения истории он готовит. — К власти придут Бурбоны. Если у тебя есть возможность связаться с ними, оказать услугу… Только… только ты никому не говори, что все знаешь наперед. Ничего не говори, не объясняй, просто действуй. Ты… ты и твоя семья слишком малы, чтобы обрушить всю историю… Но выжить… вы можете попробовать выжить…
Люмьер слушал, не перебивая. Когда Трубецкой замолчал, капитан тоже молчал несколько минут, так долго молчал, что князь чуть не спросил у него: что же дальше? Что дальше ты будешь делать с пленником?
— А ты ничего не просишь… — тихо сказал капитан.
— Если я стану просить, то ты решишь, что я струсил… Или подумаешь, что вру.
— Откуда ты это знаешь? Все это?
— А какая разница? Ты или веришь мне и получаешь возможность сохранить хоть что-то, или не веришь… Это как с религией: вопрос веры. Или имеешь шанс попасть в рай… Или ступай в ад… Ты веришь в бога?
Какое мне дело до того — верит ли он в бога? Да, папа римский вручил Наполеону корону, но ведь перед этим почти вся Франция весело отправляла священников и монахов на гильотину… или в гильотину, черт его знает, как правильно сказать…
— Я не хочу, чтобы мой сын шел на войну. Моя семья сполна заплатила за все… Я не хочу…
— У тебя есть шанс.
— Если ты не врешь…
— Но если я вру, то твоей семье ничего не угрожает, ведь правда? — тихо, стараясь не трясти головой, засмеялся князь. — Ты сам волен принять решение…
— Сволочь, — сказал Люмьер.
— Сволочью быть нетрудно, — сказал Трубецкой. — Уж ты мне поверь. Противно, но нетрудно.
Со двора донеслись крики, Люмьер привстал с лавки и глянул в оконце.
— Что-то горит, — сказал он.
— Это только начало. Завтра полыхнет по-настоящему. И гореть будут все: ваши солдаты, наши раненые, которые остались в лазаретах и госпиталях… обыватели и захватчики будут гореть… И никто так и не узнает, кто первым поднес свечу к шторам…
— А Париж…
— А Париж, как ни странно, гореть не будет, — сказал Трубецкой. — Ни в эту войну, ни в одну из следующих, о которых я знаю… Счастливый город.
На дворе кричали — весело, как показалось Трубецкому. Огонь обычно не воспринимают поначалу как большую угрозу, а покоренные города должны немного гореть, ведь правда? Их нужно чуть-чуть грабить, немножко жечь и самую малость уничтожать…
Какая чушь лезет в голову, подумал Трубецкой. Казалось бы — перед смертью… Где вся прошлая жизнь, где сильные эмоции? Ему просто хочется спать. Хочется, чтобы отпустили отдохнуть, ничего не требовали, просто оставили в покое.
Доски пола так уютно покачиваются под ним, сквозь массив темноты проскакивают искры — яркие, разноцветные. В общем, если сейчас капитан просто всадит ему пулю в голову, то Трубецкой даже и не обидится. За ошибки нужно платить, Люмьер переиграл его честно, даже финальный нокаут отработал один на один, без подстав и подлостей…
А Трубецкой как на духу обрисовал ему перспективы, и теперь только от самого капитана зависит его судьба и судьба его семейства.
Я честно заработал пулю в лоб, прошептал беззвучно Трубецкой. И…
— Лейтенант! — позвал Люмьер в окно.
Напрасно он это, подумал Трубецкой. Лейтенант не станет щадить своего бывшего мучителя. У Люмьера есть пистолет, даже два — это ровно в два раза больше, чем нужно для того, чтобы поступить с Трубецким честно и справедливо. Но он сказал «лейтенант», а это значит, что бедняге Сорелю возвращено звание… Заслужил. Он заслужил, и князь заслужил…
Трубецкой медленно потянулся к голенищу сапога. Зря он, что ли, таскал с собой нож все время? Метнуть оружие не получится. Никак не получится, сил нет. Зарезать мерзавца? Так до капитана сейчас не дотянешься, придется вставать, а и тут нет уверенности, что это простое движение у него выйдет.
Дождаться лейтенанта? Дождаться и провести отточенным лезвием по его горлу… если лейтенант наклонится к пленному. А он наклонится?
Пальцы Трубецкого нащупали рукоять ножа, медленно извлекли его из сапога.
Есть простой выход. Где-то даже красивый. Провести по горлу не Сореля, а князя Трубецкого. Классный выход? Собственно, ведь это и тело не твое? Ведь правда — не твое? Значит, и не самоубийство это. Не смертный грех. А если и грех, то с каких это пор ты стал бояться грехов? В своей прежней жизни ты не был особо набожным, правда? В церковь со старцами перед самым отправлением ты сходил, крестился и приложился, как положено, а в душе… Ты веришь хоть в кого-то?
Рука медленно поднесла нож к горлу.
Вот будет смешно: перережет он себе глотку и снова окажется в своем теле. Скажет: «Привет!» А старики: что случилось? Вы не хотите? Вы передумали? А он: «Ни черта не получилось, старцы. Идите вы в эту самую… вот именно — туда. Делайте что хотите, только планы ваши все — полная ерунда. И невозможно в одиночку ничего исправить и переделать».
У ножа холодное лезвие, вдруг сделал открытие Трубецкой. Казалось бы, все время нож был возле тела, а лезвие — холодное. Теперь, значит, что? Нащупать сонную артерию? Так что ее щупать? Вот она, никуда не делась… Нужно только приставить нож…
Лязгнул засов, дверь открылась.
— Входи, — сказал Люмьер.
— Входи, — шепотом повторил за ним Трубецкой.
Лейтенант вошел. Дверь низкая, бедняге пришлось снять кивер.
— Закрой, — сказал Люмьер, — нам не нужны свидетели…
— Да-да, конечно… — Несколько секунд Сорель крутил кивер в руках, соображая, куда его деть, потом поставил на лавку.
Закрыл дверь, задвинул засов.
— Ты говорил, что хочешь своими руками? — то ли спросил, то ли просто сказал капитан.
— Я? Да. Конечно. Хотел… — Лейтенант со всхлипом вздохнул. — Я его пристрелю… Я…
— Зачем стрелять? Стрелять неинтересно. У тебя есть сабля — руби. Я хочу, чтобы ты вынес отсюда его голову…
Твою мать, подумал Трубецкой, убирая нож от своего горла. Это что — помогать летехе выполнять важное поручение командования? Самому надрезать, чтобы Сорель не перетрудился? Нет, не дождетесь! Нужно собрать силы и встать. Резко встать, хотя бы на колени… хотя бы просто сесть на полу, так, чтобы лейтенант не успел отпрянуть… Рубить голову саблей, да еще лежащему… Это трудно и неудобно. Вряд ли в эту войну найдется кто-то, кто умудрился обезглавить своего противника саблей. В бою, естественно. А если есть свободная минута и вдохновение, то на досуге все вполне может получиться. Только придется этому эстету раскорячиться, наклониться, чтобы иметь место для замаха — потолок в предбаннике низкий, не для того строился, чтобы саблей в нем махать.
Наклониться, нащупать, собственно, голову жертвы, замахнуться… Давай-давай, попробуй… Я тебя жду…
Трубецкой провернул нож между пальцами. На один удар сил хватит. Нужно будет только прицелиться как следует. Одним движением. Либо горло, либо сердце… Хорошо, что лейтенант — пехотинец, а не какой-нибудь гусар, там брандебуры и прочие шнуры пока прорежешь, замахаешься…
— Капитан… — неуверенно промямлил лейтенант Сорель. — Я…
— Саблю потерял?
— Нет, вот она, но… Зачем голову?..
— Так забавнее, — пояснил Трубецкой. — Все-таки нужно было начать снимать скальпы у ваших солдат… А тебя, мелкий трусливый засранец, нужно было вообще в мелкое рагу настрогать… Начинать с ног и медленно двигаться кверху, соскабливая мякоть с костей…
Бросится лейтенант. Он из той породы, которая от ужаса становится жестокой. Все порвать-порубить-загрызть! Чтобы не бояться. Чтобы заглушить страх в себе.
— Я… Я-а… — Крик вдруг оборвался, лейтенант Сорель рухнул на пол, словно подрубленное бревно. Даже не дернулся. Его рука тяжело упала на плечо Трубецкого.
— Как же он мне надоел, — сказал со злостью капитан. — Трус, дурак, да еще и белоручка…
— Это вы его чем приложили? — Трубецкой отодвинул руку лейтенанта, потрогал запястье, пытаясь уловить пульс. И ничего не нашел. — Убили ведь беднягу. Точно вам говорю — убили. Списывать будете на меня? Давайте, ладно, мне не жалко…
— Как вам всем нравится болтать… — протянул Люмьер. — Все болтаете и болтаете… А жизнь — штука простая.
Капитан прошелся по предбаннику, споткнулся о ногу убитого им лейтенанта и выругался.
— Эй, капитан! — позвал Трубецкой. — Вы обо мне не забыли? Вы же меня собирались…
Нож в руке хищно следил острием за Люмьером. Если выстрелит — ничего не попишешь, а если…
— Я ударил его рукоятью пистолета, — сказал капитан. — Говорите, убил?
— Пульса нет, сердце… — Трубецкой левой рукой нашарил пуговицы на мундире Сореля, расстегнул, приложил ладонь к груди. — Сердце не бьется.
— И черт с ним… — пробормотал капитан. — Туда ему и дорога… Вы обратили внимание, что он одинакового с вами телосложения? Обратили?
— Нет, если честно. А что — похожи?
— Ну, близнецами я бы вас не назвал, но если смотреть в темноте и если не быть с вами обоими близко знакомыми… Вставай, Серж!
Люмьер протянул руку.
Вот сейчас, подумал Трубецкой. Если убивать, то сейчас, когда он будет помогать мне встать. Один удар… или… Или пусть живет? Он же, кажется, что-то надумал? Не на расстрел же он меня поведет, в самом деле…
Трубецкой встал, оперся рукой о стену.
— Плащ и кивер, — сказал Люмьер. — Возьмешь плащ и кивер этого идиота. Никого из тех, кто тебя видел сегодня в лицо, во дворе нет. Надеюсь, на улице тоже. Значит, тебя никто не опознает. Ты меня слышишь?
— Да… Что? Да, слышу… — Трубецкой с трудом перевел дыхание.
Пожалуй, он бы и ножом ударить толком не смог бы…
— Значит, делим твои пистолеты: один — тебе, один — мне. Вернее — ему… Черт, возьми его мундир… Сюртук будет тебе впору.
— Хорошо… — Трубецкой медленно расстегнул пуговицы на своем мундире, стащил вначале с одного плеча, постоял с минуту, приходя в себя, стащил с другого. Уронил.
— Тебе совсем плохо, — констатировал капитан.
— Ему — хуже, — прошептал Трубецкой.
— И не поспоришь, — согласился Люмьер, сам стащил с убитого сюртук, помог одеться Трубецкому. Мундир князя остался лежать на полу.
— А если меня схватят?
— Постарайся, чтобы не схватили. Конечно, правильнее было бы тебя убить…
— Да нет уж, ладно, давай лучше обойдемся без этого…
— Давай. Я выхожу из этой избы…
— Это баня.
— Да хоть сортир, мне все равно! Я выхожу и говорю, что ты… что мы тебя схватили, но ты просил дать тебе возможность умереть быстро. Мы — я и лейтенант Сорель — люди не жестокие, поэтому…
— Понятно. И я…
— И ты стреляешь бедняге в лицо. В упор, так, чтобы лицо было обезображено. Чтобы никто не мог сразу опознать. А там… Там я что-то придумаю…
— Сегодня-завтра в городе погибнет много народу. — Трубецкой осторожно потер лоб. — И солдат, и стацких…
— Значит, так тому и быть. Ты сам из города выберешься?
— Даже если придется ползти на карачках, — сказал Трубецкой.
— Тогда… — Капитан подтащил князя к окошку, повернул так, чтобы увидеть его лицо. — Я буду ждать тебя в Париже. Ресторанчик называется «Петух». Семью спрячу, а сам… Я буду тебя ждать. Через два года, как ты сказал… И если…
— Что — если?
— И если то, что ты мне тут рассказал, правда — я буду твоим должником. И, может быть, ты мне расскажешь, откуда знаешь все это…
— Хорошо.
Трубецкой огляделся, подобрал с пола кивер. Заметил отблеск на руке убитого. Перстень. Тот самый масонский серебряный перстень, который он когда-то видел у лейтенанта.
— Я заберу кольцо? — спросил Трубецкой.
— Его талисман? Я никогда не любил масонов, я даже как-то сказал об этом в присутствии вице-короля Италии…
— Евгения Богарне?
— Да. Великий магистр, черт бы его побрал. И знаешь, что самое противное? Он, похоже, верит во что-то такое… Искренне верит в высокое предназначение вольных каменщиков, в их братство и все такое… Ты, часом, не масон? — Капитан положил на лавку пистолеты.
— Нет. Не масон. — Трубецкой стащил кольцо с пальца Сореля. — Но могу им стать…
— Как хочешь, — пожал плечами капитан и открыл дверь. — У тебя — пара минут.
У меня пара минут, сказал себе Трубецкой, глядя в удаляющуюся спину.
Странный человек этот капитан. Таких Трубецкой встречал и раньше. Редко, но встречал. Им не хватает гибкости. Они тверды и непоколебимы, но вдруг, когда давление становится слишком сильным, ломаются в одно мгновение. Щелк — клинок сломан. Или что-то чертов Люмьер задумал? Все так трогательно: бедная мама, убитые братья, сынок и дочка… Будешь меня ждать? Жди. Это будет интересный опыт, даже если ты попытаешься выкинуть какой-то фокус.
Будем считать, что драка не закончена, что ты просто взял отсрочку. Правда, капитан Люмьер? Или все-таки ты сломался? Ты умеешь заинтриговать, бродяга…
Капитан прошел через двор, к нему подбежали солдаты. Быстрым шагом приблизился офицер. Люмьер что-то говорит, энергично размахивая руками.
Взять с собой саблю? Тащить лишний вес… А то, что не по форме, так сегодня многим наплевать на порядок в форме. И все может получиться.
И еще… Трубецкой посмотрел на перстень.
Капитан, пожалуй, подбросил очень неплохую идею. Сам того не понимая.
Трубецкой все время ломал голову над тем, как добыть деньги для выполнения своей задачи. И ничего не мог придумать. Трубецкие — не бедный род. Старцы полагали, что из своих денег — из денег рода Трубецких — он сможет взять нужную сумму на революцию. Как же, позволит ему родня тратить деньги непонятно на что! Банковских карт пока не придумали и до электронного учета расходов еще почти двести лет, но за своими денежками тут тоже умеют следить.
Попытка насобирать хоть что-то в грабежах обозов никаких более-менее значимых сумм не принесла. Дай бог, чтобы хватило выкупить мужиков… тех, кто захочет.
Люмьер, похоже, закончил свой рассказ, повернулся лицом к бане, скрестил руки на груди. Офицер и солдаты тоже стояли неподвижно, дожидаясь обещанной смерти самого князя Трубецкого.
— Извини, лейтенант Сорель, — сказал князь, проверив курок.
Второй пистолет он сунул за пояс под наброшенный на плечи плащ.
Прямоугольник света, падавший из дверного проема, освещал тело, лежавшее на полу. Из-под головы растекалась черная кровь.
— Тебе не повезло, лейтенант, — сказал Трубецкой и, наклонившись, выстрелил в мертвое лицо.
Вышел на крыльцо, надел кивер, низко надвинув козырек на лоб.
К баньке бежали солдаты, им жутко хотелось увидеть тело.
Трубецкой медленно прошел через двор. В то, что он выберется из этой переделки живым, все еще не верилось.
— Я буду ждать тебя в Париже, — сказал, подходя, Люмьер.
— А я, пожалуй, приеду пораньше. Может — на месяц раньше, может — на два или три. Ты сможешь быть там все это время?
— Ты будешь шпионить?
— Зачем? Я буду решать финансовые вопросы. Ты хочешь быть богатым? Приданое дочери, капитал для сына и все такое — хочешь?
— Ты знаешь, как можно заработать?
— Заработать большой капитал нельзя, мой дорогой капитан… Капитал можно только украсть. Ты готов?
— В конце концов, все мы пошли воевать, чтобы стать богачами, — сказал Люмьер.
— Хорошо. Если я не смогу приехать сам, то пришлю человека. Он передаст привет… нет, не от меня. От лейтенанта Сореля. — Трубецкой попытался улыбнуться, но получилась только гримаса боли. — Или я пришлю письмо, что тоже возможно.
— Но потом?..
— Потом я обязательно приеду. Если останусь жив. Для того чтобы стать богатым в Европе, мне придется что-то придумать здесь… А это может быть сопряжено с риском.
Солдаты вытащили тело Сореля на двор, положили на землю. Кто-то принес факел, чтобы рассмотреть убитого.
— Знаешь, что самое трудное при добыче капитала? — спросил капитан у Трубецкого.
— Что?
— Увезти награбленное и не быть убитым приятелями. Не забудешь?
— Не забуду… — Трубецкой махнул рукой и пошел в сторону распахнутых ворот, стараясь ступать ровно.
Земля качалась, дома вокруг качались, облака, окрашенные отсветами начинающегося пожара, с шорохом неслись над самой головой.
Он вышел на улицу.
Мимо шли солдаты, тащили какие-то тюки, узлы, сундуки. На повозки грузили мешки, коробки, бочки и бутылки, наваливали сверху шубы и меха.
— Выпьешь, друг? — Кто-то хлопнул Трубецкого по плечу.
— Да он уже и так набрался, — крикнул со смехом другой. — Пусть идет и проспится где-нибудь.
— Бедняга останется без добычи.
— Ерунда, завтра он наверстает, Москва — город богатый, на всех хватит.
«На всех, — пробормотал Трубецкой, пробираясь сквозь толпу. — Каждому достанется…»
На углу к нему подбежал Томаш.
— Дева Мария и пан Бог услышали наши молитвы, — сказал мальчишка, задыхаясь от волнения.
— Или бог, или дьявол, — усмехнулся Трубецкой. — Их иногда очень трудно отличить друг от друга.
Выбираться из Москвы им пришлось на крестьянской телеге. Куда подевались ее владельцы, Трубецкой не стал спрашивать. Александра, сидевшая на краю телеги, ничего не сказала, когда князь пришел. И ничего не сказала, когда он сел рядом с ней.
— Я… — начал было Трубецкой, но договорить не смог — темнота все-таки настигла его, схватила за плечи и опрокинула в солому, которой была устелена телега.
Он еще несколько минут боролся, что-то шептал, Александра, положила ладонь ему на лоб, слышала обрывки фраз, что-то о зиме, о бабочке, о том, что все равно ничего не получится… или получится — Александра так и не разобрала.
Через час они встретились с ротмистром Чуевым и его гусарами.
