Глава 5
Дева Мария Снежная

Здесь я должна сделать небольшое отступление и рассказать все, что мне известно о жизни Леопольда Сохи.

До знакомства с нами наш Соха вел не слишком праведную жизнь. С детства он постоянно попадал во всякие неприятности. Лишившись в отрочестве родителей, он связался со шпаной и стал самым настоящим малолетним бандитом. У Сохи никогда не было склонности к насилию, но не было и ни грамма уважения к людям, по крайней мере к их праву на собственность. Его концепция правильного и неправильного основывалась не столько на том, смогут ли его поймать, сколько на том, сколько он успеет натворить безнаказанно. Он умел воровать, но не столь мастерски, чтобы избегать арестов. К середине третьего десятка он успел трижды отсидеть по три года.

О том, как он ограбил банк, знал весь Львов. Соха проник в банк через подвал, в который попал из канализационной системы, где он впоследствии будет работать, а мы – искать спасения от немцев. Даже официальные лица города признали, что это была очень остроумная идея. Леопольду удалось выбраться из здания банка с украденными деньгами, которые он потом спрятал в одном из ответвлений от главного канала и речки Пельтев. Папа вспомнил, что читал об этом деле в газетах. Соха мог бы избежать поимки, если б не начал швыряться деньгами и хвастаться дружкам… Он на всю жизнь усвоил этот урок: надо тщательно следить, что говоришь и кому говоришь!.. Пока мы находились под его защитой, он больше всего волновался, что кто-нибудь из его товарищей, выпив лишнего, начнет похваляться тем, что прячет евреев в канализации. Соха прекрасно понимал, что в случае с нами болтовня – это не просто тюрьма, а верная смерть.

Самое интересное, что мы, сами того не зная, до войны оказались жертвами Польдю! Как-то Соха ограбил антикварную лавку. В общем-то, для вора дело обычное. Вся прелесть в том, что эта лавка принадлежала дяде моей мамы! Это прояснилось через несколько месяцев после нашего знакомства с Сохой. Мама помнила тот случай, и вот теперь сидела напротив человека, очистившего лавку дяди. Как все-таки странно устроена жизнь!

А потом Соха повстречал Ванду. Она убедила его взяться за ум и встать на путь истинный. Он устроился на работу и стал смотрителем городской канализации. И вот как обернулась жизнь: те же канализационные тоннели, которые помогли ему осуществить свое самое великое ограбление и хранить добычу, теперь дали ему шанс искупить грехи. Соха провел большую часть своей жизни за решеткой, но, став женатым человеком и ожидая рождения дочери, он искал возможности изменить в своей жизни все. Начав встречаться с нами в подвале у Вайсса, Соха был совсем еще молодым человеком. Он только что вернулся в лоно Католической церкви: начал вместе с женой регулярно ходить в церковь, молиться. Он всем сердцем уверовал, что, начав помогать людям, он очистится от прошлых грехов.

Именно такие мысли занимали его в тот момент, когда он встретил моего отца. До этой встречи евреев среди его друзей было немного, но ему очень не нравилось, как с ними обращаются немцы. Он не мог понять их жестокости. В то же время ему очень понравилось, что встреченные им в подземном тоннеле евреи не хотят мириться с таким отношением к себе и готовы дать немцам бой. Он хотел помочь им не только потому, что они напомнили ему, как он сам в юности бросал вызов власти, но и потому, что в церкви ему сказали, что, помогая другим, можно помочь себе самому.

Конечно, свою роль сыграли и деньги. В конце концов Леопольд Соха сам назначил цену за свою доброту: 500 злотых в день. Да, это, несомненно, была очень большая сумма, но часть ее он должен был тратить на хлеб и другие предметы первой необходимости, а остаток – делить с Вроблевским и Коваловым. Так что одними деньгами его душевную щедрость объяснить нельзя. Вначале эти люди, наверно, видели в нас только возможность заработать, но со временем стали нашими спасителями. Задачу прятать нас в тоннелях и защищать от немцев Соха стал считать главным делом своей жизни. Даря нам жизнь, он надеялся и себе вернуть нормальную жизнь, которую чуть было не загубил по молодости.

Взрослым, должно быть, было очень сложно хранить хоть какую-то надежду. Нам с Павлом было гораздо проще, потому что мы, по сути, были почти незрячими. Это очень удачное сравнение, потому что, во-первых, мы и вправду почти все время тихонько сидели в полной темноте и, во-вторых, не видели и не понимали происходящего. Мама по-прежнему была убита горем из-за потери своего отца. А что до папы, то он был поглощен мыслями о вынужденной смене плана нашего спасения. Он не рассчитывал провести столько времени в таком тесном и отвратительном помещении в компании таких неприятных людей. Возможно, в какие-то моменты ему думалось, что в том, первом бункере, который он выкопал под зданием немецкого штаба, нам было бы лучше.

Естественно, мне тоже не все нравилось, но я надеялась на лучшее. По-моему, для ребенка совершенно нормально мыслить позитивно, заставлять себя верить в счастливый конец, а я, несмотря на все, что пришлось пережить, оставалась ребенком. Мне просто не приходило в голову думать, что мы обречены. Поймите меня: сидеть в этих катакомбах мне было совсем не по душе, но, с другой стороны, меня это не так уж сильно беспокоило. Да, немного позже я взбунтуюсь. Да, немного позже я стану угрюмой и замкнусь, настолько сильна во мне будет жажда свежего воздуха, игр, возвращения к нормальной жизни. Изменится вся моя природа. Насколько помнится мне, эта перемена во мне произошла через несколько месяцев после спуска под землю. Насколько помнится отцу, я изменилась почти сразу. В любом случае это произошло. Из веселой, приветливой девочки я превратилась в ожесточенное, полное отчаяния существо, а обстоятельства стала воспринимать уже не как пусть неизбежное и неприятное, но все-таки приключение, а как страшную муку. Но в те первые дни и недели я не задумывалась ни о чем, кроме того, что мы все вместе.

В тот момент я еще не была знакома с остальными членами нашей группы. Из-за темноты я даже ни разу не видела их лиц, но уже скоро я научусь распознавать их по голосам и по заведомо невыполнимым требованиям, которые они выставляли Сохе и Вроблевскому. По первости, слушая недовольный ропот наших компаньонов, я даже сочувствовала им, понимая, как трудно им тихо сидеть в темноте в полной неопределенности. У меня-то с этим сложностей не возникало. Я провела столько времени в тесных тайниках, что здесь мне было не так уж и плохо. Родители были рядом – этого мне было достаточно. Я еще не научилась мыслить, исходя из худших вариантов развития событий, и поэтому верила, что родители не позволят, чтобы со мной и Павлом случилось что-то плохое. Других мыслей у меня просто не было.

В этом новом месте нам было ненамного лучше, чем в эллиптическом тоннеле, где мы провели первые дни. Да и настроения в группе мало изменились. Это место было больше похоже на комнату, чем на тоннель. Здесь было так же сыро и холодно, так же воняло, но было не так тесно: жаться друг к другу не приходилось, и можно было присесть. Там и сям на полу были камни, на которых мы и сидели – я на коленях у отца, Павел – у мамы. Я понимаю, как неудобно было родителям долгими часами сидеть на этих камнях, но это все равно было лучше, чем стоять или сидеть на корточках в грязной воде в окружении крыс, как это было в круглой трубе.

Крысы поначалу были одной из самых больших наших проблем. Постепенно мы к ним привыкнем, но в первые дни они внушали нам такое отвращение и страх; мужчины взяли в руки палки, встали вокруг группы и, почти непрерывно размахивая палками, отгоняли крысиные полчища. Крыс гоняли постоянно, потому что мужчины договорились работать палками посменно, но, конечно, все было бесполезно: крысы были везде! После удара палкой они разбегались, но тут же возвращались. В результате крысиные армии то накатывали, то отступали, словно морские волны на берег. В конце концов нам стало понятно, что у нас столько же шансов выгнать крыс из бункера, сколько у них выжить из него нас, и тогда мой папа сделал философский вывод: нам просто придется привыкнуть друг к другу.

Новое убежище находилось прямо под церковью Девы Марии Снежной. Помнится, я подумала, что прятаться под церковью – это хороший знак. Да, мы были евреями, но у меня все равно было ощущение, что мы находимся под защитой. Будто сам Бог приглядывал за нами. Наш Бог, чужой Бог… какая разница! Мама со временем начнет называть Леопольда Соху нашим ангелом-спасителем, но он охранял и помогал нам выжить уже сейчас, под сенью церкви Снежной Девы. Папа вспоминал, что 10 июня 1943 года, через считаные дни после того, как мы остановились в этом убежище, прихожане на поверхности отмечали праздник Тела Христова. В своем подземном бункере мы могли слышать звуки праздничной процессии, службу, детский хор. В дневнике он отметил, насколько я была опечалена разительным контрастом между нашим – подземным – существованием и обычной жизнью! Должно быть, я тогда сказала ему, как мне хочется наверх – собирать цветы и играть с другими детьми.

Папа всегда точно знал, где мы находимся относительно расположенных над нашими головами городских улиц. Он знал эту церковь и окружающую ее площадь. Он не всегда мог понять, как добраться из одного места в другое под землей, но гордился своим знанием Львова. И с удовольствием демонстрировал эти знания. Я гордилась своим отцом. Он тоже был нашим ангелом-хранителем. Он так много знал! Буквально обо всем на свете! Папа с легкостью мог сказать, когда построили ту или иную церковь, когда расширили ту или иную улицу… На любой вопрос о городе у него обязательно находился ответ. Со временем он изучит лабиринты канализационных труб и тоннелей так же хорошо, как улицы и переулки Львова, но поначалу Соха рисовал ему схемы.

Бункер под церковью имел площадь около 10×12 м. В нижней части дальней стены шла труба, служившая нам безопасным выходом. На другом конце в потолке располагался канализационный люк, через который можно было попасть на улицу. К нему вела вмонтированная в стену железная лестница, на которую мы иногда вешали сушиться мокрую одежду или сумки с продуктами, чтобы до них не могли добраться крысы. Мы были так близко к мостовой, что могли слышать разговоры проходящих над нашими головами людей. Нам приходилось все время напоминать себе соблюдать тишину, потому что если мы могли слышать людей, то, естественно, и они услышали бы звуки, доносящиеся из нашего подземелья. Я часто слышала, как там, на поверхности, играют дети. Именно так мы научились отличать день от ночи. Если было слышно детей, значит, там светит солнце.

Мне не нравилось это помещение. А чему там было нравиться? Там воняло, а еще было темно и жутко холодно. Было очень неудобно сидеть на этих круглых камнях, а еще там был такой низкий потолок, что взрослые не могли встать в полный рост. Им приходилось ходить, согнувшись в три погибели. Нам с Павлом места хватало, а взрослые просто не умещались. Даже Якобу Берестыцкому, в котором я только теперь разглядела горбуна, надо было пригибаться.

Труба, служившая входом в наше убежище, была всего сантиметров 80 в диаметре, и мужчины ежедневно пробирались через нее, чтобы принести питьевой воды. По расчетам Сохи, до фонтана, из которого в подземелья по каплям просачивалась свежая вода, было около 2 км. Для человека, вынужденного ползти по узкой трубе с зажатой в зубах ручкой чайника, это огромное расстояние. Мало того, набрав воды, мужчины проделывали обратный путь задом наперед, потому что в 80-сантиметровой трубе развернуться было просто невозможно. Мужчины отправлялись в путь по двое, иногда по трое, и дорога туда и обратно занимала почти два часа… и все ради глотка воды. В трубах было так тесно, что отец иногда возвращался в изодранной одежде и с в кровь исцарапанными руками.

Время от времени мужчины отправлялись на поиски каких-то нужных вещей и материалов. Они еще не освоились в лабиринтах и поэтому чаще всего просто шли по уже известному им пути. Несколько раз они доходили до подвала барака Вайсса, откуда мы спустились в канализационную систему, и принесли кастрюли и сковородки, которые были для нас ценнее любых бриллиантов. В том подвале можно было найти почти все необходимое, но как-то раз кого-то из них заметил в окно барака гестаповец. Немец бросился в погоню, но мужчинам удалось скрыться. Вернувшись в следующий раз, они обнаружили, что немцы закрыли ведущий в подвал тоннель досками.

Соха с Вроблевским тоже залезали к нам через ту же 80-сантиметровую трубу – другого пути не было. Наши еще не привыкли передвигаться по узким и тесным тоннелям, но для Сохи с Вроблевским это было в порядке вещей. Именно так они путешествовали по своему подземному миру. Каждый день они приносили нам одну-две буханки хлеба, хотя папа в своих дневниках написал, что была еще и колбаса. Колбасу я не помню, но это, скорее всего, потому что в скором времени я сильно заболела, и мне было не до еды. Как только мы обосновались в бункере под церковью, я заболела дизентерией, понос не прекращался долгие недели. С Павлом произошло то же самое. На самом деле болели все, но тяжелее всего пришлось детям. Именно в этот момент родители начали отдавать нам с братом свою ежедневную долю питьевой воды – приблизительно две трети стакана. Наверно, нам с ним удалось выжить только благодаря этому. Позднее папа написал, что он и сам в тот момент сильно болел. Его так мучила жажда, что он иногда пил сточные воды, считая, что хуже ему от этого уже не станет. Никто не знал, чем вызывались наши заболевания. То ли это были микробы в воде, то ли плохая еда, то ли бактерии в воздухе. Так или иначе, болезнь изматывала и вынимала из нас все силы. И конечно, это все было еще и отвратительно, хотя я не могу сказать, чтобы наша рвота и понос заметно ухудшали и без того кошмарные условия.

Долгие годы я была уверена в том, что тяжелее всего в эти первые дни и недели было Павлу, и мои родители сходили с ума от беспокойства за его здоровье, но уже во взрослом возрасте, прочитав отцовские дневники, поняла, что сама болела гораздо сильнее. За четыре года я настолько привыкла заботиться о малыше, защищать его, забирать у него все болячки, что, наверно, считала своим долгом нести на себе всю силу наших болезней.

Кроме продуктов, Соха с Вроблевским приносили нам карбид для ламп, инструменты и всякие расходные материалы. Однажды Павел заболел ангиной. Мама попросила Соху принести лекарства. Однако Соха побоялся, что частыми посещениями аптек может привлечь к себе внимание немцев. Нам всем было ни к чему, чтобы за Сохой установили слежку. Раз он даже зашел в аптеку, но так разнервничался, что ушел с пустыми руками. На следующий день он спросил мою маму, нельзя ли вылечить малыша как-то иначе. Она сказала про гоголь-моголь – средство, очень популярное в еврейских семьях Восточной Европы. Рецептура гоголь-моголя менялась в зависимости от региона и семейных традиций, но наша мама всегда делала его из яиц и сахара. Говорили, что эта микстура прекрасно помогает от горла…

Не прошло и нескольких часов, как вдруг во «входной» трубе раздался какой-то шум. Кто-то идет! Папа, приготовился встретить непрошеных гостей: схватил палку и… увидел, что вернулся Соха. Оказалось, Соха решил не оставлять Павла на целый день без лечения, и поэтому, собрав нужные ингредиенты, вновь отправился в путешествие по 80-сантиметровой трубе. Он проделал весь путь, неся в зубах носовой платок с четырьмя куриными яйцами. Представляете? Ползти несколько километров, неся в зубах мешочек с таким хрупким грузом! Вот почему моя мама стала называть Соху нашим ангелом-хранителем… впрочем, вскоре и все остальные станут думать о нем так же.

Соха с Вроблевским вели себя предельно осторожно. Каждый раз они спускались в канализацию через люки на разных улицах, и мы слышали, как они пробираются через грязь и воду, еще за полчаса до их появления у нас. Как же они шумели, продвигаясь по трубам! Ковалов оставался сторожить вход в систему на поверхности. На случай задержания у них были заготовлены вполне убедительные объяснения. Они одевались в свои комбинезоны и болотные сапоги, брали с собой инструменты и фонари. Но как объяснить, почему у них в сумках лежат продукты и прочие вещи, не связанные с работой? На этот случай они договорились при встрече с немцами под землей просто бросать сумки в реку, течение которой моментально уносило их из виду.

Проверить на прочность все эти отговорки им довелось в самые первые дни, когда к ним, готовящимся спуститься в канализацию, вдруг подошел гестаповец. Он явно намеревался задать несколько вопросов, но Соха с Вроблевским столкнули мешки с продуктами в люк, а потом начали упрекать офицера в том, что он отвлек их от работы, в результате чего они уронили в воду цемент. Тактика оказалась эффективной, и офицер, махнув рукой, разрешил им продолжать заниматься тем, чем они занимались до его прихода. А мы в тот день остались без пищи – она утонула в Пельтеве.

Почти каждый день Соха с Вроблевским приносили с едой еще что-нибудь. К примеру, когда мы все болели дизентерией и холодная вода из фонтана сильно раздражала наши желудки, папа попросил принести спирта и жестяную баночку от сардин и сделал плитку, на которой грел воду. Горячая вода ослабляла боли в животе и не давала нам погибнуть от обезвоживания.

Соха с Вроблевским никогда не задерживались надолго. Они сообщали новости, немного отдыхали и отправлялись в обратный путь. А еще они забирали свой гонорар. Соха отказывался брать оплату вперед, потому что не знал, сколько нам придется прятаться, а также потому, что не хотел заставлять моего отца гадать, вернутся ли они на следующий день. А если с Сохой что-то случится? А если их поймают? Гораздо лучше, сказал Соха, платить за каждый день, потому что так мы будем поддерживать атмосферу взаимного доверия и профессиональные взаимоотношения.

А вот Вайсс, считавший себя главным организатором побега и пытавшийся управлять нашей жизнью под землей, достаточно скоро проявил себя человеком бесчестным. Как сказал позднее папа, его это ничуть не удивило. Меня, кстати, тоже. Я была наблюдательна и с самого начала поняла, что Вайсс – человек злой и лживый. Ведь он бросил жену и дочь в подвале барака, когда они испугались спускаться в подземелье. Теперь же выяснилось, что он не намеревается платить Сохе. Отказались платить и его друзья. Среди нас были незнакомые нам, но, судя по всему, хорошо известные Вайссу люди. У них просто не было денег. Все, что было, они отдали в первые дни, и теперь все расходы легли на папины плечи. Он оказался в очень сложном положении. Он боялся, что, сказав Сохе об отказе остальных платить, он усложнит наше положение. Он посчитал, что будет лучше платить Сохе полную сумму, покрывая недостачу из своего кармана. При таком раскладе у Сохи не будет повода думать, что мы хотим его обмануть. Конечно, папу взбесил тот факт, что на него сбросили все долги, но он подумал, что ввязываться в ссоры с остальными членами группы или рассказывать о них Сохе будет не в наших интересах. Словом, он решил платить за всех.

Я начала приглядываться к нашей компании. Как правило, мы сидели двумя группами в разных концах нашего бункера. С нами – мной, Павлом, папой, мамой – сидел дядя, портной Якоб Берестыцкий, наверно, самый религиозный еврей из всей компании, парикмахер Мундек Маргулис (Корсар), чрезвычайно трудолюбивый и веселый человек, и Клара Келер. Эта девушка буквально прилепилась к маме в самую первую ночь, проведенную нами в канализации..

– Вы будете мне мамой. Pani bedzie moja mama, – заявила она.

Мама спорить не стала. Клару к нам привел Корсар, и они оба нам очень нравились. Мы сразу увидели, что это хорошие люди с сильным характером. Если Кларе для спокойствия нужно было держаться поближе к маме, – пожалуйста, мама не возражала. Конечно, ей хватало забот со мной и Павлом, но в сердце всегда было местечко и для других людей.

На той стороне бункера был Вайсс, до сих пор считавший себя лидером нашего подземного сообщества, его пожилая мама, которую мы называли бабулей, и молодая женщина по имени Галина Винд. Бабуля была хорошим человеком. Она казалась нам старушкой, но такой ее, увы, сделали обстоятельства.

Галина Винд – это отдельная история. В первые недели, когда она встала на сторону Вайсса, с ней было очень трудно. Она пошла с ним под землю, когда спуститься отказалась его жена, и теперь расхаживала по бункеру, словно была супругой нашего самозваного начальника. Между ними явно что-то было, но что, я сказать затрудняюсь. Когда Соха с Вроблевским приносили хлеб, именно Галина забирала его, а потом раздавала нам. Вайсс ей, конечно, в этом потакал. Как говорил папа, во время раздачи еды с нами она вела себя, словно королева с чернью, а самые большие куски неизменно отдавала бабуле, Вайссу и его приспешникам.

Кроме того, в группу Вайсса входили Шмиэль Вайнберг с женой Геней и братья Хаскиль и Ицек Оренбахи. Договориться о чем-то с этими смутьянами было невозможно. Они постоянно критиковали Соху и говорили, что он не способен исполнять свои обещания. Они все время были недовольны принесенными им продуктами.

– Хлеб несвежий! – говорили они. – Порции маловаты!

Им не нравились условия жизни, будто это Соха был виноват в том, что в канализации грязно и воняет. Они терпеть не могли моего отца, Кубу, Берестыцкого и Корсара, оспаривали любые предложения и мнения. Сбиваясь в маленькую группу, они уходили в дальний угол и там шепотом обсуждали новые и, как им казалось, более удачные варианты спасения. Самым говорливым после Вайсса был, наверно, Вайнберг. Он громче всех жаловался на неудобства. И обожал критиковать всё и вся! Оренбахи от него отставали мало – просто делали это не так вызывающе. Немудрено, что мы с ними не могли ужиться.

Со временем мы узнали, что Шмиэль с Геней отдали свою дочурку женщине-арийке. Странно узнавать такие вещи о людях, к которым ты вроде бы уже начал относиться отрицательно! Сразу начинаешь видеть их в другом свете и немного иначе к ним относиться. По крайней мере, Геню Вайнберг мы начали жалеть. Шмиэль же был настолько трудным и неприятным в общении человеком, что к нему сочувствия просто не возникало. Но для сочувствия Гене Вайнберговой, как говорится в Польше, был и еще один повод: она уже несколько месяцев носила под сердцем ребенка. Она об этом никому не сказала. Не знаю, сказала ли она об этом своему мужу. Я абсолютно уверена, что Вайсс и его приятели отговорили бы ее искать спасения под землей, если б знали о том, что она в положении. Мало того, этого бы не допустил и Соха. Конечно, никто из нас не имел ни малейшего представления, сколько мы будем прятаться под землей, но всем было бы понятно, что для беременной женщины и ее еще не родившегося ребенка жить в таких условиях будет очень опасно.

Состояние Вайнберговой оставалось незамеченным очень долго. Она почти никогда не снимала свое черное пальто, а присаживаясь на камни, накрывалась им, как одеялом. Кроме того, в нашем убежище под Марией Снежной было темно, и поэтому разглядеть друг друга у нас не было возможности. В определенных ситуациях (например, когда нам надо было отойти в темный уголок, чтобы справить нужду) темнота оказывалась полезной, но отсутствие света позволило Вайнберговой довольно долго скрывать беременность от остальных.

Еще в нашей компании был доктор Вайсс. Но в родственных связях с хамоватым Вайссом он не состоял. Вообще-то я даже не знаю, был ли он связан хоть с кем-нибудь из нашей группы. Он держался особняком. Возможно, Соха просто решил взять его с собой, когда сокращал большую группу до нынешней ее численности. Мы все относились к доктору Вайссу с симпатией. Он никогда не отказывал в помощи. Когда наставала его очередь идти за водой, он лез в трубу без протестов и жалоб. Он с благодарностью принимал ежедневную пайку хлеба и воды. Покуда у него были деньги, он исправно отдавал свою долю гонорара Сохе. Мне кажется, за все время, проведенное в подземелье, я не перемолвилась с ним и парой слов, но, с другой стороны, я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о нем плохо.

И наконец еще две группки людей: три молодых человека, которые могли знать, а могли и не знать Вайсса в прошлом, и две молодые женщины, возможно, убедившие Соху взять их, когда он отбирал из 70 человек нашу группу. Я так и не узнала имен этих людей, я даже не помню лиц, которые можно было бы сопоставить с их приглушенными голосами, доносившимися из темноты, царившей в нашем бункере. Они пробыли с нами не очень долго, и мы с родителями не успели с ними познакомиться. Для меня они так и остались всего лишь тихими голосами.

Как видно, группа была очень разношерстная. Какие-то связи были давними и крепкими, как у нашей семьи с дядей Кубой, какие-то – совсем свежими. Вайсс и его приятели, по моему мнению, не очень-то друг за друга беспокоились. Там каждый был за себя. А на нас им было вообще плевать. Если уж Вайсс бросил наверху жену и дочь, то с какой стати он поставил бы чужие интересы выше собственных?

Моему отцу не нравилось, что Вайсс узурпировал право получать продукты, еще больше – несправедливая дележка Галины Винд, но он решил молчать. Хотя между ним и Сохой уже установились дружеские отношения, отец изо всех сил старался держать в тайне от наших спасителей наши внутренние разногласия. Папа не хотел отвлекать Соху нашими дрязгами, когда у того было так много дел. Он даже не поделился с Сохой опасениями моей мамы о том, что Вайсс роется в наших вещах каждый раз, когда он уходил за водой. Теперь я понимаю, что мамины подозрения были основаны больше на догадках – реальных доказательств у нее не было. Она чувствовала, что Вайсс пытается найти папины деньги. Вместо того чтобы относиться к отцу с благодарностью за то, что он платит Сохе и его товарищам львиную долю денег, Вайсс, судя по всему, просто завидовал папиному богатству. Он считал, что папа покупает благосклонность Сохи.

Мама сказала, что слышала, как Вайсс говорил со своими приятелями о деньгах и драгоценностях Игнация Хигера. Думаю, что разговоры такие она вполне могла слышать. Она видела, что влияние в группе то и дело переходит от Вайсса к отцу и обратно. Точно так же, как и на поверхности, каждый раз, когда наш папа куда-то отлучался, Вайсс брал власть в группе в свои руки. В присутствии отца восстанавливалось своеобразное равновесие. Но при Сохе Вайсс вел себя тише воды и ниже травы.

В результате две наши группы так и продолжали сидеть в разных углах убежища, практически не общаясь. Позднее папа дипломатично написал в своем дневнике, что некоторые из наших товарищей по несчастью были настроены воинственно и с ними практически невозможно было ни о чем договориться, но нам все же удавалось поддерживать мирное сосуществование. Эти трения сильно беспокоили не только папу, но и других, например, Берестыцкого, Корсара и дядю Кубу. Возможно, когда об этих разногласиях наконец рассказали Сохе, они начали вызывать озабоченность и у него.

Эти неприятности вылезут на поверхность недели через две-три после нашего ухода под землю. Павел все еще страдал от дизентерии. В тот момент ему еще не было и четырех, и для ребенка такого возраста естественно плакать, мучаясь от такой тяжелой болезни. Конечно, он уже знал, что надо плакать беззвучно, но он уже просто не мог себя контролировать. Не могу сказать, что он плакал слишком громко или что он так уж сильно изводил криками остальных, но плакал он почти постоянно. И в какой-то момент этот плач начал выводить из себя Вайсса и других. Больше всего бесился Вайсс. Он боялся, что Павел нас выдаст. Приспешники Вайсса подогревали его раздражение. Даже Геня Вайнберг, которая обычно держала себя в руках, не преминула покритиковать нашу маму за то, что она притащила сюда маленьких детей, сделав наше положение еще более безнадежным.

В тот день была папина очередь идти за водой. Не помню, кто отправился с ним, но не думаю, что это был кто-то из приятелей Вайсса. Возможно, с ним пошел Берестыцкий, Корсар или доктор Вайсс. Мне кажется, что приятели Вайсса были в полном сборе, потому что он слишком осмелел после папиного ухода и получил активную поддержку своей группы. Он каждые несколько минут орал на маму:

– Заткни его, наконец! Хватит уже!

Потом он пригрозил задушить Павла. Он сказал это громким шепотом со своей стороны бункера. Мама, не обратив на его слова никакого внимания, продолжала баюкать малыша. Вдруг Вайсс вскочил и, пригнувшись, прошел в наш конец. И тут мама с ужасом увидела в его в руке пистолет. Вайсс приставил его к крохотной головке Павла и прошипел:

– Если не заткнешься, пристрелю!

Мы остолбенели от ужаса. Даже сторонников Вайсса эти слова повергли в ужас. Думаю, до сего момента никто из них не видел у Вайсса пистолета. Наверно, он прятал его так же тщательно, как мой папа деньги и драгоценности. Соха с Вроблевским носили оружие и не скрывали от нас этого, но у нас в группе никаких разговоров об оружии не было. Тем не менее теперь один из них был направлен на самого маленького из нас. Все были так ошарашены, что в бункере наступила полная тишина. Замолчал и Павел. Он был настолько напуган, что не мог даже плакать. Мама схватила его в охапку и заслонила его своим телом, повернувшись к Вайссу спиной. Она обняла и меня тоже. Она больше не могла мириться с тем, что наша судьба связана с судьбой этого подонка. Она смотрела на него так же, как смотрела на крыс, – со смесью ненависти и отвращения.

Через несколько напряженных мгновений Вайсс убрал пистолет и вернулся на свою половину. Целую вечность в убежище стояла тишина. Мама качала нас с Павлом у себя на коленях и шептала:

– Тише, тише, тише. Шшш, шшш, шшш.

Павел дрожал, и мама пыталась успокоить нас точно так же, как в квартире на Коперника, 12, – в том, счастливом мире…

Где-то через час вернулся папа. Мы услышали его приближение задолго до того, как он появился в устье ведущего в камеру тоннеля. Он сразу понял, что что-то произошло. Он раздал воду и вернулся к нам, наклонился к матери, и она шепотом рассказала ему о случившемся. Было темно, и я не видела его лица, но представляла, как он покраснел от ярости. Все это время я не могла дождаться, когда папа вернется из своего путешествия по тоннелю. Я знала, он разберется с Вайссом. Папа положил руку Павлу на голову и, нежно поглаживая брата по волосам, задумался.

Наверно, отцу пришлось сдерживаться изо всех сил, но он до конца дня не сказал Вайссу ни слова. На протяжении многих лет после этого он говорил, что не хотел эскалации конфликта, потому что еле-еле справлялся с гневом, а гнев разуму не товарищ. В конце концов он решил выждать.

На следующий день папа ничего не сказал и Сохе. Соха с Вроблевским передали сумку с хлебом Галине, которая отломила от буханки несколько больших кусков для «своих», а остатки принесла нам. Соха поспрашивал про то да се… Все шло, как обычно, до того момента, когда пришла пора расплачиваться с Сохой. Тогда папа передал Сохе деньги, завернутые в записку, в которой сообщил об инциденте.

Соха забрал сверток и скрылся с Вроблевским в трубе. Когда они ушли, в убежище воцарилась та же напряженная тишина, что и вчера. Но через час мы снова услышали хлюпанье чьих-то сапог. Шаги приближались к нам, казалось, целую вечность. Повторного визита наших спасителей никто не ожидал – мы встревожились. Никто не знал, что делать и как реагировать, но вскоре в нашем убежище появились Соха с Вроблевским, только на этот раз с оружием в руках. Они направились прямиком к Вайссу.

Соха потребовал от Вайсса сдать оружие. Потом повернулся к его приятелям и приказал им сделать то же. Помню, он забрал у них еще два или три пистолета. Затем Соха схватил Вайсса за грудки, подтянул поближе и сказал:

– Я спасаю только Хигера и его семью. Ты оказался тут просто по счастливой случайности. Если я увижу, что с их голов упал хоть волосок, тебе конец.

Он говорил совершенно спокойно, но в голосе его сквозило нескрываемое презрение.

Соха собрал оружие и ушел, но перед уходом о чем-то поговорил в уголке с папой. Думаю, во время этой беседы он отдал отцу один из конфискованных пистолетов, чтобы ему было чем защитить нас в случае чего, но я потом ни разу не видела никаких пистолетов среди его вещей, и он никогда не писал об оружии в своих дневниках. Как бы там ни было, с этого момента обстановка в нашем убежище изменилась. Вайсс стал вести себя тихо. Он и его приятели по-прежнему заводили всякие споры, но больше не пытались взять власть в свои руки. Они по-прежнему жаловались, но теперь все уже знали, что у них на то нет никаких оснований. Никто их больше не слушал. И Галина Винд перестала строить из себя королеву.

Папа называл нашу компанию группой самых везучих среди самых невезучих, но везло нам, прямо скажем, не так уж и сильно. И правда, нас угораздило начать подземную одиссею в начале обычного для Восточной Польши сезона дождей, а в 1943 году дожди шли весь июнь. В результате канализационные трубы были полны водой, и жить под землей становилось очень опасно.

В нашем бункере условия менялись мало. Жить там было почти невозможно, но и изменить что-то – тоже нереально. Убежище было маленькое, промозглое и со всех сторон отвратительное, хотя я понимаю, что почти все бункеры городской канализации были такими же маленькими, сырыми и вонючими. Тем не менее время от времени наши мужчины почти мечтательно вспоминали о подготовленном ими убежище. Они вспоминали, что убрали из него всю грязь, что в нем было достаточно просторно, чтобы ходить и стоять в полный рост. Женщины никогда не видели того бункера, и им было не с чем сравнивать, но все равно соглашались, что в любом другом месте, наверно, было бы лучше, чем в комнатке под церковью Девы Марии Снежной.

Несколько дней подряд они высказывали свое недовольство условиями жизни в этом бункере Сохе, и он наконец сообщил, что Ковалов нашел для нас новое убежище – немного ниже от нынешнего по течению реки. Они решили, что пытаться вернуться в заранее подготовленную комнату будет слишком опасно, но в новом бункере, возможно, будет полегче. Мужчины почти сразу отправились в новое место, чтобы как-то подготовить его к новоселью. Папа вернулся совершенно измотанный уборкой, но с радостью сообщил, что работа идет быстро, хотя и отнимает у него и других мужчин очень много сил.

В этот день была его очередь идти за водой. Верный долгу, папа собрался в поход с Берестыцким и Хаскилем Оренбахом, но дядя Куба предложил сходить за него. Он так настаивал на этом, что папа, поколебавшись, в конце концов согласился.

Это была уже третья или четвертая неделя июня, самый пик дождливого сезона, и мы опасались, что наш бункер затопят поднявшиеся воды реки Пельтев. Поэтому Ковалов разработал новый маршрут походов за питьевой водой. Пробираться по этому пути было сложнее, но трубы были наклонены и изогнуты так, что в них можно было не бояться сильного течения. В результате вот уже несколько дней мужчины ходили за водой новой дорогой.

Именно по ней и отправился Куба со своими спутниками, а папа остался с нами. Но отдохнуть не получилось. Как раз в тот момент, когда Куба набирал воду в чайник, его смыло сильным потоком воды. Да, течение в трубах бывало таким сильным, что могло унести взрослого человека по трубам и сбросить его в протекающую по главному каналу реку. Как потом рассказал Берестыцкий, никто не видел приближавшегося вала. В трубах было какое-то количество воды, и ее уровень поднимался, когда они вытесняли ее своими телами, но течение казалось не слишком мощным. Однако в какой-то момент труба заполнилась водой, и дядю Кубу унесло потоком. Остальным удалось избежать его участи, потому что они в этот момент находились в боковом ответвлении.

Я не могу сказать, кого эта печальная новость убила больше: меня или папу. Конечно, папа, отпустивший Кубу вместо себя, чувствовал себя виновником его гибели. Кроме того, он любил мужа своей сестры. Куба был единственным оставшимся в живых членом семьи моего папы. Я тоже его любила. Он был очень добрый и забавный. Мало того, в обстановке, когда невозможно понять, кому из окружающих можно верить, а кому нет, Куба был единственным верным союзником отца. Все последующие годы папа время от времени задавался вопросом, была ли случайной смерть Кубы. Вот до какой степени отец не доверял людям Вайсса. Он знал, что на Берестыцкого можно положиться, но не мог избавиться от подозрений, что Хаскиль Оренбах подстроил этот несчастный случай. Папа так и не смог ничего доказать, но всегда думал, что к смерти Кубы приложили руку Вайсс и его приспешники…

Моя же скорбь была другого сорта. Смерть Кубы пробудила во мне печальные воспоминания о том, что случилось с моей кузиной Инкой, его дочерью. Я снова начала вспоминать, как бабушка махнула мне рукой, когда их с Инкой увозили немцы. Смерть дяди Кубы стала символизировать для меня судьбу всей нашей семьи. Эта смерть была знаком того, что все мы, вероятнее всего, тоже погибнем. Нас всех по очереди унесут мутные воды, погубит дизентерия или что-нибудь еще. Мы были не в убежище, а в ловушке, осознала вдруг я, и единственное спасение для нас – смерть. Это был не столько фатализм, сколько реализм, потому что даже в 7 лет я была в состоянии понять, в каком жутком положении мы оказались. И главным ключом к этому осознанию стала для меня смерть дяди Кубы. Конечно, я никому ничего не сказала. Я даже не могла по этому поводу плакать. Мне оставалось только спрятать эти мысли далеко в глубь своего существа, вместе со всеми остальными вещами, понять которые я силилась и делиться которыми я не хотела ни с кем. Говорить обо всех этих вещах я могла только со своим Мелеком. Я говорила ему еле слышным шепотом:

«Мелек, мне страшно».

А потом представляла, что Мелек берет меня за руку, гладит по голове и говорит:

«Все будет хорошо».

Он повторял это снова и снова, но я не верила даже ему.

Соху с Вроблевским очень расстроила смерть дяди Кубы. Куба им нравился. Мало того, он был частью нашей семьи, которую Соха обещал спасти. Мы все поговорили, что Кубе, наверно, было на роду написано утонуть в Пельтеве, потому что он уже два раза падал в реку и спасался только стараниями папы. Но пришел момент, когда папы не было рядом, и численность нашей группы сократилась до 20 человек.

Смерть Кубы показалась дурным предзнаменованием не мне одной. Вскоре после этого случая две девушки, с которыми наша семья так и не успела познакомиться, попросили Соху вывести их из канализации. Они больше не могли жить в таких условиях, а теперь еще и боялись, что их тоже постигнет участь дяди Кубы. Они сказали, что попытают счастья на поверхности. В результате Соха с Вроблевским отвели их к канализационному люку, через который можно было незаметно подняться в город. Девушки надеялись покинуть Львов, но немцы поймали и расстреляли их почти сразу же после того, как они выбрались из канализации.

Это не остановило трех молодых парней. Они тоже попросили Соху с Вроблевским вывести их в город, намереваясь уйти в лес к партизанам. Они сказали, что больше ни дня не останутся в подземной тюрьме. Их тоже арестовали и убили сразу же, как только они поднялись в город.

Соха рассказал о случившемся с горечью в голосе. Ему было больно видеть, что его старания приводят к таким результатам. Мы были группой вконец отчаявшихся евреев, связанных обстоятельствами и… надеждой на спасение. Однако теперь нас осталось всего 15, и моим родителям оставалось только верить, что эти трагические события заставят недовольных – Вайсса, Вайнберга и братьев Оренбахов – прекратить смуту. Никакой власти над подземным сообществом у них уже не было, но они продолжали ныть, жаловаться и втихаря придумывать собственные планы побега. Однако они не осмеливались просить Соху показать им дорогу наверх, зная, что он им не доверяет. Возможно, Соха и сам скорее пристрелил бы их, чем позволил подняться в город, где они могли бы выдать наше местоположение и наших спасителей.

В подземельях у меня очень обострился слух. В первые дни пребывания здесь я совсем не разбирала, о чем шепчутся взрослые на противоположном конце комнаты. Теперь же, всего через несколько недель, я слышала, как Вайсс говорит со своими приятелями о свежих ягодах. Они стали часто фантазировать о том, как хорошо бы подышать свежим воздухом и поесть ягод. Они говорили об этом почти все время, но только между собой и не так, чтобы казалось, что они готовы прямо сейчас отправиться по ягоды. Для них эти ягоды стали своеобразной мечтой, идеалом свободы.

А потом мы проснулись как-то утром, а ни Вайсса, ни Вайнберга, ни Ицека Оренбаха с нами уже не было. Хаскиль Оренбах почему-то остался. Может, он посчитал, что у него будет больше шансов выжить под защитой наших спасителей. Но остальные трое тихонько выскользнули из бункера, пока все спали. Больше мы о них никогда не слышали. Вайсс второй раз бросил своих близких, теперь уже мать, которую мы звали бабулей, и молодую Галину. Вайнберг бросил свою беременную жену Геню (правда, он мог и не знать о ее беременности). Ицек Оренбах бросил своего брата Хаскиля.

Трудно сказать, знали ли о готовящемся побеге бабуля и Вайнбергова. Скорее всего, из всей группы в курсе их планов был только Хаскиль. Мой папа ломал голову, как сказать об этом Сохе. Он даже представил себе, что Сохе с Вроблевским придется броситься в погоню за Вайссом и его приятелями, чтобы те не успели вылезти и сообщить немцам, где мы прячемся. Но пришедший вскоре Соха сказал нам, что трое мужчин были убиты при попытке выбраться из канализационного колодца…

Все посчитали, что это даже к лучшему. Плохо было то, что теперь нас осталось всего 12, а значит, нам будет труднее переносить лишения.