Глава 4
Побег

30 мая 1943 года оберштурмфюрер СС Йозеф Гжимек устроил свое последнее церемониальное действо. Он организовал в бывшем спортзале концерт, на который было приказано явиться всем дожившим до сего момента евреям «Ю-Лага».

Каким же чудовищным абсурдом было загонять растоптанных, истерзанных страхом и пытками, убитых горем и заведомо обреченных людей на праздничный концерт. Тем не менее, рассказывал отец, немцы прикатили в зал большой старинный граммофон, рядом с ним стоял Гжимек. Все в его облике свидетельствовало о бесконечной самовлюбленности: начищенные до зловещего блеска ботинки, аккуратно уложенные волосы, идеально отглаженная и подогнанная по фигуре форма. Один из его холуев ставил пластинки с популярными польскими шлягерами 1930-х годов, под которые должны были танцевать узники. Как ни странно, многие танцевали! Может, они боялись навлечь на себя гнев безумного коменданта, может, и впрямь думали, что им есть что праздновать, может, надеялись, что танцами они заставят Гжимека отнестись к ним более благосклонно… А может, танцевали, чтобы просто потанцевать.

Мой папа не мог взять в толк, к чему этот концерт. Возможно, Гжимек задумал все это, чтобы унять страхи узников, отвлечь их от того, что произойдет потом. Или он и впрямь решил проявить доброту и подарить приговоренным к смерти несколько часов музыки? Или это был его последний шанс продемонстрировать недочеловекам-евреям свое величие и превосходство? Кто знает…

Нас с Павлом, конечно, там не было: дети в гетто уже были ликвидированы, и, попавшись на глаза немцам, мы обрекли бы себя на верную смерть. Не пошла туда и мама. Отец зашел туда ненадолго, чтобы показаться всем на глаза, а потом потихоньку сбежал в подвал к Вайссу продолжать копать тоннель.

Если не считать музыки, в гетто царила тишина. Звуки граммофона доносились до нас и через тонкие деревянные стенки барака, и через единственное окно нашей комнаты. Музыка была слышна даже отцу, работавшему в душной подвальной каморке. Я узнала одну польку, и ее веселая мелодия в ту ночь показалась мне очень страшной. С того момента прошло уже почти 65 лет, но, слыша эту песенку, я и теперь вспоминаю тот странный бал в спортзале. Это еще одно доказательство мощной связи между нашими чувствами и воспоминаниями: стоит мне закрыть глаза, и в моем сознании возникает Гжимек – аплодирующий несчастным танцорам с самодовольной улыбкой на устах…

Я знала, что этот бал означает только одно: немцы собираются сделать что-то ужасное. С нами… Все это время родители изо всех сил старались оградить нас, детей, от творящегося вокруг кошмара, и им это удавалось. Они хотели, чтобы мы как можно дольше держались за свое детство, как можно дольше не знали страха. Поэтому я представляла себе общую картину довольно фрагментарно. Но происходящее теперь было выше моего понимания. Праздничная музыка, злой, безумный человек, заставляющий людей веселиться… Означать это все могло только одно: нас ждет большая беда. Я просто знала это.

Мы не говорили об этом в нашей комнатушке, мама попыталась уложить нас пораньше, наверно, потому что ее обуревали те же мрачные мысли, и я помню, как боролась со сном, пока звуки польки просачивались в нашу комнату. Но быстро уснуть было невозможно. У нас не было кроватей. Не было даже матрасов. Я сидела на голом полу рядом с мамой. Она обнимала одной рукой спящего Павла, а я с другой стороны пыталась как-то примоститься. До сих пор я спала, как говорится, вполглаза, но в эту ночь сомкнуть глаз даже наполовину мне не удалось.

Папа уже несколько раз встречался с Леопольдом Сохой, поляком, который скоро станет нашим ангелом-хранителем. Он, по предварительной договоренности, четыре или пять раз вылезал из тоннеля в потайную комнатку в подвале, чтобы обсудить с заговорщиками подробности побега. Иногда Соха приходил один, иногда в компании Стефека Вроблевского. В подвале их всегда ждали мой папа, Вайсс и, возможно, Берестыцкий. Были там и другие мужчины, но я их тогда не знала. Выбираясь из канализации, Соха сразу же спрашивал, как поживает курица и два ее цыпленка, т. е. наша мама и мы, дети. Он начинал этим вопросом каждую встречу, и это, по словам папы, очень раздражало Вайсса. Тому не нравилось, что центром внимания в результате становится мой папа, а не его группа.

В основном во время совещаний говорил Соха. Остальные воздерживались от вопросов, опасаясь, что Соха поймет сложность задуманного и решит отказаться от помощи. Но я сразу почувствовала, что Соха нас не бросит. С самого начала я видела, что он на такое не способен. Соха мне очень нравился, и я с нетерпением ждала его визитов. Да и Павел тоже. Пока говорили другие, Соха брал Павла на руки и играл с ним в какие-то игры. Он сказал, что у него есть дочка Стефця, на два года старше меня. Соха говорил, что любит детей, и приносил нам то кусочек хлеба, то что-нибудь сладкое. Он знал, как много это для нас значит. Мне нравилось смотреть, как Соха сажает себе на колени Павла. Меня радовало его внимание. Я влюбилась в его солнечную улыбку. У него были изумительно красивые белые зубы, и, когда он улыбался, мне казалось, что подвал озаряется светом.

– Все будет хорошо, малыши! – повторял он нам с братом. – Все будет хорошо.

Меня очень успокаивали эти слова, потому что произносил он их так искренне, что не поверить ему было просто невозможно. Однако, как сделать так, чтобы все стало хорошо, никто еще в точности не знал. Даже Соха…

За свою помощь работники городской канализации попросили по 500 злотых (около $100) в день. В начале 1940-х эта сумма была состоянием в любом городе Восточной Европы, что уж говорить об обитателях львовского «Ю-Лага»! Ведь у евреев больше не было денег. Им даже не платили за работу. У всех нас было только то, что удалось утаить от немцев.

Да, с одной стороны, 500 злотых в день было слишком много, с другой – злотый настолько обесценился, что вычислить его реальный вес было чрезвычайно трудно. С одной стороны, мы должны были ежедневно платить четыре или пять недельных заработных плат среднестатистического польского рабочего, с другой – во Львове в те времена на эти деньги было невозможно купить ничего толкового. Какой смысл в деньгах, если они перестают переходить из рук в руки? Большинство товаров и услуг в гетто можно было получить только на бартерной основе, выменять на черном рынке. Евреи, понятное дело, не могли купить вообще ничего, но даже и у поляков с этим были большие сложности. Тем не менее у людей оставалась надежда, что деньги снова будут чего-то стоить после войны, и именно с таким расчетом поляки обещали нам найти безопасное убежище и приносить продукты. Они не могли дать гарантий, но обязались, покуда это будет возможно, делать все для нашей безопасности, и сказали, что на выданные им деньги будут покупать нам необходимое, а остаток делить поровну. Даже с учетом этих расходов и девальвации злотого такие заработки казались им золотым дождем.

Вайсс хотел поторговаться с Сохой, но мой отец уже согласился на эти условия. Приятели Вайсса сказали папе, что до такой степени доверяться незнакомому человеку – безумие. А если Соха просто заберет деньги и сдаст их немцам? А если заберет деньги и просто бросит всех на произвол судьбы? Отец в ответ сказал, что у них нет другого выбора, кроме как довериться этому человеку и его товарищам. Так или иначе, на что еще он мог тратить оставшиеся деньги, если не на попытки спасти семью? Других вариантов и правда не было: в самом скором времени ожидалась ликвидация не только «Ю-Лага», но и всех евреев, содержавшихся в Яновском лагере. Словом, вопрос был решен. Выплату половины оговоренной суммы брал на себя наш папа, а остальные деньги вскладчину будут доплачивать остальные. Женщины и дети не в счет. Заговорщики обязались платить Сохе до тех пор, пока не кончатся деньги, потому что никто не верил, что это добровольное заключение может продлиться больше нескольких недель.

В результате единолично принятого моим отцом решения согласиться на условия Сохи в группе возникла напряженность. Вначале лидером был Вайсс: он был автором плана и «хозяином» подвала… Но первые переговоры с работниками канализации вел именно мой папа! Этот случай достаточно точно высветил особенности их характеров: общительность и открытость папы и доходящая до грубости замкнутость Вайсса. И все же Вайсс продолжал считать себя главным, и многие из его приятелей с этим соглашались. Кроме тех мужчин, чьи имена я уже назвала, в нашу группу входили и другие. Их было, наверно, человек 5–6, и все они смотрели Вайссу в рот. Их очень беспокоило то, что какой-то плотник, присоединившийся к разработке операции чуть ли не позже всех, притащил с собой жену и двух малышей и, ни с кем не посоветовавшись, согласился платить Сохе бешеные деньги. Да, папа взял на себя половину расходов, но это для них не имело значения! Отец согласился на поставленные Сохой условия вовсе не для того, чтобы бросить вызов Вайссу, но им, наверно, казалось именно так, потому что баланс влияния в группе после этого и впрямь сместился. Мой отец стремился обезопасить нас и никогда не согласился бы с решениями большинства, если б они ставили под угрозу его семью… семью, которая пользовалась особым расположением Леопольда Сохи. Кроме того, мой папа наверняка знал, сколько у него денег, драгоценностей и столового серебра, и скорее всего прекрасно сознавал, что, имея возможность взять на себя половину расходов группы, был вправе не советоваться с остальными относительно платы за спасение.

Во время визитов в подвал Вайсса Соха сблизился с папой и полюбил нашу семью. Эти теплые взаимоотношения только усилили напряженность в группе, потому у остальных стало возникать все более стойкое ощущение, что Соха сотрудничает не столько с ними, сколько с моим отцом. Папа стал называть Соху Польдю – уменьшительным вариантом имени Леопольд. Они говорили о войне, о том, как могут поплатиться Соха и его товарищи за помощь нам, о том, на какой риск они идут. Говорили о том, что будет, если нас найдут под землей. А еще – о семье Сохи, о его прошлом, и результаты этих бесед убедили моего отца, что Соха – хороший человек.

Скажем прямо, моему отцу, Вайссу, Берестыцкому и всем остальным терять было нечего, но поляки, вступая в сговор с нами, шли на смертельный риск. Даже до того, как мы спустились в канализацию, их могли отправить на виселицу только за то, что они обсуждали с нами план нашего спасения. И казнили бы не только их, но и жен и детей.

Ежи Ковалов нашел для нас безопасное место. Соха нарисовал карту и объяснил, как до этого места добраться, а также где они со Стефеком Вроблевским оставят доски, чистящие средства и инструменты, чтобы обустроить убежище. Кроме того, нам были нужны резиновые сапоги. Мой отец, Вайсс, Берестыцкий, дядя Куба и Мундек Маргулис по прозвищу Корсар сразу же спустились в подземелье, чтобы начать работы. Парикмахер Маргулис отличался любовью ко всяческим авантюрам. Небольшого росточка, юркий, он и впрямь смахивал на пирата.

Каждый день двое-трое мужчин отправлялись обустраивать убежище. Не помню, чтобы в этих приготовлениях принимал участие отец моей мамы Йозеф Гольд, но все знали, что в час икс он уйдет с нами. Да, в свободное от работы на немцев время мужчины почти постоянно находились в канализации. В основном они очищали найденное для нас Коваловым место. Там было так много ила, грязи и паутины, что, несмотря на все старания, оно никак не превращалось во что-то более или менее похожее на человеческое жилье.

Вайсс пытался командовать: указывал, что делать, где убирать мусор в первую очередь и пр. Он считал, что убежище принадлежит ему, а остальные смогут остаться там с его разрешения. Большинство группы составляли его друзья-приятели, однако в присутствии Сохи власть сама собой переходила в руки моего отца. Без Сохи Вайсс чувствовал себя единоличным начальником.

Однажды перед спустившимися в канализацию, мужчинами появился человек с лампой и по-немецки приказал остановиться. Они подумали, что их замысел раскрыт, и пустились прочь по нависающему над Пельтевом карнизу… Очень скоро увидели еще один огонек фонаря – уже спереди.

– Мы попались! – сказал кто-то. – Мы в ловушке!

Что делать? Бежать некуда. Впереди маячил свет одного фонаря, за спиной – другой, с одной стороны – каменная стена тоннеля, с другой – смертоносные потоки речной воды.

Позднее папа сказал мне, что продолжал двигаться вперед чисто инстинктивно, но на самом деле тут сработала и логика. Кто находится сзади, было ясно – ведь оттуда кричали по-немецки. Впереди же такой определенности не было, и лампу мог держать как враг, так и друг. Это было математическое уравнение, решение которому нашлось вроде само собой, но в действительности было основано на принципе исключения большего из двух зол: шанс на спасение был, только если продолжать идти вперед, и, как выяснилось, эта лампа была в руках Сохи и Вроблевского. Какое чудесное стечение обстоятельств – еще одно из наших маленьких чудес!

В гетто произошло очередное маленькое восстание, и поэтому на улицах города было неспокойно. Немцы нашли в канализационном колодце повешенного эсэсовца. Войска СС прочесывали гетто, разыскивая преступников. Зная, что заговорщики работают под землей, Соха с Вроблевским спустились в канализацию предупредить об опасности.

Они рассказали мужчинам о происходящем, а потом затолкали их в ответвление от большого канала. Им повезло, что они оказались совсем рядом с этим тоннелем, который, кстати, вел к входу в подвал. Мужчины из нашей группы так часто спускались в канализацию, что начали сносно ориентироваться в лабиринте тоннелей. Берестыцкий вывел их к подвалу Вайсса – там они и стали ждать весточки от Сохи. В то же время Сохе удалось прикрыть ответвление от главного канала. Они с Вроблевским дождались немцев якобы для того, чтобы получить указания по проведению облавы. Они сделали вид, что участвуют в операции вместе с немцами, а потом позволили немцам увести себя искать преступников в другом направлении. Немцы спросили о людях, бесследно исчезнувших из тоннеля, и Соха сказал им, что это была еще одна группа работников канализации, тоже участвующая в поисковой операции. Мой папа узнал обо всем этом только на следующий день, когда Соха вернулся в подвал с очередными инструкциями и советами.

Соха рассказал отцу, как страшно было им с Вроблевским обманывать немцев: не поверив в их историю, те вполне могли бы обвинить их в расправе над эсэсовцем. Пожалуй, именно в этот момент Соха и его товарищи впервые осознали, какой опасности подвергли себя. Конечно, чисто умозрительно, они понимали это и раньше, но теперь, оказавшись на грани провала, прочувствовали до конца. Вообще-то Ковалов и Вроблевский после этого инцидента даже уговаривали Соху отказаться от этой затеи, но он их и слушать не хотел. Он сказал им, что сделает все и сам, а они просто потеряют свою долю. Судя по всему, этого аргумента хватило. Конечно, игнорировать опасность они не могли, но и денег им было обещано столько, что отказаться от них они были не в состоянии.

Тем временем заговорщики продолжали готовить наше убежище. Днем они ходили работать на немцев, а по ночам спускались в подземелье. Не знаю, когда они успевали спать… возможно, они спали по очереди, а может, не спали вообще. В таком режиме они и работали вплоть до 30 мая 1943 года. Папа не знал, когда обстоятельства заставят нас уйти в подземелье, но настаивал на том, что подготовиться нужно по максимуму и как можно быстрее. Остальные с этим не спорили, и в результате к нужному моменту наш бункер был подготовлен к жизни настолько, насколько это было возможно. До какой степени можно навести порядок в канализации? Мужчины убрали грязь и мусор. Запасли продукты, принесли кастрюли, сковородки, консервы, сколотили лавочки.

Конечно, в то время папа не рассказывал о том, что происходит, своей 7-летней дочери. Я даже не знала, что он планирует спрятать нас в канализации. Я не до конца понимала, куда мужчины уходят по ночам. Я догадывалась, что он готовит какое-то убежище – вроде тех, в которых уже приходилось прятаться нам с братом, но о канализации мне никто не говорил. Еще я понимала, что в реализации плана принимает участие и Соха с товарищами, но больше ничего не знала. Поэтому я была очень удивлена, когда меня разбудили в жуткую ночь окончательной ликвидации гетто. Вокруг царил хаос! Стоял страшный шум, туда и сюда бегали перепуганные люди. Я расплакалась, хоть это было совсем не в моем характере. Та ночь была не похожа на остальные – самая страшная ночь в моей жизни.

Я была уже одета: простенькая белая блузка, темная юбка и мой любимый зеленый свитер. Уже в те времена зеленый свитер служил мне напоминанием о бабушке и о том, чего мы лишились. Собирать и упаковывать нам было почти нечего. Родители просто разбудили меня и сказали, что пора. Помню, как просила маму обуть меня в казавшиеся мне очень красивыми сине-белые сандалии. Но она заставила меня надеть тяжелые сапоги.

– Там, куда мы пойдем, сандалии носить нельзя, – сказала она.

– А куда мы идем? – спросила я.

Мама не ответила. Что она могла мне сказать?

Я взяла папу за руку, и он привел меня в подвал.

– Куда мы? – снова спросила я.

– Не бойся, Кшися! – тихо сказал он. – Все будет хорошо.

Я услышала в его словах те же нотки спокойной уверенности, которые привыкла ловить в голосе нашего друга Сохи, и поэтому сразу поверила, что все и впрямь будет хорошо. Конечно, мне было чуточку страшно, я еще немножко плакала, но в то же время я верила, что папа с Сохой о нас позаботятся.

Я никогда не забуду панику, охватившую меня в ту ночь, когда мы спустились в канализацию. Такой же ужас чувствовали остававшиеся в гетто евреи, наверно, понимавшие, что наступил их последний час. Наш последний час. В гетто царил ужас. Люди бегали, кричали, разыскивая своих родных, обезумев от страха, пытались спрятаться. Свидетелем такого отчаяния не должен становиться ни один ребенок, но хуже всего было то, что все мы знали, что рано или поздно что-то такое обязательно произойдет. Это знание просто висело в воздухе гетто. И все же, когда этот момент настал, никто не был к нему готов. Мы были и готовы, и не готовы, и поэтому нам казалось, что весь этот кошмар длился целую вечность.

В тишине, наступившей после окончания абсурдного бала в спортзале, «Ю-Лаг» за считаные минуты оказался в кольце из эсэсовцев, гестаповцев и украинских полицаев. Возможно, музыка сыграла отведенную ей роль, и многие евреи просто потеряли бдительность. По приказу оберштурмфюрера СС Гжимека в лагерь въехали колонны больших грузовиков, на которых пойманных евреев отвозили на место казни. Мы и раньше видели такие грузовики, но их никогда не было сразу так много. От рева двигателей нас буквально выворачивало наизнанку, но пугал не столько шум, сколько понимание того, что он предвещает. Все прежние «акции» были ужасны – эта была ужаснее в сто раз. Потому что не было надежды на спасение. Немцев было гораздо больше, чем нас, у них были автоматы, гранаты, хлысты, дубинки. Открытая демонстрация своего превосходства была жестокостью высшего порядка. Везде вокруг бегали, толкались, падали, рыдали люди. До сих пор не верится, что родители не только не потеряли нас с Павлом в этом хаосе, но и уберегли от ранений и увечий.

Я не понимала, куда мы идем. Я держала отца за руку, и он привел меня в подвал, в потайную комнатку, где они все это время что-то копали. На моих глазах он стал протискиваться через небольшую дырку в полу. Кто-то рядом держал керосиновую лампу, но света в каморке было все равно очень мало, и поэтому я узнала не всех собравшихся. Дядя Куба. Дедушка. Берестыцкий. Корсар. А где же Вайсс и его товарищи? Так или иначе, я уже давно решила, что они мне не нравятся. Больно уж они мрачные. Словом, я не помню, кого из людей, приходивших в подвал обсуждать планы побега, я видела той ночью, а кого нет. Там было так много народу! В подвале этого барака никогда еще не собиралось столько людей одновременно. Кого-то я вообще видела впервые. Там были жена, мать и дочь Вайсса. Очевидно, он с самого начала планировал бежать со всей своей семьей. А еще там были и совершенно незнакомые нам люди. Они не участвовали в строительстве бункера и просто надеялись спастись в канализации. Это был их единственный шанс на спасение.

Когда папа проскользнул в дырку в полу, я потерялась на несколько мгновений и не знала, что делать. Он скрылся в темноте – я крикнула ему вслед. Он ответил. Голос прозвучал совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, но отца я не видела. Он сказал спускаться за ним, а я не могла! Я окаменела от страха. Рядом были мама и брат. Корсар легонько подталкивал меня ко входу в подземелье, но я упиралась – помнится, довольно-таки активно. Корсар даже больше уговаривал, чем подталкивал, но я сопротивлялась изо всех сил. Я не хотела туда! Мне не нравилось, что в кромешной темноте на дне тоннеля ничего не видно. Не нравилось, что все вокруг так шумят и суетятся. Не нравилось, что все напирают друг на друга и толкаются. Папа уговаривал меня спуститься, пытался меня успокоить, но вокруг меня в подвале толпилось столько людей, и все они так громко кричали, что я трачу время и задерживаю очередь, что я просто не могла двинуться с места.

Не одной мне не хотелось под землю. Жена и дочь Вайсса, поняв, куда ведет дырка в полу, и представив, в каких условиях там придется жить, наотрез отказались спускаться. Тогда Вайсс ушел один… Мысли о том, что Вайсс бросил свою семью, навсегда определили отношение папы к этому человеку.

Тем временем Корсар толкал меня к тоннелю, и с каждым разом все сильнее. Мама старалась вести себя спокойно, но и у нее вскоре лопнуло терпение. Всем было очень нелегко, и я своими капризами только усложняла ситуацию. Наконец меня заставили сесть на цементный пол и свесить ноги в дыру. Мне было всего семь, я была довольно худенькой, но, посмотрев в это небольшое отверстие с зазубренными краями, я поняла, что пробраться через него будет трудно даже мне.

Я пошла первой, следом за мной мама отправила Павла, а потом спустилась сама. Папа вытянул руки вверх, схватил меня за ноги, и я, выпав из отверстия в потолке тоннеля, попала в его объятья. Он поставил меня рядом с собой на грязный карниз, а потом снова поднял руки, чтобы поймать Павла. Кто-то держал в руках небольшой фонарик, но я все равно почти ничего не видела. Я крепко держалась за папино пальто, пока он помогал спуститься брату и маме. Я боялась потеряться… в суматохе сделать это было легче легкого. Я плакала. В голос кричал Павел. И вдруг я услышала где-то крики других детей. Я думала, что, кроме нас с Павлом, детей в гетто уже не осталось, потому что давным-давно не видела ни одного другого ребенка, но теперь явственно слышала детские голоса. Они тоже плакали и кричали, и я подумала: где же они прятались все это время?

Люди один за другим спускались через наш тоннель, но еще больше евреев проникало в подземелья через уличные колодцы. Им было уже не до скрытности и секретных тоннелей – надо было спасаться, и они прыгали в открытые колодцы, а потом растекались по трубам и тоннелям. Немцы знали, что люди попытаются спрятаться в канализации, и приказали украинским полицаям бросать в колодцы гранаты. Взрывы звучали со всех сторон.

Грохот гранат. Темнота. Рев воды. Вопли доведенных до отчаяния, загнанных в тесные трубы людей. Эхо. Представить себе эту какофонию просто невозможно. И у меня, семилетней девочки, ухватившейся за полу папиного пальто, в тот момент все происходящее совершенно не укладывалось в голове.

«Откуда весь этот шум? – гадала я. – Что вообще происходит?»

Уж не знаю, как в этой темноте отцу удалось провести нас по карнизу главного канала. Идти было страшно. Пельтев грохотал, как Ниагарский водопад. Ужасающий рев воды усиливало эхо. Даже не знаю, с чем сравнить этот звук. Наверно, с сотней несущихся на всех парах поездов, с тысячами водопадов, с десятками пикирующих «мессеров»…

Карниз был узкий и скользкий, и я всем телом прижималась к шершавой стене. Вдруг дядя Куба оступился и упал в воду. Папа бросился спасать его и уронил в реку рюкзачок с какими-то пожитками. Наверно, там были мои ботинки, потому что больше я их так никогда и не увидела. Цена спасения Кубы! Это было очередное чудо – люди вокруг то и дело соскальзывали с карниза в реку, и никто не приходил к ним на помощь. Их просто уносило течением.

Папа шел впереди и держал меня за руку. За мной, держа за руку брата, шла мама.

– Куда мы идем? – без конца спрашивала я. – Долго еще?

– Еще чуть-чуть, Кшися, потерпи, – отвечал отец. – Совсем чуть-чуть.

В какой-то момент я обессилела и почти потеряла способность двигаться. Тогда отец поднял меня и посадил к себе на плечи. Теперь я представляю, как трудно ему было удерживаться на узком карнизе. Не помню, сколько мы шли. Скорее всего, минут 10–15, но мне показалось, что путешествие растянулось на несколько часов. Наконец мы дошли до моста, ведущего на ту сторону реки, где находилось наше убежище. К несчастью, в этот момент в канализации было так много людей, что мы просто не могли перебраться туда. Приблизительно в это время потерялся дедушка. Мама ужасно расстроилась, когда не обнаружила его рядом, но, наверно, подумала, что он просто отстал и потом сможет нас найти.

В подземельях было самое настоящее столпотворение, везде вокруг нас куда-то бежали кричащие люди. Я думаю, папа оценил обстановку и понял, что нам нельзя идти в убежище, иначе за нами ринется толпа обезумевших от страха людей. Нас бы растоптали! А еще толпа так шумела, что ее наверняка было слышно наверху, и немцы смогли бы проследить за нами до конечной точки путешествия. В любом случае мы были бы обречены, а посему оставалось только идти дальше. Вероятно, папа думал, что позднее, когда люди разбредутся по тоннелям, мы сможем вернуться и спокойно добраться до своего бункера. Словом, нам пришлось продолжать шагать в толпе кричащих и плачущих людей, шагать мимо убежища, на подготовку которого было потрачено столько сил.

Папа никак не ожидал такого количества людей. Позднее он сообразил, что они увязались за ним, потому что он на весь «Ю-Лаг» славился своим умением находить укромные места и строить тайники. Наверно, они думали: «Игнаций Хигер куда-то ведет свою семью. Значит, лучше держаться с ними».

Мы остановились у еще одного мостика – нескольких досок, уложенных поперек канала. Меня снова на несколько мгновений парализовал страх. Держаться на мостике было не за что, не было ни перил, ни каменной стены, на которую можно было бы опереться, а доски казались слишком хлипкими. По ним бесчисленное количество раз переходили работники канализации – люди, весившие раза в четыре больше меня, но мне казалось, что доски подо мной сломаются. Пройти надо было всего несколько метров, но я не могла заставить себя сделать первый шаг. В конце концов отец схватил меня за руку и потащил за собой. На сей раз он не стал дожидаться, пока я наберусь храбрости. Теперь у нас не было на это времени.

Так или иначе, но нам таки удалось отделиться от толпы. Папа направил нас в боковой коридор, тогда как все остальные продолжили двигаться прямо, и в результате мы набрели на небольшую комнатку. С нами остались только Берестыцкий и дядя Куба. Место было просто отвратительное. Пол был покрыт тридцатисантиметровым слоем жидкой грязи. Какая там стояла вонь! Сколько было паутины! К тому же там было ужасно холодно – будто зима еще не кончилась. Мама не могла понять, что теперь делать: сидеть и ждать? Чего? Она переживала за потерявшегося дедушку. Она знала, что в этом месте он нас не найдет. Она так нервничала, что в какой-то момент нам показалось, что у нее вот-вот случится такой же срыв, как тогда, когда мы жили на Замарстыновской, 120… Скоро она соберется, и в ней появится сила, во многом благодаря которой мы сможем выжить в подземельях, но в те первые моменты она была на грани безумия…

Во время подготовки к побегу отец наверняка рассказывал маме, что они с товарищами убирают грязь и мусор из бункера. Она знала, что бункер находится в канализационной системе, но не вполне понимала, что это может означать. Или, может, понимала, но подумала, что эта комнатка и есть то самое наше последнее прибежище. В любом случае тот, подготовленный бункер был бы по сравнению с этой крохотной, вонючей каморкой четырехзвездочным отелем. Там, по крайней мере, было чисто. Там хоть как-то можно было жить. Там был запас продуктов, теплые одеяла и лавочки. Мой папа и другие мужчины считали, что нам повезло, когда мы нашли эту жуткую комнатушку и смогли отделиться от толпы, но мама боялась в ней двигаться или присесть и наотрез отказалась оставаться в этом месте дольше, чем это будет абсолютно необходимо. Мы с Павлом не ныли и не жаловались, но нам тут тоже не нравилось. Куда ни посмотри, везде были крысы. Сотни крыс, а то и тысячи. А еще черви… стены, камни, грязь на полу были покрыты толстым слоем червей… Все это было страшнее любого кошмара, только происходило с нами наяву.

Мы не пробыли в той комнате и нескольких минут, как откуда-то со стороны главного канала раздался крик. Казалось, кто-то кричит от боли. Куба с Берестыцким отправились проверять, что там случилось. В каморке наступила полная тишина. Мы четверо: я, мой брат, мама и папа – боялись даже пошевелиться. Мы не хотели ни до чего дотрагиваться. Присесть было негде, говорить не о чем. В результате мы просто стояли. Молча и без движения. Мне почудилось, что вверх по моим ногам ползут черви. Я опустила глаза и хотела счистить их с ног, но их там не было. Черви были везде вокруг меня, но по моим ногам не ползали.

Мы простояли так несколько мгновений, а потом вздрогнули, услышав еще один вопль. На этот раз было похоже, что зовет на помощь дядя Куба. Поначалу родители, казалось, этого крика не услышали. Или, может, услышали, но не узнали дядин голос. Тогда я сказала им:

– Это Куба. Слышите? Это Куба!

Папа побежал к главному каналу, приказав маме остаться на месте. Маму, равно как и нас с Павлом, это решение не порадовало, но что делать?..

Куба беспомощно барахтался в воде – ему удалось ухватиться за небольшой выступ в стене и не дать потоку унести себя вниз по течению. Берестыцкого рядом не было, и спасать шурина папе пришлось в одиночку. Он вытащил из штанов ремень и, бросив его Кубе, вытянул его на берег. Это было нелегко: Куба был человек крупный и тяжелый, а течение невероятно сильное.

А потом… потом они заблудились и долго не могли найти дорогу к нам! Мы их ждали, ждали, но они не приходили. Мама не могла понять, куда запропастился отец. Она, конечно, ничего не сказала нам с Павлом, но начала думать, что папа и дядя Куба утонули. А я… я была готова терпеть любые неудобства, покуда рядом была мама. Конечно, все вокруг было отвратительно, но мне было наплевать. После бесконечных часов сидения в тесных убежищах, после длинных дней, когда я не знала, вернутся ли домой родители, эта крысиная нора не казалась мне таким уж кошмаром. Главное, рядом была мама. А еще я к этому моменту уже научилась верить, что папа вернется – несмотря ни на что! Куда бы и когда бы он ни уходил, хоть на работу, хоть по делам, он обязательно возвращался. Но мама больше не могла тут оставаться. Это для нее было невыносимо.

– Что будет, то и будет, – сказала она. – Даже если нас поймают гестаповцы, это все равно лучше, чем ждать в этой адской дыре.

Она наверняка понимала, что, уйдя с этого места, мы не сможем найти отца в лабиринте тоннелей, труб и темных закутков, но нам ничего не сказала. В любом случае для нее это уже не имело значения. Она просто больше не могла оставаться в той ужасной камере.

Мы ушли. Папа оставил нам фонарик, и мама вывела нас к главному каналу, на скользкий карниз над рекой. Мы отправились дальше в том же направлении, что и раньше, только теперь, когда мы оказались на другом берегу, река шумела справа. Мы шли уже не гуськом: брата мама прижимала к стене, сама шла в центре, а я семенила по краю карниза. Мама крепко держала меня за руку. Я с трудом удерживалась на карнизе и каждые несколько шагов соскальзывала с него, а мама выдергивала меня наверх, словно тряпичную куклу…

Какая же там была темнота! У нас был фонарик, но как им пользоваться? Мама не могла держать его, потому что ее руки были заняты нами. Отдать фонарик мне мама не решилась – я могла уронить его в воду или на каменный пол… В результате мы шли почти на ощупь. Я была напугана, но уже не так, как раньше. Мне было не страшно время от времени падать в воду, потому что я знала, что меня вытащит мама. Она была женщина сильная, а я еще совсем маленькая. Я бы посчитала это какой-то игрой, если б вокруг не было так темно, грязно и опасно. Мы шли вдоль реки очень долго. Просто шли и шли, толком не зная, куда.

Интересно, что за все это время я ни разу не спросила у мамы о папе. Я уже достаточно соображала, чтобы понимать, что, покинув ту ужасную комнату, мы можем больше уже никогда с ним не встретиться, и все же я помалкивала и не ставила под сомнение правильность маминого решения. Я была так счастлива, что мы ушли из той омерзительной каморки, что даже не думала об отце.

Какое-то время мы шагали вдоль канала и вдруг увидели впереди свет лампы – тут я внезапно вспомнила про отца.

– Папа, папа! – закричала я.

Это был он! Мама бросилась папе на шею, ее душили слезы, она дрожала и долго-долго не разжимала рук… Она сходила с ума от беспокойства за него и уже потеряла надежду увидеть его снова. Через несколько минут мама пришла в себя. Боже мой, я буквально обезумела от радости. Павел тоже. Папа снова рядом, мы снова вместе, мы снова – семья!..

Берестыцкому тем временем удалось найти Соху с остальными членами нашей группы, и Соха попросил его попытаться найти нас. Берестыцкий пошел обратно вдоль главного канала и обнаружил нас как раз в момент нашего воссоединения. Он сказал, что на протяжении своего путешествия по берегу реки видел, как люди падают в воду и погибают в бурном потоке. Какая злая ирония судьбы: десятки люди спускались в канализацию, пытаясь избежать смерти, и находили ее в бушующих водах Пельтева!

Соха был с Вайссом и другими людьми, среди которых были женщины и, возможно, дети. Никто не знал, что делать дальше, как обеспечить свое выживание. Вайсс и остальные тоже не дошли до нашего убежища. Они тоже попали в толпу и просто двигались вместе с ней. Когда эту группу нашел Соха, люди бросились к нему, как к спасителю. Им нужен был хоть лучик надежды, и этим лучиком для них стал Соха. Они окружили его, умоляя помочь. В ответ Соха недвусмысленно заявил, что он сделает все возможное, но только для Игнация Хигера и его семьи – наседки с двумя цыплятами.

– Я постараюсь вам помочь, но для меня главное Хигер и kania z piskletami, – заявил он.

Мама спросила Берестыцкого, не видел ли он в той группе ее отца, но тот не мог сказать ничего определенного. Возможно, он уже знал, что дедушки в группе Вайсса нет, но не хотел, чтобы мама узнала эти печальные новости от него.

Я слышала рассказ Берестыцкого и была счастлива: нас ищет обожаемый мною Соха, а рядом с ним нам ничего не грозит! Он сам говорил мне, что все будет хорошо, и поэтому я летела к месту встречи с ним и всеми остальными, словно на крыльях. Конечно, нам опять пришлось долго идти по скользкому карнизу, а потом еще и пролезть через узкую трубу, но на этот раз я не замечала ни трудностей, ни времени. Когда мы наконец добрались, лицо Сохи, окруженного толпой людей, озарилось широкой улыбкой.

Соха был очень рад видеть нас, но я сразу заметила, что он раздражен и обеспокоен: что делать с этой толпой в 70 человек?! Кроме того, он явно злился на Вайсса. Ума и сообразительности Сохе было не занимать, и он подозревал, что Вайсс собрал с этих людей деньги, пообещав им спасение. Как ни старался Вайсс представить их незнакомцами, случайно примкнувшими к нему, в большинстве своем, как догадывался Соха, они были его друзьями или приятелями. Подтвердить свои подозрения Сохе не удалось, но по всему было видно, что это так и есть, и со временем к такому же выводу пришел и мой отец.

Мама быстро обшарила взглядом толпу в поисках своего папы и несколько раз выкрикнула его имя. Она начала спрашивать у людей, не видел ли его кто-нибудь, но они, обеспокоенные судьбой своих друзей и родственников, не обращали на ее расспросы особого внимания. Оставалось надеяться на лучшее.

Независимо от того, брал или не брал деньги Вайсс, такое количество людей создавало массу проблем. Приглядывать за ними было не только очень сложно, но и очень рискованно: чем больше народу, тем сложнее скрывать их присутствие. Соха думал, что нам не следует оставаться в такой большой компании – слишком опасно и для нас, и для него с товарищами. Сохе не нравилось, что его поставили в такую ситуацию и возложили на него ответственность за будущее этих людей. Среди них были и дети, а Соха просто не мог бросить их на произвол судьбы. Но ведь ни Соха, ни его товарищи не подписывались на такие условия! Соха сказал, что не может выставлять себя перед этими людьми богом, потому что даже бог никогда не взялся бы за заведомо провальное предприятие.

Соха отвел папу в сторонку и сказал, что ему нужно поговорить с Коваловым, чтобы определиться: то ли найти место, где можно спрятать эту толпу, то ли найти новое место для исходной группы, то ли вообще отказаться от дальнейших действий.

Через несколько мгновений Соха с Вроблевским ушли. Присоединившихся к нашей группе новых людей это вывело из себя, и они начали кричать и ругаться на Вайсса, но тот не мог ничего сделать, а идти нам было просто некуда. 70 человек заполняли пространство небольшого бокового тоннеля. Папа узнал это место. Прямо над нами была площадь на углу Цыбульной и Божничьей улиц, где до войны по выходным была ярмарка. Я помнила, как меня, совсем еще маленькую, водили на этот рынок, помнила восхитительный запах куликовского хлеба и гомон толпы. Я не могла взять в толк, как это жуткое место, где мы стояли теперь, могло находиться под той солнечной, полной чудесными запахами площадью? Я закрыла глаза и попыталась представить рынок. Папа прошептал мне, что скоро утро, и я вдруг сообразила, что давным-давно не задумывалась о том, что происходит наверху. Вполне возможно, там было светло. Вполне возможно, там было темно. Для нас это не имело значения.

А вот и еще одно ощущение, навсегда связанное с воспоминаниями: запах куликовского хлеба. Я вспоминала этот запах в львовской канализации и вспоминаю его теперь. Когда я наконец перебралась в Нью-Йорк, мне быстро приелся фабричный хлеб, продававшийся в магазинах. Это были 1970-е, и в супермаркетах был только «Wonder Bread». Но как-то раз, когда мы ехали в машине по Бродвею в районе 80-й улицы, я почувствовала через открытые окна этот самый восхитительный запах.

– Куликовский хлеб! – завопила я. – Куликовский хлеб!

Я ужасно разволновалась, выскочила из машины и пошла на запах. Я перешла через улицу и оказалась в хлебном отделе знаменитого «Zabar’s» среди свежеиспеченных батонов и буханок, от которых исходил точно такой же запах, как от тех булок, что продавались на рынке, находившемся над первым нашим подземным убежищем. До этого я никогда не слышала о «Zabar’s», но открыла его для себя именно благодаря воспоминаниям.

В том тоннеле, где нас оставил Соха, было не так-то много сухих участков пола. Большинство людей стояли. Мама нашла камень, на который можно было присесть, и пристроила нас с Павлом у себя на коленях. Она крепко прижала нас к себе и попыталась убаюкать, но я спать, конечно, не смогла. Павел немного подремал, а я просто обнимала маму и слушала, как она беззвучно плачет по своему отцу и по всем нам. Мужчины тихонько говорили о том, что делать дальше. Все мы говорили только шепотом – спорили тоже шепотом, и мне, как помню, показалось забавным, что даже на повышенных тонах люди продолжали говорить очень тихо.

Через некоторое время стало очень трудно дышать. Свечи то и дело гасли, потому что огню не хватало кислорода. Сообразив, что происходит, мы стали пользоваться свечами гораздо экономнее. Фонарики, довольно быстро «сдохли». Большую часть времени мы сидели в темноте. Что ж, смотреть-то там все равно было не на что! Стоило только появиться хоть маленькому лучику света, и становились видны сотни бегавших вокруг крыс. Гораздо лучше, подумала я, просто ничего не видеть.

Тогда тоннель казался мне большим и просторным, но в действительности он был всего 3–4 метра в ширину и метров, может, 6–7 в длину. Потому свечи так быстро и гасли. Между людьми почти не было свободного пространства, и каждый буквально дышал тем воздухом, что выдыхал сосед. Мы сидели, касаясь ног окружающих нас людей. Я сидела невысоко над полом тоннеля, и со своего места могла видеть ноги нескольких других детей. Я стала вспоминать, когда видела детей в последний раз. Мне хотелось поговорить с ними, но я не могла. Я еще не умела говорить громким шепотом, как взрослые, и поэтому молчала и вела себя как можно тише. Все вокруг тоже старались не шуметь, избегали ненужных движений и звуков, постоянно гадая о том, что там, на улице над нашими головами. Я полагаю, что все эти незнакомые нам люди думали о своих родных и близких. Нам об этом думать уже было не нужно – мы знали, что все наши давно в руках немцев. Нас осталось четверо. Да еще дядя Куба.

Я вспоминала своего Мелека. В той обстановке, в окружении стольких людей, я не могла беседовать с ним открыто и поэтому говорила с ним без слов, про себя. Но он и так меня слышал.

«Ну, и что ты обо всем этом думаешь?» – спросила я его.

«Все не так-то уж и плохо, Крыся», – ответил он.

Такой уж он был, мой Мелек, – всегда старался поддержать и обнадежить меня! Такая уж была я. Я старалась убедить себя, что все будет хорошо.

А снаружи заканчивал свое существование «Ю-Лаг». Подробности мы узнали потом, но в ту ночь все мы чувствовали это сердцем. До войны в городе было 150 000 евреев, а после окончательной ликвидации останется всего 5000 узников Яновского лагеря. Папа узнал, что пригнанные Гжимеком машины, под завязку груженные трупами, несколько десятков часов курсировали между «Ю-Лагом» и пригородами. После трехдневной «акции» гетто обратилось в пепел. Всех, кого немцы не смогли расстрелять или вывезти в лагерь, они просто сожгли вместе с домами.

Несколько дней Сохе и Вроблевскому удавалось приносить нам хлеб – большие круглые караваи. Вайсс делил их на крошечные порции. Хлеба едва хватало, и это злило тех, кто, по нашим подозрениям, заключил договор с Вайссом. Соха надолго не задерживался: отдав хлеб, он тихонько совещался о чем-то с Вайссом, Берестыцким, папой и несколькими другими мужчинами, и уходил. Он принес также несколько карбидных ламп.

Атмосфера была напряженной. Конечно, на настроение влияла обстановка, но не только: люди были недовольны, что Соха и его товарищи не выполняют условий договора. У нас не было питьевой воды, мы даже не могли все одновременно где-нибудь присесть. Чтобы оправиться, люди уходили в уголок, создавая иллюзию приватности. Будто это имело в тех условиях какое-то значение! Папа старался относиться ко всему, даже к этому, со своим обычным юмором. Он сказал, что не видит смысла уходить делать свои дела в сторонке, сидя по уши в дерьме. Мама шутку не оценила…

На третий или четвертый день Соха заявил, что не потянет столько. Папа в своих дневниках написал, что это случилось 4 или 5 июня. Поначалу люди не поняли, что Соха имеет в виду, и засыпали его вопросами. Он объяснил, что не в силах ни прокормить такую толпу, ни обеспечить нашу безопасность.

– Я уж не говорю о том, что такая куча народу просто не может вести себя тихо! – прибавил он. – Я не хочу подставлять под удар ни себя, ни товарищей. Короче, лучше, как и планировалось изначально, спасти небольшую группу. Я сам отберу в нее людей и уведу в глубину системы.

Моих родителей, знавших, что мы точно будем среди избранных, это заявление не слишком обеспокоило, но остальных охватила паника. Мужчины умоляли Соху не бросать их. Женщины падали перед ним на колени. Заплакали дети. Сцена была жуткая. Мама прижала нас с Павлом лицами к своему пальто и закрыла нам ладонями уши, чтобы мы ничего не видели и не слышали.

Словом, Соха выбрал группу из 21 человека. Не знаю, почему он остановился на этой цифре. Неведомо мне и почему он выбрал тех, кого выбрал. В группу вошли мы с дядей Кубой, Вайсс с матерью, Берестыцкий, Корсар, два несговорчивых брата Хаскиль и Ицек Оренбахи, один тоже не очень приятный человек по имени Шмиель Вайнберг с женой Геней и еще девять человек. Вайнберг и Оренбахи принадлежали к группе Вайсса и убедили Соху, что группе будет легче оплачивать оговоренную сумму, если он возьмет их с собой.

Оставшиеся 50 человек умоляли не бросать их. Один человек, до советской оккупации бывший весьма известным ювелиром, подошел к Корсару и попросил его замолвить за него словечко перед Сохой, пообещав за это горсть бриллиантов. Корсар может поступить с ними по своему усмотрению, сказал он, хоть оставить себе, хоть поделить с работниками канализационной системы. Но даже всеми бриллиантами мира нельзя было изменить положение, в котором оказался Соха, положение, в котором оказались все мы.

Мы уходили, а мольбы остающихся продолжали звучать в наших ушах. Потом мы будем слышать их голоса даже во сне. Конечно, нас волновала их судьба, но все, даже я, прекрасно понимали, что шансов выжить у них почти нет. Сегодня мне кажется удивительным, что никто из них не последовал за нами. Они попытались оспорить решение Сохи, но не посмели пойти против него.

Несколько недель спустя Корсар вернулся в тот тоннель и обнаружил там обглоданные крысами трупы. Кто-то, наверно, утонул. Кто-то проглотил капсулу с цианидом. Кто-то ушел искать в подземельях прибежища… Корсар был очень подавлен. Сильно расстроился и мой отец. Позднее они обо всем этом никогда не вспоминали – наверно, потому, что за все время нашей подземной одиссеи, изобиловавшей тяготами и трудностями, самым тяжелым моментом был как раз тот, когда нам пришлось уйти, бросив на верную смерть всех этих отчаявшихся людей, все эти семьи, всех этих детей…

Итак, мы снова шли по берегу Пельтева, а потом Соха направил нас в боковой тоннель. Эта труба была такой узкой, что по закругленному полу можно было идти, только приставляя пятку одной ноги к носку другой. Мы-то с Павлом, конечно, могли шагать почти нормально, а вот взрослым идти было очень неловко. Кроме того, в трубе стояла вода, уровень которой местами поднимался до бедра взрослого человека, а нам с Павлом почти по грудь. Словом, идти было очень трудно, и двигались мы очень медленно. Нас в узкой трубе было слишком много (23 человека, включая Соху и Вроблевского), и чем больше нас становилось в трубе, тем выше поднимался уровень воды. В скором времени моему папе пришлось взять на руки меня, а маме – Павла.

Потом мы свернули в еще более узкую трубу, диаметром, наверно, сантиметров 70. Здесь нам впервые пришлось ползти через стоячие воды на четвереньках. Соха и Вроблевский ползли вместе с нами – Соха впереди, а Вроблевский в середине нашей длинной процессии. Каждый из них нес по карбидной лампе. Наконец мы достигли вмонтированного в потолок люка. За люком находилась вертикальная лестница из вбитых в каменную стену железных скоб. Мы поднялись по лестнице в другую узкую трубу и продолжили свой путь. Соха вскарабкался наверх первым и оттуда помогал подняться остальным. Вроблевский прополз мимо люка, дождался, пока все не взберутся по лестнице, и теперь стал замыкающим. В процессе движения никто не произносил ни слова. Никто не жаловался. Внутри новой трубы было так тесно, что двигаться было трудно даже нам с Павлом, но каким-то непонятным образом через нее удалось пробраться всем.

В один момент свет карбидной лампы упал на всех нас так, что в сознании у папы возник образ цирковых гимнастов, поднимающихся по веревочной лестнице на натянутый под куполом канат. Я понимаю, что не каждому в таких обстоятельствах придет в голову сравнивать то, чем мы были заняты, с выступлением циркачей, но мой отец всегда старался смотреть на любые ситуации в максимально позитивном ключе. Что до меня, то я чувствовала себя не гимнасткой – скорее дрессированным зверем. Наши спасители говорили нам куда-то идти, и мы шли. Приказывали сесть, и мы садились. Давали что-то поесть, и мы ели. Показывали на трубу, и мы лезли в нее. Даже самая пожилая в нашей группе госпожа Вайсс без жалоб и возражений карабкалась на четвереньках по узким тоннелям. Никто не говорил ни слова. Мы просто выполняли все указания и надеялись на лучшее.