Глава 9
Освобождение
Как-то в июле Соха принес новость: русские взяли Тарнополь – город меньше чем в сотне километров к востоку от Львова. Мы возликовали: немцы уходят! Мы больше года молились, чтобы наступил этот момент, мечтали о нем, старались приблизить его силой своего желания. И теперь нам казалось, что до нашего освобождения осталось всего несколько дней. Так быстро приближались русские, и так сильна была наша вера в них. Но радоваться нам пришлось недолго – через два дня Соха рассказал, что немцам удалось отбить у русских Тарнополь. Мало того, пока Тарнополь находился в руках русских, сотни прятавшихся евреев вышли из своих убежищ, но вернувшиеся немцы их арестовали и без лишних проволочек ликвидировали.
Ощутить счастье долгожданной свободы и тут же ее лишиться – что может быть страшнее! И нам тоже мог грозить такой исход. Ситуация напомнила мне ту игру в кошки-мышки, которой развлекался комендант гетто Гжимек, то даря моему отцу свободу, то отнимая ее. Мы были подавлены. Появление Толи разрушило зыбкий баланс, установившийся в нашем подземном сообществе до такой степени, что мы медленно, но верно теряли желание продолжать бороться. Возможно, мы просто посмотрели на себя скептическим взглядом своего пленника и увидели группу слабых и отчаявшихся людей. Да, мы смогли выжить в самой отчаянной ситуации, но теперь нам казалось, что исход все-таки будет плачевным… История с повторным захватом Тарнополя заставила нас относиться к сводкам о положении дел на фронте с недоверием. Мы оказались в очень сложной и парадоксальной ситуации: мы не были уверены в победе русских, а без этой победы были обречены на вечное сидение в подземелье…
А потом… Как-то утром Якоб Берестыцкий спросил, кто из нас родился в июле. Странный вопрос! Берестыцкий был очень религиозен и верил вещим снам. Так вот, ночью во сне ему явился раввин с длинной седой бородой. «В июле, – сказал он, – вы будете свободны».
Мы горячо обсуждали этот сон, приставали к Берестыцкому с просьбами рассказать подробности. Мы так и не пришли к согласию относительно толкования этого сна. Берестыцкий был уверен, что сон вещий. Папа поддерживал его. Хаскиль же сказал, что все это полная ерунда. Кто-то говорил, что Берестыцкий просто приснил себе то, чего очень хотел. А Толя, считавший нас глупцами за то, что мы добровольно обрекли себя на жизнь в подземелье, окончательно убедился в нашей глупости…
Мне же очень понравилось, что пожилому раввину с длинной седой бородой было что сказать о нашем будущем. И для меня не имело значения, что этот раввин существовал в воображении Берестыцкого. В конце концов это же был раввин, а Берестыцкий был уже взрослым человеком. Мне понравилось, что хоть один из них двоих нашел время подумать о нашем положении. Мне от этого было не так одиноко.
Но что заставило Берестыцкого спросить о датах нашего рождения – ведь во сне про это ничего не было? Объяснить свой вопрос не мог даже сам Берестыцкий. Он просто сказал, что это были первые слова, которые пришли ему в голову сразу после пробуждения.
Мы решили спросить мнение Сохи, но час проходил за часом, а наши спасители не появлялись. Они не пришли и на следующий день. Естественно, мы забеспокоились, и судьба Сохи и Вроблевского стала главной темой наших разговоров. За весь год, проведенный нами в подземелье, такое случалось всего раз или два. Что же произошло наверху? Может, немцы объявили комендантский час, и у наших друзей не было возможности спуститься под землю? Или их задержали или арестовали? Предположений у нас было множество, и все весьма пессимистичные…
Следующие три дня Соха с Вроблевским не появлялись, и мы совсем пали духом. По вечерам папа даже перестал раскладывать карту и обсуждать положение на фронте… Нам оставалось только ждать и теряться в догадках.
Пока молчали взрослые, я пыталась добиться объяснений от Мелека.
«А ты что думаешь, Мелек? – спрашивала я его. – Они погибли?»
«Все будет хорошо, – отвечал он, – они скоро придут».
Четвертый день был похож на три предыдущих: мы тщетно прождали наших друзей. Неужели они все-таки попались немцам? В самом конце немецкой оккупации? После всего, через что нам пришлось пройти? Других объяснений их долгому отсутствию мы найти просто не могли. Мы чуть было не начали оплакивать их, но потом, поняв, что это будет равносильно признанию факта их гибели, решили молиться за них. И на этот раз я попросила об этом Якоба Берестыцкого, веря, что он ближе всех к Богу.
– Молись, Якоб, молись, – снова сказала ему я. – Молись, Якоб, молись! Молись!..
Утром 23 июля в трубе показался Стефек Вроблевский! Уж не знаю, что это было: простое совпадение или божественное предначертание, но именно на это число приходился день рождения моей мамы!.. Увидев нашего друга, мы обезумели от счастья. Вроблевский рассказал нам о боях на улицах Львова. Испугавшись бомбежек, он спрятался… в канализационных тоннелях. Наших тоннелях!
– Они стали моим вторым домом, – сказал Стефек. – Я знаю, что с вами буду в безопасности. И вот я здесь.
Вроблевский заверил нас, что с Сохой все в порядке. А потом рассказал об уличных боях. Чуть позже в тот же день Корсар пробрался к месту, где можно выглянуть в город, и там подслушал, как советские солдаты обсуждали свои дела. Чтобы лучше слышать, Корсар даже сдвинул в сторону крышку люка. Он решил, что русские уже взяли город.
Но мы не спешили радоваться. Мы помнили о Тарнополе. Вроблевский тоже предпочел отнестись к новостям с осторожностью. Он решил найти Соху с Коваловым и вместе с ними решить, когда можно будет вывести на поверхность нас. Нам он приказал не покидать Дворца.
Толя, узнав о том, что улицы города находятся под контролем русских, не видел смысла оставаться в канализации. Он пришел в ярость. Мужчины уже устали утихомиривать его, а он не переставал орать:
– Да отпустите вы меня уже! Хватит!
Прошло еще несколько дней. Никто не появлялся. Так надолго – больше чем на неделю – Соха нас не покидал. Мы сильно беспокоились и… предвкушали скорое освобождение! Счастье и страх переплелись в одно чувство. Мы ждали. Несколько дней нам не приносили никаких продуктов – мы перебивались суррогатным кофе, и его запасы подходили к концу. Но мы были так возбуждены, что не думали о еде.
Мы уже могли слышать наверху русскую речь. Смех и веселый гомон игравших на площади детей сменились командами русских офицеров. Мы все больше привыкали к мысли, что город в руках русских. Мы уже подумывали подняться наверх самостоятельно, не дожидаясь разрешения Сохи и Вроблевского.
И все же мы решили дожидаться их. Мы попытались восстановить распорядок жизни во Дворце. Просыпаясь по утрам, снова делали из досок лавочки. Мы смотрели, как читает утренние молитвы Берестыцкий. Мы выпивали кофе. Мужчины продолжали охранять Толю, сменяясь каждые четыре часа. Утром 27 июля, отдежурив свою смену, папа передал пистолет Корсару и прилег отдохнуть. И в этот момент случилось то, что мы старались приблизить своими молитвами, чего ждали, во что верили, о чем грезили во снах…
До самого конца своей долгой жизни папа говорил, что больше всего жалеет о том, что проспал этот момент. Момент, когда нам сообщили, что мы свободны и можем вернуться в мир людей. Долгие месяцы он представлял себе, как это произойдет, и вот, когда это мгновение настало, он крепко спал.
* * *
Это был Соха, но на этот раз он даже не заходил к нам во Дворец. Его громкий голос донесся до нас через решетку стока, расположенную под потолком нашего бункера.
– Хигер! Хигер! – кричал Соха. – Можно выходить! Время пришло! Вы свободны! Выходите все! Вы свободны! Chiger! Chiger! Idzieci na gore, wyochodzic – jestescie wolni!
Это были настолько прекрасные слова, что в них было невозможно поверить! Многие во Дворце еще спали, но эти слова пробились через пелену сна, и совсем скоро мы все уже были на ногах. В приступе безумного счастья мы начали бегать по нашему бункеру. Корсар в это время брился, досиживая свою вахту по охране Толи. Мама уже не спала – она бросилась к отцу и начала трясти его… Папа не мог поверить, что проспал такой знаменательный момент.
Потом поднялась такая суматоха, что я даже не запомнила точно, что и в каком порядке происходило. Помню только, что Соха сказал нам бросить все и подниматься. Корсар пошел первым. Почему-то мы не могли выбраться через крышку люка в потолке нашей камеры и поэтому долго-долго ползли по мокрым трубам. Мы пробирались через 80-сантиметровые. Проползали через полутораметровые. Но даже по «восьмидесяткам», как мы привыкли их называть, теперь передвигаться было гораздо легче, чем когда-то, когда мы шли по ним в сторону нашего убежища. За год мы сильно отощали, и теперь для нас не составляло труда протиснуться даже через самые узкие места.
Мы с Павлом ползли сразу за Корсаром. За нами мама. За ней Вайнбергова, Клара и Галина. Дальше были Толя, Берестыцкий, Оренбах и папа. Никогда еще группе из 11 человек не удавалось так стремительно передвигаться по этим трубам. Путь оказался недолгим. Буквально через несколько минут мы вскарабкались по лесенке и оказались в указанном Сохой колодце.
Мы оказались в маленьком дворике, где собралась большая толпа людей. Корсар выбрался наверх первым, а за ним по очереди стали подниматься и мы. Когда пришел мой черед, Соха наклонился, схватил меня за руки и, вытянув наверх, заключил в свои объятья. Он закружил меня по двору, и я чуть не лишилась чувств от счастья и света. Мне даже пришлось закрыть глаза – так у меня кружилась голова. Я слышала аплодисменты и поздравления, но открыть глаза просто не могла. Стоило мне сделать это, и мир окрашивался в оранжевые и красные цвета. Казалось, я смотрю на мир через негативную фотопластинку. Мне удавалось разобрать только какие-то смутные тени и силуэты. Я закрыла глаза, прислушивалась к звукам – звукам свободы! – пытаясь представить себе, как может выглядеть все, что в эти мгновения было вокруг.
Потом Соха опустил меня на землю и вытащил из колодца Павла. Это я знаю только по рассказам, потому что в тот момент ничего не видела. Павлик, до смерти напуганный всей этой суматохой и людьми, заревел, и Соха крепко прижал его к себе, осыпая поцелуями. Когда наконец вылезла наша мама, малыш бросился к ней и, дергая за подол юбки, закричал:
– Я хочу обратно! Я хочу обратно! Ja chce isi zpowroten!
Канализация слишком долго заменяла ему мир: он не понимал, что значат весь этот шум и суета. В его сознании не умещались все эти люди, огромный двор (конечно, только в сравнении с пространством нашего Дворца!), солнечный свет, перекрашивавший весь мир в оттенки красного и оранжевого. Бедняжка почти всю свою жизнь прожил там, внизу. Другого мира он просто не знал. И этот другой мир, это огромное «снаружи» оказалось для него очень странным и страшным местом. В какой-то момент он перестал цепляться за маму и попытался забраться обратно в колодец, но Соха снова подхватил его на руки… Наконец мой братик сделал нечто совершенно удивительное: он бросился к какому-то русскому солдату, упал перед ним на колени и начал целовать его пыльные сапоги!..
Один за другим появлялись из колодца члены нашей подземной семьи, и каждого люди встречали аплодисментами и изумленными возгласами. Наверно, мы со своими изможденными лицами, сгорбленными спинами и одеждой, давно превратившейся в лохмотья, представляли собой жалкое зрелище. Но мы были живы! Мы выбирались на свет, словно пещерные люди, словно стая первобытных животных, но мы были живы! Люди просто не верили своим глазам.
Когда из колодца показалась голова моего отца, толпа зашумела с новой силой. Глаза у меня еще не адаптировались к свету, но я поняла, что так приветствуют папу. Я услышала его имя:
– Хигер! Хигер!
До ликвидации гетто папа был достаточно известным человеком, да и Соха мог рассказать встречающим о том, как он организовал наш побег. Соха представил папу капитаном нашего корабля, и мужчины обнялись. Толпа взорвалась аплодисментами. В этот момент я приоткрыла глаза и хорошо различала их силуэты.
Кто-то (наверно, Вроблевский) уже увел прочь Толю, и поэтому нас в дворике снова осталось всего десять. И, конечно, наш ангел-хранитель Соха. Нашу подземную семью окружали десятки русских солдат, местных жителей, чиновников и рабочих. Мы просто стояли в центре этого круга, а Соха вскинул вверх руки и, показав на нас, гордо заявил:
– Это – мои евреи! Это – моя работа! To sa moi zydzi, i to jest moja praca!
Мало-помалу начали расходиться, но некоторые подошли поговорить с нами и услышать из первых уст истории, уже рассказанные им Сохой. Женщина – комендант одного из окружавших этот дворик жилых домов – сказала, что часто чувствовала около решетки водостока (под которой мы сидели во Дворце) запах супа. Другая зимой заметила, что вокруг нашего люка снега всегда было мало, словно он подтаивал от тепла наших тел или горящего внизу примуса. Везде вокруг снег лежал толстым и плотным слоем, и только в этом месте его было мало.
Совсем скоро во дворе остались только мы да Соха. Мы прильнули к обнявшимся родителям и долго стояли, забыв об окружающем нас мире.
* * *
Одной из причин долгого отсутствия Сохи было его желание убедиться в том, что русские окончательно заняли город. А еще он хотел подготовиться к нашему выходу. Он знал, что у нас не осталось ни гроша денег. Знал, что нам негде жить, что у нас нет приличной одежды, и поэтому взялся организовывать нашу жизнь наверху точно так же, как некогда организовал ее в подземельях.
Все эти дни готовил наш новый дом. В одном из окружавших дворик зданий еще недавно жили немцы, и Соха договорился, что мы займем в нем весь первый этаж. Мало того, он нашел для нас мебель: стулья, столы, кровати, даже постельное белье – словом, все, что необходимо для нормальной жизни. На первом этаже нашего здания было четыре комнаты. Одну из них Соха отдал нашей семье. Во второй поселились Корсар с Берестыцким, третью заняли Галина Винд и Клара Келер, а четвертая досталась Хаскилю Оренбаху с Геней Вайнберг.
Некоторые из встречавших принесли продукты и какие-то вещи. При свете дня мы, наверно, выглядели ужасно. Особенно жалели нас с Павлом. Глаза у нас ввалились, словно у мертвецов, ноги замотаны тряпьем и газетами, потому что у нас не было обуви. Даже волосы, которые мы с таким трудом держали в чистоте и порядке, теперь казались свалявшимися и неухоженными и были больше похожи на вороньи гнезда. Для членов нашей «семьи» мы были просто Крысей и Павликом, детьми Игнация и Паулины, но у любого постороннего при взгляде на нас, наверно, разрывалось сердце. Одна добрая дама принесла нам банку меда, и мы с Павлом набросились на нее, словно пара изголодавшихся медвежат. Женщину поразило, что двое маленьких детей смогли выжить в таких чудовищных условиях…
Кто-то принес хлеб и перловку, другие – фрукты и бутерброды. Мы принимали все. Честно говоря, мы были ошарашены добротой этих людей, ведь все они были арийцами, которым немцы так долго промывали мозги, заставляя поверить, что евреи – недочеловеки… Но вот они рядом и протягивают нам руку помощи! К отцу зашли два его приятеля по спортклубу и принесли водки с колбасой. Естественно, все мы старались в первое время есть и пить умеренно и не очень быстро, помня, как долго оставались без работы наши желудки. Да, мы принимали сладости и деликатесы с благодарностью и радостью, но организмы наши требовали примитивных продуктов, которыми мы питались в своем убежище. Соха с Вроблевским не приходили так долго, что в последние дни мы почти ничего не ели. У нас не было ни крошки хлеба. Суп состоял в основном из воды и нескольких луковиц. Все 14 месяцев мы недоедали, но в последнюю неделю просто голодали. и теперь мечтали о куске хлеба, глотке кофе, стакане чистой воды.
На следующий день папа в сопровождении Сохи и Вроблевского спустился во Дворец за брошенными там вещами: кастрюлями, сковородками и карбидными лампами. Надо было налаживать жизнь на свету…
