13. Коридор нетронутой природы
Впервые идея о создании МТХ пришла в голову женщине. Она была учительницей-пенсионеркой из Беллингэма, штат Вашингтон, звали ее Кэтрин Монтгомери. В разговоре с альпинистом и писателем Джозефом Хазардом она выдвинула предположение, что должна существовать тянущаяся от одной границы до другой «высокогорная тропа, вьющаяся по нашим западным горам». Это случилось в 1926 году. Хотя небольшая группа дальноходов немедленно подхватила идею Монтгомери, ясное представление об МТХ начало складываться лишь спустя шесть лет, когда ее поднял на щит Клинтон Черчилль-Кларк. Кларк был нефтяным магнатом, который жил на отдыхе в Пасадене. Но, кроме того, он был страстным любителем пеших походов. Испытывая отвращение к культуре, которая «проводила слишком много времени, сидя на мягких сиденьях в машинах, сидя на мягких сиденьях в кинотеатрах», Кларк добился от федерального правительства решения выделить для этого маршрута коридор нетронутой природы. Его мечты простирались далеко за пределы МТХ, который, как он надеялся, должен был стать всего лишь одним сегментом гораздо более длинного «маршрута по обеим Америкам», который должен был протянуться от Аляски до Чили. Он искренне верил, что время, проведенное в общении с дикой природой, имеет для человека «долгосрочную целительную и цивилизующую ценность». И сражался за МТХ двадцать пять лет. Но когда в 1957 году он умер, этот маршрут все еще оставался только мечтой.
Возможно, наиболее важным вкладом Кларка в развитие маршрута было знакомство в 1932 году с Уорреном Роджерсом, которому было тогда двадцать четыре года. Роджерс работал в компании YMCA в Альгамбре, штат Калифорния, когда Кларк убедил его помочь составить карту маршрута, дав командам волонтеров YMCA задание рисовать карты. А в некоторых случаях и создавать то, что впоследствии должно было стать МТХ. Поначалу взявшийся за это задание с неохотой, Роджерс вскоре сделался страстным сторонником создания маршрута. Всю оставшуюся жизнь он пропагандировал идею МТХ и упорно работал над преодолением всех юридических, финансовых и прочих препятствий, стоявших на ее пути. Роджерс дожил до того момента, когда Конгресс ратифицировал создание Национального Маршрута Тихоокеанского хребта в 1968 году, но умер в 1992 году, не дожив одного года до полного завершения маршрута.
Я прочла раздел путеводителя об истории маршрута той зимой. Но только теперь, через пару километров после Берни-Фоллс, шагая в своих хлипких сандалиях по жаре раннего вечера, осознала, что́ означает эта история.
Я прочла раздел путеводителя об истории маршрута той зимой. Но только теперь, через пару километров после Берни-Фоллс, шагая в своих хлипких сандалиях по жаре раннего вечера, осознала, что́ означает эта история. И это осознание буквально поразило меня прямо в сердце. Как ни смехотворно звучит, но когда Кэтрин Монтгомери, Клинтон Кларк, Уоррен Роджерс и сотни других создателей МТХ воображали людей, которые будут идти по этой высокогорной тропе, вьющейся по склонам наших западных гор, они представляли себе меня. Разумеется, все мое снаряжение, начиная от дешевых никчемных сандалий до высокотехнологичных по меркам 1995 года ботинок и рюкзака, было им совершенно неважно. А значение имели лишь абсолютно вневременные вещи. Это было то, что вынуждало их бороться за маршрут, невзирая на препятствия. Это было то, что двигало мною и каждым из остальных дальноходов, заставляя нас двигаться вперед в самые несчастные и неудачные дни. Это не имело ничего общего ни со снаряжением, ни с обувью, ни с вопросами укладки рюкзака, ни с философией какой-либо конкретной эпохи. Ни даже с задачей добраться из пункта А в пункт Б.
Это имело отношение только к ощущению того, каково это – быть в заповедной глуши. Каково это – идти километр за километром без всякого иного повода, кроме желания видеть скопление деревьев и лужаек, гор и пустынь, ручьев и скал, рек и трав. И так от восхода до заката. Этот опыт был мощным и фундаментальным. Мне кажется, у людей в дикой природе возникают сходные ощущения. И так будет, пока существует дикая природа. Это то, что наверняка знали Монтгомери, Кларк, Роджерс и тысячи их предшественников и потомков. Это то, что знала я еще до того, как действительно узнала это. До того, как смогла на собственном опыте понять, насколько воистину трудным и чудесным может быть МТХ. И как безжалостно этот маршрут будет изничтожать меня, одновременно спасая и давая приют.
Я думала об этом на шестой неделе своего похода, пробираясь в жидкой и жаркой тени орегонских сосен и дугласовых пихт. Покрытая гравием поверхность тропы ощущалась моими ступнями сквозь тонкие подошвы босоножек во всех деталях. Мышцы голеностопов ныли от напряжения без поддержки, которую давали ботинки. Но, по крайней мере, мои больные пальцы не бились при каждом шаге о носки ботинок. Я шла, пока не добралась до деревянного моста, перекинутого через ручей. Не сумев найти поблизости ни одного ровного местечка, я поставила палатку прямо на мосту, который был частью тропы, и спала под деликатный шум крохотного водопадика, журчавшего подо мною всю ночь.
Я проснулась с рассветом и шла в сандалиях несколько часов, поднявшись почти на 518 метров. Время от времени – когда тропа выныривала из тени еловых и сосновых лесов – на юге виднелась гора Берни. Остановившись на обеденный привал, я с неохотой отвязала от рамы ботинки, чувствуя, что у меня нет иного выбора, кроме как надеть их. Я начинала замечать признаки того, о чем авторы путеводителя предупреждали во вступлении к разделу, описывающему участок между Берни-Фоллс и Касл-Крэгз. Они писали, что тропа на этом участке поддерживается настолько небрежно, что идти по ней не намного легче, чем путешествовать по пересеченной местности. И хотя это еще не проявилось в полной мере, такое предостережение плохо вязалось с моими сандалиями. Они уже порядком истрепались. Их подметки почти оторвались и хлопали меня по пяткам при каждом шаге, не говоря уже о том, что цеплялись за сучки и камешки.
Я силой загнала ступни в ботинки и пошла дальше, не обращая внимания на боль. Миновала во время подъема пару призрачных электрических вышек, которые издавали треск, напоминавший звуки какого-то иного мира. Несколько раз за этот день видела Лысую гору и пик Гризли на северо-западе – темно-зеленые и бурые горы, покрытые беспорядочно разбросанными, искривленными постоянными ветрами деревьями и кустами. Но в основном шла по кустарниковому лесу, пересекая все возраставшее число примитивных дорог – это были глубокие колеи, оставшиеся от тракторов. Я миновала старые вырубки, которые медленно возвращались к жизни. Было немало огромных участков, покрытых пнями и корнями: между ними росли маленькие зеленые деревца, росточком не выше меня. В таких местах тропа становилась почти непроходимой, и ее, засыпанную поваленными деревьями и сучьями, трудно было различить. Деревья были тех же пород, что и раньше, но ощущение от леса было иным. Он казался беспорядочным и каким-то более темным, несмотря на открывавшиеся время от времени обширные панорамы.
Ближе к концу дня я остановилась на привал в одном из таких мест, где открывался роскошный вид на зеленые холмы. Это был склон, гора вздымалась надо мной и крутыми уступами ниспадала вниз. Поскольку сесть было больше некуда, я уселась на саму тропу, как часто делала. Стащила с ног ботинки и носки, принялась массировать ступни и глядеть вдаль поверх верхушек деревьев, поскольку мой наблюдательный пункт располагался выше уровня леса. Мне нравилось это ощущение – что я выше, чем деревья. Нравилось смотреть сверху на их зеленый полог, как смотрят птицы. Это зрелище ослабляло тревогу по поводу состояния ног и предстоящего трудного пути.
В этом мечтательном состоянии я потянулась к боковому карману рюкзака. Когда я дернула за молнию, Монстр опрокинулся прямо на мои ботинки, подцепив левый так, что он подскочил в воздух, будто я его бросила. Я смотрела, как он отскакивает от земли – быстро, как молния, и одновременно будто в замедленной съемке. А потом он перевалился через край горы и полетел вниз, в лесные заросли, без единого звука. Я ахнула от изумления и кинулась ловить второй ботинок, прижав его к груди, словно ожидая, что все это окажется сном, что кто-нибудь выйдет из леса, смеясь, качая головой и говоря, что это был розыгрыш.
Вселенная, как я выяснила, никогда и никого не разыгрывает. Она просто берет то, что ей нужно, и никогда не отдает обратно. У меня действительно остался только один ботинок.
Но никто не рассмеялся. Да и с чего бы вдруг. Вселенная, как я выяснила, никогда и никого не разыгрывает. Она просто берет то, что ей нужно, и никогда не отдает обратно. У меня действительно остался только один ботинок.
Поэтому я вскочила и швырнула через край пропасти и его тоже. Бросила взгляд вниз, на свои босые ноги, некоторое время смотрела на них, потом стала чинить свои сандалии с помощью клейкой ленты, насколько это было возможно, склеивая вместе разошедшиеся подошвы и укрепляя перепонки в тех местах, где они грозили оторваться. Надела носки, чтобы защитить кожу от швов клейкой ленты, и пошла прочь, расстроенная таким поворотом дела, но утешая себя тем, что, по крайней мере, в Касл-Крэгз меня ждет новая пара ботинок.
К вечеру лес расступился, открыв широкую равнину, которую можно было назвать только кладезем природного булыжника. Это была широченная осыпь, прорезавшая и расчистившая местность, и МТХ робко пробирался вдоль ее границы. Несколько раз мне приходилось останавливаться, чтобы отыскать тропу, скрытую опавшими сучьями и наслоениями вывернутой почвы. Деревья, оставшиеся по краям этого участка, казалось, скорбели, их грубая кора была свежеободрана, искривленные конечности тянулись в разные стороны под неестественными углами. Я еще никогда не видела в лесах ничего подобного. Было такое ощущение, что кто-то прошел здесь с гигантским ядром, которым разрушают здания, размахивая им во все стороны. Это ли тот самый «коридор нетронутой природы», который был на уме у конгрессменов, когда они принимали свое решение? Мне так не казалось; но я шла через земли государственных лесов. Несмотря на многообещающее название, это означало, что нынешние власти могли использовать эту землю по своему усмотрению так, как им казалось подходящим для общественного блага. Иногда в результате земля оставалась нетронутой, как это было на большей части МТХ. В других же местах это значило, что древние деревья вырубали, чтобы изготовить из них всякие вещи, вроде стульев и туалетной бумаги.
Я еще никогда не видела в лесах ничего подобного. Было такое ощущение, что кто-то прошел здесь с гигантским ядром, которым разрушают здания, размахивая им во все стороны.
Зрелище исковерканной, опустошенной земли расстроило меня. При виде ее меня охватили печаль и злость, но эти чувства включали в себя и сложную истину о моем собственном соучастии в этом преступлении. В конце концов, я ведь тоже пользовалась столами, стульями и туалетной бумагой. Пробираясь через каменистую осыпь, я поняла, что на этот день с меня хватит. Влезла на крутой уступ горы, чтобы добраться до плоской вырубки наверху, и поставила палатку посреди пней и вывернутых холмиков почвы, чувствуя такое одиночество, какое мне редко случалось ощущать на маршруте. Мне хотелось с кем-нибудь поговорить, причем не с кем-то вообще, а с конкретными людьми.
Я хотела поговорить с Карен, или с Лейфом, или с Эдди. Я хотела снова иметь семью, быть включенной в круг родных, который был бы защищен от разрушения. И одновременно с тоской по ним я ощущала горячее чувство, напоминающее ненависть, к каждому из них. Я воображала себе, как огромная машина, такая как та, которая изничтожила этот лес, изничтожает наши сорок акров в лесах Миннесоты. Я всем сердцем желала, чтобы так и случилось. Тогда я стала бы свободна, так мне казалось. Поскольку мы утратили защиту от разрушения после смерти мамы, тотальное разрушение теперь принесло бы облегчение. Утрата семьи и дома были моей собственной, частной вырубкой. А то, что осталось, было лишь уродливым напоминанием о вещах, которых больше не существовало.
Последний раз я была дома за неделю до того, как вышла на МТХ. Я поехала на север, чтобы попрощаться с Эдди и побыть на могиле мамы, зная, что больше не вернусь в Миннесоту после того, как закончу свой поход. Я отработала свою последнюю смену в ресторане в Миннеаполисе, где обслуживала столики, и три часа ехала на север, прибыв на место к часу ночи. Я планировала припарковаться на подъездной дорожке и переночевать на заднем сиденье своего грузовичка, чтоб никого не побеспокоить в доме, но когда приехала, оказалось, что там в полном разгаре вечеринка. Дом был ярко освещен, в саду пылал костер; повсюду стояли палатки, и громкая музыка наяривала из колонок, установленных в траве. Была суббота того уик-энда, когда отмечают День поминовения. Я вылезла из грузовичка и пошла, пробираясь сквозь толпу людей, с большинством которых не была знакома. Это застигло меня врасплох, но не удивило – ни разгульный характер вечеринки, ни тот факт, что меня на нее не пригласили. Просто лишнее свидетельство того, насколько сильно все изменилось.
– Шерил! – загремел Лейф, когда я ступила на порог гаража, битком набитого людьми. Я протолкалась к нему, и мы обнялись. – А я тут грибочки кушаю! – сообщил он мне радостно, слишком сильно сжимая мою руку.
– Где Эдди?
– Не знаю, но у меня есть кое-что, что я хочу тебе показать, – сказал он и потянул меня за руку. – Ты прямо на стенку полезешь.
Я пошла за ним через сад – по переднему крыльцу нашего дома, в двери и дальше, пока мы не добрались до нашего кухонного стола. Это был тот самый стол, который стоял у нас в квартире в комплексе Три-Лофт, когда мы были детьми; тот самый, который наша мама купила за десять баксов; тот самый, за которым мы ужинали в первый вечер, когда познакомились с Эдди, за которым воображали себя китайцами, потому что сидели на полу. Теперь он был той же высоты, что и обычный стол. После того как мы переехали из Три-Лофта и стали жить с Эдди, он отпилил короткие ножки и прибил к нижней части столешницы бочку, и все эти годы мы ели за ним, сидя на стульях. Этот стол никогда не отличался особенной красотой, а годы еще больше его изуродовали, местами по нему поползли трещины, которые Эдди заделывал замазкой для дерева; но этот стол был нашим столом.
По крайней мере, был им до этого вечера, за неделю до того, как я начала свой поход по МТХ.
Теперь поверхность столешницы была изуродована свежевырезанными словами и фразами, именами и инициалами людей, соединенными плюсами или обведенными в рамки из сердец, и все это явно проделали участники вечеринки. Пока мы смотрели на него, мальчик-подросток, которого я не знала, принялся вырезать на поверхности стола какую-то надпись швейцарским складным ножом.
– Прекрати! – скомандовала я, и он в тревоге взглянул на меня. – Ведь этот стол… – я не смогла договорить то, что хотела сказать. Лишь развернулась и метнулась к двери. Лейф тащился позади меня, пока я быстро шагала мимо палаток и костра, мимо курятника, в котором теперь не было кур, прочь от конского пастбища, где больше не паслись лошади, по тропе, ведущей в лес, к еще стоявшей там беседке, в которой я села и разрыдалась, а брат молча стоял рядом со мной. Меня переполняло отвращение к Эдди, но больше всего тошнило от самой себя. Да, я жгла свечи и писала громкие заявления в своем дневнике. Я приходила к правильным выводам о принятии и благодарности, о судьбе, прощении и удаче. В маленьком, яростном уголке своей души я отпустила маму, отпустила отца; наконец, отпустила заодно и Эдди. Но стол – это совсем другое дело. Мне не приходило в голову, что я должна отказаться и от него тоже.
– Я так рада, что уезжаю из Миннесоты, – проговорила я, и от этих слов у меня во рту стало горько. – Так рада!
– А я – нет, – отозвался Лейф. Он запустил руку в мои волосы, погладил меня по затылку, а потом убрал ладонь.
– Я не имею в виду, что рада уехать от тебя, – пояснила я, вытирая лицо и нос ладонями. – Но мы ведь все равно практически не видимся. – Это действительно было так, сколько бы он ни утверждал, что я – самый важный человек в его жизни, его «вторая мама», как он иногда меня называл. Мы виделись очень редко. Он был неуловимым и необязательным, безответственным, и выследить его почти не представлялось возможности. Телефон у него постоянно был отключен. Все его жизненные ситуации всегда были временными. – Ты сможешь навещать меня, – сказала я.
– Навещать тебя – где? – спросил он.
– Там, где я решу поселиться осенью. После того как закончу с МТХ.
Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно! Единственное, что я знала точно – что это место будет не здесь. Не здесь! Только не здесь! – так расстроенно повторяла мама в те дни перед своей смертью, когда я уговаривала ее сказать мне, где бы ей хотелось, чтобы мы развеяли ее прах. Я даже не смогла от нее добиться, что она имела в виду – говорила ли она о Миннесоте или о каком-то ином «здесь», чем бы оно ни было.
– Может быть, в Орегоне, – сказала я Лейфу, и мы на некоторое время умолкли.
– В темноте эта беседка круто выглядит, – прошептал он через несколько минут, и мы оба огляделись, рассматривая ее в неверном ночном свете. В этой самой беседке состоялось наше с Полом бракосочетание. Мы выстроили ее вместе по случаю свадьбы почти семь лет назад, а Эдди и мама помогали нам. Это был скромный замок нашей наивной, обреченной любви. Крыша была из гофрированной жести; стены – из неошкуренного дерева, которое оставляло в пальцах занозы, если неловко коснуться. Пол был сделан из утрамбованной земли и плоских камней, которые мы волокли через лес в голубой тачке, принадлежавшей моей семье столько, сколько я себя помню. После того как мы с Полом поженились в этой беседке, она стала в нашем лесу тем местом, куда приходили гулять, где собирались вместе. Несколько лет назад Эдди повесил поперек нее широкий веревочный гамак – подарок моей матери.
Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно!
– Давай-ка заберемся в эту штуку, – предложил Лейф, указывая на гамак. Мы залезли в него, и я стала потихоньку нас раскачивать, отталкиваясь одной ногой от того самого камня, на котором стояла, выходя замуж за Пола.
– Я теперь разведена, – сказала я без эмоций.
– Я и раньше думал, что ты развелась.
– Ну, так теперь это официально. Нам нужно было послать документы в правительство штата, чтобы там дали им ход. Только на прошлой неделе я получила окончательное свидетельство о разводе с печатью судьи.
Он кивнул и ничего не ответил. Казалось, что он не испытывает жалости ко мне и не сожалеет о разводе, в который я сама себя ввергла. Ему, Эдди и Карен нравился Пол. Мне не удавалось заставить их понять, зачем мне понадобилось все разрушить. «Но вы же казались такими счастливыми» – вот и все, что они могли сказать. И это было действительно так: мы действительно казались счастливыми. Точно так же, как после смерти мамы казалось, что я отлично справляюсь со своими чувствами. У скорби нет лица.
Пока мы с Лейфом качались в гамаке, и перед нами мелькали огни ярко освещенного дома и костра, проглядывая меж деревьев. Мы слышали приглушенные голоса веселившихся людей. Вечеринка постепенно стихала, а потом и совсем умолкла. Совсем близко за нами была могила нашей матери. Может быть, каких-нибудь шагов тридцать дальше по тропинке, которая вилась мимо беседки и выходила на маленькую лужайку, где мы разбили цветочную клумбу, похоронили ее прах и установили надгробный камень. Я чувствовала, что она с нами, и чувствовала, что Лейф тоже ощущает ее присутствие, хотя ни слова об этом не сказала – боялась, что мои слова заставят это чувство исчезнуть. Сама того не заметив, я задремала, и проснулась, когда солнце начало подниматься в небо, вздрогнув и рывком повернувшись к Лейфу, забыв на мгновение, где я нахожусь.
– Я уснула, – проговорила я.
– Я знаю, – ответил он. – А я все это время не спал. Грибочки, понимаешь, такое дело…
Я села в гамаке и повернулась, чтобы получше разглядеть его.
– Ты меня беспокоишь, – проговорила я. – В смысле наркотиков.
– Уж кто бы говорил!
– То было совсем другое дело. Это был только период такой, и ты прекрасно это знаешь, – сказала я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали агрессивно. У меня была масса причин пожалеть о том, что я связалась с героином, но утрата доверия брата – об этом я сожалела больше всего.
– Пойдем, прогуляемся, – предложил он.
– Который теперь час? – спросила я.
– А не все ли равно?
Я пошла вслед за ним по тропинке, мимо безмолвных палаток и машин, и дальше, по подъездной дорожке к гравийному шоссе, которое огибало наш дом. Свет утра был мягким, тронутым легчайшим оттенком розового, настолько прекрасным, что я перестала обращать внимание на усталость. Ни слова не говоря, мы пошли к заброшенному дому, который стоял недалеко от нашего, вниз по шоссе, куда мы, бывало, убегали детьми жаркими летними днями, еще до того как выросли настолько, чтобы суметь водить машину. Этот дом стоял пустой и разваливался от старости, пока мы росли. Теперь он стал еще большей развалюхой.
– Кажется, ее звали Вайолет, ту женщину, что жила здесь, – сказала я брату, когда мы взошли на крыльцо, припоминая рассказы об этом доме, которые я много лет назад слышала от наших старых соседей-финнов. Передняя дверь в нем никогда не была заперта – так было и сейчас. Мы толкнули ее и вошли внутрь, осторожно переступая через те места, где половицы в полу провалились. Как ни удивительно, по всему дому были разбросаны те же предметы, что и десять лет назад, вот только теперь они еще сильнее обветшали. Я подобрала с пола пожелтевший журнал и увидела, что он опубликован Коммунистической партией Миннесоты и датирован октябрем 1920 года. Обколотая по краям чайная чашка с рисунком из розовых розочек лежала на боку, и я наклонилась, чтобы поставить ее ровно. Домик был такой крохотный, что требовалось всего несколько шагов, чтобы оглядеть его целиком. Я подошла к задней стене и приблизилась к деревянной двери, косо висевшей на одной петле; в ее верхней половине до сих пор сохранилось нетронутое прозрачное стекло.
Мы действительно казались счастливыми. Точно так же, как после смерти мамы казалось, что я отлично справляюсь со своими чувствами. У скорби нет лица.
– Не прикасайся к нему, – прошептал Лейф. – Если разобьется – плохая примета.
Мы осторожно пробрались мимо двери в кухню. В ее стенах зияли отверстия и дыры, гигантское черное пятно осталось там, где некогда стояла плита. В углу притулился маленький деревянный столик, где-то потерявший одну ножку.
– Не хочешь вырезать на нем свое имя? – спросила я, указывая на стол, и голос мой внезапно окреп от нахлынувших эмоций.
– Не надо, – попросил Лейф, хватая меня за плечи и сильно встряхивая. – Просто забудь об этом, Шерил. Это реальность. А реальность – это то, что мы должны принимать, нравится она нам или нет.
Я кивнула, и он отпустил меня. Мы стояли бок о бок, глядя из окон в сад. Там стоял полуразвалившийся сарай, некогда служивший баней, и большая лохань для стирки, теперь заросшая сорняками и мхом. За ними простиралось широкое болотистое поле, которое в отдалении уступало место небольшой березовой рощице. А дальше, за ней, начиналось настоящее болото, о существовании которого мы знали, но его не было видно.
– Конечно, я не стал бы ничего вырезать на этом столе, и ты бы не стала, – через некоторое время проговорил Лейф, поворачиваясь ко мне. – И знаешь, почему? – спросил он.
Я покачала головой, хотя ответ был мне известен.
– Потому что нас воспитывала наша мама.
Я вышла из своего лагеря на вырубке с первыми лучами солнца и все утро не видела ни одного человека. А к полудню уже не видела даже МТХ. Я потеряла тропу среди вывалов леса и временных дорог, которые пересекались во всех направлениях и со временем стерли тропу с лица земли. Поначалу я не так уж сильно тревожилась, полагая, что дорога, по которой я иду, где-нибудь непременно вырулит к такому месту, где снова пересечет тропу, но этого не случилось. Я вытащила из рюкзака карту и компас и попыталась сориентироваться. Именно что попыталась – мои навыки в ориентировании по-прежнему оставались ненадежными. Я пошла по другой дороге, но она лишь привела меня к третьей. А третья – к четвертой, пока я уже не могла ясно вспомнить, по которой из них я шла вначале.
Я остановилась, чтобы пообедать. Стояла послеполуденная жара, и мой монументальный голод лишь слегка приглушало тошнотворное осознание того, что я не понимаю, где нахожусь. Я молча пеняла себе за то, что была столь беспечна, за то, что в раздражении пошла дальше, вместо того чтобы остановиться и обдумать свой курс, но теперь с этим уже ничего невозможно было поделать. Я сняла футболку с Бобом Марли и повесила ее на ветку просушиться, вытащила из рюкзака другую футболку и натянула ее. С тех пор как Пако преподнес мне свой подарок, я носила футболки по очереди, меняя одну на другую в течение дня – так же, как меняла носки, хотя и понимала, что это – роскошь, которая лишь добавляет больше веса моему рюкзаку.
Я изучила карту и пошла дальше, сначала по одной неровной колее, потом по другой, ощущая трепет надежды всякий раз, как мне казалось, что я вновь набрела на тропу. Но к началу вечера дорога, по которой я шла, закончилась нагроможденной бульдозером кучей грунта, камней и веток, высокой, как дом. Я забралась на нее, чтобы осмотреться получше, и увидела еще одну дорогу, пересекавшую старую вырубку. Я шла по ней до тех пор, пока одна из моих сандалий не свалилась с ноги: и клейкая лента, и перепонка, которую она удерживала, оторвались от подошвы.
Я пошла по другой дороге, но она лишь привела меня к третьей. А третья – к четвертой, пока я уже не могла ясно вспомнить, по которой из них я шла вначале.
– А-а-а! – в ярости завопила я. Потом осмотрелась, ощущая странное безмолвие стовших в отдалении деревьев. Они казались мне чем-то живым и мыслящим – как некие люди, защитники, которые всей душой рады были бы избавить меня от этого кошмара, – хотя не делали ничего, просто молча стояли и смотрели.
Я уселась на землю посреди высокой травы и древесных побегов высотой по колено и всерьез занялась починкой обуви. Сконструировала пару металлически-серых квазиботинок, снова и снова оборачивая клейкую ленту вокруг носков и похожих на скелеты остатков сандалий, словно создавая защитные заклинания для моих измученных ног. Я старалась наворачивать ленту достаточно туго, чтобы эти импровизированные ботинки продержались до конца перехода, но при этом достаточно свободно, чтобы можно было снять их в конце дня, не порвав. Они должны были донести меня до самого Касл-Крэгз.
А теперь я еще и не имела представления, насколько это далеко или как я туда попаду.
В этих своих квазиботинках я пошла дальше через вырубку, до дороги, а там осмотрелась. Я больше не понимала, в каком направлении следует двигаться. Единственными местами, где можно было осмотреться вокруг, были вырубки и дороги. Леса представляли собой густую чащу из елей и бурелома, и этот день дал мне понять, что здешние ненадежные дороги – всего лишь линии в необъяснимом, немыслимом лабиринте. Они шли на запад, потом сворачивали к северо-востоку, потом некоторое время тянулись к югу. Еще больше положение усложняло то, что отрезок МТХ между Берни-Фоллс и Касл-Крэгз не столько шел на север, сколько описывал широкую дугу с уклоном к западу. И теперь я вряд ли могла даже сделать вид, что иду по проложенному маршруту. Моей единственной целью теперь было выбраться оттуда, куда я попала. Я знала, что если пойду на север, то со временем выйду на шоссе 89. Я шла по дороге, пока почти не стемнело, отыскала сравнительно ровное место в лесу и поставила палатку.
Да, я заблудилась, но я не боюсь, твердила я себе, готовя ужин. У меня было в достатке пищи и воды. Все, что мне нужно, чтобы прожить неделю или больше, было упаковано в моем рюкзаке. Если я просто пойду дальше, то со временем выйду к цивилизации. И все же, заползая в свою палатку, я буквально дрожала от осязаемой благодарности за то, что у меня есть этот привычный кров, состоявший из зеленого нейлона и брезентовых стен, которые стали моим домом. Я осторожно выпростала ноги из самодельных «ботинок» и поставила их в уголок. Просмотрела карты в своем путеводителе – наверное, раз в сотый за этот день, – ощущая разочарование и неуверенность. Под конец просто бросила это занятие и залпом прочла около сотни страниц «Лолиты», погрузившись в ее ужасную и забавную реальность настолько полно, что позабыла о своей собственной.
Утром до меня дошло, что у меня больше нет футболки с Бобом Марли. Я оставила ее на той ветке, на которую повесила ее сушиться накануне. Лишиться ботинок – это было плохо. Но лишиться футболки с Бобом Марли – еще хуже. Это была не просто какая-то там старая футболка. Она была, по крайней мере, по словам Пако, священной рубахой, которая означала, что я иду вместе с духами животных, земли и небес. Я не была уверена, что верю в это, но она стала для меня символом чего-то такого, чему я не могла как следует подобрать название.
Я укрепила свои импровизированные ботинки еще одним слоем клейкой ленты и шла весь этот жаркий день до самого вечера. Накануне ночью у меня сложился план: я пойду по этой дороге, куда бы они меня ни привела. Я буду игнорировать все остальные, которые ее пересекают, какими бы интригующими и многообещающими они ни выглядели. Под конец я убедилась, что если не сделаю этого, то просто буду продолжать бродить по бесконечному лабиринту. К середине дня я почувствовала, что дорога вот-вот куда-то меня приведет. Она расширилась, стала не такой изрезанной, и лес впереди расступился. Наконец, я завернула за поворот и увидела трактор, в котором не было водителя. А за трактором открывалось двухполосное шоссе с настоящим покрытием. Я пересекла его, повернула влево и пошла по обочине. Единственное, что я могла предположить, что это шоссе 89. Я снова вытащила свои карты и проследила по ним маршрут, по которому я могла на попутках добраться обратно к МТХ, а потом стала пытаться поймать эту самую попутку, отчаянно стыдясь своих кошмарных самодельных ботинок. Машины проезжали мимо по две – по три, между ними были длительные перерывы. Я простояла на шоссе с полчаса, держа руку с поднятым вверх большим пальцем, чувствуя нарастающую тревогу. Наконец, мужчина, сидевший за рулем пикапа, притормозил и съехал на обочину. Я подошла к пассажирской дверце и открыла ее.
Я больше не понимала, в каком направлении следует двигаться. Единственными местами, где можно было осмотреться вокруг, были вырубки и дороги.
– Можете забросить свой рюкзак в багажник, – сказал он. Это был здоровенный мужик с бычьей шеей, судя по внешнему виду, лет под пятьдесят.
– Это шоссе 89? – спросила я.
Он озадаченно уставился на меня.
– Вы что, даже не знаете, по какой дороге идете?
Я покачала головой.
– Во имя Господне, что это у вас на ногах?! – ахнул он.
Почти час спустя он высадил меня в том месте, где МТХ пересекал гравийную дорогу в лесу, очень похожую на те, по которым я шла, когда заблудилась. На следующий день я шла с рекордной для себя скоростью, подгоняемая желанием достичь Касл-Крэгз к концу дня. В моем путеводителе говорилось, как обычно, что это не совсем городок. Тропа выныривала из леса в государственном парке, на границе которого стояли магазин и почта, но для меня этого было достаточно. На почте меня должны были ждать новые ботинки и коробка с припасами. При магазинчике был небольшой ресторан, где я могла удовлетворить, по крайней мере, некоторые из своих фантазий насчет еды и напитков, когда выну двадцать долларов из коробки. А в государственном парке был бесплатный палаточный городок для дальноходов с МТХ, где заодно можно было принять горячий душ.
К трем часам дня, когда я добрела до Касл-Крэгз, я шла уже почти босая, мои «ботинки» практически перестали существовать. Я переступила порог почты, волоча за собой отдельные куски густо покрытой землей клейкой ленты, и спросила, есть ли для меня посылки.
– Их должно быть две, – уточнила я, почти не надеясь на посылку из REI. Пока я ждала возвращения со склада служащей почты, мне пришло в голову, что здесь может быть и кое-что еще, помимо коробок с посылками и припасами, – письма. Я послала извещения во все почтовые отделения, которые пропустила, делая крюк, и распорядилась, чтобы всю мою почту перенаправили сюда.
– Вот, пожалуйста, – проговорила служащая, с трудом водружая коробку с припасами на прилавок.
– Но ведь там должна быть… А из REI ничего нет? Там должны быть…
– Все в свое время, – пропела служащая, возвращаясь на склад.
К тому времени как я вышла с почты, я едва не прыгала от радости и облегчения. Помимо девственно-чистой коробки, в которой лежали мои ботинки – мои новые ботинки! – я держала в руке девять писем, адресованных мне в почтовые отделения на том отрезке пути, по которому я не пошла, надписанные знакомыми почерками. Я уселась на бетонную площадку рядом с маленьким зданием почты, быстро перебирая конверты, слишком переполненная чувствами, чтобы вскрыть какой-нибудь из них. Одно письмо было от Пола. Одно – от Джо. Еще одно – от Карен. Остальные – от друзей, живших в разных концах страны. Я отложила их в сторону и ножом вскрыла коробку из REI. Внутри, аккуратно завернутые в бумагу, лежали мои новенькие коричневые кожаные ботинки.
Ботинки были безупречно чистыми. Они казались мне почти произведением искусства в своем совершенстве, пока я делала в них пробный круг по парковке.
Точно такие же, как те, что отправились в путешествие вниз по склону горы, только новые и на размер больше.
– Шерил! – воскликнула какая-то женщина, и я подняла глаза. Это была Сара, одна из женщин из той четверки, которую я встретила в Барни-Фоллс. Она стояла напротив меня. Рюкзака при ней не было. – Что ты здесь делаешь? – спросила она.
– А ты что здесь делаешь? – ответила я вопросом. Я думала, что они все еще идут сзади меня по маршруту.
– Мы заблудились. В конце концов вышли на шоссе и поймали попутку.
– Я тоже заблудилась! – сказала я с удивлением и удовольствием, обрадованная тем, что не единственная ухитрилась сбиться с пути.
– Да здесь все плутают, – отмахнулась она. – Пойдем, – она указала на вход в ресторан в конце здания. – Мы все уже там.
– Сейчас буду, – ответила я. Когда она ушла, я вынула новые ботинки из коробки, содрала с ног остатки своей импровизированной обуви и сунула их в ближайшую мусорную корзину. Вскрыла коробку с припасами, отыскала в ней свежую пару чистых, еще ни разу не надеванных носков, натянула их прямо на грязные ноги, а потом зашнуровала ботинки. Они были безупречно чистыми. Они казались мне почти произведением искусства в своем совершенстве, пока я делала в них пробный круг по парковке. Чудо девственных подошв; сияние неободранных носков. Они были пока еще негнущимися, но просторными; казалось, что они мне впору, хотя меня беспокоил тот факт, что придется разнашивать их на маршруте. Но я ничего не могла сделать, кроме как надеяться на лучшее.
– Шерил! – басом заорал Рекс, когда я вошла в ресторан. С ним рядом сидела Стейси, а дальше – Сэм, Хелен, Джон и Сара, и они вшестером практически полностью заняли крохотный ресторанчик.
– Добро пожаловать в рай, – проговорил Джон, салютуя мне бутылкой пива.
Мы ели чизбургеры и картошку фри, потом в состоянии послепиршественного экстаза гуляли по магазину, набрав полные охапки чипсов, печенья, пива и больших бутылок дешевого красного вина. Заплатили за все это в складчину. Потом всемером, пошатываясь от усталости, поднялись вверх по холму к официальному бесплатному палаточному городку, где сдвинули свои палатки, поставив их в кружок, и провели остаток вечера вокруг стола для пикников, смеясь и рассказывая историю за историей. Пока мы болтали, из леса, окружавшего кольцом наш палаточный городок, появились два черных медведя – эти выглядели по-настоящему черными – и почти не испугались нас, когда мы принялись кричать, чтобы спугнуть их и заставить уйти прочь.
Весь вечер я то и дело наполняла маленький бумажный стаканчик, который прихватила из магазина, большими глотками пила из него красное вино, как будто оно было водой – пока оно и на вкус не перестало отличаться от воды. Мне вовсе не казалось, что я в этот день прошла 27 километров по 32-градусной жаре, с рюкзаком на спине и клейкой лентой, обернутой вокруг ног. Мне казалось, что я сюда прилетела. Что этот стол для пикников – лучшее место, где я когда-либо была или когда-либо буду. Я не сознавала, что опьянела, пока мы все не решили укладываться спать. Тогда я поднялась из-за стола, и меня поразило то, насколько сложное это, оказывается, искусство – ходить прямо. Через мгновение я уже стояла на четвереньках, и меня рвало на землю прямо посередине нашего лагеря. Несмотря на всю жалостную смехотворность моей жизни в последние годы, прежде меня ни разу не тошнило от алкоголя. Когда это закончилось, Стейси поставила рядом со мной бутылку с водой, пробормотав, что мне необходимо попить. Истинная я внутри той дымки, в которую я превратилась, осознавала, что она права, что я не только пьяна, но и сильно обезвожена. Я не выпила ни глотка воды с тех пор, как шла по жаркой тропе в этот день. Я заставила себя сесть прямо и попить. Стоило мне сделать глоток, и меня снова стошнило.
Мне вовсе не казалось, что я в этот день прошла 27 километров по 32-градусной жаре, с рюкзаком на спине и клейкой лентой, обернутой вокруг ног. Мне казалось, что я сюда прилетела.
Утром я встала раньше остальных и, насколько могла, постаралась смести следы рвоты еловой веткой. Потом пошла в душевую, сняла свою грязную одежду и долго стояла под горячим душем среди голых бетонных стен, чувствуя себя так, будто накануне ночью меня сильно избили. Но у меня не было времени на похмелье. Я планировала снова вернуться на маршрут к середине дня. Оделась, вернулась в лагерь и уселась за стол, стараясь выпить как можно больше воды, одновременно читая все девять своих писем, одно за другим, пока остальные спали. Пол философски писал о нашем разводе, любовь сквозила в каждой строчке его письма. Письмо Джо было романтическим и лихорадочным, и в нем ничего не говорилось о том, обратился ли он в реабилитационный центр. Карен писала кратко и деловито, рассказывая о новостях своей жизни. Письма от остальных людей были сплошным потоком любви и сплетен, новостей и забавных историй. К тому времени как я закончила их читать, остальные стали понемногу выползать из своих палаток. Прихрамывая, они вступали в новый день – так же, как я каждое утро, пока мышцы не разогрелись. Я втайне порадовалась тому, что, по крайней мере, у половины из них был такой же похмельный вид, как и у меня. Все улыбались друг другу, несчастные, но довольные. Хелен, Сэм и Сара отправились в душевую, Рекс и Стейси решили еще раз пройтись по магазину.
– У них есть булочки с корицей, – проговорил Рекс, пытаясь соблазнить меня присоединиться к ним, но я лишь помахала им вслед, и не только потому, что мысль о еде заставила мой желудок сжаться. После бургера, вина и всех закусок, которые я купила вчера, у меня опять осталось чуть меньше пяти баксов.
Когда они ушли, я принялась сортировать содержимое своей коробки, складывая продукты в стопку, чтобы упаковать их в Монстра. На этом следующем отрезке мне предстояло нести с собой тяжелый груз; это был один из самых длинных участков МТХ – до Сейед-Вэлли было 250 километров.
– Вам с Сарой нужны готовые ужины? – спросила я Джона, который сидел за столом. Мы ненадолго остались в лагере вдвоем. – У меня есть лишние, – я указала на упаковку лапши Fiesta, которую я с удовольствием ела в начале похода, но теперь возненавидела.
– Не-а. Спасибо, – отказался он.
Я вынула из коробки книгу Джеймса Джойса «Дублинцы» и поднесла ее к носу, вдыхая запах обшарпанной зеленой обложки. Она приятно пахла старыми, чуть плесневелыми книгами, точно так же, как весь букинистический магазинчик в Миннеаполисе, где я купила ее несколько месяцев назад. Я раскрыла томик и увидела, что мой экземпляр был отпечатан за несколько десятилетий до того, как я родилась.
– Что это? – спросил Джон, потянувшись за открыткой, которую я купила в магазине вчера вечером. Это была фотография вырезанного из дерева сасквоча, верх открытки украшали слова «Страна бигфутов». – Ты веришь, что они существуют? – спросил он, кладя открытку на место.
– Нет. Но те люди, которые верят, утверждают, что здесь столица бигфутов всего мира.
– Люди много чего говорят, – заметил он.
– Ну, если они вообще где-то есть, то здесь им самое место, – ответила я, и мы огляделись по сторонам. За деревьями, которые окружали нас, возвышались древние серые скалы, которые носили название Касл-Крэгз, их зубчатые вершины нависали над нами, как своды кафедральных соборов. Вскоре нам предстояло пройти мимо них по маршруту, на протяжении многих километров двигаясь вдоль кромки гранитных и ультраосновных скал, которые мой путеводитель описывал как «вулканические по происхождению и интрузивные по природе», что бы это ни значило. Я никогда особенно не интересовалась геологией, но мне не нужно было знать значение слова «ультраосновный», чтобы понять, что я вступаю в совершенно иную страну. Переход в Каскадный хребет был подобен тому, который я совершила, пересекая Сьерра-Неваду: мне не один день приходилось идти по каждой из этих горных цепей, прежде чем у меня действительно начинало складываться определенное представление о них.
– Осталась только одна остановка, – проговорил Джон, словно читая мои мысли. – Вот доберемся до Сейед-Вэлли, а потом наш путь – в Орегон. Осталось всего лишь каких-то триста двадцать километров до границы.
Я кивнула и улыбнулась. Мне не казалось, что слова «только» и «триста двадцать километров» хорошо сочетаются в одном предложении. Я не позволяла себе загадывать дальше следующей остановки.
– Орегон! – воскликнул он, и радость в его голосе была такой заразительной, что мне почти показалось, что эти 320 километров будут преодолены одним прыжком, но я была уже научена горьким опытом. Не было ни единой недели на маршруте, которая не стала бы для меня тяжелым испытанием.
– Орегон, – подтвердила я, и лицо мое посерьезнело. – Но сначала – Калифорния.
