Глава семнадцатая. КАК ДОЛЖЕН УМИРАТЬ КОРОЛЬ?

Король должен умирать насильственной смертью. Это звучит бессердечно, но основывается на древнем представлении, что царство может пострадать, если его правитель демонстрирует признаки угасания. Подобное развитие событий надо опережать. Так было принято, собственно, во всех архаических культурах. В конце концов, от жизненной силы короля зависела ни много ни мало сама природа. Постепенное угасание его сил, как опасались, может повести за собой катастрофы, эпидемии, голод. Так что легко догадаться, какие опасения вызывал дряхлый и слабый король. В Эфиопии королей почитали наравне с богами, но, как только жрецы замечали признаки физической немощи, к королю посылали гонца с приказом умереть. Насильственная смерть, как можно прочитать у Джеймса Фрейзера, была формой оказания почестей. И в древней Камбодже короли не умирали своей смертью. Если король заболевал, то старейшины держали совет и затем в случае сомнения закалывали его в ходе торжественной ритуальной церемонии. Труп сжигали, пепел благоговейно собирали и в течение пяти лет публично ему поклонялись.

Кажется, обычаи такого рода в некоторых частях Африки сохранялись' вплоть до нашего времени. Британский этнолог Чарльз Габриэль Селигман еще в начале XX века сообщал о племени шиллук на Ниле, что вождь этого народа «не имеет права заболеть или состариться, чтобы с убыванием его сил скот не перестал размножаться, зерно на полях не начало гнить, а люди повально умирать». Пикантно, что признаком старения вождя считалась его неспособность удовлетворять потребности своего гарема. Если одна из дам гарема обвиняла его в ослаблении сексуальной силы, вождя быстренько — разумеется, со всей почтительной торжественностью — убивали.

В то время как у одних первобытных народов было принято оставлять вождя на его должности до тех пор, пока не станет заметным хоть малейшее проявление болезни, другие не желали дожидаться никаких подобных признаков и предпочитали убивать вождя, пока он пребывал еще в расцвете сил. Поэтому часто устанавливался срок, после которого он не имел права оставаться вождем. Срок этот был довольно-таки небольшим. Фрейзер цитирует древние скандинавские сказания, согласно которым в давние времена шведские короли могли править только девять лет, после чего их торжественно подвергали ритуальному убийству. В Древнем Вавилоне цари прощались с жизнью через год правления. Позднее этот обычай изменили в пользу царей. Был учрежден праздник, который проводился один раз в год и длился пять дней. На это время господа и слуги менялись местами. Осужденного на смерть пленного одевали в платье царя, сажали на трон, ему позволялось отдавать приказы, устраивать праздничную трапезу и развлекаться с царскими наложницами. По окончании этих пяти дней его сажали на кол.

Интересен также обычай, о котором рассказывает Жоан де Баррос, видный португальский историк XVI века. Ни один хоть сколько-нибудь вменяемый человек в княжестве Пассир на севере Суматры не хотел становиться королем; дело в том, что время от времени народ там охватывала необъяснимая ритуальная ярость, люди маршировали по улицам и кричали:

— Король должен умереть!

«Когда король слышал этот смертный марш, — пишет Жоан де Баррос, — он понимал, что его час пробил». Человек, наносивший смертельный удар, должен был происходить из королевской семьи и наследовал трон только при условии, что он сможет некоторое время защищать его, что, очевидно, получалось не всегда. Фернан Перес де Андраде, который во время своего путешествия в Китай, пристал на Суматре, рассказывает, что в течение нескольких дней были убиты три короля, а на трон взошли четыре, причем «без малейших признаков волнений или беспорядков в городе, где все шло своим чередом, словно убийство короля — самое обычное событие». Народ защищал эти суровые обычаи, уверяя, что бог никогда бы не допустил, чтобы такое высокое и сильное существо, как король, умер от старческой слабости или болезни, ритуальная смерть — единственно достойный для него конец.

Зная об этих древних обычаях, по-новому понимаешь строку Шекспира «Не знает сна лишь государь один». Хотя в древности торжественное ритуальное убийство, похоже, и для германских конунгов (королей) не было чем-то необычным (известно, например, что древнего шведского конунга Домальди народ после трехлетнего неурожая «принес в жертву»), но все-таки большинству европейских королей Нового времени насильственная смерть не грозила.

Есть одно место, как никакое другое в Европе способствующее размышлению о смерти королей. Это Сен-Дени.

Сен-Дени — заброшенный, пришедший в запустение промышленный район на северной окраине Парижа. Министерство туризма настоятельно не советует туда ехать. Этот пригород Парижа сегодня знаменит прежде всего высоким уровнем безработицы и самой высокой в стране криминогенностью. А еще тем, что это — единственное место во Франции, где большинство населения мигранты. Чтобы написать эту главу, я предпринял паломническую поездку в Сен-Дени, потому что здесь находится уникальная усыпальница, окруженная со всех сторон унылыми бетонными зданиями и пряно пахнущими ларьками с люля-кебабом. С седьмого века, то есть примерно тысяча четыреста лет, базилика бывшего бенедиктинского аббатства Сен-Дени служит «некрополем», местом погребения французских королей. В этой церкви похоронены почти все французские монархи — от Меровингов и до последних Бурбонов. Еще Дагоберт I, скончавшийся в 639 году, выбрал это место в качестве усыпальницы для своей семьи, тем самым он хотел заручиться защитой святого Дионисия (Дени). Дионисий, это надо знать, примерно в 250 году был послан папой в Галлию, чтобы проповедовать там христианство. Очевидно, он делал это настолько успешно, что вызвал недовольство римского наместника и был обезглавлен на холме за пределами тогдашней Лютеции (Парижа). Место казни позднее назвали Монмартр («Холм мучеников») и сегодня постоянно используют как декорацию в романтических фильмах. Легенда о святом Дионисии рассказывает, что после казни миссионер взял свою голову в руки и так, к изумлению римских солдат, прошел шесть километров на север, до места, где он хотел быть похороненным. Именно здесь Дагоберт I и приказал построить церковь.

Общественный пригородный транспорт — не лучший способ добраться до Сен-Дени. Начать с того, что Сен-Дени нет ни в одном расписании поездов. Станция называется в честь футбольного стадиона, построенного здесь к чемпионату мира 1998 года, «Стад-де-Франс». Кроме того, я действительно никому не рекомендую добираться пешком от вокзала до базилики. Но приехать сюда на сером «ягуаре» тоже было не особенно удачной идеей. На этой, совершенно обычной в Восьмом округе, а здесь — чрезвычайно вызывающей машине меня привез знакомый историк Ги Стэр-Сэнти, подъехавший за мной к Люксембургскому парку. Примерно через полчаса мы добрались до Сен-Дени и не пробыли там и двух минут, как нас остановил полицейский патруль. Доброжелательный жандарм сказал:

— Вам нельзя здесь находиться!

На наши слова о запланированном посещении базилики он только покачал головой. Он посоветовал оставить автомобиль на парковке возле городской ратуши, оборудованной видеонаблюдением («силь ву пле»).

В базилике не было ни единого человека. Чтобы войти в нее, вначале надо миновать будку сторожа на западной стороне. Ее поставили примерно десять лет тому назад, чтобы прекратить вандализм в церкви. А у вандализма здесь богатая традиция. С превращением Сен-Дени в промышленное предместье церковь стала любимым местом развлечений местной молодежи. Убранство хоров XVII века несколько лет тому назад из соображений безопасности вынесли из базилики и перевезли в один из парижских музеев, многие мраморные памятники в боковых нефах разрисованы граффити. Как ни странно, это ничуть не умаляет величия мраморных фигур XII и XIII веков. От лежащих здесь статуй в коронах, с улыбкой на губах, опирающихся ногами на охраняющих их львов, исходит совершенно особое достоинство.

Холодно. Ги и я — единственные посетители, молча переходящие от гробницы к гробнице, восхищающиеся архитектурным совершенством, огорчающиеся из-за вандализма.

Крипта под церковью, похоже, избежала разрушений. Наверно, потому, что здесь не было ничего особенно выдающегося, что стоило бы разрушать. Трупы бесчисленных королей, королев, принцев и принцесс, когда-то сброшенные чернью в две вонючие ямы, в 1815 году, во времена Реставрации, были захоронены. С тех пор они покоятся в тесной нише крипты, в так называемом склепе. Сейчас здесь лежат останки более чем ста семидесяти королей и королев в своеобразном огромном саркофаге, словно предназначенном для огромного сверхкороля на все времена; тут находятся Дагоберт І, Хлодвиг II, Хлотарь III, Пипин III Младший и его отец Карл Мартелл, Карл II Лысый, Людовик II, Людовик III, Карломан, Карл III Простоватый, Гуго Капет, Роберт II Благочестивый, Генрих I, Людовик VI Толстый, Филипп II Август, Людовик VIII Лев, Людовик IX Святой, Филипп III Смелый, Филипп IV Красивый, Людовик X Сварливый, Филипп V Длинный, Карл IV Красивый, Филипп VI Валуа, Иоанн II Добрый, Карл V Мудрый — вся история Франции под одним каменным надгробием.

Людовик XVI и Мария-Антуанетта, или, лучше сказать, то, что от них осталось и что удалось отыскать в 1815 году, покоятся не здесь. Для них в середине крипты выделено место, которое украшают две черные мраморные плиты.

Их путь сюда был ужасен.

Меньше чем за четыре недели до того знаменательного штурма Тюильри в 1792 году, с которого начался дьявольски жестокий период французской революции, период ужасного господства якобинцев, когда Людовик XVI с семьей вначале был заточен в здании Национального собрания, а под конец — в башне замка Тампль, Лафайет настоятельно предлагал королю бежать из Парижа. Король отказался.

Людовика XVI поместили в двух комнатушках на третьем этаже Тампля. Спальней ему служило крошечное помещение. Единственная мебель — три стула и кишащий насекомыми плетеный матрас. Когда короля заперли в этой каморке, он не выказал ни удивления, ни плохого настроения. Только снял со стены несколько гравюр, потому что нашел их «неприличными», попросил бумагу, письменные принадлежности, несколько книг и лег спать.

Вначале гражданину Капету, как его теперь официально называли, предоставили шесть слуг; повар, как мог, готовил еду для королевской семьи, но с каждым днем обращение становилось все более жестким: занавешенные окна, постоянный надзор, строго регламентированное общение с Марией-Антуанеттой и двумя оставшимися в живых детьми, тринадцатилетней Марией-Терезой-Шарлоттой и шестилетним дофином Шарлем-Луи, которые вместе с матерью содержались в заключении на втором этаже в чуть более просторных помещениях. Через десять дней после ареста у короля и королевы забрали всех слуг, кроме одного.

С первого же дня Людовик XVI составил себе точный распорядок дня. Одевшись (в шесть часов), он сразу же приступал к молитве. Затем читал Фому Кемпийского, «О подражании Христу». После чего, если ему это позволяли, навещал семью и проводил день в комнате королевы. В одиннадцать часов ложился спать.

После кровавого 2 сентября, когда в парижских тюрьмах была устроена резня и погибли сотни священников, аристократов и роялистов, обращение с королевской семьей сделалось еще суровее. У них забрали последнего слугу и заменили его неким Клери, которого начальство тюрьмы считало политически более благонадежным. 20 сентября Клери (оказавшийся тайным роялистом) сообщил королю, что его хотят разлучить с семьей.

— Это самое убедительное доказательство вашей верности, — сказал король. — Я надеюсь, вы ничего не станете от меня скрывать, я готов ко всему. Попробуйте узнать, когда должно произойти это горестное расставание, и незамедлительно сообщите мне!

Это случилось 29 сентября. Затем в октябре Национальный конвент начал готовить показательный процесс против «гражданина Капета». Дантон и Робеспьер были против. Дантон потому, что боялся, как бы в судебном разбирательстве не выяснилось, что он получил деньги из Лондона, чтобы выступить за спасение короля. Робеспьер — потому что жаждал крови: «Свергнутый король в республике способен только на одно: нарушать покой государства!»

Король ничего не знал про споры о его судьбе. Самой большой радостью для него было в те дни, когда ему позволяли общаться с детьми, проводить с дофином, со «своим любимым малышом», уроки географии. Вместе они рисовали географические карты.

11 декабря в пять часов утра во дворе Тампля установили пушки. Лицо короля оставалось бесстрастным. В одиннадцать часов он играл с сыном, у них были кегли и волчок, потом игрушки отняли. В двенадцать часов дня пришли мэр, прокурор и некоторые другие члены магистрата и отвезли Людовика XVI в Национальный конвент, где его допрашивал депутат-якобинец Бертран Барер, противник Дантона. Рассказывают, что Людовик на этом допросе явно был сильнее и своим дружелюбием несколько раз вывел Барера из себя. По окончании допроса король потребовал копию обвинительного заключения и юрисконсульта. Наверно, он удивился, когда его просьба о юрисконсульте была и в самом деле удовлетворена. Выбор короля пал на Кретьена Гийома де Ламуаньона де Малерба. Все остальные кандидаты отказались из страха за свою жизнь. Конвент согласился с этой кандидатурой. Малерб назначил адвоката — Раймона де Сэза, который уже защищал королеву в деле об афере с колье, представляя ее в суде.

Посещая Тампль, Малерб каждый раз старался вселить в короля надежду. Прусские войска вот-вот покончат с террористическим режимом Робеспьера, скоро король снова будет сидеть на троне. По-видимому, эти слова не производили на короля ни малейшего впечатления. Насильственно отвоеванный трон, по его словам, не представлял бы для него никакой ценности. Он высказал Малербу всего одно желание: как можно быстрее передать священнику, патеру Эджворту, просьбу напутствовать короля перед смертью, когда пробьет его последний час. Король уже жил в ожидании близкой смерти. Он спросил Малерба, видел ли тот «белую даму».

— Белую даму? Кого вы имеете в виду? — спросил Малерб.

— А разве вы не знаете, — ответил король, — что, по народному поверью, незадолго до смерти члена моей семьи во дворце начинает проказничать дама в белых одеяниях?

Король запретил, и это признают даже самые неблагожелательные биографы, любой намек на сострадание и жалость к себе. Малерб в своих записях подчеркивает, что хотя король и настаивал на положенной защите, но не потому, что надеялся на признание его невиновным или верил, что обязан отчитаться перед народом, а только, чтобы не оказаться виноватым перед Богом в самоубийстве.

В декабре состоялась последняя попытка спасения. Годой, премьер-министр Испании, попытался заинтересовать Уильяма Питта Младшего, английского премьер-министра, в спасении Людовика XVI. Дантон снова согласился взять деньги, чтобы организовать освобождение. Ноэль, агент Дантона, встретился с Питтом для переговоров. Дантон требовал сорок тысяч фунтов стерлингов. Для Питта это оказалось слишком дорого.

В день Рождества 1792 года Людовик XVI долго молился. Он читал Тацита и писал завещание. Кстати, документ поражающего величия духа. В нем он прощал всех, в первую очередь своих врагов и своих неверных друзей, а также свою жену («если она думает, что в чем-то должна укорять себя») — и всю Францию. И просил прощения у всех, кого он, «не желая того, оскорбил». Его завещание венчают знаменитые слова: «Я советую своему сыну, если ему выпадет несчастье стать королем, думать о том, что он целиком и полностью должен работать на благо своих соотечественников, что он должен забыть про всякую ненависть и чувство мести, особенно относительно несчастий и бед, которые сейчас переношу я».

26 декабря в десять часов утра он снова предстал перед Конвентом. Раймон де Сэз красноречиво защищал его. Он указал на то, что весь процесс — фарс, что все направленные против Людовика XVI обвинения беспочвенны, и в заключение воскликнул:

— Послушайте, что говорит история о его славе: Людовик взошел на престол в двадцать лет, в двадцать лет он уже служил образцом нравственности, он не проявил ни слабости, в которой его можно было бы обвинить, ни пагубной страстности, он был экономен, справедлив и показал себя последовательным другом народа — и вот сегодня от имени этого народа вы требуете!.. Граждане, я не могу закончить эту фразу! Я умолкаю перед историей. Подумайте, каким будет ее приговор и каким будет суд Божий!

Потом слово взял сам Людовик:

— Сейчас, говоря с вами, возможно, в последний раз, я заявляю, что моя совесть ни в чем меня не укоряет и что мои защитники говорили вам только правду. Я никогда не боялся, что мое правление будет расследоваться публично, но мое сердце разрывается от того, что в обвинительном заключении есть пункт, будто бы я хотел пролить кровь народа…

Депутаты растерялись. Король ни словом не обвинил своих врагов, чтобы защитить себя. Настроение Национального собрания изменилось. Жирондист Ланжюине высказался за то, чтобы снять обвинение, Бриссо, один из предводителей жирондистов, предостерег от возмущения европейских государств и предложил сослать Людовика в Соединенные Штаты, даже якобинец Луи Робер выступил за отсрочку приговора.

28 декабря Робеспьер произнес речь, предопределившую исход процесса, в которой он от имени добродетели, «той добродетели, которая на земле всегда в меньшинстве», потребовал крови. Депутаты были запуганы. Когда Людовик XVI покидал зал, он сказал Малербу:

— Теперь вы убедились в том, что моя смерть была предрешена еще до того, как меня выслушали?

Малерб возмущенно ответил, что это не так, что многие депутаты заверяли его: «Он не умрет. По крайней мере, только после нас». Людовик XVI возразил:

— Возвращайтесь в зал, попытайтесь поговорить с некоторыми из них, скажите им: я не прощу им, если из-за меня прольется еще хоть одна капля крови.

14 января Национальное собрание проголосовало. Процедура растянулась на несколько часов, потому что у каждого депутата было право объяснить свой выбор. Триста тридцать четыре депутата проголосовали за дальнейшее тюремное заключение, двадцать шесть — за отсрочку казни и триста шестьдесят один — за ее быстрейшее проведение. Большинство историков утверждают, что если бы депутаты были свободны в своем решении, то за смерть проголосовало бы максимум сто человек, но, так как стараниями Робеспьера бушующая чернь окружила здание Конвента, Людовик XVI был осужден на смерть незначительным перевесом голосов.

Вечером 14 января король сидел сгорбившись в своей жалкой камере в Тампле. Когда к нему пришел Малерб, король обнял его и попросил позвать патера Эджворта, чтобы получить перед смертью последнее причастие и благословение. Еще он хотел видеть список депутатов, голосовавших за его казнь. Просмотрев имена, он вздохнул:

— Меня очень огорчает, что принц Орлеанский, мой родственник, голосовал за мою смерть.

Клери пытался подбодрить его и рассказал о готовящемся выступлении армии.

— Было бы очень жаль, — возразил король. — Это приведет только к новым жертвам.

В следующие дни Малерб не приходил. Чтобы чем-то занять себя, король решал ребусы, которые ему принес Клери.

20 января в два часа дня неожиданно открылась дверь. Перед Людовиком стояли пятнадцать человек, среди них мэр, министр юстиции Тара и различные чиновники департамента. Король встал. Тара зачитал решение Конвента, обвинявшее короля в заговоре против свободы нации и приговаривавшее его к смертной казни. Король выслушал приговор и попросил отсрочить его исполнение на три дня, чтобы «подготовиться предстать пред Господом», а кроме того, о визите духовника, снятии постоянной стражи и о возможности еще раз увидеть свою семью. Тара пообещал передать все просьбы Конвенту.

За обедом ему не подали нож и вилку, боясь, что он может опередить публичную казнь. В первый и последний раз в своей жизни король ел руками. Поздно вечером он снова услышал шум у своей двери. Это снова был Тара. Конвент, возвестил Тара, удовлетворил все просьбы, за исключением отсрочки. Потом он сообщил о прибытии патера Эджворта. По знаку Людовика XVI министр и его свита вышли. Людовик XVI провел священника в свою камеру. Их разговор был прерван сообщением, что пришли жена и дети короля. По рассказам, Мария-Антуанетта все время плакала, а король сохранял самообладание и еще раз напомнил дофину о его долге: во-первых, простить палачей отца, а во-вторых, молиться за них. Король начертил большим пальцем крест на лбу своих детей и погладил их по голове. Он не разрешил семье провести с ним последнюю ночь, но пообещал увидеться с ними еще раз на следующее утро. Когда Марию-Антуанетту вывели из камеры, она потеряла сознание.

Король простился с семьей незадолго до одиннадцати вечера. Свои последние часы он провел со священником.

— Ах, — сказал он духовнику, — почему я так люблю и так нежно любим?

Потом он исповедовался. Священник предложил отслужить импровизированную мессу. Патер Эджворт спросил у охраны разрешения, после чего в камеру внесли небольшой деревянный стол, который послужил алтарем. Около часу ночи Людовик лег на топчан и попросил Клери разбудить его в пять утра. Но проснулся раньше, чем пришел Клери, и сказал ему:

— Я хорошо выспался. Вчерашний день очень утомил меня.

Клери молча одел и причесал его. В шесть патер отслужил еще одну мессу. Король выслушал ее, стоя на коленях, священник причастил и соборовал Людовика. Затем слуга Клери попросил короля благословить его. Король выполнил эту просьбу, передал Клери печать для своего сына, кольцо для жены и кольцо для дочери. Людовик просил объяснить семье, что не хочет видеться с ними еще раз. Как он сказал, он хочет избавить их от ужасного расставания.

С семи часов в дверь постоянно стучали. Чересчур усердные охранники. В девять часов утра 21 января 1793 года появился Антуан Сантерр, командовавший охраной короля, и произнес слова, которые во Франции знает каждый ребенок:

— Месье, пора идти.

Не так известен «крутой», как сказали бы сегодня, ответ короля:

— Я еще занят, подождите за дверью. Через несколько минут я буду в вашем распоряжении.

Вероятно, Сантерр был так изумлен, что без возражений повиновался. Людовик XVI закрыл дверь и опустился на колени перед священником:

— Дайте мне последнее благословение, святой отец! И молитесь за меня.

Потом он взял шляпу, вышел к страже, и его увели. Во втором дворе Тампля его, священника и двух жандармов посадили в карету. По пути к месту казни никто не разговаривал. Король читал молитвенник Эджворта. Было слышно, как маршируют солдаты, доносился барабанный бой. После мучительно долгой поездки экипаж въехал на площадь Луи XV, которая сегодня называется Плас-де-Конкорд, то есть площадь Согласия.

Три палача проводили короля к помосту, на котором была установлена гильотина. Когда они хотели снять с него одежду, он мягко отодвинул их. Король настоял на том, чтобы самому снять сорочку и шейный платок. Ему хотели связать руки.

— Связать меня? — удивился он. — Делайте, что вам приказано, но, пожалуйста, не связывайте меня. Откажитесь от этого намерения!

Палачи стояли на своем. Священник, стоявший рядом с ним, прошептал:

— Сир, рассматривайте это оскорбление как последний штрих сходства вашего величества с Христом.

Тогда король сказал палачам:

— Делайте, что хотите. Я выпью эту чашу до дна.

Ему связали руки за спиной. Крик толпы смолк.

Вдруг воцарилась мистическая тишина. Он повернул лицо к толпе и прокричал:

— Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию…

Продолжения не было слышно, так как Сантерр тут же отдал приказ барабанным боем заглушить слова короля. Палачи поспешно привязали короля к доске, упал нож гильотины, они опрокинули доску, голова Людовика XVI скатилась в корзину. Тишина. Жуткая тишина. Несколько мужчин и женщин бросились к эшафоту, чтобы смочить свои носовые платки в крови короля, брызги которой разлетелись очень далеко. Потом вдруг разразилось ликование. С этого момента королевская власть во Франции стала историей.

Мария-Антуанетта была обезглавлена 16 октября того же года на том же месте. Рассказывают, что она до самого конца держалась подчеркнуто вежливо. Случайно наступив на ногу своему палачу, она произнесла:

— Тысячу извинений, месье.

Дофина после казни матери выпустили из Тампля, ему предстояло перевоспитание и превращение в «гражданина», поэтому его послали в учение к сапожнику Антуану Симону, надежному якобинцу. После того как и сапожник был казнен на гильотине — якобы он вызвал подозрение в роялизме, — семилетнего к тому времени Луи-Шарля де Бурбона снова вернули в темницу в Тампле, где спустя два года он, неухоженный и заброшенный, умер от туберкулеза. Только Мария-Тереза-Шарлотта пережила тюремное заточение. Через три года после смерти родителей ее выкупил венский двор.

Труп Людовика XVI, одетый в белый пикейный жилет, серые шелковые панталоны и белые чулки, отвезли в открытом деревянном гробу (голова лежала между ног) к расположенному невдалеке приходскому кладбищу на рю Д’Анжу и там зарыли. Это произошло 21 января 1793 года. 16 октября на то же кладбище привезли тело Марии-Антуанетты. Адвокат Пьер-Луи Оливье Деклозо, дом которого граничил с кладбищем, купил этот кусок земли и пометил место, где лежали король и королева, посадив две плакучие ивы. Сегодня там стоит часовня покаяния. Здание в стиле неоклассицизма — самое знаменитое место паломничества французских роялистов. Алтарь в подвальном помещении часовни, на котором красуется барельеф тернового венца, указывает точное место бывшей могилы Людовика. Бывшей, потому что 21 января 1813 года скорбные останки Людовика и Марии-Антуанетты были эксгумированы и перенесены в Сен-Дени.

Если мыслить архаическими категориями, то возникает вопрос: мог ли вообще институт королевской власти такого величия, как французский, исчезнуть иначе, чем путем почти ритуального убийства короля? Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы Людовик XVI после отмены монархии упаковал чемодан и отправился куда-нибудь за границу на пенсию. Блеск, присущий и нынешней французской государственности, как раз связан с тем, что на эпохальном отцеубийстве, какое осмелились совершить французы, удалось создать совершенно иную государственность с совершенно особой национальной гордостью. Республиканское самосознание Франции в конечном счете основывается, кроме всего прочего, и на том, что свержение монархии было актом мужества, достойного Прометея. Французские революционеры ведь никогда не отрицали величия и блеска французской монархии. Гильотинируя Людовика XVI, они знали, что убивают не какого-то опереточного короля, а монарха, представляющего абсолютно высшую форму монархизма, фигуру олимпийской величины. На самом деле революция воспринимала себя как юного Зевса, свергающего с Олимпа старого Кроноса, — и точно так же, как Зевс был наследником Кроноса, Французская республика претендует быть наследницей французской королевской власти. Во французских путеводителях Версаль не поносится как крепость феодального тирана, а превозносится как национальный памятник, воплощающий величие и блеск Франции. Если посмотреть на республиканские ритуалы, например на национальный праздник 14 июля, во время которого президент, что примечательно, принимает военный парад точно на том месте, где был казнен Людовик XVI, то становится ясно: во Франции королевская власть в некотором отношении живее, чем в иных еще существующих монархиях.

Сверженному королю очень трудно сохранить достоинство. Это ясно показывает пример Вильгельма II. Прежде чем поезд с его салон-вагоном смог покинуть Германию, он простоял мучительно долго на голландской границе, пока правительство в Гааге подыскивало подходящее место пребывания для императора. Во время этого ожидания, дело было на пограничном пункте Эйсден, Вильгельм решил немного размять ноги, подошел к голландскому солдату, который, по его мнению, слишком уютно устроился на посту, толкнул его и сказал:

— Подтянитесь, дружище, я — император Германии.

Только когда чиновники в Гааге, полдня лихорадочно звонившие по всем телефонам, наконец-то нашли хоть одного человека, а именно графа Годарда Бентинка, который был готов принять императора «максимум на три дня» в своем загородном поместье в Амеронгене, поезд смог тронуться. Прибыв к Бентинку, Вильгельм II потер руки и потребовал «приличную чашку чаю». Говорят, он оказался очень требовательным гостем. Три дня, ко все возрастающему раздражению графа Бентинка, превратились в целых семнадцать месяцев.

Правда, новообразованная немецкая республика оставила Вильгельму II часть его состояния, так что весной 1920 года стало возможно подписать договор о покупке прибежища — поместья Доорн. В Доорне император превратился в достопримечательность для туристов. Из кофейни господина Ван Хартена, примыкавшей к раскинувшемуся на двадцати четырех гектарах поместью, открывался превосходный вид на сад бывшего императора. Господин Ван Хартен требовал в пересчете на сегодняшние деньги пятьдесят центов за место на террасе. Должно быть, немало гостей пострадало от такого предпринимательства, потому что ничего более интересного, чем рубящий дрова пожилой мужчина, они не увидели. Вильгельм II прожил еще двадцать лет в Доорне до своей смерти, последовавшей 4 июня 1941 года от легочной эмболии.

Если, по словам Гельмута Коля, существует «милость позднего рождения», то в случае Вильгельма II приходится говорить о немилости поздней смерти. Во всяком случае, ему не сделала чести поздравительная телеграмма, которую он послал Гитлеру после победы вермахта над Францией («Под глубоким впечатлением от капитуляции Франции я поздравляю вас…»). Правда, он якобы возмущался еврейскими погромами в ноябре 1938 года, что, конечно же забылось, в отличие от строк этого исторического поздравления. Но по крайней мере, его похороны прошли довольно достойно (хотя на них капелла вермахта и проиграла последний сигнал вечерней зори). А выбранная им эпитафия поистине грандиозна: «Не хвалите меня, ибо я не нуждаюсь в похвале; не прославляйте меня, ибо я не нуждаюсь в славе; не судите меня, ибо я уже предстою перед Судом».

Конец последнего императора из династии Габсбургов тоже был довольно-таки жалок, если сравнить его со славой и величием императорской и королевской Австро-Венгрии. Когда я посетил Отто фон Габсбурга, сына Карла Австрийского, на его вилле в Пёккинге на Штарнбергском озере, он рассказал мне, как с родителями пережил в замке Шёнбрунн конец Габсбургской империи. В ноябре 1918 года, когда запахло жареным, офицеры лейб-гвардии, присягавшие на верность императорской семье, тут же исчезли.

— Только несколько славных боснийских солдат оставались с нами до последнего. Все остальные сбежали. В том числе и адъютант моего отца, некий принц Зденко Лобкович.

Да и всех придворных подхалимов, всех этих многочисленных дядей, кузенов и кузин в Шёнбрунне, когда оказалось, что некому льстить, вдруг не стало видно. Позднее Отто рассказали, как граф Йозеф Хуньяди, венгерский камердинер, подошел тогда к императору, встал по стойке «смирно», как для официального доклада, и твердо произнес:

— Позвольте доложить: у вашего величества дерьмовая семья.

Отто фон Габсбургу в то время было шесть лет. Когда кончился «старый мировой порядок», ему пришлось пережить тяжелое время: после свержения его семью, подобно историческим обломкам корабля, много лет швыряло судьбой из одной великой державы в другую. Первым местом из многочисленных убежищ стал охотничий замок на австрийской территории, пока императорскую семью не посадили в поезд и не выслали в Швейцарию, где они были вынуждены много раз переезжать — и, наконец, остановились на португальском острове Мадейра. Там в 1922 году император Карл, абсолютно нищий, без надлежащего медицинского ухода, умер на вилле, предоставленной одним добрым португальцем. Обстоятельства жизни на вилле Квинта-до-Монте известны благодаря письмам одной служанки, которая бесплатно работала в обедневшей императорской семье: «Нет электрического света, вода только на втором этаже и внизу на кухне (…) Наше единственное топливо — сырые дрова, которые ужасно дымят. Мы умываемся только холодной водой. Белье здесь никогда не кипятят, не то что дома. Здесь это делает солнце — когда оно есть. К сожалению, пока мы видели мало солнечного света; часто с завистью глядим вниз, на Фунхал, где всегда светит солнце. Дом такой сырой, что все пропахло плесенью». В другом письме она пишет: «Если бы мы знали хоть кого-нибудь, кто сумел бы добиться помощи от Антанты, чтобы их величества смогли снять приличный дом. Их величествам надо предоставить достаточно денег, чтобы обеспечить им сносную жизнь (…) Самое ужасное то, что в мае императрица ждет появления ребенка и не может себе позволить ни повитухи, ни врача (…) Мы стараемся изо всех сил, чтобы справиться с ужасной ситуацией. Иногда у нас просто опускаются руки, но когда мы видим, с каким терпением их величества переносят все эти невзгоды, то с новым мужеством беремся за дело».

Последний австрийский император был не единственным монархом, осевшим в Португалии. В двадцатые годы это государство превратилось в настоящий накопитель свергнутых королей. Прибрежный городок Эсторил считался колонией бывших монархов. Но мало кому удалось сохранить здесь былое величие. Одни позволяли каким-то богатым покровителям содержать себя и убивали время, развлекая гостей на коктейлях у пожилых жен американских миллионеров рассказами о добрых старых временах. Другие, как Фарук, изгнанный король Египта, предпочитали Лазурный Берег и проигрывали в рулетку последние остатки своего уцелевшего состояния. Еще печальнее судьба сестры Фарука, принцессы Фатии. Вначале она работала уборщицей, а потом вышла замуж за служащего заправочной станции, который позднее застрелил ее в каком-то мотеле в Лос-Анджелесе.

Так что французская монархия задает масштаб не только своим существованием, но и своим исчезновением.