Глава десятая. ПОЧЕМУ КОРОЛИ ТАК ЛЮБЯТ ЦЕРЕМОНИАЛ?

Короли — заложники этикета. Симеон Болгарский однажды рассказал мне, как его принимал император Японии. Симеон приехал в Токио не как королевская особа, а как болгарский премьер-министр. Хотя он и не был главой государства, но протокол предусматривал короткую беседу с императором. Знак особого отличия. Оба знакомы с юности; разговаривают друг с другом обычно по-английски. И называют друг друга по имени. Однако на этот раз император ни разу не обратился к Симеону лично, беседовал с ним исключительно через переводчика. Симеон несколько растерялся. Может, он чем-то обидел императора? Когда короткая беседа закончилась и Симеон уже направлялся к выходу, его догнал шеф протокола и еще раз повел к императору. Теперь уже для частного разговора двух старых друзей. Император несколько раз извинился за холодное обращение.

— Ты же знаешь, протокол запрещает мне разговаривать непосредственно с тобой во время официальной встречи.

Симеон вздохнул с облегчением. Он рассказал императору о своих детях, о своей новой карьере политика и во время разговора спросил о новом зяте императора. Принцесса Саяко недавно вышла замуж. Но император ничего не мог сказать старому другу о зяте:

— Все мне говорят, что он обаятельный человек. Но я с ним не знаком.

Императорский протокол, печально объяснил он, запрещает ему разговаривать с подданными. Так что он никогда не увидит своего зятя.

Японский придворный этикет — плотная сеть запретов и предписаний. Из-за своей должности, которая заставляет его вести жизнь в абсолютном соответствии с церемониалом, император потерял право быть частным лицом. Двадцать четыре часа в сутки он занят соблюдением церемониала, а государственные дела решает Государственный совет.

Строго говоря, император Японии не имеет права даже выходить на свежий воздух, потому что, как написано в старинных рукописях, «солнце не достойно освещать его голову». Еще два поколения тому назад императору приходилось каждое утро несколько часов просиживать на троне с императорской короной на голове — как статуя, не шевеля ни рукой, ни ногой, ни головой, не имея права даже глянуть в сторону. Полагали, что только так можно гарантировать покой и мир в стране.

Мнение, что народ терпит лишения для блага своих властителей, во всяком случае, в Японии опровергается: здесь властитель существует исключительно для своих подданных. Изначально придворный этикет мало был связан с визуализацией королевского достоинства и совсем никак с гарантией благополучия самих королей. Знаменитый антрополог Джеймс Фрейзер исследовал формы правления на островах Тихого океана, в африканских джунглях и в самых недоступных частях Анд — и везде установил одно и то же: почти во всех архаических обществах король считается движущим центром Вселенной, и все верят, что каждое его движение — каждый поворот головы, каждое поднятие руки — влияет непосредственно на природу. Чем выше положение владыки, тем большее количество табу он обязан соблюдать, они определяют все его действия, каждый шаг и каждый жест, еду и питье, сон и бодрствование. В Ветхом Завете сказано, что иудейский народ во время бегства из Египта мог побеждать врага, только если Моисей стоял с поднятыми руками. Точно так же в архетипических монархиях благополучие и горе народа зависят буквально от каждого движения короля. Этикет европейских дворов, с его до мелочей прописанными взаимосвязями сотен инструкций, возник, кстати, вовсе не в Испании, как это часто утверждают, а восходит к герцогам Бургундским. Филипп Добрый (1396–1467) первым приказал превратить предписанные при дворе обычаи в своего рода собрание законов. Первоначальная цель этого кодекса поведения заключалась в том, чтобы возвысить монархов над аристократией — и таким образом учтиво держать знать на дистанции.

При испанском короле Филиппе II (1527–1598) придворный церемониал был доведен до самой крайней изысканности. Правда, сам Филипп сделался пленником чрезвычайно запутанной сети запретов и предписаний. Даже посещать свою супругу в ее покоях он мог только с соблюдением точно установленного церемониала. Время оговаривалось за несколько дней; когда наконец наступал условленный час, король облачался в специально для этого повода предписанные одежды (черное придворное одеяние с плащом) и ждал обер-гофмейстера, который заходил за ним и вел его через многочисленные анфилады комнат, вдоль стен которых молча стояли дамы и кавалеры. Вот они приближались к покоям королевы, но вначале входил избранный для таких случаев гранд с канделябром, за ним — второй, с графином воды, и только потом, в сопровождении высокородных государственных мужей, появлялся сам король. В частных покоях королевы собирался «ближний круг» придворных. Ход церемонии был расписан самым подробным образом, так что король и королева в предписанных одеждах появлялись точно в одно и то же время. Спальня была подготовлена для цели встречи — продолжения рода. Гранды оставляли свечи и графины и, в строгом соответствии с рангом, торжественно, один за другим покидали помещение и ожидали в ближайшей комнате, пока король и королева, выходившие из разных дверей, отправятся в обратный путь. Можно считать почти чудом, что в результате таких государственных актов действительно появлялось потомство. Во всяком случае, Филипп II и Мария Португальская стали родителями воспетого Шиллером и Верди Дона Карлоса.

Испанский придворный церемониал переняли габсбургские родственники испанского правящего дома. В особенном восторге от него был любивший барочную роскошь император Леопольд I. При Марии-Терезии в строгий испанский церемониал добавили уютную венскую нотку, а ее сын, «модернизатор» Иосиф II, свел его до необходимого минимума. При императоре Франце-Иосифе церемониал опять стал соблюдаться бюрократически педантично, этим двор был обязан главным образом легендарному обер-гофмейстеру князю Монтенуово. Должно быть, у того имелось множество комплексов. Дело в том, что он был троюродным племянником императора, но, будучи внебрачным ребенком (сыном графа Нейперга), не имел права считать себя членом императорской семьи. Он компенсировал это, играя роль сверхстрогого блюстителя придворного церемониала. Например, когда сестра моей прабабушки Октавии, София, графиня Хотек, вышла замуж за престолонаследника Франца-Фердинанда, то Монтенуово подчеркивал свою власть тем, что, где только мог, давал почувствовать ей, что она — простая графиня — по происхождению не достойна быть супругой престолонаследника. Если моя двоюродная прабабушка и наследник престола входили в какой-нибудь зал, они никогда не могли сделать это вместе, только друг за другом, причем для престолонаследника открывали обе створки двери, а для нее только одну. Во время приемов, балов и других официальных мероприятий она не имела права появляться одновременно с супругом, а должна была входить в конце свиты, даже после самых младших эрцгерцогинь. После убийства в Сараеве различие в званиях было соблюдено даже и после смерти. Гроб моей двоюродной прабабушки был установлен на несколько сантиметров ниже, чем гроб ее мужа.

Венский придворный церемониал, просуществовавший с 1527 года до конца монархии, то есть до 1918 года, регулировал каждую деталь поведения при дворе. Ранг каждого допущенного ко двору человека, вид одежды на все возможные случаи жизни, подготовку и проведение торжеств и особенно — что всегда было поводом для скрытого веселья — ритуал приветствий и входа с самыми разнообразными поклонами. Во время одной из аудиенций было предусмотрено три поклона. Первый нужно было сделать, когда открывалась дверь в зал, второй — на полпути от двери к императору, а третий — перед императором, однако на надлежащем расстоянии, и посетитель ни в коем случае не должен был ожидать рукопожатия. Еще сложнее был предусмотренный правилами выход. Ни в коем случае нельзя было поворачиваться к императору спиной, так что визитер должен был выходить, пятясь и выполняя при этом все предписанные церемониалом поклоны. А это нередко приводило к столкновению несчастных с разной мебелью, вся надежда была на то, что кто-нибудь из обслуги сжалится и незаметно вытянет гостя за полы фрака в безопасном направлении.

Тот, кто сочтет все эти правила манерными формальностями, не учитывает одного момента, на который указал Норберт Элиас в своей книге «Придворное общество». Для Элиаса придворный церемониал был в первую очередь властным инструментом. Автор показывает нам Версаль, самый церемонный из всех дворов, как сложную систему проявления благосклонности, главная цель которой — постоянно держать знать в страхе. Людовик XIV хотя и считается сегодня символом «абсолютистского» монарха, но в дни своего детства и юности ему довелось быть свидетелем Фронды и на собственной шкуре пережить предательство французской знати. Вынудив своих дворян жить в Версале, Людовик XIV создал систему, при которой все амбиции были направлены на то, чтобы оказаться как можно ближе к нему. Любая, даже самая незначительная, должность при дворе, любой знак внимания, жест, слово короля были средством повышения или понижения престижа. Например, только определенные принцы королевских кровей имели право подавать королю рубашку. А другие ревниво боролись за привилегию подать ему носовой платок. «Король, — пишет его биограф Филипп Эрлангер, — чувствовал себя намного увереннее, когда его дворяне спорили, кому держать канделябр, чем когда они плели заговоры».

Король требовал постоянного присутствия знати при дворе и заставлял дворян покидать свои владения и замки и жить в отведенных им комнатах королевского дворца. Во времена Людовика XIV при дворе, случалось, одновременно проживало, включая прислугу, свыше десяти тысяч человек. Близость к центру королевства, то есть к самому королю, превратилась в валюту, которой можно было разрешить все проблемы. Он добился, что знать ничего так не боялась, как быть отлученной от двора. По Норберту Элиасу, вынужденная близость дворянства была для

Людовика XIV в первую очередь средством защиты, потому что таким образом каждый находился под его постоянным наблюдением и, следовательно, под контролем. Сен-Симон пишет: «Так как он знал, что не может тратить достаточно средств, чтобы все время производить впечатление, он подменил реальное вознаграждение воображаемым, возбуждением ревности, маленькими ежедневными проявлениями благосклонности. В этом отношении никто не мог превзойти его».

Версальский двор был для Элиаса «комплексом взаимозависимых, соперничающих друг с другом, держащих друг друга в страхе групп элиты», очень сложным перпетуум-мобиле, действующим благодаря карьеристским соображениям придворных.

Хотя это и очень смело — вступать в спор с одним из величайших социологов в истории, все-таки я решусь утверждать, что Элиас поддался искушению несколько переоценить властно-политическую функцию придворного церемониала. Ведь очень часто в основе церемоний лежат практические цели, но, развиваясь и принимая эстетическую форму, они (церемонии) становятся самостоятельными и превращаются в акты чистой красоты и искусства. Но при этом нельзя забывать и о сакральном зерне придворного этикета. В конце концов, церемониймейстеры, устраивавшие светские церемонии при дворе, имели перед глазами в качестве высокого образца церковные литургии. Это особенно заметно, если вспомнить самую, вероятно, известную церемонию при французском дворе — утреннее пробуждение короля. Совершенное и абсолютно сакральное действо, которое происходило с литургической торжественностью.

Когда по утрам французский король открывал глаза, то это просыпался не какой-то частный человек, а государство, Французское королевство. Самой отточенной была процедура утреннего пробуждения, предусмотренная для дня коронации. По галликанской теологии, которая считала короля визуализацией христологической сущности, его пробуждение в этот день символизировало само Воскресение Христово. Высокородные вельможи, назначенные сопровождать короля в Реймс, подходили к покоям короля и серебряной тростью стучали в дверь. Тогда камергер кричал:

— Кого вам надо?

— Короля! — отвечали вельможи.

— Король спит! — говорил камергер.

Это повторялось дважды. Тот же вопрос, тот же ответ. Только на третий раз вельможи кричали:

— Нам нужен Людовик Четырнадцатый, которого Бог дал нам в короли!

И тогда распахивались двери.

Теперь два епископа подходили к королю, который уже сидел в своей роскошной постели, и после торжественного одевания сопровождали его в Реймс на коронацию.

Каждое утро это торжественное пробуждение повторялось в сокращенной форме. Каждое утро французский король, словно священник, совершал этот сложный ритуал, затем — примерно в десять часов — председательствовал в Государственном совете. Потом он отправлялся на богослужение — и снова не как благочестивое частное лицо, а как воплощение Франции. Только после мессы король чувствовал себя готовым к грехам и ближе к обеду посещал одну из своих метресс. В два часа он обедал — естественно, публично — у королевы. После обеда Людовик XIV обычно отправлялся на охоту или на прогулку. Затем примерно до девяти часов вечера работал. Отдыхал король, слушая музыку или играя в бильярд, а около десяти часов шел ужинать с членами семьи. В одиннадцать он еще раз навещал одну из своих фавориток и оставался у нее до отхода ко сну, при котором утренний церемониал повторялся еще раз, только в обратном порядке. В торжественные вечера приглашалась публика, чтобы она могла подивиться сказочным празднествам в версальских парках. И вообще, любой француз, независимо от происхождения, если только он был прилично одет, в любое время мог прийти в Версальский дворец и посмотреть на своего монарха.

В течение целого дня король Франции разыгрывал человеческое существование в его высшей форме — в форме существования самодержца, — причем как большой оперный спектакль. Глядя на фотографии норвежского короля, пекущего печенье, или Виндзоров, играющих на приставке «Нинтендо», можно сделать вывод, что преемники Людовика XIV ушли от него очень далеко. Но так ли это на самом деле? А может, как раз эта тщательно продуманная непринужденность точно так же демонстрирует величие королей, как когда-то ритуалы Короля-Солнца?