Люди и корабли

Джинджи — одна из самых впечатляющих крепостей в Карнатике. Выстроенная на склоне горы, вздымающейся из тумана долин, она господствует над внутренней частью Коромандельского берега. Но в середине XVIII века здешний гарнизон не был британским. Не принадлежала крепость и местным правителям. Джинджи был в руках французов.

Англо-голландский конфликт был по сути коммерческим: только бизнес, соревнование за положение на рынке. Конфликт же с Францией — глобальный вариант Столетней войны — определял, кто будет управлятьмиром. И итог этого состязания отнюдь не был предрешен.

* * *

Говорят, французский министр просвещения точно знает, что преподают в любой вверенной его попечению школе. Все французские школьники обучаются по одной и той же программе. Они изучают один и тот же курс математики, литературы, истории, философии. Поистине имперский подход к образованию! И он применяется как во французском лицее в Пондишери, так и в парижских учебных заведениях. Если бы в 50-х годах XVIII века ситуация сложилась иначе, то, вероятно, школы по всей Индии были бы такими же. И, возможно, мировым lingua franca[20]стал бы французский, а не английский язык.

Представить это не так уж сложно. Безусловно, англо-голландское слияние усилило Англию, а еще одно слияние, произошедшее в 1707 году, породило новое грозное юридическое лицо — Соединенное Королевство (название, использованное Яковом I для обозначения захвата Англией Шотландии, а также оправдания владычества шотландца над англичанами). К концу Войны за испанское наследство (1701-1714) новое государство, бесспорно, было ведущей морской державой Европы. Приобретя Гибралтар и порт Маон на острове Менорка, Великобритания получила возможность контролировать ворота Средиземноморья. В то же время Франция оставалась главной силой в континентальной Европе. В 1700 году французская экономика была вдвое мощнее британской, а население Франции почти втрое превышало население Великобритании. Как и Британия, Франция стремилась заполучить заморские земли. У нее уже были Луизиана и Квебек в Америке — “Новая Франция”. Французские “сахарные острова”, например Мартиника и Гваделупа, были среди богатейших в Карибском море. В 1664 году французы учредили собственную Ост-Индскую компанию (Compagnie des Indes Orientates)с базой в Пондишери — немного южнее английского поселения в Мадрасе. Опасность того, что Франция победит Британию в борьбе за глобальное господство, оставалась реальной почти столетие. По словам автора “Критикал ревю” (1756),

каждый бритт должен знать о честолюбивых замыслах Франции, ее вечном стремлении к мировому господству, ее непрерывных посягательствах на достояние соседей… Наша торговля, наши свободы, наша страна — нет, вся остальная часть Европы — [находятся] в постоянной опасности: стать жертвой общего врага, всемирного обжоры, который, если представится возможность, проглотит земной шар целиком.

Правда, в коммерческом отношении французская Ост-Индская компания не представляла для англичан значительной угрозы. В первом своем воплощении она потеряла значительную сумму денег, несмотря на правительственные субсидии, и в 1719 году ее учредили повторно. Французская компания, в отличие от английской, находилась под государственным контролем. Ею управляли аристократы, которые мало заботились о торговле и много — о политике силы. Таким образом, форма, которую приняла французская угроза, не была похожа на голландскую. Голландцы стремились приобрести долю рынка. Французам нужна была территория.

В 1746 году Жозеф Франсуа Дюплекс, французский губернатор Пондишери, решил бросить вызов английскому присутствию в Индии. Дневник его индийского переводчика Ананды Ранги Пиллаи описывает настроения французов накануне выступления Дюплекса: “Общественное мнение гласит, что удача теперь на стороне французов… Говорят, что Фортуна оставила Мадрас, чтобы поселиться в Пондишери”. Дюплекс уверял, что “английская компания прекратит свое существование. Она уже долго сидит без денег, они отданы в долг королю, а его свержение неизбежно. Поэтому потеря капитала… приведет к краху компании. Попомните мои слова. Вы очень скоро поймете, что мое пророчество сбылось”. Двадцать шестого февраля 1747 года, записал Пиллаи, “французы бросились на Мадрас… как лев устремляется на стадо слонов… Они захватили форт, водрузили флаг на валу, овладели городом и воссияли в Мадрасе как солнце, которое шлет лучи по всему миру”.

Ост-Индская компания опасалась, что понесет значительный ущерб от французского конкурента. Согласно сообщению, полученному лондонскими директорами, французы стремились “ни к чему иному, как к вытеснению нас из торговли на этом побережье [район Мадраса], а постепенно изо всей торговли с Индией”.

Однако Дюплекс выбрал неудачное время. Окончание войны за Австрийское наследство в Европе, завершившейся Аахенским миром (1748), вынудило его оставить Мадрас. Затем, в 1757 году, военные действия между Британией и Францией возобновились — в беспрецедентном масштабе.

Семилетняя война (1756-1763) была похожа на мировую. Как и глобальные конфликты XX века, она вспыхнула в Европе. Воевали все: Британия и Франция, Пруссия и Австрия, Португалия и Испания, Саксония и Ганновер, Россия и Швеция. Однако пушки гремели и далеко от европейских берегов: от Коромандельского берега до Канады, от Гвинеи до Гваделупы, от Мадраса до Манилы. Индийцы и индейцы, африканские рабы и американские колонисты — все участвовали в войне. Под угрозой было будущее империи. Вопрос стоял так: чьим будет мир — французским или английским?

Человеком, который стал определять британскую политику в этом Армагеддоне эпохи Ганноверской династии, был Уильям Питт. Неудивительно, что тот, чье фамильное состояние опиралось на англо-индийскую торговлю, не имел никакого намерения уступить позиции Британии ее старейшему европейскому конкуренту. Будучи внуком Томаса Питта, он думал о войне в глобальном масштабе. В этом он положился на флот и верфи, дававшие Англии преимущество перед соперниками. И пока пруссаки, союзники англичан, связывали в Европе силы французов и их союзников, британский флот громил французский, предоставив британским сухопутным силам захват неприятельских колоний. Таким образом, ключом к победе англичан стало господство на море. Питт, выступая в Палате общин в декабре 1755 года (раньше, чем война была объявлена, но позднее момента, когда она коснулась колоний), выразился так:

Наш флот должен быть полностью укомплектован, насколько возможно, прежде, чем мы объявим войну… Когда, как не теперь, на грани войны, нам необходимо использовать любой способ, который только можно помыслить, чтобы привлечь способных и опытных моряков на службу Его Величества? Открытая война уже идет: французы напали на войска Его Величества в Америке, и в ответ корабли Его Величества напали на корабли французского короля в той же части света. Разве это не открытая война? Если мы не избавим территории наших индейских союзников, да и наши собственные, в Америке, от всех французских крепостей, всех французских гарнизонов, мы можем лишиться своих плантаций.

Питт добился от парламента решения рекрутировать пятьдесят пять тысяч моряков. Он довел численность линейных кораблей до ста пяти (у французов было семьдесят). Королевские верфи стали крупнейшим в мире промышленным предприятием с тысячами работников.

Политика Питта учитывала растущее экономическое могущество Британии. В судостроении, металлургии и литье пушек страна теперь была явным лидером. Править морями англичанам помогала не только техника, но и наука. Во время кругосветного плавания эскадры Джорджа Ансона в 40-х годах XVIII века лекарства от цинги еще не знали, а Джон Харрисон еще работал над третьим вариантом своего хронометра, предназначенного для определения долготы в море. Множество моряков умирало, флот часто терял корабли. Однако к 1768 году, когда Джеймс Кук отправился на “Индеворе” исследовать юг Тихого океана, Харрисон уже получил премию от Совета по изысканию способов определения долготы в море, а моряки Кука уже ели квашеную капусту, чтобы не заболеть цингой. Союз науки и политики символизировали присутствие на борту “Индевора” натуралистов (в том числе ботаника Джозефа Банкса), а также двойная миссия капитана Кука: во-первых, распространение суверенитета Британии на Австралазию (этого жаждало Адмиралтейство), во-вторых, исследование прохождения Венеры через диск Солнца (этого желало Королевское общество).

При этом дисциплина на флоте оставалась жесткой. В начале войны адмирала Джона Бинга расстреляли за то, что он оказался не в состоянии отбить у французов Менорку, чем нарушил ст. 12 Инструкций по кораблевождению и ведению боя:

Достоин смерти тот командир, который… не предпримет все от него зависящее, чтобы захватить или уничтожить каждое судно, с которым он должен был сражаться и помогать и облегчать положение каждому судну Его Величества, которое будет в этом нуждаться.[21]

Стойкие мужчины вроде сэра Джорджа Покока, кузена Бинга, прогнали французский флот от берегов Индии. Стойкие мужчины вроде Джеймса Кука помогли генералу Вольфу пройти по реке Святого Лаврентия, чтобы напасть на Квебек. Стойкие мужчины вроде Джорджа Ансона (ставшего первым лордом Адмиралтейства) руководили блокадой французского побережья — возможно, самой ясной в той войне демонстрацией превосходства англичан на море.

В ноябре 1759 года наконец появился французский флот, отчаянно стремившийся осуществить вторжение в Англию. Его ждал сэр Эдвард Хоук. При усиливающемся шторме он загнал французов в бухту Киберон на южном побережье Бретани, где и разгромил их: две трети вражеских кораблей было потоплено или захвачено. Вторжение сорвалось. Британское превосходство на море стало абсолютным. Теперь поражение французов было предрешено, поскольку, перерезав коммуникации между Францией и ее империей, английский флот дал сухопутным войскам в колониях решающее преимущество. С захватом Квебека и Монреаля закончилось французское владычество в Канаде. Карибские “сахарные острова” — Гваделупа, Мари-Галант и Доминика — пали. В том же году французский гарнизон покинул Джинджи. К тому времени французские поселения в Индии, в том числе Пондишери, были захвачены.

Победа англичан на море в немалой степени определялась возможностями Британии занимать деньги. Более трети всех британских военных расходов было оплачено кредитами. Институты, заимствованные у голландцев при Вильгельме III Оранском, прижились и расцвели, позволив правительству Питта финансировать войну, продавая инвесторам низкопроцентные облигации. Французам, в отличие от них, приходилось выпрашивать деньги или грабить. Как заметил епископ Беркли, кредит был “основным преимуществом, которое имела Англия перед Францией”. Французский экономист Исаак де Пинто был согласен с этим: “Отказ от займов в период нужды принес большой вред и, вероятно, стал главной причиной последующих бедствий”. За каждой британской морской победой стоял государственный долг. Его рост с 74 до 133 миллионов фунтов стерлингов за время Семилетней войны был мерой британского финансового могущества.

В 80-х годах XVII века все еще существовало различие между Англией и “английской империей в Америке”. К 1743 году можно было говорить о “Британской империи, взятой в ее единстве, то есть о Британии, Ирландии, колониях и рыбных промыслах в Америке, а также ее владениях в Ост-Индии и Африке”. Но теперь сэр Джордж Макартни был вправе писать о “обширной империи, над которой никогда не заходит солнце и чьи границы природа еще не установила”. Единственное, о чем жалел Питт (мир не был заключен, пока он не оставил должность), — что у французов не отняли их заморские владения, в том числе карибские острова. Новое правительство, жаловался Питт членам Палаты общин в декабре 1762 года,

упустило из виду важнейший принцип. Франция… опасается нашего торгового и морского могущества… Вернув ей все ценные острова в Вест-Индии… мы дали ей средства для восстановления своих огромных потерь… Торговля с этими территориями будет удивительно прибыльной… [и] все, что мы получаем… в четыре раза превосходит то, что утрачивает Франция.

Питт верно предугадал, что условия мирного договора таят в себе “семена войны”: борьба Британии и Франции за мировое господство продолжалась с краткими перерывами до 1815 года. Но одну проблему Семилетняя война решила окончательно: Индия будет британской, а не французской. И она стала почти на двести лет огромным рынком сбыта британских товаров, а также неистощимым источником военных ресурсов. Индия была чем-то большим, чем “жемчужина в короне”. В буквальном и переносном смысле она была настоящей алмазной россыпью.

* * *

А что же сами индийцы? Они позволили, чтобы Индию разделили — и, в конечном счете, повелевали ими. Англичане и французы и до Семилетней войны вмешивались в индийские дела, пытаясь повлиять на назначение преемников субадара Деккана и наваба Карнатика. Роберт Клайв, наиболее способный из людей Ост-Индской компании, вышел на передний план, когда снял осаду с Тричинополи, где сидел Мухаммед Али, британский кандидат на пост наместника Деккана, а затем захватил Аркот, столицу Карнатика, и отбил атаки на город войск Чанды Сахиба, конкурента Мухаммеда Али.

Когда началась Семилетняя война, бенгальский наваб Сирадж-уд-Доула напал на Калькутту и бросил в тюрьму форта Уильям некоторое количество (от шестидесяти до ста пятидесяти) англичан. Камера, в которой они погибли, теперь известна как Черная яма[22]. Сирадж-уд-Доула пользовался поддержкой французов. Его конкуренты — банкирский дом Джагет Сета — субсидировали британцев. Клайв же сумел убедить сторонников наваба Мир Джафара оставить Сирадж-уд-Доула и перейти на сторону англичан. Это произошло 22 июня 1757 года, во время битвы при Плесси. Выиграв сражение и получив должность губернатора Бенгалии, Клайв сверг Мир Джафара и заменил его Мир Касимом, его зятем. Когда последний оказался недостаточно покорным, его сместили и вернули Мир Джафара. Европейцы снова воспользовались враждой между индийцами, чтобы добиться своих целей. Для того времени не было необычным то обстоятельство, что из 2900 солдат Клайва, дравшихся при Плесси, более двух третей были индийцами. По словам историка Голама Хосейна Хана, автора “Обзора новых времен” (1789)?

именно из-за раздора [между индийскими правителями] большинство цитаделей, нет, почти весь Индостан, перешли во владение англичан… Два правителя борются за одну и ту же страну, и один из них обращается к англичанам и сообщает им о том, какими путями и средствами те могут стать ее хозяевами. Благодаря… их помощи он привлекает к себе некоторых из влиятельных мужей страны, которые, будучи его друзьями, быстро присоединяются к нему. Тем временем англичане заключают на своих условиях некий договор с ним и в течение некоторого времени соблюдают его условия, пока не вникнут в способы правления и обычаи той страны, а также пока не познакомятся с партиями в ней. Затем они обучают армию и, заручившись поддержкой одной из партий, скоро одолевают другую, постепенно проникают в страну и захватывают ее… Англичане, которые кажутся весьма пассивными, как будто позволяя собой руководить, на самом деле приводят в движение эту машину.

Историк замечает: “Нет ничего странного в том, что эти купцы нашли способ стать хозяевами этой страны”. Просто они “воспользовались глупостью некоторых владетелей Индостана, сколь горделивых, столь и невежественных”.

Клайв ко времени своей победы над оставшимися индийскими противниками при Буксаре (1764) сделал радикальный вывод о будущем Ост-Индской компании. Торговли с разрешения индийцев более было недостаточно. В письме директорам в Лондоне он выразился так:

С определенной долей уверенности могу сказать, что это богатое и процветающее королевство может быть полностью подчинено нам не более чем двумя тысячами европейцев… [Индийцы] немыслимо ленивы, пристрастны к роскоши, невежественны и трусливы… [Они] достигают всего предательством, а не силой… Что, в таком случае, может позволить нам защитить наши приобретения или расширить их, как не сила, с которой не сравнится власть предательства и неблагодарности?

По Аллахабадскому договору (1765) Великий Могол предоставил Ост-Индской компаниидивани(право на фискальный контроль) над Бенгалией, Бихаром и Ориссой. Не право чеканки денег, конечно, но тоже очень выгодное дело. Компания смогла обложить податями более двадцати миллионов человек. Если предположить, что по меньшей мере треть производимых ими товаров могла быть присвоена таким способом, то ежегодный доход составлял два-три миллиона фунтов стерлингов. Теперь Ост-Индская компания занималась, вероятно, самым перспективным бизнесом в Индии: государственным управлением. В донесении Калькуттского совета лондонским директорам (1769) говорилось: “С этих пор торговлю можно рассматривать скорее как канал для перевода доходов в Британию”.

Англичане — сначала пираты, потом купцы — превратились в повелителей с миллионами иностранных подданных (и не только в Индии). Благодаря своему флоту и финансам они выиграли европейскую гонку за империю. То, что начиналось как деловое предприятие, превратилось в субъект власти.

* * *

Теперь британцы задались вопросом: как править Индией? Устремления Роберта Клайва не шли дальше грабежа. Им Клайв и занимался, хотя позднее он утверждал, что “сам удивлялся своей умеренности”. Клайв, человек столь жестокий, что в отсутствие противников подумывал о самоуничтожении, стал прототипом беспутных строителей империи из рассказа Киплинга “Человек, который хотел стать королем”.

Мы отправимся в какое-нибудь другое место, где нет толкотни и человек может получить то, что ему причитается… Человек, знающий, как муштровать солдат, станет королем везде, где дерутся. Так вот, мы отправимся туда и спросим у первого попавшегося короля: хотите победить врагов? И покажем ему, как обучают солдат: это мы умеем лучше чего бы то ни было. А потом низложим короля, завладеем его троном и дадим начало своей династии.

Но чтобы британская власть в Бенгалии превратилась в нечто большее, чем затянувшийся пиратский рейд, необходим был иной, более тонкий подход. Назначение Уоррена Хейстингса первым генерал-губернатором Бенгалии в соответствии с Актом об управлении Индией (1773), казалось, свидетельствовало о том, что подход был найден.

Хейстингс был невысоким человеком, столь же умным, сколь Клайв — жестоким. Он нанялся в Ост-Индскую компанию писарем в возрасте семнадцати лет. Хейстингс быстро заговорил по-персидски и на хинди, и чем глубже он узнавал индийскую культуру, тем больше почтения к ней испытывал. В 1769 году он писал, что изучение персидского языка “не может не открыть наш ум, не может не наполнить нас милосердием ко всему человеческому роду, которое внушает наша религия”. Хейстингс писал в предисловии к выполненному по его поручению английскому переводу “Бхагавадгиты”:

Каждый пример, который позволит нам усвоить истинный характер [индусов], обогатит нас пониманием их естественных прав, научит мерить их собственной мерой. Но такие примеры могут быть извлечены только из их писаний, а они будут существовать еще долго после прекращения британского владычества в Индии, когда источники, из которых оно некогда черпало богатство и власть, будут забыты.

Кроме того, Хейстингс инициировал перевод исламских текстов “Аль-Фатава аль-Хиндийя” и “Аль-Хидайя”, способствовал открытию в Калькутте медресе. “Мусульманское право, — говорил он лорду Мэнсфилду, — столь же всеобъемлюще и строго, как право большинства государств Европы”. Не меньшее рвение Хейстингс проявлял и в поощрении изучения географии и флоры Индии.

Под покровительством Хейстингса в Бенгалии стало развиваться “смешанное” общество. Мало того что британские ученые переводили индийские юридические тексты и литературу: служащие Ост-Индской компании женились на индианках и перенимали местные обычаи. То удивительное время культурной интеграции наводит на мысль, что расизм не был первородным грехом империи. Так ли это?

Важная черта эпохи Хейстингса, о которой часто забывают, состоит в том, что большинство людей из Ост-Индской компании, кто полностью или частично “отуземился”, принадлежало к одному из национальных меньшинств. Они были шотландцами.

В 50-х годах XVIII века население Шотландии составляло немногим более 10% населения Британских островов. И все же штат Ост-Индской компании был по меньшей мере наполовину укомплектован шотландцами. Из 249 писарей, командированных компанией в Бенгалию в последнее десятилетие правления Хейстингса, 119 были шотландцами. Из 116 кандидатов в офицеры Бенгальской армии, принятых в 1782 году на службу, 56 были шотландцами[23]. Среди 371 человека, допущенного в качестве вольного купца, 211 были шотландцами. Из 254 хирургов-ассистентов 132 были шотландцами. Хейстингс называл своих советников Александра Эллиота из Минто, Джона Самнера из Петерхеда, Джорджа Богла из Ботвелла “шотландской стражей”. Из тридцати пяти человек, которым Хейстингс поручал важные миссии в течение своего пребывания на посту генерал-губернатора, по крайней мере двадцать два были шотландцами. Вернувшись в Лондон, Хейстингс также полагался на акционеров-шотландцев из Совета владельцев, особенно на Джонстонов из Вестерхолла. В марте 1787 года Генри Дандас, генеральный стряпчий по делам Шотландии, в шутку сказал сэру Арчибальду Кэмпбеллу, своему кандидату на должность губернатора Мадраса, что “вся Индия скоро будет в [наших] руках… а графство Аргайл обезлюдеет из-за переезда Кэмпбеллов в Мадрас”. (Даже первая жена Хейстингса, Мэри, была шотландкой: урожденная Эллиот, из Камбусланга, вдова капитана Бакенена, сгинувшего в калькуттской Черной яме.)

Эта непропорциональность объясняется главным образом большей готовностью шотландцев искать счастье за границей. Удача не улыбнулась им в 90-х годах XVII века, когда Шотландская компания пыталась основать колонию в Дарьене на восточном побережье Панамы. Местоположение поселения оказалось настолько неудачным, что у затеи с самого начала было мало шансов на успех, а враждебность со стороны испанцев и англичан лишь ускорила ее крах. К счастью, уния 1707 года объединила экономику Англии и Шотландии — и их амбиции. Отныне не нашедшие себе места в Шотландии предприниматели и инженеры, врачи и солдаты могли применить на деле свои навыки и энергию, служа английскому капиталу под защитой английского флота.

Возможно, шотландцы были больше, чем англичане, готовы к ассимиляции в туземном обществе. Джордж Богл, отправленный Хейстингсом исследовать Бутан и Тибет, имел двух дочерей от уроженки Тибета и с восхищением отзывался о тибетской полиандрии (у одной женщины могло быть несколько мужей). Джон Максвелл, сын священника из-под Абердина, который стал редактором “Индиа гэзетт”, был тоже заинтригован роскошным и изнеженным (с его точки зрения) индийским образом жизни и имел по меньшей мере троих детей от индианок. Уильям Фрэзер, один из пяти братьев из Инвернесса, приехавших в Индию в начале 1800-x годов, сыграл ключевую роль в покорении гуркхов. Он коллекционировал рукописи эпохи Великих Моголов и… индианок. Если верить одному свидетельству, он имел шесть или семь жен и бесчисленных детей, которые были “индусами и мусульманами согласно религии и касте их матерей”. Среди плодов таких союзов был Джеймс Скиннер, друг и товарищ Фрэзера по оружию, сын шотландца из Монтроза и принцессы из Раджпутаны, основатель кавалерийского полка Скиннера. У него было по меньшей мере семь жен. Ему приписывали отцовство восьмидесяти детей (“Черные или белые — не имеет особенного значения пред Господом”). Скиннер одел своих людей в алые тюрбаны, серебряные пояса и ярко-желтые мундиры. Он писал мемуары на персидском. При всем этом он был набожным христианином, который воздвиг в Дели одну из самых роскошных церквей (Святого Иакова) в благодарность за свое спасение в особенно кровавом сражении.

Конечно, не все так относились к чужой культуре. Голам Хосейн Хан жаловался:

Врата… между людьми, населяющими эту страну, и чужестранцами, которые становятся их хозяевами, затворены, и эти последние непрестанно выражают свое отвращение к обществу индийцев и презрение в разговоре с ними… Ни один из английских джентльменов не выказывает склонности или желания общаться с джентльменами этой страны… Таково отвращение, которое англичане открыто выказывают к местному обществу, и таково презрение, с которым они относятся к нему, что никакая любовь и никакое содружество (две составляющих всякого союза и привязанности и источник всякого управления и улаживания) не могут пустить корни между завоевателями и завоеванными.

Мы, однако, не должны позволить привлекательным аспектам индийско-кельтского сплава XVIII века заслонить от нас тот факт, что Ост-Индская компания существовала не ради науки или смешения рас, но чтобы делать деньги. Хейстингс и его современники стали очень богатыми людьми. Они сумели разбогатеть, даже несмотря на то, что для защиты английских ткачей от индийского текстиля были приняты протекционистские меры. И независимо от того, насколько привержены они были индийской культуре, их цель состояла в переводе прибыли домой, в Британию. Началась утечка капитала.

В 1701 году Питт, будучи губернатором Мадраса, обнаружил прекрасный способ переводить прибыль в Англию: алмазы! Он называл их “моим великим предприятием, моей большой заботой, всем, что у меня есть, наилучшим камнем в мире”. В то время алмаз “Питт” (примерно 410 каратов) был самым крупным из всех, что видел свет. После огранки его оценили в 125 тысяч фунтов стерлингов. Питт никогда не рассказывал полную историю алмаза (почти наверняка он был добыт в копях Великого Могола в Голконде, хотя Питт это отрицал). В любом случае, позднее он продал алмаз регенту Франции, и камень украсил французскую корону. Этот драгоценный камень буквально сделал Питту имя: с тех пор алмаз стал известен под именем Питт. Не было лучшего символа богатства, которое честолюбивый и способный англичанин мог приобрести в Индии, и многие поспешили последовать примеру Питта. Клайв также отсылал прибыль домой, в Англию, в виде алмазов. В целом около восемнадцати миллионов фунтов стерлингов были перевезены в Британию таким способом. С 1783 года за десятилетие утечка составила 1,3 миллиона фунтов стерлингов. По словам Голама Хосейна Хана,

у англичан, кроме прочих, есть обычай после многих лет, проведенных здесь, уезжать назад, на родину, и никто из них не выказывал склонность к тому, чтобы осесть здесь, в этой стране… Вдобавок к этому обычаю у них есть другой, которого каждый из этих эмигрантов придерживается как обязательства пред Богом — накапливать в этой стране столько денег, сколько возможно, и увозить эти деньги с собой, в Английское королевство. Таким образом, не удивительно, что эти два обычая должны когда-либо подорвать и разрушить эту страну и стать вечным препятствием для того, чтобы она когда-нибудь достигла процветания.

Конечно, не каждый писарь Ост-Индской компании становился богачом. Из 645 служащих, попавших в Бенгалию и указанных в реестре, более половины умерли в Индии. Около четверти из 178 человек, возвратившихся в Британию, не слишком-то разбогатели. Сэмюэль Джонсон как-то заметил: “Лучше иметь десять тысяч фунтов после десяти лет, проведенных в Англии, чем двадцать тысяч фунтов после десяти лет, проведенных в Индии, поскольку следует учесть, чего вы лишаетесь за эти деньги. Человек, который прожил эти десять лет в Индии, потерял десять лет, наполненных бытовыми удобствами и всеми теми преимуществами, которые дает жизнь в Англии”. Однако в английском языке появилось новое слово: набоб, искаженноенаваб,правитель. Набобами были Питт, Клайв и Хейстингс, которые свои индийские состояния вложили в постройку величественных домов (Питт в Сваллоу-филде, Клайв в Клермонте, Хейстингс в Дейлсфорде). Кроме того, именно благодаря деньгам, накопленным в Индии, Томас Питт приобрел кресло депутата от города Олд-Сарум, одного из “гнилых местечек”[24], которое его внук, человек гораздо более известный, позднее занимал в Палате общин. Было изумительным лицемерием со стороны Уильяма Питта жаловаться в январе 1770 года на то, что

мы были осыпаны богатством Азии, но с ним мы получили не только азиатскую роскошь, но, боюсь, и азиатские принципы правления… Люди, привезшие заграничное золото, пробивались в парламент благодаря такому потоку тайной коррупции, которому никакое частное наследственное состояние не могло сопротивляться.

Двенадцать лет спустя он же ворчал: “Среди нас представители раджи Тангора и наваба Аркота, мелких восточных деспотов”. Бекки Шарп из “Ярмарки тщеславия” Теккерея, желающая стать женой коллектора из Богли-Уоллаха, воображала, что наряжается “в бесконечное множество шалей-тюрбанов, увешивалась брильянтовыми ожерельями и… садилась на слона”, поскольку, “говорят, индийские набобы ужасно богаты”. Возвратившись в Лондон из-за “какой-то болезни печени”, упомянутый набоб

катался по парку на собственных лошадях, обедал в модных трактирах… стал записным театралом, как требовала тогдашняя мода, и появлялся в опере старательно наряженный в плотно облегающие панталоны и треуголку… очень остроумно прошелся насчет шотландцев, которым покровительствовал генерал-губернатор… Как восхищалась мисс Ребекка… рассказами о шотландцах-адъютантах[25]!

Люди и корабли

Джинджи — одна из самых впечатляющих крепостей в Карнатике. Выстроенная на склоне горы, вздымающейся из тумана долин, она господствует над внутренней частью Коромандельского берега. Но в середине XVIII века здешний гарнизон не был британским. Не принадлежала крепость и местным правителям. Джинджи был в руках французов.

Англо-голландский конфликт был по сути коммерческим: только бизнес, соревнование за положение на рынке. Конфликт же с Францией — глобальный вариант Столетней войны — определял, кто будет управлятьмиром. И итог этого состязания отнюдь не был предрешен.

* * *

Говорят, французский министр просвещения точно знает, что преподают в любой вверенной его попечению школе. Все французские школьники обучаются по одной и той же программе. Они изучают один и тот же курс математики, литературы, истории, философии. Поистине имперский подход к образованию! И он применяется как во французском лицее в Пондишери, так и в парижских учебных заведениях. Если бы в 50-х годах XVIII века ситуация сложилась иначе, то, вероятно, школы по всей Индии были бы такими же. И, возможно, мировым lingua franca[20]стал бы французский, а не английский язык.

Представить это не так уж сложно. Безусловно, англо-голландское слияние усилило Англию, а еще одно слияние, произошедшее в 1707 году, породило новое грозное юридическое лицо — Соединенное Королевство (название, использованное Яковом I для обозначения захвата Англией Шотландии, а также оправдания владычества шотландца над англичанами). К концу Войны за испанское наследство (1701-1714) новое государство, бесспорно, было ведущей морской державой Европы. Приобретя Гибралтар и порт Маон на острове Менорка, Великобритания получила возможность контролировать ворота Средиземноморья. В то же время Франция оставалась главной силой в континентальной Европе. В 1700 году французская экономика была вдвое мощнее британской, а население Франции почти втрое превышало население Великобритании. Как и Британия, Франция стремилась заполучить заморские земли. У нее уже были Луизиана и Квебек в Америке — “Новая Франция”. Французские “сахарные острова”, например Мартиника и Гваделупа, были среди богатейших в Карибском море. В 1664 году французы учредили собственную Ост-Индскую компанию (Compagnie des Indes Orientates)с базой в Пондишери — немного южнее английского поселения в Мадрасе. Опасность того, что Франция победит Британию в борьбе за глобальное господство, оставалась реальной почти столетие. По словам автора “Критикал ревю” (1756),

каждый бритт должен знать о честолюбивых замыслах Франции, ее вечном стремлении к мировому господству, ее непрерывных посягательствах на достояние соседей… Наша торговля, наши свободы, наша страна — нет, вся остальная часть Европы — [находятся] в постоянной опасности: стать жертвой общего врага, всемирного обжоры, который, если представится возможность, проглотит земной шар целиком.

Правда, в коммерческом отношении французская Ост-Индская компания не представляла для англичан значительной угрозы. В первом своем воплощении она потеряла значительную сумму денег, несмотря на правительственные субсидии, и в 1719 году ее учредили повторно. Французская компания, в отличие от английской, находилась под государственным контролем. Ею управляли аристократы, которые мало заботились о торговле и много — о политике силы. Таким образом, форма, которую приняла французская угроза, не была похожа на голландскую. Голландцы стремились приобрести долю рынка. Французам нужна была территория.

В 1746 году Жозеф Франсуа Дюплекс, французский губернатор Пондишери, решил бросить вызов английскому присутствию в Индии. Дневник его индийского переводчика Ананды Ранги Пиллаи описывает настроения французов накануне выступления Дюплекса: “Общественное мнение гласит, что удача теперь на стороне французов… Говорят, что Фортуна оставила Мадрас, чтобы поселиться в Пондишери”. Дюплекс уверял, что “английская компания прекратит свое существование. Она уже долго сидит без денег, они отданы в долг королю, а его свержение неизбежно. Поэтому потеря капитала… приведет к краху компании. Попомните мои слова. Вы очень скоро поймете, что мое пророчество сбылось”. Двадцать шестого февраля 1747 года, записал Пиллаи, “французы бросились на Мадрас… как лев устремляется на стадо слонов… Они захватили форт, водрузили флаг на валу, овладели городом и воссияли в Мадрасе как солнце, которое шлет лучи по всему миру”.

Ост-Индская компания опасалась, что понесет значительный ущерб от французского конкурента. Согласно сообщению, полученному лондонскими директорами, французы стремились “ни к чему иному, как к вытеснению нас из торговли на этом побережье [район Мадраса], а постепенно изо всей торговли с Индией”.

Однако Дюплекс выбрал неудачное время. Окончание войны за Австрийское наследство в Европе, завершившейся Аахенским миром (1748), вынудило его оставить Мадрас. Затем, в 1757 году, военные действия между Британией и Францией возобновились — в беспрецедентном масштабе.

Семилетняя война (1756-1763) была похожа на мировую. Как и глобальные конфликты XX века, она вспыхнула в Европе. Воевали все: Британия и Франция, Пруссия и Австрия, Португалия и Испания, Саксония и Ганновер, Россия и Швеция. Однако пушки гремели и далеко от европейских берегов: от Коромандельского берега до Канады, от Гвинеи до Гваделупы, от Мадраса до Манилы. Индийцы и индейцы, африканские рабы и американские колонисты — все участвовали в войне. Под угрозой было будущее империи. Вопрос стоял так: чьим будет мир — французским или английским?

Человеком, который стал определять британскую политику в этом Армагеддоне эпохи Ганноверской династии, был Уильям Питт. Неудивительно, что тот, чье фамильное состояние опиралось на англо-индийскую торговлю, не имел никакого намерения уступить позиции Британии ее старейшему европейскому конкуренту. Будучи внуком Томаса Питта, он думал о войне в глобальном масштабе. В этом он положился на флот и верфи, дававшие Англии преимущество перед соперниками. И пока пруссаки, союзники англичан, связывали в Европе силы французов и их союзников, британский флот громил французский, предоставив британским сухопутным силам захват неприятельских колоний. Таким образом, ключом к победе англичан стало господство на море. Питт, выступая в Палате общин в декабре 1755 года (раньше, чем война была объявлена, но позднее момента, когда она коснулась колоний), выразился так:

Наш флот должен быть полностью укомплектован, насколько возможно, прежде, чем мы объявим войну… Когда, как не теперь, на грани войны, нам необходимо использовать любой способ, который только можно помыслить, чтобы привлечь способных и опытных моряков на службу Его Величества? Открытая война уже идет: французы напали на войска Его Величества в Америке, и в ответ корабли Его Величества напали на корабли французского короля в той же части света. Разве это не открытая война? Если мы не избавим территории наших индейских союзников, да и наши собственные, в Америке, от всех французских крепостей, всех французских гарнизонов, мы можем лишиться своих плантаций.

Питт добился от парламента решения рекрутировать пятьдесят пять тысяч моряков. Он довел численность линейных кораблей до ста пяти (у французов было семьдесят). Королевские верфи стали крупнейшим в мире промышленным предприятием с тысячами работников.

Политика Питта учитывала растущее экономическое могущество Британии. В судостроении, металлургии и литье пушек страна теперь была явным лидером. Править морями англичанам помогала не только техника, но и наука. Во время кругосветного плавания эскадры Джорджа Ансона в 40-х годах XVIII века лекарства от цинги еще не знали, а Джон Харрисон еще работал над третьим вариантом своего хронометра, предназначенного для определения долготы в море. Множество моряков умирало, флот часто терял корабли. Однако к 1768 году, когда Джеймс Кук отправился на “Индеворе” исследовать юг Тихого океана, Харрисон уже получил премию от Совета по изысканию способов определения долготы в море, а моряки Кука уже ели квашеную капусту, чтобы не заболеть цингой. Союз науки и политики символизировали присутствие на борту “Индевора” натуралистов (в том числе ботаника Джозефа Банкса), а также двойная миссия капитана Кука: во-первых, распространение суверенитета Британии на Австралазию (этого жаждало Адмиралтейство), во-вторых, исследование прохождения Венеры через диск Солнца (этого желало Королевское общество).

При этом дисциплина на флоте оставалась жесткой. В начале войны адмирала Джона Бинга расстреляли за то, что он оказался не в состоянии отбить у французов Менорку, чем нарушил ст. 12 Инструкций по кораблевождению и ведению боя:

Достоин смерти тот командир, который… не предпримет все от него зависящее, чтобы захватить или уничтожить каждое судно, с которым он должен был сражаться и помогать и облегчать положение каждому судну Его Величества, которое будет в этом нуждаться.[21]

Стойкие мужчины вроде сэра Джорджа Покока, кузена Бинга, прогнали французский флот от берегов Индии. Стойкие мужчины вроде Джеймса Кука помогли генералу Вольфу пройти по реке Святого Лаврентия, чтобы напасть на Квебек. Стойкие мужчины вроде Джорджа Ансона (ставшего первым лордом Адмиралтейства) руководили блокадой французского побережья — возможно, самой ясной в той войне демонстрацией превосходства англичан на море.

В ноябре 1759 года наконец появился французский флот, отчаянно стремившийся осуществить вторжение в Англию. Его ждал сэр Эдвард Хоук. При усиливающемся шторме он загнал французов в бухту Киберон на южном побережье Бретани, где и разгромил их: две трети вражеских кораблей было потоплено или захвачено. Вторжение сорвалось. Британское превосходство на море стало абсолютным. Теперь поражение французов было предрешено, поскольку, перерезав коммуникации между Францией и ее империей, английский флот дал сухопутным войскам в колониях решающее преимущество. С захватом Квебека и Монреаля закончилось французское владычество в Канаде. Карибские “сахарные острова” — Гваделупа, Мари-Галант и Доминика — пали. В том же году французский гарнизон покинул Джинджи. К тому времени французские поселения в Индии, в том числе Пондишери, были захвачены.

Победа англичан на море в немалой степени определялась возможностями Британии занимать деньги. Более трети всех британских военных расходов было оплачено кредитами. Институты, заимствованные у голландцев при Вильгельме III Оранском, прижились и расцвели, позволив правительству Питта финансировать войну, продавая инвесторам низкопроцентные облигации. Французам, в отличие от них, приходилось выпрашивать деньги или грабить. Как заметил епископ Беркли, кредит был “основным преимуществом, которое имела Англия перед Францией”. Французский экономист Исаак де Пинто был согласен с этим: “Отказ от займов в период нужды принес большой вред и, вероятно, стал главной причиной последующих бедствий”. За каждой британской морской победой стоял государственный долг. Его рост с 74 до 133 миллионов фунтов стерлингов за время Семилетней войны был мерой британского финансового могущества.

В 80-х годах XVII века все еще существовало различие между Англией и “английской империей в Америке”. К 1743 году можно было говорить о “Британской империи, взятой в ее единстве, то есть о Британии, Ирландии, колониях и рыбных промыслах в Америке, а также ее владениях в Ост-Индии и Африке”. Но теперь сэр Джордж Макартни был вправе писать о “обширной империи, над которой никогда не заходит солнце и чьи границы природа еще не установила”. Единственное, о чем жалел Питт (мир не был заключен, пока он не оставил должность), — что у французов не отняли их заморские владения, в том числе карибские острова. Новое правительство, жаловался Питт членам Палаты общин в декабре 1762 года,

упустило из виду важнейший принцип. Франция… опасается нашего торгового и морского могущества… Вернув ей все ценные острова в Вест-Индии… мы дали ей средства для восстановления своих огромных потерь… Торговля с этими территориями будет удивительно прибыльной… [и] все, что мы получаем… в четыре раза превосходит то, что утрачивает Франция.

Питт верно предугадал, что условия мирного договора таят в себе “семена войны”: борьба Британии и Франции за мировое господство продолжалась с краткими перерывами до 1815 года. Но одну проблему Семилетняя война решила окончательно: Индия будет британской, а не французской. И она стала почти на двести лет огромным рынком сбыта британских товаров, а также неистощимым источником военных ресурсов. Индия была чем-то большим, чем “жемчужина в короне”. В буквальном и переносном смысле она была настоящей алмазной россыпью.

* * *

А что же сами индийцы? Они позволили, чтобы Индию разделили — и, в конечном счете, повелевали ими. Англичане и французы и до Семилетней войны вмешивались в индийские дела, пытаясь повлиять на назначение преемников субадара Деккана и наваба Карнатика. Роберт Клайв, наиболее способный из людей Ост-Индской компании, вышел на передний план, когда снял осаду с Тричинополи, где сидел Мухаммед Али, британский кандидат на пост наместника Деккана, а затем захватил Аркот, столицу Карнатика, и отбил атаки на город войск Чанды Сахиба, конкурента Мухаммеда Али.

Когда началась Семилетняя война, бенгальский наваб Сирадж-уд-Доула напал на Калькутту и бросил в тюрьму форта Уильям некоторое количество (от шестидесяти до ста пятидесяти) англичан. Камера, в которой они погибли, теперь известна как Черная яма[22]. Сирадж-уд-Доула пользовался поддержкой французов. Его конкуренты — банкирский дом Джагет Сета — субсидировали британцев. Клайв же сумел убедить сторонников наваба Мир Джафара оставить Сирадж-уд-Доула и перейти на сторону англичан. Это произошло 22 июня 1757 года, во время битвы при Плесси. Выиграв сражение и получив должность губернатора Бенгалии, Клайв сверг Мир Джафара и заменил его Мир Касимом, его зятем. Когда последний оказался недостаточно покорным, его сместили и вернули Мир Джафара. Европейцы снова воспользовались враждой между индийцами, чтобы добиться своих целей. Для того времени не было необычным то обстоятельство, что из 2900 солдат Клайва, дравшихся при Плесси, более двух третей были индийцами. По словам историка Голама Хосейна Хана, автора “Обзора новых времен” (1789)?

именно из-за раздора [между индийскими правителями] большинство цитаделей, нет, почти весь Индостан, перешли во владение англичан… Два правителя борются за одну и ту же страну, и один из них обращается к англичанам и сообщает им о том, какими путями и средствами те могут стать ее хозяевами. Благодаря… их помощи он привлекает к себе некоторых из влиятельных мужей страны, которые, будучи его друзьями, быстро присоединяются к нему. Тем временем англичане заключают на своих условиях некий договор с ним и в течение некоторого времени соблюдают его условия, пока не вникнут в способы правления и обычаи той страны, а также пока не познакомятся с партиями в ней. Затем они обучают армию и, заручившись поддержкой одной из партий, скоро одолевают другую, постепенно проникают в страну и захватывают ее… Англичане, которые кажутся весьма пассивными, как будто позволяя собой руководить, на самом деле приводят в движение эту машину.

Историк замечает: “Нет ничего странного в том, что эти купцы нашли способ стать хозяевами этой страны”. Просто они “воспользовались глупостью некоторых владетелей Индостана, сколь горделивых, столь и невежественных”.

Клайв ко времени своей победы над оставшимися индийскими противниками при Буксаре (1764) сделал радикальный вывод о будущем Ост-Индской компании. Торговли с разрешения индийцев более было недостаточно. В письме директорам в Лондоне он выразился так:

С определенной долей уверенности могу сказать, что это богатое и процветающее королевство может быть полностью подчинено нам не более чем двумя тысячами европейцев… [Индийцы] немыслимо ленивы, пристрастны к роскоши, невежественны и трусливы… [Они] достигают всего предательством, а не силой… Что, в таком случае, может позволить нам защитить наши приобретения или расширить их, как не сила, с которой не сравнится власть предательства и неблагодарности?

По Аллахабадскому договору (1765) Великий Могол предоставил Ост-Индской компаниидивани(право на фискальный контроль) над Бенгалией, Бихаром и Ориссой. Не право чеканки денег, конечно, но тоже очень выгодное дело. Компания смогла обложить податями более двадцати миллионов человек. Если предположить, что по меньшей мере треть производимых ими товаров могла быть присвоена таким способом, то ежегодный доход составлял два-три миллиона фунтов стерлингов. Теперь Ост-Индская компания занималась, вероятно, самым перспективным бизнесом в Индии: государственным управлением. В донесении Калькуттского совета лондонским директорам (1769) говорилось: “С этих пор торговлю можно рассматривать скорее как канал для перевода доходов в Британию”.

Англичане — сначала пираты, потом купцы — превратились в повелителей с миллионами иностранных подданных (и не только в Индии). Благодаря своему флоту и финансам они выиграли европейскую гонку за империю. То, что начиналось как деловое предприятие, превратилось в субъект власти.

* * *

Теперь британцы задались вопросом: как править Индией? Устремления Роберта Клайва не шли дальше грабежа. Им Клайв и занимался, хотя позднее он утверждал, что “сам удивлялся своей умеренности”. Клайв, человек столь жестокий, что в отсутствие противников подумывал о самоуничтожении, стал прототипом беспутных строителей империи из рассказа Киплинга “Человек, который хотел стать королем”.

Мы отправимся в какое-нибудь другое место, где нет толкотни и человек может получить то, что ему причитается… Человек, знающий, как муштровать солдат, станет королем везде, где дерутся. Так вот, мы отправимся туда и спросим у первого попавшегося короля: хотите победить врагов? И покажем ему, как обучают солдат: это мы умеем лучше чего бы то ни было. А потом низложим короля, завладеем его троном и дадим начало своей династии.

Но чтобы британская власть в Бенгалии превратилась в нечто большее, чем затянувшийся пиратский рейд, необходим был иной, более тонкий подход. Назначение Уоррена Хейстингса первым генерал-губернатором Бенгалии в соответствии с Актом об управлении Индией (1773), казалось, свидетельствовало о том, что подход был найден.

Хейстингс был невысоким человеком, столь же умным, сколь Клайв — жестоким. Он нанялся в Ост-Индскую компанию писарем в возрасте семнадцати лет. Хейстингс быстро заговорил по-персидски и на хинди, и чем глубже он узнавал индийскую культуру, тем больше почтения к ней испытывал. В 1769 году он писал, что изучение персидского языка “не может не открыть наш ум, не может не наполнить нас милосердием ко всему человеческому роду, которое внушает наша религия”. Хейстингс писал в предисловии к выполненному по его поручению английскому переводу “Бхагавадгиты”:

Каждый пример, который позволит нам усвоить истинный характер [индусов], обогатит нас пониманием их естественных прав, научит мерить их собственной мерой. Но такие примеры могут быть извлечены только из их писаний, а они будут существовать еще долго после прекращения британского владычества в Индии, когда источники, из которых оно некогда черпало богатство и власть, будут забыты.

Кроме того, Хейстингс инициировал перевод исламских текстов “Аль-Фатава аль-Хиндийя” и “Аль-Хидайя”, способствовал открытию в Калькутте медресе. “Мусульманское право, — говорил он лорду Мэнсфилду, — столь же всеобъемлюще и строго, как право большинства государств Европы”. Не меньшее рвение Хейстингс проявлял и в поощрении изучения географии и флоры Индии.

Под покровительством Хейстингса в Бенгалии стало развиваться “смешанное” общество. Мало того что британские ученые переводили индийские юридические тексты и литературу: служащие Ост-Индской компании женились на индианках и перенимали местные обычаи. То удивительное время культурной интеграции наводит на мысль, что расизм не был первородным грехом империи. Так ли это?

Важная черта эпохи Хейстингса, о которой часто забывают, состоит в том, что большинство людей из Ост-Индской компании, кто полностью или частично “отуземился”, принадлежало к одному из национальных меньшинств. Они были шотландцами.

В 50-х годах XVIII века население Шотландии составляло немногим более 10% населения Британских островов. И все же штат Ост-Индской компании был по меньшей мере наполовину укомплектован шотландцами. Из 249 писарей, командированных компанией в Бенгалию в последнее десятилетие правления Хейстингса, 119 были шотландцами. Из 116 кандидатов в офицеры Бенгальской армии, принятых в 1782 году на службу, 56 были шотландцами[23]. Среди 371 человека, допущенного в качестве вольного купца, 211 были шотландцами. Из 254 хирургов-ассистентов 132 были шотландцами. Хейстингс называл своих советников Александра Эллиота из Минто, Джона Самнера из Петерхеда, Джорджа Богла из Ботвелла “шотландской стражей”. Из тридцати пяти человек, которым Хейстингс поручал важные миссии в течение своего пребывания на посту генерал-губернатора, по крайней мере двадцать два были шотландцами. Вернувшись в Лондон, Хейстингс также полагался на акционеров-шотландцев из Совета владельцев, особенно на Джонстонов из Вестерхолла. В марте 1787 года Генри Дандас, генеральный стряпчий по делам Шотландии, в шутку сказал сэру Арчибальду Кэмпбеллу, своему кандидату на должность губернатора Мадраса, что “вся Индия скоро будет в [наших] руках… а графство Аргайл обезлюдеет из-за переезда Кэмпбеллов в Мадрас”. (Даже первая жена Хейстингса, Мэри, была шотландкой: урожденная Эллиот, из Камбусланга, вдова капитана Бакенена, сгинувшего в калькуттской Черной яме.)

Эта непропорциональность объясняется главным образом большей готовностью шотландцев искать счастье за границей. Удача не улыбнулась им в 90-х годах XVII века, когда Шотландская компания пыталась основать колонию в Дарьене на восточном побережье Панамы. Местоположение поселения оказалось настолько неудачным, что у затеи с самого начала было мало шансов на успех, а враждебность со стороны испанцев и англичан лишь ускорила ее крах. К счастью, уния 1707 года объединила экономику Англии и Шотландии — и их амбиции. Отныне не нашедшие себе места в Шотландии предприниматели и инженеры, врачи и солдаты могли применить на деле свои навыки и энергию, служа английскому капиталу под защитой английского флота.

Возможно, шотландцы были больше, чем англичане, готовы к ассимиляции в туземном обществе. Джордж Богл, отправленный Хейстингсом исследовать Бутан и Тибет, имел двух дочерей от уроженки Тибета и с восхищением отзывался о тибетской полиандрии (у одной женщины могло быть несколько мужей). Джон Максвелл, сын священника из-под Абердина, который стал редактором “Индиа гэзетт”, был тоже заинтригован роскошным и изнеженным (с его точки зрения) индийским образом жизни и имел по меньшей мере троих детей от индианок. Уильям Фрэзер, один из пяти братьев из Инвернесса, приехавших в Индию в начале 1800-x годов, сыграл ключевую роль в покорении гуркхов. Он коллекционировал рукописи эпохи Великих Моголов и… индианок. Если верить одному свидетельству, он имел шесть или семь жен и бесчисленных детей, которые были “индусами и мусульманами согласно религии и касте их матерей”. Среди плодов таких союзов был Джеймс Скиннер, друг и товарищ Фрэзера по оружию, сын шотландца из Монтроза и принцессы из Раджпутаны, основатель кавалерийского полка Скиннера. У него было по меньшей мере семь жен. Ему приписывали отцовство восьмидесяти детей (“Черные или белые — не имеет особенного значения пред Господом”). Скиннер одел своих людей в алые тюрбаны, серебряные пояса и ярко-желтые мундиры. Он писал мемуары на персидском. При всем этом он был набожным христианином, который воздвиг в Дели одну из самых роскошных церквей (Святого Иакова) в благодарность за свое спасение в особенно кровавом сражении.

Конечно, не все так относились к чужой культуре. Голам Хосейн Хан жаловался:

Врата… между людьми, населяющими эту страну, и чужестранцами, которые становятся их хозяевами, затворены, и эти последние непрестанно выражают свое отвращение к обществу индийцев и презрение в разговоре с ними… Ни один из английских джентльменов не выказывает склонности или желания общаться с джентльменами этой страны… Таково отвращение, которое англичане открыто выказывают к местному обществу, и таково презрение, с которым они относятся к нему, что никакая любовь и никакое содружество (две составляющих всякого союза и привязанности и источник всякого управления и улаживания) не могут пустить корни между завоевателями и завоеванными.

Мы, однако, не должны позволить привлекательным аспектам индийско-кельтского сплава XVIII века заслонить от нас тот факт, что Ост-Индская компания существовала не ради науки или смешения рас, но чтобы делать деньги. Хейстингс и его современники стали очень богатыми людьми. Они сумели разбогатеть, даже несмотря на то, что для защиты английских ткачей от индийского текстиля были приняты протекционистские меры. И независимо от того, насколько привержены они были индийской культуре, их цель состояла в переводе прибыли домой, в Британию. Началась утечка капитала.

В 1701 году Питт, будучи губернатором Мадраса, обнаружил прекрасный способ переводить прибыль в Англию: алмазы! Он называл их “моим великим предприятием, моей большой заботой, всем, что у меня есть, наилучшим камнем в мире”. В то время алмаз “Питт” (примерно 410 каратов) был самым крупным из всех, что видел свет. После огранки его оценили в 125 тысяч фунтов стерлингов. Питт никогда не рассказывал полную историю алмаза (почти наверняка он был добыт в копях Великого Могола в Голконде, хотя Питт это отрицал). В любом случае, позднее он продал алмаз регенту Франции, и камень украсил французскую корону. Этот драгоценный камень буквально сделал Питту имя: с тех пор алмаз стал известен под именем Питт. Не было лучшего символа богатства, которое честолюбивый и способный англичанин мог приобрести в Индии, и многие поспешили последовать примеру Питта. Клайв также отсылал прибыль домой, в Англию, в виде алмазов. В целом около восемнадцати миллионов фунтов стерлингов были перевезены в Британию таким способом. С 1783 года за десятилетие утечка составила 1,3 миллиона фунтов стерлингов. По словам Голама Хосейна Хана,

у англичан, кроме прочих, есть обычай после многих лет, проведенных здесь, уезжать назад, на родину, и никто из них не выказывал склонность к тому, чтобы осесть здесь, в этой стране… Вдобавок к этому обычаю у них есть другой, которого каждый из этих эмигрантов придерживается как обязательства пред Богом — накапливать в этой стране столько денег, сколько возможно, и увозить эти деньги с собой, в Английское королевство. Таким образом, не удивительно, что эти два обычая должны когда-либо подорвать и разрушить эту страну и стать вечным препятствием для того, чтобы она когда-нибудь достигла процветания.

Конечно, не каждый писарь Ост-Индской компании становился богачом. Из 645 служащих, попавших в Бенгалию и указанных в реестре, более половины умерли в Индии. Около четверти из 178 человек, возвратившихся в Британию, не слишком-то разбогатели. Сэмюэль Джонсон как-то заметил: “Лучше иметь десять тысяч фунтов после десяти лет, проведенных в Англии, чем двадцать тысяч фунтов после десяти лет, проведенных в Индии, поскольку следует учесть, чего вы лишаетесь за эти деньги. Человек, который прожил эти десять лет в Индии, потерял десять лет, наполненных бытовыми удобствами и всеми теми преимуществами, которые дает жизнь в Англии”. Однако в английском языке появилось новое слово: набоб, искаженноенаваб,правитель. Набобами были Питт, Клайв и Хейстингс, которые свои индийские состояния вложили в постройку величественных домов (Питт в Сваллоу-филде, Клайв в Клермонте, Хейстингс в Дейлсфорде). Кроме того, именно благодаря деньгам, накопленным в Индии, Томас Питт приобрел кресло депутата от города Олд-Сарум, одного из “гнилых местечек”[24], которое его внук, человек гораздо более известный, позднее занимал в Палате общин. Было изумительным лицемерием со стороны Уильяма Питта жаловаться в январе 1770 года на то, что

мы были осыпаны богатством Азии, но с ним мы получили не только азиатскую роскошь, но, боюсь, и азиатские принципы правления… Люди, привезшие заграничное золото, пробивались в парламент благодаря такому потоку тайной коррупции, которому никакое частное наследственное состояние не могло сопротивляться.

Двенадцать лет спустя он же ворчал: “Среди нас представители раджи Тангора и наваба Аркота, мелких восточных деспотов”. Бекки Шарп из “Ярмарки тщеславия” Теккерея, желающая стать женой коллектора из Богли-Уоллаха, воображала, что наряжается “в бесконечное множество шалей-тюрбанов, увешивалась брильянтовыми ожерельями и… садилась на слона”, поскольку, “говорят, индийские набобы ужасно богаты”. Возвратившись в Лондон из-за “какой-то болезни печени”, упомянутый набоб

катался по парку на собственных лошадях, обедал в модных трактирах… стал записным театралом, как требовала тогдашняя мода, и появлялся в опере старательно наряженный в плотно облегающие панталоны и треуголку… очень остроумно прошелся насчет шотландцев, которым покровительствовал генерал-губернатор… Как восхищалась мисс Ребекка… рассказами о шотландцах-адъютантах[25]!

Более робкую и невоинственную фигуру, чем Джоз Седли, было бы трудно вообразить. И все же доходы набобов во все большей степени гарантировались огромным военным контингентом в Индии. Ко времени воцарения там Уоррена Хейстингса у Ост-Индской компании находилось под ружьем более ста тысяч человек. Она пребывала в состоянии, близком к бесконечной войне. В 1767 году началась длительная борьба с княжеством Майсур. В следующем году у низама Хайдарабада были отняты Северные саркары — территории на восточном побережье Индостана. Спустя еще семь лет Бенарес и Газипур были захвачены у наваба Ауда. То, что вначале было службой безопасности компании, стало ее raison d'être[26]:выигрывать битвы, чтобы завоевывать территорию, чтобы оплатить предыдущие победы. Британское присутствие в Индии также зависело от способности флота победить французов, если они ввяжутся в борьбу, как это случилось в 70-х годах XVIII века. Это требовало еще больших затрат.

Легко найти тех, кто разбогател благодаря империи. Вопрос в том, кто платил за ее функционирование?