Труппа Дэйкрес прибыла в Миддлтон к завтраку. К десяти часам рабочие уже вовсю трудились на сцене Королевского театра. Для гастролирующего актера все театры на одно лицо. Они могут различаться размерами, удобством или температурой воздуха, но пока в гримерных горят газовые лампы, на полках лежат баночки с гримом, а в шкафах висят костюмы для спектакля, любой театр – это просто «театр», центр и смысл существования всей труппы. Как только актер устроился на месте и по возможности отдохнул с дороги, он тут же отправляется в театр, чтобы «сориентироваться на местности». Помощник режиссера уже бегает среди рабочих и клянет (или хвалит) закулисную механику. На сцену выползают знакомые декорации, включаются осветительные приборы, под огнями рампы устанавливают столик для суфлера, а в темном зале загадочно молчит пустой партер.

Потом начинается монотонная читка текста. Механики выглядывают из-за софитов и в бесшумной обуви расхаживают вокруг сценической площадки. Театр наполняется жизнью, движением и человеческим теплом.

Королевский театр в Миддлтоне считался довольно крупным заведением. Он имел зрительский зал на тысячу мест, просторную сцену и старомодную, но эффективную систему осветительных приборов, колосников и подъемных блоков. Тед Гаскойн, привыкший работать в Уэст-Энде, морщился на допотопную аппаратуру. Он распорядился установить свой распределительный щит, и электрик с мрачным видом посвятил его в секреты местных работяг.

В десять утра Каролин и ее компания еще спали или завтракали в своих отелях. Каролин, Валери Гэйнс, Ливерсидж, Мэйсон и Хэмблдон остановились в «Миддлтоне», самом дорогом из скромных заведений. У остальных качество их жилья напрямую зависело от размеров гонорара: от «Торгового дворика» для Кортни Бродхеда до «миссис Хартботл, уютные номера» для Томми Биггса, младшего члена труппы.

Джордж Мэйсон, коммерческий директор, вообще не ложился спать. Он побрился, принял ванну, переоделся и ровно в десять сидел в офисе «Королевского театра», страдая хроническим расстройством желудка и беседуя со спонсором – представителем австралийской фирмы, под чьей эгидой были организованы гастроли.

– Мы ждем аншлага, мистер Мэйсон! – восклицал спонсор. – Весь партер продан, а в амфитеатре осталось только пятьдесят мест на левой стороне. За билетами на галерку выстроилась очередь. Я очень доволен!

– Прекрасно, – отвечал Мэйсон. – А теперь послушайте меня.

Разговор продолжался. Телефон звонил без умолку. Во время беседы в комнату заходили билетерши из театральной кассы, местный администратор, три застенчивых репортера и наконец мистер Альфред Мейер, притащивший с собой подушку. Он положил ее на вращающееся кресло, а потом осторожно опустился сверху.

– Привет, Алф, – поздоровался Мэйсон.

– Доброе утро, Джордж, – ответил мистер Мейер.

Мэйсон представил коллеге австралийского спонсора, который железной хваткой вцепился в его руку и энергично ее потряс.

– Очень рад с вами познакомиться, мистер Мейер!

– Взаимно, взаимно, – кивнул мистер Мейер. – Надеюсь, у вас хорошие новости?

Репортеры держались на расстоянии, робко поглядывая в сторону его стола.

– Вот джентльмены из прессы, – представил их Мэйсон. – Они хотят с тобой немного поболтать, Алф.

Мистер Мейер закатил глаза и тут же изобразил профессиональную улыбку.

– Да, да, разумеется, – закивал он. – Прошу вас, подходите, господа.

Спонсор быстро расставил перед Мейером три стула и деликатно удалился вместе с Мэйсоном в другой конец комнаты.

Репортеры, прочистив горло, достали свои блокноты и карандаши.

– Итак, что вы хотите узнать? – любезно спросил мистер Мейер.

– Э, – промямлил старший из газетчиков, – просто дайте какую-нибудь информацию, которая может заинтересовать наших читателей, мистер Мейер.

Он говорил мягким сипловатым голосом с легким акцентом. На вид это был скромный и цветущий юноша.

– Разумеется, – кивнул мистер Мейер. – Я хочу сказать, что у вас замечательная страна…

Репортеры застрочили в блокнотах набросок статьи с примерным заголовком: «Восторженные впечатления гостя о Новой Зеландии».

В дверь вошли женщина и двое молодых людей. Это были австралийцы, принимавшие участие во втором спектакле и для этого присоединившиеся к труппе. Мэйсон отвел их на сцену, кивнул на Гаскойна, ругавшегося с главным механиком, и предоставил дальше действовать самостоятельно.

На сцене между тем возводили декорации. Прежнюю конструкцию – классические колонны и фасад дворца – мгновенно сложили и унесли на склад. Вместо нее, словно карточный домик, на подмостках стали складываться стены нарисованной гостиной. Тук-тук, – бодро стучали молотки, вбивая клинья в деревянные опоры.

– Нам не нужен этот навес, – буркнул Гаскойн.

– Убрать навес, Берт! – громко крикнул главный механик.

– Убрать навес, – повторил голос сверху.

Расписанные холсты, скрывавшие внутренности верхней галереи, один за другим исчезли из виду.

– Теперь потолок.

Где-то в городе пробили башенные часы – одиннадцать часов. Члены труппы начали собираться в театре и расходиться по гримерным. Общий сбор был назначен на половину двенадцатого. Гаскойн заметил чету австралийцев и направился к ним через всю сцену. Он стал рассказывать актерам об их ролях. У него был дружелюбный голос и приятные манеры. Австралийцы, наслышанные о британском высокомерии, понемногу начали оттаивать. Гаскойн сказал, что им надо переодеться. Время от времени он кричал в сторону:

– Фред, пора заканчивать: через десять минут нам понадобится сцена.

– Я еще не готов, мистер Гаскойн.

– Но ты должен быть готов! Что там стряслось?

Он вернулся на сцену. Сверху послышался звук пилы.

Гаскойн задрал голову:

– Ты что там делаешь?

Наверху ответили что-то неразборчивое.

– Фред, через десять минут чтобы духу твоего тут не было. Мне надо репетировать с людьми, которые четыре недели не были на сцене. Занавес поднимется сегодня вечером. Сегодня! Думаешь, мы можем работать на лесопилке? Что он там делает?

– Он устанавливает мачту, – ответил главный механик. – Без этого нельзя. В этом чертовом театре…

Он ушел, погромыхивая инструментом. Действие второго акта происходило на борту яхты. Декорации были сложными. Требовалось установить нижнюю часть мачты с «достоверными» веревочными лестницами. Все это делалось из верхней рабочей галереи. Гаскойн и главный механик уставились на потолок.

– Мы поставили мачту, – объяснил механик, – но для этой сцены она оказалась слишком высокой. Пришлось ее отпиливать. Берт, ты установил противовес?

Словно в ответ на этот вопрос сверху на них рухнуло что-то огромное и тяжелое. С оглушительным треском предмет вонзился между ними в пол, сломал пару досок и поднял облако пыли. Они увидели длинную черную болванку, похожую на чугунную гирю.

Гаскойн и механик разразились руганью. Оба побледнели и слегка дрожали. Они во все горло орали на невидимого Берта, требуя, чтобы он спустился вниз, и обещая немедленно его убить. Наконец их ругательства затихли, сменившись подавленным молчанием. Мэйсон выбежал из кабинета, актеры повыскакивали из своих уборных и столпились в коридоре. Несчастный Берт спустился с колосников и с ужасом смотрел на дело своих рук.

– Ей-богу, мистер Гаскойн, я не понимаю, как так получилось. Ей-богу, мистер Гаскойн, простите меня. Ей-богу…

– Заткни свой поганый рот, – выругался главный механик. – Хочешь, чтобы тебя посадили за убийство?

– Ты что, никогда не слышал о правилах безопасности на колосниках? Или не знаешь, что…

Мэйсон вернулся в кабинет. Актеры стали расходиться по гримерным.

– А каково ваше мнение, – спросил старший из репортеров, – о наших железных дорогах, мистер Мейер? Можете сравнить их с дорогами в Британии?

Мистер Мейер неуютно поерзал на подушке и потрогал спину.

– Они великолепны, – ответил он.

Хейли Хэмблдон постучал в дверь Каролин:

– Вы готовы, Кэрол? Уже четверть двенадцатого.

– Иду, дорогой.

Он заглянул в спальню, которую она делила с Мейером. Комната выглядела точно так же, как все номера, в которых они жили во время гастролей. Гардероб в углу, яркое покрывало на кровати, несколько снимков, сделанных Каролин: она, Мейер и ее отец, приходской священник в Бэкингемшире. Сама актриса, облаченная во что-то пурпурное, сидела за туалетным столиком. Накладывая последние мазки на свое красивое лицо, она кивнула ему в зеркале.

– Доброе утро, миссис Мейер, – поздоровался Хэмблдон и поцеловал ее пальцы с тем же легким жестом, который часто использовал на сцене.

– Доброе утро, мистер Хэмблдон.

Оба разговаривали неестественно веселым ироничным тоном, к которому актеры часто прибегают в повседневной жизни.

Каролин снова повернулась к зеркалу:

– Я ужасно выгляжу, Хейли. Старею с каждым днем.

– Я так не думаю.

– Неужели? А мне кажется, думаете. Наверняка говорите себе: скоро она станет слишком стара, чтобы играть того-то и того-то.

– Ничего подобного. Я люблю вас. Для меня вы не меняетесь.

– Как мило! Спасибо! И все-таки мы стареем.

– Господи, тогда почему вы не хотите воспользоваться хотя бы тем, что нам осталось? Кэрол, разве вы не любите меня?

– Ну вот, еще одна атака. Хватит.

Каролин встала, надела красную шляпу и взглянула на него из-под полей с комическим упреком.

– Идемте, – сказала она.

Он пожал плечами и открыл ей дверь. Они вышли и не спеша отправились по коридору – красивая пара с легкими изящными движениями, отточенными многолетней практикой. В каждое свое действие, даже самое рутинное, артисты вкладывают тот бессознательный профессионализм, который многим кажется неправдоподобным. Возможно, в случае с молодыми актерами это и правда удивительно, но у людей более зрелых – просто привычка. Артисты действительно «всегда играют», хотя и не в том смысле, который подразумевают их критики.

Каролин и Хэмблдон спустились в лифте и вышли через вестибюль на улицу. Здесь они столкнулись с инспектором Аллейном, который тоже остановился в «Миддлтоне».

– Здравствуйте! – воскликнула Каролин. – Вы успели куда-то сходить? Ранняя пташка.

– Я ездил на трамвае вон на те холмы. Оказалось, город внезапно обрывается буквально в милях четырех отсюда, а дальше – зеленая травка, редкие кустики и замечательные виды.

– Звучит мило, – без особого восторга отозвалась Каролин.

– Не просто мило, – возразил Аллейн. – Это действительно волнует. Как себя чувствует ваш супруг?

– Все еще расстроен, бедняга. И синяк во всю спину, как и говорил. Похоже, это действительно был футболист. Вы придете на сегодняшний спектакль?

– Я бы с удовольствием, но у меня нет билета.

– Что за глупости. Альфи-Пух все устроит. Хейли, дорогой, напомните, чтобы я с ним поговорила.

– Нам пора, – вставил Хэмблдон. – Надо торопиться, Кэрол.

– Работа, вечно работа. – В голосе Каролин неожиданно послышались трагические нотки. – До свидания, мистер Аллейн. Заходите ко мне в гримерную после спектакля.

– И в мою, – добавил Хэмблдон. – Хочу послушать, что вы скажете о представлении. До свидания.

– Большое спасибо. Всего доброго, – попрощался Аллейн.

– Приятный человек, – заметила Каролин, когда они отошли подальше.

– Не спорю. Кэрол, вы должны меня выслушать. Умоляю вас. Сколько уже лет я преданно вас люблю – пять?

– Немного больше, милый. Пожалуй, шесть. Все началось, когда мы играли «Работягу» в «Критерионе». Вы помните…

– Отлично помню. Да, шесть лет. Вы говорили, что любите меня, что я вам не безразличен…

– Нам обязательно выяснять отношения сейчас? – перебила Каролин. – Пух говорил, что театр в конце этой улицы. Эй, осторожней!

Она вскрикнула. Хэмблдон подхватил ее под локоть и поспешил увести с оживленного перекрестка.

– Как только придем, я зайду к вам в гримерку, – пообещал Хэмблдон, – и мы закончим разговор.

– Все лучше, чем посреди улицы, – согласилась Каролин. – Как говорит мой бедный Пух, публичность бывает плохая и хорошая.

– Ради бога, – процедил Хэмблдон сквозь зубы, – перестаньте говорить мне о своем муже.

Они еще не успели дойти до театра, когда в отель «Миддлтон» заглянул Кортни Бродхед и спросил мистера Гордона Палмера. Его направили в номер мистера Палмера, где он нашел своего приятеля лежавшим в кровати и имевшим довольно бледный вид. Джеффри Уэстон, его кузен и ментор, устроился в кресле у окна, а мистер Френсис Ливерсидж растянулся поперек кровати и курил сигарету. Судя по всему, он тоже решил проведать Гордона и убедиться, что у него все в порядке.

«Детеныш», как Хэмблдон прозвал Гордона Палмера, был семнадцатилетним юнцом, очень изощренным в некоторых вопросах, но абсолютно ограниченным во всем остальном. Он не обладал ни той обаятельной неловкостью, которая свойственна юности, ни ее живостью: место энергии заменяла в нем вертлявость, а честолюбия – ненасытность. Внешне он выглядел довольно привлекательно, хотя в нем чувствовалось что-то подпорченное и пошловатое. То обстоятельство, что он крепко привязался к комедийной труппе Каролин Дэйкрес, и в еще большей степени к самой Каролин Дэйкрес, было вполне в его характере. Гордона совершенно не смущало, что Каролин не обращала на него ни малейшего внимания. Зато Ливерсидж и Валери были от юноши в восторге.

– Курт, привет, дружище, – поздоровался Гордон. – Ты со мной сейчас помягче, ладно? А то развалюсь на мелкие кусочки. Вчера в поезде пришлось общаться черт знает с кем. Господи, ну и ночка! Мы играли в покер до… до какого времени, Джеффри?

– До чертовски позднего, – холодно ответил Уэстон. – Ты глупец.

– Он думает, что должен говорить со мной в таком тоне, – объяснил Гордон. – И у него неплохо получается. Какие новости, Курт?

– Я пришел отдать карточный долг, – ответил Кортни.

Он достал свой бумажник и вынул из него несколько банкнот.

– Твои деньги тоже здесь, – добавил Бродхед, невесело рассмеявшись. – Возьми, пока можешь.

– А, ну и отлично, – беспечно отозвался Гордон. – Я уж и забыл.

Ливерсидж просунул голову в дверь офиса. Он должен был появиться только во втором акте и теперь болтался без дела, пока Гаскойн прорабатывал сцену с Валери Гэйнс, Акройдом и Хэмблдоном. Мистер Мейер в одиночестве сидел за своим столом.

– Доброе утро, сэр, – поздоровался Ливерсидж.

– Доброе утро, мистер Ливерсидж, – ответил Мейер, развернувшись в кресле и удивленно уставившись на первого инженю. – Хотите со мной поговорить?

– Я услышал про то, что с вами приключилось в поезде, зашел узнать, как вы себя чувствуете. Ужасная история. Просто нет слов.

– Да уж, – сухо отозвался Мейер. – Большое спасибо.

Ливерсидж небрежно переступил порог комнаты.

– А бедняжка Вэл! Она потеряла все свои деньги. Что за несчастная ночь!

– Пожалуй, – буркнул мистер Мейер.

– Отличный отель этот «Миддлтон», не правда ли, сэр?

– Да уж, – повторил мистер Мейер.

Повисла неловкая пауза.

– Вижу, вы при деньгах, – добавил вдруг мистер Мейер.

Ливерсидж звонко рассмеялся:

– О, я кое-что скопил. В последний раз мы неплохо заработали, правда? И сегодня утром привалило счастье. – Он искоса взглянул на Мейера. – Кортни заплатил карточный долг. Вот уж не ожидал. Вчера он чуть волосы на себе не рвал.

– Закройте дверь, – бросил мистер Мейер. – Мне надо с вами поговорить.

Каролин и Хэмблдон стояли в гримерной в свете неяркой лампы. Большая часть вещей была уже разобрана, баночки с театральным гримом лежали на своих местах. Комната казалась мрачной и серой, как погреб, а в воздухе сильно пахло косметикой. Хэмблдон включил верхний свет, и сразу стало уютней и теплей.

– Выслушайте меня, – попросил он.

Каролин села на один из сундуков с вещами и взглянула на него. Он перевел дух.

– Вы любите меня больше, чем кого-либо другого. Альфред не в счет. Зачем вы вышли за него замуж, наверное, не знает и сам господь бог, а вы и подавно. Я не предлагаю вам стать тайными любовниками, тем более что об этом сразу все узнают. Такое положение неприемлемо для нас обоих. Я прошу вас уехать со мной после гастролей и развестись с Альфредом. Или просто расскажите ему о наших отношениях, и пусть он сам все устроит так, как ему удобно.

– Милый, мы уже сто раз это обсуждали.

– Знаю, но я дошел до точки. Я не могу видеть вас каждый день, работать вместе и чувствовать, что вы обращаетесь со мной как… как с чем-то средним между школьником и ручным щенком. Мне сорок девять, Кэрол, и… я схожу с ума. Почему бы не сделать это ради нас обоих?

– Потому что я католичка.

– Вы плохая католичка. Иногда мне кажется, что вам совершенно плевать на религию. Когда вы в последний раз ходили в церковь, чтобы исповедаться и тому подобное? Сто лет назад. Так зачем за это держаться?

– Меня держит церковь. Где-то там, внутри. Я чувствую, что погрязла в грехе, милый, правда чувствую.

– Ну да, конечно. Грешите напропалую.

– Хейли!

Она рассмеялась – тем мягким грудным смехом, который, словно золотая нить, пронизывал сыгранные ею роли.

– Перестаньте! – воскликнул Хэмблдон. – Хватит!

– Простите, Хэйли. Я просто свинья. Милый мой, я вас обожаю, но не могу, просто не могу жить с вами во грехе. Жить во грехе. Жить во грехе-е, – повторила она нараспев.

– Вы безнадежны, – пробормотал Хэмблдон. – Безнадежны!

– Мисс Дэйкрес? – послышался голос в коридоре.

– Да, я здесь!

– Мистер Гаскойн просил передать, что скоро ваш выход.

– Хорошо, сейчас приду, – ответила Каролин. – Спасибо.

Она встала с места.

– Вам тоже пора, – сказала она Хэмблдону.

– Наверное, – произнес Хэмблдон с горечью, в которой помимо его воли звучало что-то комичное, – наверное, мне придется ждать, пока Алф не умрет от ожирения сердца. Тогда вы выйдете за меня замуж, Кэрол?

– Как тут принято выражаться? Без проблем? Без проблем, мой милый. Но бедняжка Пух! Ожирение сердца! Право, это жестоко.

Она выскользнула в дверь.

Через минуту он услышал ее чистый и глубокий голос, произносивший первую реплику на сцене:

– «Дорогой, ты не поверишь! Он предложил мне выйти за него замуж!»

А потом раздался ее мягкий, теплый смех.