Книга: Срочно нужен гробовщик [Сборник]
Назад: I
Дальше: III

II

Однако, когда через пару дней Марта наведалась к Гранту, ни вязальных спиц, ни клубков шерсти при ней не было. Появилась она сразу же после ленча, легкая, стремительная, в шляпке набекрень, надетой с небрежностью, которая, конечно, потребовала не одну минуту сидения перед зеркалом.
— Я у тебя не задержусь, дорогой. Бегу в театр. Сегодня, к сожалению, у нас дневной спектакль. В публике прислуга да их кавалеры-балбесы, а мы — играй! Слова для нас уже перестали что-либо значить. Не могу поверить, что эта пьеса когда-то сойдет со сцены. Играем одно и то же, проклятый спектакль стал чем-то вроде нью-йоркских постановок, которые рассчитаны на один сезон, но проходит десять лет, а они все идут и идут. Это ужасно. Невозможно сосредоточиться на тексте. Вчера в середине второго действия Джоффри вдруг замер. Глаза у него вылезли из орбит. Я сначала решила, что с ним случился удар. Как он потом объяснил, в ту минуту до него вдруг дошло, что уже полспектакля позади, а он ничего не помнит: ни как вышел на сцену, ни что говорил или делал.
— Временная потеря сознания?
— Нет, что ты. Просто действовал как автомат. Подавал реплики, двигался как положено, но думал все время о своем.
— Кажется, для актеров это дело обычное.
— Но не до такой же степени! Я понимаю, что Джонни Гарсон, уткнувшись лицом в мои колени и рыдая навзрыд, может в то же время прикидывать, сколько человек прошло в театр по контрамаркам, но «отсутствовать» целых полспектакля! Это ни на что не похоже. Ведь Джоффри успел выгнать из дома сына, разругался с любовницей и обвинил жену в романе со своим лучшим другом, совершенно не сознавая, что делает.
— О чем же он думал?
— Говорит, что окончательно решил сдать Долли Дейкр свою квартиру на Парк-Лейн и купить в Ричмонде старинный дом, от которого отказались Латимеры. Знаешь, его назначили губернатором. Думал о том, что в доме не хватает ванных комнат и что под ванную на втором этаже можно переоборудовать маленькую комнатку с китайскими обоями восемнадцатого века. Что чудесные обои, возможно, удастся снять и украсить ими довольно скучную каморку в глубине дома на первом этаже. Сейчас в ней викторианские панели — унылое зрелище! Еще думал о том, как подвести воду и хватит ли денег, чтобы заменить старую черепичную кровлю новой и переоборудовать кухню. Только он подумал, что хорошо бы выкорчевать кусты у подъезда, как вдруг увидел меня, сцену, устремленные на него глаза девятисот восьмидесяти семи зрителей — он читал монолог! Ясное дело, у него глаза на лоб полезли! Да, судя по залому на переплете, ты все-таки открывал одну мою книгу?
— Угу. Про горы. Повезло мне с ней. Я лежал и часами рассматривал иллюстрации. Горы помогают увидеть все в надлежащем свете.
— Мне кажется, звезды в этом смысле лучше.
— Ошибаешься. В сравнении со звездами человек кажется пылинкой. Звезды сводят тебя на нет, отбирают последнюю каплю уверенности в себе, лишают человеческого достоинства. А вот горы нам по мерке. Я лежал, разглядывал Эверест и благодарил Господа, что не мне приходится карабкаться по снежным откосам. Рядом с Эверестом больничная койка кажется уютным гнездышком, теплым, безопасным, а Карлица или Амазонка — подарком судьбы.
— Я очень рада, вот тебе еще немного картинок.
Марта вытряхнула конверт, который принесла с собой, и на него посыпались открытки.
— Что это?
— Лица, — сказала ликующе Марта. — Множество лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.
Грант поднес к глазам открытку, лежавшую у него на груди. Это была гравюра с портрета пятнадцатого века. Женское лицо.
— Кто это?
— Лукреция Борджиа. Прелесть, правда?
— Может быть. Так, значит, в ее жизни были тайны?
— Ну да. Никто не знает, была ли она орудием в руках брата или его сообщницей.
Грант отложил портрет Лукреции и взял другую открытку. Портрет мальчика в одежде конца восемнадцатого века, внизу еле различимая надпись заглавными буквами: Людовик XVII.
— Вот тебе еще одна прекрасная задачка, — сказала Марта. — Дофин. Спрашивается, он умер в плену или ему удалось бежать?
— Где ты раздобыла все это?
— Мне удалось выманить Джеймса из его логова в музее Виктории и Альберта и затащить в художественный магазин. Он в этом деле знает толк, и потом, что хорошего — вечно торчать в музее?
В этом вся Марта: уверена, что работник государственного учреждения готов по первому зову бросить работу и ринуться из-за ее прихоти в магазин — только потому, что разбирается в истории и время от времени пишет пьесы.
Еще одна — фотография с портрета эпохи Елизаветы. Мужчина в бархатном камзоле, шитом жемчугом. Граф Лестер, прочитал на обратной стороне Грант.
— Так вот каким был возлюбленный Елизаветы. Мне кажется, прежде я его не видел.
Марта взглянула на грубое одутловатое лицо и заметила:
— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Великие художники принимались за портреты не раньше, чем человек состарится. Робин в молодости, возможно, был совсем не дурен. Или Генрих Восьмой — он, по всеобщему мнению, был в юности красавцем. А для нас он каков? Карточный король! В наши дни благодаря фотографии мы хотя бы можем судить, как человек выглядел раньше: например, каким был Теннисон, прежде чем отпустил эту ужасную бороду. Ну, мне пора. Опаздываю. Я завтракала в «Павлине», а там всегда полно знакомых и с каждым нужно поговорить, так и не удалось вырваться к тебе пораньше.
— Надеюсь, ты сумела произвести впечатление на своего спутника, — сказал Грант, бросив взгляд на шляпу.
— О да, моя спутница в шляпах разбирается. С одного взгляда определила: «Парижская!»
— Спутница?
— Да, спутница, Мадлен Марч. Что ты удивляешься? Это бестактно. И на ленч пригласила ее я. Если хочешь знать, я надеюсь уговорить ее написать для меня пьесу о леди Блессингтон. Но нам все время мешали, так что я мало чего добилась. Зато угостила на славу. Между прочим, сегодня у Тони Биттмейкера в семь прием. Будет море выпивки. Кстати, можешь мне объяснить, почему его до сих пор не посадили?
— За отсутствием улик, — сказал Грант.
Марта рассмеялась и выскользнула из комнаты. Оставшись один, Грант снова обратился к портрету графа Лестера. Какая же тайна связана с ним? Ах да, конечно. Эйми Робсарт.
Но Эйми Робсарт его не интересует. Ему все равно, почему она упала с лестницы и кто ей помог. Остаток дня, однако, благодаря открыткам прошел чудесно. Лица интересовали Гранта давно, увлечение возникло задолго до того, как он начал работать в Скотланд-Ярде, и в полиции его конек — не помеха делу. Однажды, в самом начале его деятельности, он вместе с шефом присутствовал при опознании преступника. Дело вел не он, оказались они тут случайно и, стоя в сторонке, наблюдали, как сначала мужчина, потом женщина по очереди проходят мимо шеренги из двенадцати ничем не примечательных мужчин, одного из которых они должны были опознать.
— Ты знаешь, кто преступник? — шепнул ему тогда шеф.
— Нет, — так же тихо ответил Грант, — но могу угадать.
— Можешь? И кто же?
— Третий слева.
— А в чем он обвиняется?
— Не скажу. Я не знаком с делом.
Шеф смерил его недоверчивым взглядом. Но когда мужчина, а затем женщина, так и не опознав преступника, удалились и шеренга распалась, превратившись в многоголосую группу людей, поправляющих воротнички и галстуки перед тем, как выйти на улицу, вернуться в мир обыденности, из которого они пришли на помощь Закону, — тогда единственным, кто не двинулся с места, был третий слева. Покорно ждал, пока его под конвоем не препроводили в камеру.
— Ну и ну! — воскликнул шеф. — А ведь шанс мизерный: один к двенадцати. Хорошая работа! Сумел угадать вашего человека, — объяснил он тамошнему инспектору.
— Вам уже приходилось с ним встречаться? — удивленно спросил инспектор. — Насколько мне известно, приводов в полицию у него не было.
— Вижу его впервые. Я даже не слышал, в чем его обвиняют.
— Тогда почему вы указали на него?
Грант не знал, что ответить, он впервые задумался над тем, как происходит выбор. Руководствовался он не логическими умозаключениями. Он не мог сказать: «Лицо этого человека отличают те или иные характерные черты, поэтому он виновен». Выбор совершался безотчетно, на уровне подсознания. Положившись на интуицию, Грант ответил почти наобум:
— У него одного из двенадцати лицо ничего не выражало.
Заявление было встречено смехом. Но теперь, когда мысль оформилась в слова, Грант понял, как работала интуиция и какова была подоплека выбора.
— Это совсем не так глупо, как кажется, — сказал он. — Среди взрослых только у идиота в лице ни единой мысли.
— Фриман — не идиот, можете мне поверить на слово, — прервал инспектор. — Человек он очень способный, только не в том, в чем надо.
— Я и не говорю, что он идиот. Просто хочу сказать: идиота отличает бездумность, безответственность. Думает не он, думают за него. Всем, стоявшим в шеренге, было под тридцать, и только у него одного было безучастное выражение лица. Я с первого взгляда остановил свой выбор на нем.
С тех пор в Скотланд-Ярде любили говорить, что Грант видит преступника насквозь. А помощник комиссара однажды съязвил:
— Вы же не станете утверждать, инспектор, что действительно существует, так сказать, «лицо преступника»?
Грант ответил, что, конечно, не все так просто.
— Возможно, что-то подобное могло бы быть, будь все преступления на одно лицо, но преступления так же разнообразны, как человеческие характеры, и если полицейский начнет подразделять людей на типы по их лицам, он рискует просчитаться. В принципе можно получить представление о том, как выглядит проститутка, достаточно пройтись по Бонд-стрит между пятью и шестью, однако возьмите самую известную нимфоманку в Лондоне — кажется, что она холодна, как святая.
— В последнее время святости у нее сильно поубавилось, слишком много пьет. — Помощник комиссара сразу же угадал, о ком идет речь, и разговор перешел на другие темы.
Грант со временем не перестал интересоваться лицами, более того, он начал изучать их систематически. Рассматривать фотографии преступников из разных дел, сравнивать их. Как он говорил, отнести лицо к той или иной категории нельзя, но охарактеризовать каждое в отдельности можно. Например, когда в отчетах известных процессов, чтобы привлечь внимание публики, приводились фотографии главных действующих лиц, никогда не возникало и тени сомнения, кто тут судья, а кто преступник. Иногда казалось, что преступника можно поменять местами с адвокатом или прокурором, но, в конце концов, адвокаты и прокуроры так же подвержены человеческим страстям, алчности например, как все остальные люди, зато судья обладал особыми качествами: честностью и беспристрастностью. Даже без парика его никак нельзя было спутать с человеком со скамьи подсудимых: ни особой честностью, ни беспристрастием обвиняемый не грешит.
Джеймс, которого Марта вытащила из музейной норы, любовно подобрал коллекцию преступников и жертв, и вплоть до прихода Карлицы с чаем Грант увлеченно рассматривал открытки. А когда начал собирать их, вдруг обнаружил, что одну открытку он еще не видел: она соскользнула с его груди на одеяло и пролежала там незамеченная весь вечер. Инспектор поднес ее к глазам.
Это был портрет мужчины. Бархатная шляпа, камзол с разрезными рукавами по моде конца пятнадцатого века, расшитый золотым галуном и жемчугом воротник. Тридцать пять — тридцать шесть лет, худое, гладко выбритое лицо. Мужчина на портрете надевал перстень на мизинец правой руки. Но на кольцо он не глядел. Его глаза были устремлены в пространство перед собой.
Из всех портретов, какие Грант видел сегодня, этот был самым выразительным. Казалось, художник изо всех сил старается передать с помощью красок какую-то мысль — и не может, не хватает таланта. Совсем не вышли глаза, странные глаза, привлекавшие внимание своей необычностью. Не удался и рот: художник не умел передать подвижность губ, длинных и тонких, они были какими-то деревянными, жесткими. Лучше всего на портрете получилась лепка лица: высокие скулы, впалые щеки и сильный, решительный подбородок.
Грант не спешил перевернуть открытку, ему хотелось получше рассмотреть портрет. Кто этот человек? Судья? Солдат? Принц крови? Человек, несущий бремя ответственности, сознающий ответственность власти. Совестливый до крайности. Сжигаемый внутренним огнем, возможно, максималист. Способный на решительные действия в большом и склонный беспокоиться по пустякам. Кандидат в язвенники. В детстве, наверное, много болел. В его лице было то неизъяснимое, трудно передаваемое выражение, какое свойственно людям, много пережившим, с тяжелым детством, хотя не столь явное, как в лицах калек Художник понимал, что изображает, и сумел запечатлеть это на полотне. Слегка припухшие нижние веки, как у ребенка, пробудившегося после крепкого сна, лицо с прожилками, но еще молодое и — глаза старика.
Грант перевернул открытку, прочитал надпись.
На обороте стояло: «Ричард III. С портрета неизвестного художника. Национальная портретная галерея».
Ричард III.
Так вот это кто! Ричард III. Горбун. Чудовище из детских сказок. Убийца детей. Синоним злодейства.
Снова перевернул открытку и взглянул на лицо. Так, значит, вот что пытался изобразить художник в этих глазах. Значит, он видел в них отражение души, терзаемой призраками?
Грант долго рассматривал лицо и удивительные глаза Ричарда. Удлиненный разрез глаз, невысокие брови, морщинка у переносицы — видно, удручен чем-то. Сначала кажется, Ричард пристально смотрит куда-то, но, вглядевшись, понимаешь, что у него отсутствующий, невидящий взгляд человека, погруженного в собственные мысли.
Когда вошла Карлица, Грант все еще рассматривал портрет. Он давно не видел ничего подобного. В сравнении с Ричардом портрет Джоконды казался простой рекламной афишкой.
Карлица, взглянув на нетронутый чай, коснулась рукой чуть теплой чашки и сердито нахмурилась. У нее есть дела и поважнее, чем таскать туда-сюда подносы с чаем, а вот некоторым, видно, на это наплевать.
Вместо ответа инспектор протянул ей портрет. Что она думает об этом человеке? Если бы он оказался среди ее больных, каков был бы ее приговор?
— Печень, — сказала она как обрезала, взяла поднос и вышла, стуча каблучками в знак протеста, чопорно жесткая в своем крахмальном одеянии.
В палату вошел хирург, привлекавший Гранта своей вежливостью и рассеянно-беспомощным выражением лица. Его диагноз был другим. Когда Грант попросил его взглянуть на портрет, он, с любопытством всмотревшись в лицо на открытке, сказал:
— Полиомиелит.
— Детский паралич? — подхватил Грант, тут же вспомнив, что Ричард был сухоруким.
— Кто это? — спросил хирург.
— Ричард Третий.
— Правда? Интересно.
— Вы знаете, что у него одна рука была атрофирована?
— Да? Я не помню. Мне казалось, он был горбат.
— Это тоже.
— Зато я помню, что он родился со всеми зубами и глотал живых лягушек. Значит, мой диагноз на удивление точен?
— Необычайно. Что вас побудило назвать полиомиелит?
— Трудно сказать. Так сразу не ответишь. Наверное, просто выражение лица. Такие лица бывают у детей-калек. Может быть, это из-за горба, а не из-за полиомиелита. Но на портрете горба почему-то нет.
— От придворного художника, видно, требовался какой-никакой такт. Это с Кромвеля пошла мода на портреты без прикрас — пусть, мол, будут бородавки и все прочее.
— Как мне кажется, — сказал хирург, рассеянно глядя на гипсовую ногу Гранта, — тогда-то и возник этот снобизм наизнанку, от которого мы до сих пор не можем излечиться. Знаете, верно: «Я простой человек, во мне нет ничего особенного». И точно нет — ни хороших манер, ни вкуса, ни широкого жеста.
С отсутствующим видом ущипнул Гранта за большой палец ноги.
— Страшное извращение. Просто какая-то эпидемия. Говорят, в Штатах политик, который покажется избирателям в пиджаке и галстуке, может ставить крест на своей карьере. Подобное «чванство» не в чести. «Свой в доску парень» — вот идеал. На вид здоровый, — добавил хирург, указывая на большой палец, и снова, уже по собственной инициативе, взял открытку, лежавшую на одеяле. — Любопытно, а вдруг и правда это детский паралич? Тогда становится понятно, откуда у него усохшая рука.
Он размышлял, не собираясь уходить.
— Во всяком случае, интересно. Портрет убийцы. Как вы думаете, он, как убийца, типичен?
— О типичности вообще не стоит говорить. Причины убийств слишком различны. Но ни из собственной практики, ни из других дел я не могу вспомнить ни одного убийцу, который напоминал бы мне Ричарда.
— Впрочем, он в своем роде вне конкуренции. Хотя бы потому, что не знал угрызений совести.
— Пожалуй.
— Однажды мне довелось видеть Лоренса Оливье в роли Ричарда Третьего. Потрясающая картина сублимированного зла. Актер все время балансировал на грани гротеска, ни разу ее не переступив.
— Когда вы увидели портрет и еще не знали, кто это, вам не пришло в голову, что перед вами убийца?
— Нет, — сказал хирург, — я подумал, что это больной человек.
— Странно, я ведь тоже не разглядел в нем преступника. Но я прочел на обратной стороне его имя, я знаю, что это Ричард Третий, и не могу избавиться от мысли, что вижу на его лице печать злодейства.
— Ну, я думаю, печать злодейства, как и отражение прекрасной души, существует только в воображении смотрящего. Что ж, я загляну снова поближе к концу недели. На боли, надеюсь, не жалуетесь?
Как обычно, вежливо и безучастно, он попрощался и вышел.
Грант продолжал рассматривать портрет и удивляться, как он мог совершить такую непростительную ошибку: принять одного из самых страшных преступников всех времен за судью, подсудимого — вообразить на судейском месте, и тут вдруг ему пришло в голову, что портрет Ричарда был среди других открыток и, как все они, должен был служить иллюстрацией к предполагаемому теоретическому расследованию.
Значит, и в жизни Ричарда III была какая-то тайна?
И он вспомнил. Ричард избавился от двух своих племянников, но как? Они просто исчезли. Если его не подводит память, Ричарда тогда в Лондоне не было. Значит, совершил преступление чужими руками. Но что на самом деле случилось с детьми — эта тайна никогда не была раскрыта. 6 дни правления Карла II в каком-то закутке — под лестницей, кажется, — были найдены два скелета и тогда же похоронены. Считается как очевидное, что это останки юных принцев, но доказательствами никто не озаботился.
Учишься, учишься, получаешь образование, а как мало, в конце концов, остается в памяти, даже странно. Грант помнил, что Ричард III младший брат Эдуарда IV. Эдуард был чрезвычайно красив и пользовался успехом у женщин, а Ричард был горбат. После смерти брата он узурпировал престол, отстранив истинного наследника — своего племянника — и, чтобы избавиться от хлопот в дальнейшем, предал смерти и наследника короны, и его брата. Еще он помнил, что Ричард погиб в битве при Босворте, что готов был отдать полцарства за коня и что был он последним в роду. Последний Плантагенет.
Каждый школьник с облегчением переворачивал страницу учебника с историей Ричарда III: его смертью заканчивалась война Алой и Белой розы и начиналась история Тюдоров, куда более скучная, зато усваивалась она легче.
Когда Карлица принта приготовить его ко сну, Грант спросил:
— У вас случайно не сохранилось школьных учебников по истории?
— Учебников? Нет. Зачем они мне?
Это был риторический вопрос, и Грант не стал отвечать. Его молчание, однако, ее задело.
— Если вам и впрямь нужны учебники, — сказала она через минуту, — спросите сестру Дэррол, она принесет вам ужин. У нее на полке стоят школьные учебники; может, есть среди них и по истории.
Хранить школьные учебники — как это похоже на Амазонку! Она и по школе скучала так же, как по родному своему Глостерширу. И, когда девушка, тяжело ступая, вошла в комнату с творожным пудингом и компотом из ревеня, Грант взглянул на нее милостиво, более того, — почти ласково. Она больше не казалась ему великаншей, чье дыхание напоминает водокачку, в ее власти было осчастливить его.
О да, у нее есть учебник истории, сказала девушка. Даже, кажется, два. Она сберегла все учебники, потому что любила школу.
А куклы она тоже сохранила? — чуть было не спросил Грант, но вовремя спохватился и прикусил язык.
— Мне нравилась история, — сказала она. — Любимый предмет. Моим героем был Ричард Львиное Сердце.
— Несносный пройдоха!
— Как вы можете! — чуть слышно пробормотала она, словно ее ранили в самое сердце.
— Гиперфункция щитовидки, — безжалостно прибавил Грант.
— Мотался по свету как незадавшийся фейерверк. Бы скоро пойдете домой?
— Вот только соберу подносы.
— Я не мог бы получить учебники сегодня вечером?
— Ночью нужно спать, а не портить глаза за книгами.
— Уж лучше смотреть в книгу, чем в потолок, а ничего другого мне не остается. Так принесете книги?
— Что-то мне не хочется в потемках шагать отсюда до нашего корпуса, а потом обратно ради человека, который так относится к Ричарду Львиное Сердце.
— Готов взять свои слова обратно, я не гожусь в мученики,
— сказал Грант. — Пусть он будет образцом рыцарства, chevalier sans peur et sans reproche, непобедимым полководцем и трижды кавалером ордена Боевого креста. Ну как? Я получу книжки?
— По-моему, вам просто необходимо познакомиться с историей, — сказала Амазонка, оправляя постель. — Я занесу учебники по дороге в кино.
Появилась она через час, совершенно необъятная в пальто из верблюжьей шерсти. Верхний свет был выключен, и она материализовалась в свете настольной лампы, словно добрый дух.
— А я надеялась, что вы уже спите, — сказала она. — Все-таки нужно спать, а не заниматься историей.
— Английская история — лучшее снотворное, — ответил Грант. — Так что с чистой совестью отправляйтесь в кино с приятелем и держитесь с ним за руки.
— Я иду в кино с сестрой Берроуз.
— Ну за руки-то держаться вы все равно можете.
— Как на вас не сердиться? — совсем не сердито сказала она и растворилась в темноте коридора.
Амазонка принесла ему две книги. Первая была хрестоматией по истории. К истории она имела такое же отношение, как Библейские рассказы к Священному писанию. Король Кнуд на берегу моря корил придворных за льстивость; у короля Альфреда, скрывавшегося в крестьянском доме, подгорел пирог; сэр Рэли бросал под ноги королеве Елизавете свой плащ; Нельсон прощался с Харди в каюте «Виктории» — крупный шрифт, что ни предложение, то новый абзац. Каждый рассказ сопровождался иллюстрацией в целую страницу.
Было что-то удивительно трогательное в том, что Амазонка, как сокровище, берегла свои детские книжки. Грант поглядел, надписана ли книга. На форзаце стояло:
Элла Дэррол
Третий класс
Средняя школа
Ньюбридж
Глостершир
Англия
Великобритания
Европа
Земля
Вселенная
Вокруг надписи — виньетка из переводных картинок.
Значит, все дети похожи друг на друга? Одинаково надписывают свои книжки и во время уроков проявляют переводные картинки? Сам он по крайней мере был такой. Эти простенькие цветные квадратики словно вернули его в детство — впервые за много лет. А ведь он забыл, сколько радости испытал благодаря им. Забыл тот волшебный, тот счастливый миг, когда стягиваешь влажный лист бумаги, а под ним возникает яркое чудо. Взрослым не часто доводится переживать минуты такого непосредственного счастья. Сродни этому переживанию, может быть, ближе всего — чувство, охватывающее тебя, когда в гольфе удается попасть прямо в лунку. Или когда натягивается леска и ты знаешь, что рыба взяла наживку.
Гранту донельзя понравилась тоненькая книжица, и он неторопливо, с удовольствием пролистал ее всю. Каждый детский рассказик был для него праздником. Что ни говори, это и есть та история, которую помнят все. Память хранит эти рассказы, в то время как из головы уже давно повыветрились постановления о королевских доходах, корабельный налог и литургия Лода, заговор в доме Рай и Трехлетние договоры, запутанные мотивы расколов и революций, соглашений и предательств.
Добравшись до рассказа о Ричарде III, который назывался «Принцы в Тауэре», инспектор убедился, что принцам не удалось вытеснить из сердца юной Эллы ее любимого Ричарда Львиное Сердце: все буковки «о» в рассказе были густо заштрихованы простым карандашом. На соседней картинке золотоволосые ребятишки играли в луче солнца, проникавшем в камеру сквозь окно с решеткой, и на носу у каждого Элла пририсовала очки — совершеннейший анахронизм! А рядом, на свободном поле, расчертила игру в «крестики-нолики». Да, принцы юную Эллу совсем не интересовали.
А между тем это был впечатляющий рассказец. Достаточно жуткий, чтобы пленить детское сердечко. Невинные малютки, изверг-дядя. Классические слагаемые классически простой истории.
Была и мораль. Не рассказ, а притча в лучшем виде.
«Однако король не воспользовался плодами своего злодейства. Английский народ, пораженный его хладнокровной жестокостью, не захотел больше признавать его власть. Послали гонцов к дальнему родственнику Ричарда — Генриху Тюдору, который в то время жил во Франции; его просили приехать и стать королем вместо Ричарда. В сражении с войсками Генриха Ричард погиб, и, хотя бился он мужественно, само имя его было столь ненавистно всей стране, что многие покинули его и перешли на сторону противника».
Ну что ж, коротко и ясно. Образцовый репортаж.
Грант раскрыл вторую книгу.
Это был самый настоящий школьный учебник истории. Две тысячи лет разделены для удобства на параграфы. Новый король — новый параграф. Неудивительно, что каждая историческая личность как бы закрепляется за определенным правлением, а о том, что тот же самый человек жил, возможно, и при других королях, попросту забываешь. Не отдавая себе отчета, рассовываешь имена по ячейкам. Пепис — Карл II. Шекспир — Елизавета. Мальборо — королева Анна. Разве придет в голову, что современник королевы Елизаветы мог видеть будущего Георга I? Мысль о классификации по правлениям усвоена с детства.
Однако простому полицейскому со сломанной ногой и поврежденным позвоночником, который, чтобы не свихнуться, охотится за сведениями из жизни давно умерших королей, такой подход, пожалуй, на руку.
Ричард III, как же недолго он правил, оказывается! И за каких-то два года стал одним из самых известных властителей Англии — верный признак въедающейся личности. Пусть Ричард не завоевал ничьей дружбы, отрицать его влияние на человеческие судьбы нельзя.
Авторы учебника разделяли мнение Гранта о незаурядности Ричарда.
«Ричард был человеком больших способностей, но совершенно неразборчивым в средствах. Он заявил, что брат не имел права заключать брак с Елизаветой Вудвилл, следовательно, дети от этого брака — незаконнорожденные, и на этом абсурдном основании дерзко посягнул на корону. Народ встал на его сторону, страшась правления короля-ребенка. В первые дни своего правления Ричард совершил поездку по югу страны, где был хорошо встречен. Однако с этой поездкой совпало по времени исчезновение принцев, живших тогда в Тауэре; повсеместно распространились слухи об их убийстве. Начались мятежи, которые Ричард с большой жестокостью подавил. Чтобы восстановить утраченную популярность, он созвал парламент, который принял важные постановления о снижении налогов, поддержке английской торговли и злоупотреблениях ливрейным набором.
Однако вскоре страна снова стала ареной боевых действий. Они приняли форму нашествия, во главе французских войск стоял старший в роду Ланкастеров — Генрих Тюдор. Он встретил Ричарда при Босворге, близ Лестера; переход Станли на сторону Генриха решил исход битвы. Ричард был храбрым воином, он пал на поле боя, оставив по себе память столь же недобрую, как Иоанн Безземельный».
Черт побери, что это такое, в самом деле, «злоупотребления ливрейным набором»?
И как могло понравиться англичанам, что Генрих вступил на престол при поддержке французских копий?
Правда, во времена войны Алой и Белой розы Франция была чем-то вроде английской провинции, пусть несколько отдаленной, но не такой чужой, как, скажем, Ирландия. В пятнадцатом веке англичанин отправлялся во Францию как к себе домой, а на поездку в Ирландию решался не без некоторого внутреннего сопротивления. Грант лежал и думал об Англии. О том времени, когда на ее полях разыгрывалась война двух Роз. Зеленая, зеленая Англия: от Кем-берленда до Корнуэлла — ни единой фабричной дымовой трубы. Англия до огораживания — вековые леса полны диким зверьем, на широких болотах обитает великое множество птиц. Англия, где каждые несколько миль с бесконечной монотонностью повторялись небольшие островки селений: замок, церковь, крестьянские дворы; монастырь, церковь, дворы; усадьба помещика, церковь, дворы. Вокруг каждого селения полосы возделанной земли, а за ними ничего, кроме зелени. Одна только зелень. Глубокие колеи проселочных дорог, бегущих от поселения к поселению; дороги к весне развозило, они превращались в трясину, летом были белыми от пыли; по обочинам, веселя глаз, алели дикие розы, а в другое время года — красные ягоды боярышника.
Тридцать лет в этой малолюдной стране шла война Алой и Белой розы. Война, больше похожая на вендетту, чем на войну. Вроде вражды Монтекки и Капулетти — простому человеку до нее и дела нет. Никто не выдергивает вас среди ночи из постели, чтобы выяснить, на чьей вы стороне, а если ответ не понравится — не бросает в концлагерь. Это была маленькая междуусобная война, почти что частное дело. Вот в низине на вашем лугу противники затеяли бой, потом у вас в кухне перевязали раненых и двинулись дальше, чтобы снова сразиться где-нибудь в новом месте, а через пару недель до вас наконец доходила весть, кто же выиграл битву, и начинался домашний скандал, если вы, например, стояли за Йорков, а ваша жена за Ланкастеров. Больше всего это напоминало страсти футбольных болельщиков. Быть на стороне Йорков не считалось преступлением, так же как не считается преступлением приверженность «Арсеналу», а не «Челси».
Грант так и заснул с мыслью о зеленой-зеленой Англии. Он по-прежнему не знал ничего о судьбе двух юных принцев.
Назад: I
Дальше: III