В этот год осень пришла рано. Был еще конец августа, только-только начались занятия в школе, но деревья за окном классной комнаты уже светились красной и желтой радугой на фоне тусклой серости неба Айовы.

Нортон Джонсон терпеть не мог в такой день находиться в помещении. Это противоречило всем позывам его тела, и именно в такие дни он всерьез подумывал о том, чтобы принять предложение совета попечителей и уйти на пенсию.

Однако о выходе на пенсию не могло быть и речи. Повернувшись к классу, Нортон обвел взглядом равнодушные скучающие лица подростков. Он нужен этим ребятам. Они сами этого не знают, но он им нужен. Пусть остальные учителя школы считают его динозавром, реликтом минувшей эпохи, но Нортон не сомневался в том, что эти ребята смогут чему-то научиться, смогут преодолеть расслабляющую родительскую опеку и настойчивое влияние средств массовой информации, составляющие их мир, только с помощью того, кто любит их настолько, что готов прижать носом к мельничному жернову. Доброе старое обучение. Вот что им нужно. Лекции, конспекты, чтение, домашние задания, контрольные работы. А не «кооперативная учеба», не новомодные штучки нынешних «специалистов» в области образования.

Все это Нортон уже проходил. В конце шестидесятых, в начале семидесятых. Когда учителя «доверительно беседовали» со своими учениками. Когда в классе английского языка вместо парт на полу лежали мягкие подушки. Когда ученикам разрешалось самостоятельно выбирать себе программу обучения и проверять свои работы, оценивая собственную успеваемость. Нортон в одиночку сопротивлялся этому безумству, настаивая на том, что нет ничего плохого в старых проверенных методах обучения, которые он сам успешно применял на протяжении многих лет.

И тогда над ним также смеялись. Но те дни пришли и ушли.

А он по-прежнему работал здесь.

Нынешнее заблуждение процесса обучения заключалось в том, что факты и даты не нужны, что ученикам вместо «информации» необходимо усваивать «концепции», и Нортон был полон решимости переждать и эту тенденцию, остаться в школе, продолжать работать в качестве председателя отделения до тех пор пока и это не пройдет.

И всё же…

Он с тоской посмотрел в окно. Наверное, в воздухе пахнет дымом из каминов. Легкий ветерок, налетающий на деревья, наверное, холодный и свежий.

Сделав над собой усилие, Нортон сосредоточился на уроке.

Как ни больно ему было в этом признаться, на самом деле в последнее время его мысли начинали блуждать гораздо чаще, чем прежде. Нельзя сказать, что он впал в старческий маразм и потерял способность концентрировать внимание. Нет, дело было в другом. Просто теперь у него изменились приоритеты. Умом Нортон по-прежнему считал, что на первом месте для него стоит работа, однако его эмоциональные потребности менялись. Он уже больше не получал прежнего удовлетворения от преподавания. Все чаще он ловил себя на том, что ему хочется удовлетворить более простые, более приземленные желания.

Реалии пожилого возраста.

Нортон бросил взгляд на часы над доской. Урок подходил к концу, поэтому учитель коротко рассказал о нацистских экспериментах и докторе Менгеле, что, как обычно, вызвало заметное повышение внимания со стороны учеников.

Как всегда, Нортон постарался изложить информацию в исторической перспективе, придать ей какой-то контекст, произвести на учеников впечатление, продемонстрировать им, почему эта тема так важна. Заставить их думать.

– Последствия этого мы продолжаем наблюдать и по сей день, – сказал Нортон. – Эксперименты, проводившиеся нацистами над людьми, какими бы чудовищными они ни были, дали ценную научную информацию, которая в настоящее время может использоваться для благих целей. И это дилемма. Являются ли эти знания запятнанными вследствие того, каким путем они были получены? Многие полагают, что из зла никогда не получится ничего хорошего, и признание научной ценности этой информации косвенно оправдывает деяния нацистов. Другие уверены, что знания являются знаниями, и сами по себе они не могут быть ни плохими, ни хорошими, а метод, каким они были получены, не имеет никакого отношения к их ценности. Есть и те, кто считает, что если зло принесло хоть какую-то пользу, значит, все эти жертвы погибли не напрасно. Это очень сложный вопрос, и на него нет простого ответа.

Прозвенел звонок.

– Подумайте над этим в выходные. Возможно, вам предстоит написать сочинение. – Нортон улыбнулся, увидев, как ученики, собиравшие книги и тетради, застонали, услышав его слова. – И желаю вам хорошо отдохнуть.

– Отдыхаем мы всегда хорошо! – крикнул Грег Васс, бросаясь к двери.

Когда Нортон вышел из школы, погода по-прежнему была прекрасная, и он направился напрямик через футбольное поле к Пятой улице. В конце поля на полосе травы вдоль забора, отделяющего территорию школы от улицы, увидел вереницу огромных рыжих муравьев, марширующих от отверстия в земле к брошенному пакету из-под бутербродов, и остановился понаблюдать за ними. Было что-то ироничное в том, что муравьи, эти нацисты царства насекомых, наиболее часто подвергались геноциду. Мухи и комары, пауки и жуки обыкновенно убивались поодиночке; но муравьев давили или травили ядом сотнями, тысячами за раз – одним ударом уничтожались целые колонии.

Нортон нахмурился, вспоминая один случай из детства. Как-то раз они с соседской девчонкой подожгли муравейник, облив его керосином и бросив спичку, а затем смотрели, как в языках пламени корчатся и обугливаются маленькие тельца. Они бросали в костер и других насекомых, жуков и пауков, всех, кого только могли поймать. Они едва не сожгли и котенка, вот только огонь погас до того, как им удалось поймать бедное животное.

Нортон закрыл глаза. Откуда пришло это воспоминание?

Внезапно ему стало не по себе, он ощутил легкое головокружение. Сделав глубокий вдох, Нортон вышел в распахнутую калитку на улицу. День больше не казался прекрасным, и вместо того чтобы неспешно прогуляться, наслаждаясь прохладой преждевременной осени, Нортон быстро направился по Пятой улице к дому.

Когда он пришел, Кэрол готовила на кухне ужин, но у него не было настроения говорить с нею, поэтому он лишь мимоходом бросил жене приветствие, швырнул портфель на полку рядом с вешалкой, схватил с журнального столика «Ньюсуик» и заперся в туалете. И просидел там целый час, пока Кэрол не постучала в дверь и не спросила, собирается он провести на унитазе всю ночь или же все-таки выйдет ужинать. Нортон крикнул, что выйдет через минуту, и когда он вошел в гостиную, стол уже был накрыт. Кэрол достала хороший сервиз. Посреди стола стояли полная салатница, миска с картофельным пюре и корзинка с рулетами.

«Ого», – подумал Нортон.

Из кухни появилась Кэрол с аппетитно пахнущим бифштексом на серебряном подносе.

– Что это? – спросил Нортон, когда жена поставила поднос на стол.

– Ты это о чем?

– Вот об этом. – Он обвел рукой стол. – Что случилось?

– Ничего, – ответила Кэрол. – Просто у меня хорошее настроение и я решила приготовить на ужин что-нибудь особенное. Разве это преступление?

– Нет, не преступление. Но обыкновенно ты предпринимаешь такие усилия только тогда, когда тебе что-нибудь нужно. Или… – Нортон пристально посмотрел на жену. – Ты попала в аварию? Разбила машину?

– Ты меня оскорбляешь! – сверкнула глазами Кэрол. – Я же сказала, что у меня просто хорошее настроение. – Она помолчала. – Было хорошее настроение.

Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, затем Кэрол отвернулась и ушла на кухню. Нортон сел за стол и принялся за ужин. Еда выглядела аппетитно, и он наложил себе щедрые порции всего. Вернувшаяся Кэрол поставила перед ним стакан молока.

Некоторое время они ели молча – такое положение дел устраивало Нортона как нельзя лучше; однако Кэрол, судя по всему, в отсутствии беседы чувствовала себя неуютно, поэтому в конце концов она нарушила молчание.

– Разве тебе не хочется узнать, почему у меня хорошее настроение? Почему я счастлива?

Нортон вздохнул:

– Почему ты счастлива?

– Потому что у нас состоялось первое в новом сезоне собрание.

– И что же вы собираетесь ставить в этом году? Снова «Энни»? Мир просто не может обходиться без любительских постановок «Энни»!

Кэрол швырнула вилку на стол.

– Самодовольный осел!

– Что ты имеешь в виду?

– Ну почему ты вечно стремишься принизить все, чем я занимаюсь?

– Я не стремлюсь принизить все, чем ты занимаешься.

– Тогда как это называется?

– Я тебя не…

– Ты меня не критикуешь? Черта с два, именно этим ты и занимаешься! И, к твоему сведению, в этом году мы ставим «Компанию» Сондхейма. – Посмотрев на мужа, Кэрол сверкнула глазами. – И не вздумай говорить, что нам эта постановка не по силам!

– У меня и в мыслях этого не было, – возразил Нортон.

Однако на самом деле он собирался сказать именно это. И спасло его только то, что жена говорила гораздо быстрее и не дала ему рот раскрыть.

«Почему я так себя веду? – подумал Нортон. – Что заставляет меня нападать на жену, принижать ее способности, издеваться над ее достижениями, порочить все то, что она делает?» Он вовсе не считал себя умнее и талантливее Кэрол, как она часто намекала. В то же время нельзя было сказать и то, будто он страдает комплексом неполноценности и стремится выместить это на окружающих. Нет, все было проще. Проще – и в то же время гораздо сложнее.

Нортону доставляло удовольствие делать людям больно.

Муравьи.

Шумно вздохнув, он уставился в тарелку с пюре. Ему было очень нелегко сделать это признание, дать себе четкую убийственную оценку, честно сказать, что у него есть качества, которыми он предпочел бы не обладать. Мало кто мог распознать в себе подобные низменные, предосудительные побуждения…

«Господи! – подумал Нортон. – Я ведь даже хвалюсь этим, поздравляю себя с тем, что разглядел в себе мерзавца!»

Черт возьми, что с ним происходит?

Все началось с этих проклятых муравьев.

Нортон поднял взгляд на сидящую напротив Кэрол.

– Извини, – пробормотал он. – Просто я… просто день выдался тяжелым.

– Я имею в виду не только сегодня, – сказала Кэрол.

– Понимаю, понимаю…

– Нет, ты ничего не понимаешь.

– Кэрол, что ты от меня хочешь? Я уже извинился перед тобой.

– Порой ты бываешь заносчивым эгоистом и не замечаешь никого вокруг.

– Я…

– Прямо сейчас я не хочу с тобой говорить, Норт. Просто заткнись и доедай ужин.

Они молча закончили ужин, после чего Нортон отправился в гостиную смотреть документальный фильм о Гражданской войне, а Кэрол удалилась на кухню.

Закончив проверять последнюю контрольную, Нортон, покачав головой, положил тетрадь в стопку. Конечно, он не ожидал высоких результатов, однако итоговые оценки оказались еще хуже, чем он предполагал.

Похоже, дети с каждым годом становились все тупее и тупее.

Вздохнув, Нортон взял чашку и допил последний глоток остывшего кофе. На самом деле его ученики не были глупыми, однако они были необразованными и не имели желания учиться. У них не имелось наставника, который указал бы им, что и почему они должны знать. Нортону приходилось слышать, как нынешних подростков называли «поколением после всеобщей грамотности», и эта характеристика точно описывала суть происходящего. Они не читали, не были знакомы с основополагающими фактами и мыслями, лежащими в основе западной культуры, и даже не следили за текущими событиями, но в то же время имели энциклопедические познания в телевизионных сериалах и низкопробной поп-музыке. Даже лучшие ученики обладали каким-то извращенным умом: воспитанные на средствах массовой информации дети, интересующиеся одной банальностью, интеллектуальной валютой своей эпохи.

Такое положение дел было крайне печальным.

Нортон протер воспаленные глаза и поднял взгляд на часы над книжным шкафом. Полночь. Кэрол легла спать несколько часов назад, и ему тоже давно пора, но сначала был фильм про Гражданскую войну, потом нужно было проверять контрольные, и вот теперь уже наступил четверг. Нортон встал из-за стола и потянулся. Конечно, можно было поступить так, как поступили бы на его месте большинство коллег-учителей: отложить проверку контрольных на завтра. Или можно было бы вместо контрольной устроить тест и поручить проверку работ автомату.

Однако Нортон не собирался отступать от своих принципов, менять сложившуюся годами концепцию преподавания. И хотя он смертельно устал и сможет урвать лишь несколько часов сна, по крайней мере, завтра он пойдет на работу с чистой совестью.

Пройдя на кухню, Нортон поставил чашку в посудомоечную машину, затем направился в ванную, чтобы снять зубной протез.

Когда он вошел в спальню, Кэрол спала мертвым сном и храпела. Она не проснулась даже тогда, когда он зажег свет. Нортон разделся, аккуратно сложил одежду и положил ее на деревянную тумбочку из кедра в ногах кровати, после чего снова погасил свет. Добравшись на ощупь до кровати, забрался под одеяло.

Кэрол застонала во сне, заерзала, перевернулась на другой бок.

Тело жены было теплым, чуть ли не горячим. Она частенько называла Нортона «трупом» за то, что его тело всегда было холодным, и ему приходилось улыбаться, поскольку это было недалеко от истины. Он преуспел в жизни, и долгие годы потворства своим слабостям превратили его в полную развалину. Он был старым и сознавал это. Его нисколько не удивило бы, если б у него отказало сердце, печень или какой-нибудь другой орган.

Кэрол значительно моложе его – сорок пять лет против его шестидесяти двух. Нортон находил определенное утешение в сознании того, что он умрет первым. Разумеется, это был чистой воды эгоизм, но он всегда был в какой-то степени эгоистом, и это его нисколько не беспокоило. Ему не придется продолжать жить без Кэрол, не придется переносить еще одну сейсмическую подвижку в своем образе жизни. Естественно, Кэрол будет нелегко, но она сильнее его и справится. Черт возьми, возможно, даже снова выйдет замуж…

Так почему же он так мерзко ведет себя по отношению к ней?

Дело обстояло так далеко не всегда. Даже Кэрол вынуждена была это признать. Когда они только поженились, Нортон был от нее без ума, и хотя страсть со временем несколько остыла, он по-прежнему любил жену. Вот только сейчас она не столько очаровывала, сколько раздражала его. Его выводило из себя ее поведение, ее слова, поступки. И сам Нортон не мог сказать, в чем тут дело. Вероятно, во всем был виноват он сам. Кажется, Кэрол с годами совсем не изменилась. А вот он сам изменился. Переменилось что-то в его жизни, с годами дал о себе знать народившийся ген холостяцкого одиночества, благодаря которому Нортон теперь предпочитал не находиться в обществе, а побыть один. У него сложился определенный образ жизни, выработались привычки, и хотя он по-прежнему любил Кэрол, она по-прежнему была ему дорога и он по-прежнему в ней нуждался, ему становилось все труднее быть рядом с нею.

Нортон бросил взгляд на лежащую рядом женщину. Кэрол сохранила внешнюю привлекательность. Даже во сне, с раскрытым ртом, всклокоченными волосами, размазанным по подбородку, щекам и лбу ночным кремом она оставалась необыкновенно симпатичной женщиной. И Нортон не мог представить себе, что рядом с ним в постели не будет этого тела. Он по-прежнему получал удовольствие и тогда, когда Кэрол бодрствовала, – ему становилось все труднее переносить ее разговоры. Когда они сидели вместе в комнате – он читал, а она шила, или оба смотрели телевизор, каждый занимался каким-то своим делом, – все было прекрасно. И только когда начинали разговаривать друг с другом, обнажались различия между ними; только разговор вызывал у Нортона раздражение и враждебность, заставляя задуматься, не лучше ли ему было остаться холостяком.

Если б они с Кэрол оба были глухонемыми, то жили бы счастливо. Нортон устроился рядом с женой, и та во сне перевернулась на бок. Он положил руку ей на плечо, накрыл ладонью грудь, а она прижалась ягодицами ему к паху, даже во сне автоматически принимая позу, которая, как они уже давно выяснили, была наиболее удобной.

Несмотря на усталость и поздний час, Нортон заснул не сразу: его сознание концентрировалось на всем и ни на чем, мысли переходили от Кэрол к школе, от старых друзей к поездке в Италию, совершенной в 1953 году, и недавней поездке президента в Японию, витая все расширяющимися кругами; его сознание выстраивало логические цепочки, которые сначала казались натянутыми, но затем становились совершенно естественными, по мере того как сон вступал в свои права.

Нортон проснулся от яростной тряски.

Он тотчас же уселся в постели, чувствуя, как объятое паникой сердце колотится так, словно вот-вот вырвется из груди. Сначала ему показалось, что это землетрясение, но он быстро сообразил, что трясется одна только кровать, что раскидистый цветок рядом с зашторенным окном неподвижен, что остальная комната не трясется.

Нога лягнула его по ноге. Рука ударила наотмашь по животу.

Это была Кэрол.

У нее начались судороги.

Нортон растерялся, не зная, что делать. Сбросив одеяло, он соскочил с кровати и схватил одежду, кляня себя за то, что пропустил последний семинар по первой медицинской помощи, устроенный в школе для учителей. Тогда он думал, что ему это никогда не пригодится. Здоровье у Кэрол лучше, чем у него, а если у кого-нибудь постороннего возникнут проблемы, можно позвонить по 911, поэтому Нортон вместо того, чтобы идти на семинар, остался в классе готовить экзаменационные билеты.

И вот теперь он был перепуган, растерян, оглушен. Широко раскрытые глаза Кэрол безумно вращались, голова сотрясалась в частых спазмах. Из открытого рта вывалился язык, казалось, ставший вдвое длиннее нормального, и во все стороны летели брызги слюны. Влажные потеки протянулись на щеках и подбородке, отдельные капли падали на подушку, на простыню, Нортону на руку. Под его ладонью плечевые и грудные мышцы тела Кэрол напряглись, сжались в тугие канаты, удивительно сильные, и они не переставая дергались в пугающе неестественном ритме.

Нортон не знал, в чем дело. Он был уверен, что сердце тут ни при чем, но не мог даже предположить, что это – эпилептический припадок, инсульт или последствия опухоли головного мозга. Казалось, все происходит в кино: так вели себя на экране одержимые бесами, и Нортон понятия не имел, то ли ему нужно крепко держать жену, то ли лучше оставить ее в покое, то ли нужно дать ей какое-нибудь лекарство. Он где-то слышал, что, если у человека припадок, надо положить ему в рот бумажник, чтобы не дать проглотить собственный язык, однако язык Кэрол вывалился изо рта, и не было никакой опасности того, что она его проглотит.

Припадок не проходил.

Нортон не мог сказать, как давно начались судороги, как давно он проснулся, но даже если сделать поправку на его искаженное представление о времени, прошло уже по крайней мере несколько минут.

Кажется, припадок должен был бы уже закончиться?

Однако мышцы тела Кэрол только твердели еще больше, вибрирующие спазмы становились все сильнее и интенсивнее. Как долго человеческое тело сможет переносить нечто подобное без необратимых изменений? Не получит ли травму головной мозг, заключенный в бешено трясущейся голове? Что происходит с внутренними органами, находящимися в грудной клетке?

Изо рта Кэрол не вырывалось ни звука – был только неслышный, почти свистящий шум, издаваемый бьющимся в конвульсиях телом, тонущий в громком стуке спинки кровати, колотящейся о стену; но теперь где-то в глубине горла нарастал низкий гул, вибрирующий в такт неудержимо сотрясающейся голове.

Отпустив жену, Нортон соскочил с кровати. Все зашло слишком далеко. Судороги не проходили, не ослабевали, и было очевидно, что его попытки удержать ее тело, не дать ему трястись, усилием воли положить конец приступу оказались совершенно бесполезны.

Выбежав из спальни, Нортон бросился к телефону и, сорвав трубку, набрал 911, стараясь поднести ее к уху. Он объяснил ответившей ему женщине, бесстрастной словно робот, кто он такой, где находится и в чем дело, и хотя весь разговор продолжался, наверное, не больше одной минуты, ему показалось, что прошли все пятнадцать. Диспетчер пообещала тотчас же выслать карету «Скорой помощи». Нортон выронил трубку, не потрудившись положить ее на рычажки, и бегом вернулся в спальню.

К тому времени как он вернулся, приступ закончился. Кэрол больше не билась в судорогах.

Она была мертва.