Новая история Белоснежки
Перевод В. Гришечкина
С почтением к памяти братьев Гримм
Многие, разумеется, помнят, что после своего бракосочетания лорд и леди Клинк (для его светлости, кстати, это был второй брак) нередко устраивали в особняке на Гросвенор-сквер* пышные приемы и праздники. Считалось, что бесчисленные вечеринки должны развлекать дочь лорда от первого брака Бланш, однако девочка ложилась гораздо раньше, чем они начинались, поэтому нашлись злые языки, объяснявшие неумеренное увлечение леди Клинк суаре и балами ее легкомыслием — или же извращенным стремлением поглумиться над налогами, которые так характерны для нашей страны. Едва ли стоит напоминать читателю об этих шумных празднествах, кульминацией которых стал грандиозный прием в честь первого выхода в свет Бланш Клинк — событие, которое в обозримом будущем вряд ли будет забыто как в силу гостеприимства леди Клинк, граничащего с расточительством, так и благодаря тому не совсем обычному обстоятельству, что первый бал Бланш состоялся, когда ей исполнилось всего семнадцать*. Впрочем, я немного забегаю вперед, ибо по-настоящему моя история началась за несколько лет до этого события, когда леди Клинк купила граммофон.
Граммофоны год от года становились все лучше, все совершеннее, однако важнейшее для подавляющего большинства людей усовершенствование состояло в том, что эти аппараты понемногу дешевели, так что к 1930 году лучший граммофон, который только можно было достать за деньги году этак в 1920-м, начал стоить столько, сколько десять лет назад стоил самый дешевый образец. А это, собственно, и есть главное для большинства из нас. Но если не слишком увлекаться падением цен на хорошие граммофоны, стремящихся сравняться с ценами на заурядные модели, и обратить внимание на противоположный сегмент рынка, мы обнаружим по-настоящему замечательные машины. Один из таких аппаратов и приобрела леди Клинк. Сомнительно, чтобы кто-либо из домочадцев и слуг леди заметил в граммофоне что-то странное; пожалуй, единственное, что они о нем знали, это то, что леди Клинк частенько бормочет себе под нос:
— Граммофон, дружочек, расскажи скорее,
Кто из нас двоих красивей и нежнее?
Но никто не обращал внимания на эти слова, ошибочно принимая их за поэзию. А леди Клинк включала граммофон, и он негромко говорил или, лучше сказать, выпевал:
— Красивее леди нету на свете!
И это было все.
Все горничные в разное время слышали эти слова, поэтому когда — примерно в то время, когда Бланш начала выезжать в свет, — слова внезапно стали другими, они решили, что леди купила, наконец, новую пластинку.
Вот что услышали горничные в ответ на привычное бормотание леди:
— Самой красивой миледи была,
Но теперь ее Бланш превзошла.
И ничуть не удивительно, что у Глэдис появились веские основания сказать другой горничной: «Похоже, госпоже не слишком нравится новая пластинка».
А несколько дней спустя леди Клинк послала за одним из своих шоферов. Когда он явился, леди приняла его одна в библиотеке.
— Закрой-ка дверь, Клатч, — сказала она и добавила: — Я хочу, чтобы ты отвез мисс Бланш на прогулку.
— Хорошо, миледи, — ответил Клатч.
— Только не привози ее обратно, — добавила леди Клинк.
— Не привозить? — уточнил шофер. Ему и раньше приходилось исполнять некоторые деликатные поручения хозяйки, и он хотел быть уверен, что все понял правильно.
— Нет, — сказала леди Клинк. — Ведь может же произойти с ней несчастный случай…
Клатч не ответил.
— Разве ты не хочешь получать более высокое жалованье? — проговорила леди. Это, однако, был вовсе не вопрос, а просто язвительное замечание. Шофер леди Клинк и без того получал непомерно высокое жалование, поэтому предложение увеличить его еще больше звучало абсурдно.
— Это будет непросто, миледи, — промолвил наконец Клатч. — Я имею в виду работу…
— Ерунда, — сказала леди Клинк. — Тебе ли не знать, сколько людей гибнет на дорогах каждую неделю? Ничего не случится, если на улицах Лондона найдут еще одно мертвое тело.
— Но начнется расследование… — начал было Клатч.
— «С водителя сняты все обвинения.», — решительно произнесла леди Клинк.
— Хорошо, миледи, — ответил Клатч и кивнул.
— Попроси ее ненадолго выйти и…
— Предоставьте это мне, миледи, — сказал шофер.
— И кстати, — добавила леди Клинк, — привези мне ее сердце и язык.
Вопрос таким образом был решен, и вскоре мачеха отправила Бланш в своем «даймлере» за какими-то покупками.
Девушка и шофер поехали на Оксфорд-стрит; там Бланш вышла и направилась в магазин, а Клатч под каким-то наскоро придуманным предлогом перегнал машину на противоположную сторону улицы. Вскоре девушка появилась из магазина и, прижимая покупки к груди, стала переходить улицу. Клатч тотчас ее увидел и, сурово сдвинув брови, устремил тяжелый «даймлер» прямо на нее. Лишь в последний момент Бланш догадалась о его намерениях и вскричала:
— Ах, милый шофер, не убивай меня! Я убегу, затеряюсь и никогда, никогда не вернусь домой!
Эти слова смягчили жестокое сердце шофера, а красота девушки настолько его тронула, что он сжалился над ней и сказал:
— Что ж, беги, бедное дитя!
Про себя же Клатч подумал: «На улицах Лондона такое движение, что тебя очень скоро сшибет какой-нибудь другой автомобиль». И все же при мысли о том, что девушка умрет не от его руки, у него камень с души свалился. Как раз в этот момент какой-то юный пешеход неосторожно сошел с тротуара на мостовую; шофер сразу это заметил и мигом раздавил его в лепешку, а потом извлек из кровавого месива сердце и язык, чтобы отнести леди Клинк в подтверждение того, что ее поручение исполнено. Бланш была спасена, но увы, она осталась совершенно одна и, к тому же, была основательно сбита с толку зрелищем многочисленных фонарных столбов — куда идти, она совершенно не представляла. Девушка мчалась то по тротуарам, то по мостовым, а слева и справа от нее проносились рычащие автомобили, но ни один из них не причинил Бланш вреда. Все дальше и дальше на север бежала она, и в конце концов затерялась в сгущавшейся темноте.
Тем же вечером, в довольно поздний час, леди Клинк беседовала со своей кухаркой, хотя все распоряжения относительно меню она обычно отдавала сразу после завтрака.
— Хиззард, — сказала она, — завтра его светлость обедает в гостях, поэтому я перекушу у себя в гостиной.
— Хорошо, миледи, — кивнула кухарка и уже собиралась предложить госпоже несколько блюд на выбор, но леди Клинк перебила ее: — Приготовь мне язык и сердце орикса*, - сказала она. — Клатч только что привез их от мясника. Да, кстати, мисс Бланш уехала на несколько дней, так что некоторое время ее не будет.
Об ориксе леди Клинк узнала из кроссвордов — этим словом составители называли африканского оленя; на самом деле она имела весьма смутное представление о том, что это за зверь. Впрочем, кухарка, черпавшая сведения из того же источника, спокойно взяла завернутые в газетную бумагу деликатесы; никаких вопросов она задавать не стала, и только осведомилась, как их лучше приготовить.
— Au gratin, - ответила леди Клинк, и на этом разговор закончился.
К тому моменту, когда леди подали к столу заказанное блюдо, Бланш добралась до небольшого горняцкого поселка, состоявшего из нескольких стоящих в ряд домишек, и вошла в один из них, чтобы немного отдохнуть. Внутри она увидела накрытый стол, на котором стояло семь тарелок. На каждой тарелке лежали ломтики бекона, а рядом стояло по бутылке; как поняла Бланш, это было пиво «Гиннесс», поэтому она отпила несколько глотков из каждой бутылки, ибо слышала, что «Гиннесс» для нее полезен, а также съела немного бекона. Бекон она брала по кусочку с каждой тарелки, чтобы никого не обездолить. Вдоль стены дома стояли в ряд семь кроватей; Бланш полежала на каждой, пока не нашла самую удобную, а поскольку она ужасно устала, то очень скоро уснула. А спустя какое-то время в дом вошли семеро шахтеров, которые здесь жили — просто сегодня они работали сверхурочно. Шахтеры сразу заметили, что кто-то ел их бекон, потом они поняли, что кто-то пил их пиво, и наконец самый внимательный из них заметил Бланш, которая мирно спала в одной из кроватей.
Тут все семеро шахтеров дружно ахнули от удивления, хотя и не настолько громко, чтобы Бланш проснулась. Будить незнакомую девушку они не стали, решив, что тот шахтер, чью кровать она заняла, будет в течение ночи спать по одному часу с каждым из товарищей.
Проснувшись утром, Бланш увидела шахтеров и испугалась, но они держались с ней очень дружелюбно и только спросили, как ее зовут и зачем она забралась к ним в дом. И Бланш рассказала им свою историю — как злая мачеха хотела ее погубить, как шофер сжалился над ней и как она бежала и бежала, пока не попала в этот шахтерский поселок. Когда она закончила, шахтеры сказали:
— Не согласишься ли ты следить за нашим хозяйством — стряпать, постилать постели, мыть посуду, шить, вязать и следить за порядком? В этом случае ты сможешь остаться у нас надолго и ни в чем не будешь нуждаться.
А Бланш ответила:
— С радостью и удовольствием.
Так она стала жить у шахтеров и поддерживать порядок в доме. По утрам все семеро отправлялись в шахту добывать уголь, а когда возвращались, горячий ужин уже ждал их на столе. Правда, весь день девушка оставалась одна, поэтому добрые шахтеры сказали ей так:
— Берегись своей мачехи, ибо она скоро узнает, где ты прячешься. Никого не впускай в дом, пока нас нет.
Так проходили дни, и вот однажды леди Клинк снова подошла к своему граммофону, который, как я, кажется, уже упоминал, был самым лучшим, какой можно достать за деньги, и всегда говорил только чистую правду. И, встав перед аппаратом, леди с торжеством продекламировала:
— Граммофон, дружочек, расскажи скорее,
Кто из нас двоих красивей и нежнее?
Потом она включила граммофон, и он ответил:
— Самой красивой ты, леди, была,
Но теперь Бланш тебя превзошла.
Рядом с темною шахтой в холмах
У шахтеров свой дом обрела.
Тут леди Клинк поняла, что шофер ее обманул и Бланш жива.
Тот, кто никогда не стремился занять сколь возможно более высокое положение в обществе, вряд ли способен понять, до чего это важно — быть безоговорочно признанным самым обаятельным и привлекательным в мире или, по крайней мере, в его цивилизованной части; для леди Клинк это было жизненно важно. Положение, в котором она теперь очутилась, казалось ей крайне неприятным по множеству причин — и не в последнюю очередь из-за того, что внушительная сумма, заплаченная ею за чудесный граммофон, была фактически потрачена впустую. В таком-то мрачном настроении она и отправилась на поиски Бланш.
Прошло не так много времени, прежде чем леди Клинк, переодетая бродячей торговкой, добралась до шахты в холмах. Здесь она принялась кричать во все горло, как это обычно делают торговцы:
— Та-а-а, ра-а-а, да-а-а, а-а-а! — что означало: «Товары различные, дешевые, отличные!»
И Бланш не утерпела и выглянула в окно.
— Здравствуй, добрая женщина, что продаешь? — спросила она.
— Хороший товар наипервейшего сорта, — отвечала леди Клинк и показала девушке несколько корсетов, окрашенных в яркие цвета.
«Ну, эту честную женщину я, конечно, могу впустить», — подумала Бланш и, отодвинув засов на двери, стала торговаться с незнакомкой из-за корсета, который приглянулся ей больше остальных. Когда корсет был куплен, Бланш взглянула на него и воскликнула:
— Как же их надевают?! — Ибо она никогда раньше не видела корсетов.
А леди Клинк сказала:
— Их надо шнуровать вот так… Давай-ка я тебе покажу. — И с этими словами она стала затягивать шнуровку.
Было бы несправедливо описывать злодея хуже, чем он есть, поэтому мне хотелось бы, чтобы читатель понял: леди Клинк затянула корсет на Бланш ненамного туже, чем привыкла затягивать его на себе; в конце концов, в то время корсеты носили буквально все, кроме, быть может, самых бедных, да и самые бедные пренебрегали ими разве что в Африке. Но Бланш, которая не привыкла к корсетам, упала на пол бездыханной.
Так ее и нашли шахтеры, которые вернулись со смены, во время которой добывали уголь. Они подняли девушку и, увидев, что корсет на ней затянут чересчур туго, разрезали шнурки, и Бланш тотчас задышала вновь. Вскоре она ожила и смогла рассказать, что случилось. Услышав ее историю, шахтеры сказали:
— Эта старая торговка была не кто иная, как твоя злая мачеха. Впредь будь осторожнее и не впускай в дом никого, если нас нет рядом.
Тем временем леди Клинк вернулась домой и, включив граммофон, повторила свои обычные слова, но граммофон ответил на них, как и прежде:
— Самой красивой миледи была,
Но теперь ее Бланш превзошла.
Рядом с темною шахтой в холмах
У шахтеров свой дом обрела…
И леди Клинк ужаснулась, ибо она лучше других знала, что это был один из тех граммофонов, которые говорят только правду. Тотчас она решила повторить попытку, но так, чтобы наверняка погубить Бланш. Переодевшись вдовой, она снова отправилась в холмы, где добывали уголь. Там она постучала в окно дома, где жили семеро шахтеров и кричала: «Хороший товар! Дешевый товар!» до тех пор, пока Бланш не выглянула. На этот раз, однако, девушка сразу сказала, что не смеет впустить пожилую женщину в дом, на что переодетая леди Клинк ответила:
— Но взглянуть-то на мой товар ты можешь.
И с этими словами она продемонстрировала Бланш различные средства для ухода за волосами и набор для химической завивки. Все эти вещицы до того понравились Бланш, что она дала себя уговорить и открыла мнимой вдовице дверь. И тогда леди Клинк сказала:
— Давай-ка я причешу тебя как следует.
И она вымыла Бланш голову специальным шампунем, а потом спросила:
— Хочешь, я высушу и уложу тебе волосы новым, особенным способом?
И Бланш сказала «да», как отвечает в подобных случаях большинство женщин, хотя почти ничего не знают о том, что это за «особенный» способ. А леди Клинк включила газ и направила тепло на мокрые волосы Бланш; и конечно, газ высушил их очень быстро, вот только девушка скоро угорела, как часто случается при подобном способе сушки волос, и упала замертво.
К счастью, до вечера было совсем недалеко; когда семеро шахтеров вернулись домой и увидели, что Бланш лежит на полу, как мертвая, они сразу заподозрили, что здесь снова побывала леди Клинк, а почуяв запах газа, поспешили открыть окно. Вскоре Бланш задышала и, очнувшись, рассказала, что произошло. Тогда шахтеры еще раз предупредили ее насчет леди Клинк, строго наказав:
— Никого не впускай, когда нас нет!
А леди Клинк, вернувшись в свой особняк на Гросвенор-сквер, тотчас подошла к граммофону с ощущением, что она наконец-то стоит одна на самой верхней ступеньке той лестницы, на которую взбиралась всю жизнь.
— Граммофон, дружочек, — молвила она, — расскажи скорее, кто из нас красивей и нежнее?
— Хозяйка снова слушает новую пластинку, — заметила одна из горничных.
— Но она все равно не особенно ей нравится, — ответила на это уже упомянутая мною Глэдис, ибо граммофон дал леди Клинк тот же ответ, что и в прошлый раз. Неудивительно, что леди тотчас поклялась самой страшной клятвой, что Бланш непременно умрет, даже если для этого ей придется отдать собственную жизнь. И после этого леди Клинк отправилась в комнату, где в сундуке хранились под замком несколько яблок из сада, который был опрыскан раствором мышьяка, чтобы предохранить его от вредителей. Все яблоки были спелыми и очень красивыми на вид, к тому же ветер и дожди давно смыли яд с их бочков, однако леди Клинк точно знала, что некоторое количество раствора, достаточное для ее целей, осталось в углублении возле черенка. И, переодевшись крестьянкой, она в третий раз отправилась в шахтерский поселок и постучалась у дверей дома, где жила Бланш. Девушка выглянула на стук, но сказала:
— Я не могу вас впустить — семеро шахтеров строго-настрого запретили мне это делать.
— Очень жаль, — сказала переодетая леди Клинк. — Кому же я теперь продам мои яблочки? Впрочем, одно я, пожалуй, тебе подарю.
— Нет, — покачала головой Бланш, — я не могу его взять.
Но леди Клинк достала самое большое и красивое яблоко и принялась есть его сама, правда, только с боков; когда же от яблока осталась одна сердцевина, Бланш не утерпела и протянула к нему руку, ибо яблоко было очень красивым, а ей уже казалось, что от него вот-вот ничего не останется. На свою беду она откусила именно тот кусок, где в углублении у черенка сохранился ядовитый мышьяк — и тотчас упала мертвой.
— Ага, — пробормотала леди Клинк, — теперь-то тебя не сможет разбудить и весь профсоюз горняков!
И она поспешила обратно на Гросвенор-сквер, чтобы послушать, что скажет ей граммофон.
— Хозяйка снова слушает ту, старую пластинку, — заметила Глэдис, ибо на вопрос леди Клинк аппарат пропел, как раньше:
— Красивее леди
нету на свете.
А леди Клинк вышла из комнаты с таким сияющим, счастливым лицом, что все горничные говорили:
— Я бы никогда так не радовалась какой-то дурацкой пластинке. Впрочем, у каждого свой вкус.
Когда шахтеры вернулись домой и нашли Бланш, они увидели, что ничего не могут для нее сделать, и очень опечалились. И после некоторого молчания первый шахтер сказал второму:
— Как же нам теперь быть?
И второй шахтер ответил:
— Честное слово, не знаю.
А третий сказал:
— Наверняка будет расследование…
— И приедет полиция, — добавил четвертый.
— И нас всех вызовут в суд, — промолвил пятый.
— И кто знает, что еще они там придумают! — вздохнул шестой. И только седьмой шахтер, будучи человеком немногословным, ничего не сказал и только долго смотрел на Бланш.
И в конце концов они решили оставить девушку там, где она умерла, и никому ничего не говорить. Один из шахтеров, у которого был приятель в профсоюзе стекольщиков, добыл шесть листов стекла, сделал из них гроб и положил в него Бланш, ибо даже после смерти она выглядела слишком свежо (как это всегда бывает при отравлении мышьяком), чтобы предать ее земле. На стекле шахтеры написали золотой краской, что Бланш была дочерью лорда Клинка, поставили гроб в дальнем конце комнаты и всегда запирали дверь, когда уходили на работу, так что о происшествии никто не знал, и они считали, что это только к лучшему.
Случилось так, что за некоторое время до этих событий некий мистер Муч предпринял попытку превзойти «Селфриджес»*, и его сын Гарольд Муч как раз путешествовал по угледобывающим районам страны в поисках шахт, которые мог бы купить. К дому семерых шахтеров он пришел просить ночлега, который те ему с радостью предоставили; будучи же весьма наблюдательным молодым человеком, Гарольд Муч довольно скоро заметил в дальнем конце комнаты стеклянный гроб и сделанную золотом надпись, гласившую, что Бланш приходится дочерью лорду Клинку. И едва увидев гроб, он сказал шахтерам:
— Мы готовы приобрести его у вас за хорошие деньги; стоимость упаковки и перевозки мы также возьмем на себя.
Но шахтеры не захотели продавать свою юную служанку. И тогда Гарольд сказал:
— В таком случае просто отдайте ее мне, потому что я не могу без нее жить.
И когда шахтеры убедились, что он говорит совершенно искренне, они отдали ему гроб, и Гарольд позвал своего шофера и слугу, и приказал им тотчас перенести гроб в машину. А наутро молодой человек уехал из дома семерых шахтеров и увез гроб с собой.
Шофер Гарольда Муча от природы был человеком осторожным и водил машину очень аккуратно, но поскольку ему редко позволяли ездить со скоростью меньше шестидесяти миль в час, эта аккуратность была заметна только на хорошей дороге. Сейчас же он ехал по дороге, разбитой тяжелыми грузовиками; на ней то и дело попадались глубокие рытвины и ухабы, что на скорости в шестьдесят миль не могло не привести к резким толчкам. Во время одного такого толчка кусочек отравленного яблока, — тот самый, где в углублении у черенка собрался раствор мышьяка, — выскочил у Бланш изо рта. И вследствие этого (а что такое возможно, подтвердит вам каждый, кто разбирается в ядах) девушка тотчас ожила. Она откинула крышку и, сев в гробу, спросила Гарольда Муча, что происходит.
Молодой человек ужасно обрадовался.
— Со мной ты в безопасности, — ответил он и стал рассказывать Бланш о том, что с ней случилось, и добавил, что хочет на ней жениться, а под конец попросил ее поехать с ним в новый, большой магазин, который его отец строил на Пиккадилли и который должен был занять одну сторону улицы целиком. Бланш ответила согласием, и я, наверное, нисколько не преувеличу, если скажу, что их бракосочетание стало самым пышным за весь лондонский светский сезон. Перья более умелые, чем мое, описывали наряды невестиных подружек, и в каждом случае эти описания публиковались целиком на первых полосах газет; если же я скажу вам, какого размера были заголовки, вы вряд ли мне поверите.
Было бы просто невероятно, если бы на столь выдающееся светское мероприятие не пригласили леди Клинк — ее и пригласили. В полном соответствии с характером роскошного приема пригласительная открытка тоже была верхом совершенства — за исключением, правда, одной мелкой детали, на которую леди Клинк, завороженная великолепием открытки, не обратила внимания; состояла же она в том, что коль скоро речь шла о бракосочетании столь блестящего молодого человека, как Гарольд Муч, упоминать в приглашении имя невесты сочли излишним. Таким образом, леди Клинк знала лишь, что идет на свадьбу, которая обещала стать главным событием года, тогда как имя будущей супруги Муча-младшего оставалось для нее тайной. Впрочем, для человека настолько известного, как леди Клинк, куда важнее было соответствующим образом одеться, и тут уж она постаралась.
Поверх алого chiffon соблазнительного и волнующего одновременно, леди Клинк надела изысканнейшее je-ne-sais-quof, присланное фирмой «Пусиль» из Парижа специальным самолетом. Кружевные оборки сменялись мелкими складками оливково-зеленой ткани. Сверху леди Клинк набросила нечто очень светлое в китайском стиле, принадлежавшее еще Марии-Антуанетте*, позволив себе немного смягчить его стильным svelte от «Джулии Лимитед», изящно отделанным бирюзово-голубым. В этом-то изысканном наряде, увешанном самыми черными жемчугами, леди Клинк предстала перед своим граммофоном и, задав свой привычный вопрос «Граммофон, дружочек, расскажи скорее, кто на белом свете красивей и нежнее?», включила машину.
А граммофон ответил:
— Самой красивой миледи была.
Но Муча невеста ее превзошла.
Только вообразите, как леди Клинк стоит, разряженная в пух и прах, раздираемая самыми низменными чувствами, и едва ли не самым недостойным из них была гневная решимость больше не покупать для граммофона новые иглы; другим же была мстительная готовность вовсе не ходить на эту свадьбу, однако ему противостояли мелочное любопытство и желание все-таки посмотреть на таинственную невесту молодого Муча, а также страх пропустить выдающееся светское событие. Эти-то два последних чувства в конце концов пересилили, и леди Клинк отправилась на свадьбу.
Но когда она увидела, что это Бланш заполучила юного Муча, ярость ее не имела пределов. От гнева леди Клинк буквально остолбенела; она не преклоняла колен и не садилась, даже когда это требовалось по правилам этикета, и никто не мог заставить ее взять себя в руки и вести себя как следует. Именно поэтому свадьба Гарольда и Бланш оказалась, в конечном итоге, последним светским мероприятием, на котором побывала леди Клинк; уже на следующий день о недостойном поведении сей дамы стало известно столь высокопоставленным особам, что лорд-камергер* тотчас исключил ее из числа лиц, допущенных ко двору; говорят, он собственноручно вычеркнул ее имя из списков придворных красными чернилами, а страницу, на которой оно было написано, вырвал серебряными щипцами. С тех пор о леди Клинк никто никогда не слыхал. Что касается Гарольда и Бланш, то они стали жить-поживать да добра наживать.
Кстати, впоследствии Бланш часто видели в залах большого магазина на Пиккадилли, где она живо интересовалась условиями контрактов и изучала организацию современного обслуживания.