Роза Тиббетс
Перевод В. Гришечкина
Шум набегавших на берег волн напоминал мерное биение могучего сердца Вечности. Это был единственный звук, нарушавший оцепенение раннего утра, но молодой человек, сидевший в одиночестве в своей комнате в пансионе, вовсе не замечал моря. Все его мысли блуждали милях в сорока от побережья, где высились холмы Норт-Даунса и где когда-то распускались груши и одевались цветами фруктовые сады, но теперь сады для него опустели, холмы утратили свою прелесть и очарование, а случилось это около года назад. И тогда молодой человек покинул отцовскую ферму и казавшиеся ему огромными холмы, чьи отлогие увалы обнимали единственные поля, которые он знал, и отправился в путь, чтобы отыскать свое счастье, — если конкретнее, то молодой человек собирался служить репортером в газетке, которая распространялась на южном побережье на территории всего-то в несколько квадратных миль.
Внезапно сквозь мерный пульс Вечности пробился нетерпеливый голос суетной земли — то стучала в дверь хозяйка пансиона. Шум моря убаюкал молодого человека, и он, не без сожаления вернувшись в мир вещей мелких и сиюминутных, крикнул через дверь:
— Да-да, войдите!
И хозяйка — ее звали миссис Меддип — вошла.
— Я подумала, мистер Брок, не поставить ли вам в комнату мой радиоприемник? Мне кажется, он вас немного развлечет.
— Ваш радиоприемник? — рассеянно переспросил юноша. — К сожалению, сейчас у меня совершенно нет времени. Мне, э-э… мне скоро нужно идти в редакцию.
Молодой человек не увидел в предложении миссис Меддип ни доброты, ни участия — он думал только о необходимости обороняться: хозяйка заметила его угнетенное состояние, и тотчас все его инстинкты воспрянули, словно защитники маленького, уединенного лагеря, заметившие врага, крадущегося к невысокой ограде из тонких бревен. А миссис Меддип только ухудшила дело, повторив:
— Но радио в самом деле вас развлечет…
Это была чистая правда — молодому человеку необходимо было развеяться, но он сказал только:
— Благодарю вас, миссис Меддип, но со мной все в полном порядке. Не понимаю, с чего вы взяли, будто мне нужно взбодриться.
— Не нужно? — спросила миссис Меддип.
— Абсолютно, — ответил юный мистер Брок.
— Ну, как хотите, — сказала хозяйка. — Только мне все равно надо куда-то его поставить. Мою лучшую комнату сняла одна женщина — по-видимому, из тех, кто норовит все сделать по-своему. Она приезжает сегодня утром.
— Особа королевской крови или что-нибудь в этом роде? — пробормотал Брок.
— Нет. Просто дама с характером.
— Она что, будет играть в здешнем театре? — предположил юноша.
— Вот уж не знаю, — ответила миссис Меддип, пожимая плечами.
— Я вообще ничего о ней не знаю, кроме одного: все вокруг должно быть так, как она хочет, и никак иначе. А хочет она, чтобы я вынесла приемник из ее комнаты. Говорит, что устала от музыки.
— Тогда пусть просто не включает его, — предложил Брок.
— Она говорит, что не желает вспоминать о музыке вовсе.
— Надо будет выяснить о ней все, возможно, это заинтересует публику, — важно сказал юноша, ведь он начал работать репортером совсем недавно.
— Я и то ничего о ней не узнала, — возразила миссис Меддип. — Всеми переговорами занимался ее поверенный. Он даже не назвал ее имени; скорее всего, она пользуется псевдонимом. Вам, репортерам, будет нелегко расколоть такой орешек.
— Напрасно вы так думаете, миссис Меддип, — усмехнулся Брок. — Мы все выясним очень быстро, и чем больше мы узнаем, тем громче будет сенсация.
За этим разговором молодой человек совершенно забыл о необходимости защищаться от доброты миссис Меддип; он забыл даже, правда — лишь на эти короткие минуты, о своей собственной беде, ибо сейчас его разум был полностью захвачен мыслями о работе на благо общества. И когда миссис Меддип повторно спросила, не принести ли к нему в комнату радиоприемник, он поблагодарил и согласился.
— Приемник стоит снаружи, в коридоре, — сказала миссис Меддип. — Новая жиличка будет здесь через полчаса.
И они вышли в коридор, чтобы забрать приемник; Брок внес его в комнату и взгромоздил на стол. И на протяжении минуты или двух миссис Меддип, — как часто бывает, — нахваливала свою собственность, подробно рассказывая о технических характеристиках приемника, и даже когда Брок нажал кнопку включения, хозяйка все не уходила, ожидая услышать от него подтверждение, что-де приемник и впрямь очень хороший. Впрочем, миссис Меддип не преминула предупредить молодого человека, что еще очень рано, что еще не все радиостанции вышли в эфир, поэтому ему следует радоваться, если приемник вообще заговорит.
Когда один человек показывает другому какое-то свое маленькое сокровище, мы все, — если только нам довелось подслушать их разговор, — склонны улыбаться потаенной, но полной сознания собственного превосходства улыбкой; в данном случае, однако, улыбаться совершенно нечему, ибо нет и не может быть радиоприемника, разумеется — исправного, который не мог бы, не опасаясь конфуза, занять достойное место средь тех семи чудес, которыми так бахвалится мир. Его не превзойдут и Великие пирамиды Гизы, Висячие сады Семирамиды на равных поспорят с его красотой, Колосс Родосский не усмехнется, глядя на него с высоты, и даже в храме Артемиды в Эфесе не найдется столь великого чуда; гробница Мавзола не сравнится с ним своей торжественной тишиной, Александрийский маяк не затмит своим светом, и статуя Зевса* не посмотрит на него с насмешкой и презрением, ибо все эти вещи, существа и боги признают его таким же как они — одним из объектов почтительного восхищения людей.
В общем, когда Брок включил радио, оно заработало, потому что день уже начался: оно хрипело, булькало, бормотало или принималось петь, по мере того как молодой человек поворачивал рукоятки. Далекие люди говорили на неведомых языках, пел орган, голос которого куда величественнее человеческого, звучали обрывки песен. Миссис Меддип оказалась права: молодой репортер ободрился, гнетущее одиночество отступило, и она с удовлетворением увидела, что он улыбается. Брок все крутил ручки, пока замечательный приемник был ему внове, и каждая зарубежная радиостанция, чей позывной раздавался в эфире, дарил миссис Меддип такую же радость, какую дарит матери каждое слово, произнесенное ее двухлетним ребенком при гостях.
— Хороший приемник, правда? — сказала она.
— Просто чудесный, миссис Меддип! — ответил Брок. — Честное слово, замечательный.
И тут в приемнике прозвучали позывные варшавского радио. И Брок, и миссис Меддип слышали его совершенно отчетливо. «Радио Польска», — сказал приемник и добавил: «Варшава». Сначала молодой человек повернул ручку настройки дальше, но когда миссис Меддип объяснила ему, что это была за станция, Брок снова настроился на нее просто потому, что это было самое настоящее чудо — слышать голоса из столь удаленного города. Но к тому моменту, когда ему удалось вернуться на нужную волну, там уже пела какая-то женщина. И тут улыбка вдруг исчезла с лица молодого человека; казалось, он потерял всякое желание слушать передачу из далекой Варшавы. Хуже того, он больше не притворялся, будто у него все отлично, и миссис Меддип поняла, что ее постигла неудача, даже несмотря на чудесный приемник. А ведь песня, которую пела молодая женщина, была английская.
«Она заставила его о чем-то вспомнить», — сказала себе миссис Меддип.
Мистер Брок тем временем наклонился к приемнику, прислушался, кивнул сам себе — и нажал кнопку «выключить». Несколько мгновений после этого он сидел неподвижно, но в душе у него происходило короткое и яростное столкновение между решимостью ни в коем случае не показывать своей слабости и своей потребности в утешении, и другим, более простым чувством, которому эта решимость довольно быстро уступила. А миссис Меддип, каким-то образом догадавшись, что происходит с молодым человеком, сказала:
— Что стряслось, мистер Брок?
И что-то в ее голосе заставило молодого человека рассказать свою историю.
— Это случилось очень давно, миссис Меддип.
«Очень давно? А ведь мальчику-то не больше двадцати двух», — подумала миссис Меддип.
— То есть, на самом деле примерно год назад, — уточнил молодой человек. — Но началось все намного раньше… — (Можно подумать, будто начало всех историй не уходит в глубины веков.) — Я был совсем молод, когда впервые увидел ее… Я имею в виду, моложе, чем сейчас, — добавил он. И сочувствие миссис Меддип, невидимое, как радиоволны, пролилось на него и помогло взять себя в руки, так что молодой человек почти перестал запинаться и рассказал о том, как в графстве Кент распускались после зимы вишневые деревья, как покрывались бело-розовой кипенью фруктовые сады, как выбрасывали молодые побеги бледно-желтые примулы, как в ореховых зарослях появились многочисленные анемоны, а следом за ними расцвели пролески, ковром покрывая землю в лесу, пока она не начинала соперничать голубизной с лазурью небес.
Молодой человек так долго рассказывал о своем доме на холмах, где цвели эти фруктовые сады и росли светлые ореховые леса, что миссис Меддип даже задумалась, когда же он подойдет к главному в своем рассказе — к тому главному, о котором Брок пока умалчивал то ли из стеснительности, то ли нарочно, желая ее заинтриговать, к тому, о чем миссис Меддип, как ни странно, могла бы поведать ему сама, хотя о молодом жильце ей было почти ничего не известно.
Это началось с приходом весны, объяснил юноша. Весной на него всегда нападало желание бродить по окрестностям, и каждая птичья трель, казалось, звала его в холмы, и каждый листок на ветвях, едва колеблемых слабым теплым ветром, манил куда-то. Тогда весь мир был прекрасен (как, вероятно, было известно и миссис Меддип), и казалось, будто за каждой рощицей отливающих медью буков, за каждым горизонтом скрываются картины еще более удивительные и захватывающие.
Юноша открывал для себя весну, как когда-то Кортес* открыл Тихий океан; по берегам его было немало человеческих поселений, и все же для Кортеса он был совершенно новым и неизведанным. Именно так и следовало исследовать весну. И все же по-настоящему молодой человек открыл ее для себя только в тот момент, когда после одного из своих «бродячих приступов», продолжавшегося почти весь день, вышел из леса и оказался в приютившемся у опушки саду — довольно далеко от дома, в краю, где он еще никогда не бывал и не знал о его существовании; там он увидел девушку, которая шла ему навстречу. И либо она действительно была так прекрасна, как он рассказывал, либо отражавшиеся в ее лице и волосах сумерки (настоящие сумерки, когда закат и полная луна светят одновременно) так волшебно изменили ее черты и заставили глаза искриться и мерцать, что казалось, будто дивный вечер поделился с нею своей неземной магией.
Встреча с этой девушкой и была главным в истории мистера Брока. Как она выглядела, миссис Меддип по-прежнему могла только догадываться, ибо молодой человек, похоже, не находил слов, чтобы описать ее красоту; он без конца твердил лишь о весне над меловыми холмами, о цветении вишен, о благоухании распустившегося вслед за ними боярышника, о ковре чабреца на склонах холмов, о золотившейся на солнце молодой траве, и в конце концов до того запутал миссис Меддип этими описаниями природных явлений, что ей стало казаться, будто молодой человек наделяет девушку шестнадцати или семнадцати лет от роду свойствами, которыми обладает только время.
Миссис Меддип, впрочем, было совершенно очевидно, что любовь к величавым меловым холмам, к растущим на косогорах травам и цветам, к мягкому вечернему освещению, в котором они мерцали и переливались, странным образом переплеталась в его душе с любовью к встреченной в цветущем саду девушке. И он говорил то о последних отблесках зари, что до последнего мешкали средь покрытых цветами яблоневых ветвей, осеняя своим мерцанием ее чело, то вдруг принимался описывать звезды, что медленно кружились над кентскими холмистыми горизонтами, но и в том, и в другом случае молодой человек был, по-видимому, совершенно уверен, что рассказывает историю своей любви. Миссис Меддип услышала немало о весне и лете, что ярко горят на склонах южных холмов, о протяженных меловых откосах, с глинистым слоем поверху, о глубокой тишине и таких же глубоких красках, в которые были окрашены вечера, когда они встречались на тропинках, протянувшихся через поля, еще не слыхавших о том, что такое город. Но если бы, выслушав эту историю, она отправилась туда, то вряд ли нашла бы дорогу, ибо осиявшая эти холмы волшебная краса, о которой рассказывал молодой человек, хотя и делала его историю достаточно искренней, одновременно превращала ее в повесть о холмах и долинах, которых не бывает в нашем мире, и уж во всяком случае не бывает в мире, где живут миссис Меддип и другие люди ее возраста.
И еще это была повесть о множестве встреч, когда вечером, закончив работу на ферме, юноша спешил на свидание с девушкой, ожидавшей его в лесу, в небольшой роще или на склоне какого-нибудь холма, все еще озаренного теплым золотым светом предзакатного солнца, и будь миссис Меддип на три десятка лет моложе, рассказ молодого человека мог бы показаться ей свежим и оригинальным.
А вот безутешному юноше, который, сгорбясь на стуле, вел сейчас этот рассказ, каждое произнесенное им слово странным образом казалось сказанным впервые, словно и не было той случайной встречи на краю утопающего в цвету фруктового сада. Она была дочерью еще одного фермера, говорил он, который жил в нескольких милях от дома его отца, и звали ее Роза Тиббетс. У нее был чистый и сильный голос; бывало, он звал ее издалека, звал во весь голос, и ответ прилетал к нему без малейшего напряжения; так мы подчас слышим голоса птиц, которые, пролетая над нашими полями или поселками, беспечно роняют одну-две звонких ноты и летят дальше своим неведомым путем. Порой теплым летом, сидя средь зарослей чабреца, девушка пела ему простые английские песни, и никогда она не пела никому другому.
— Такие же песни, как мы только что слышали? — уточнила миссис Меддип.
— Да, такие, — подтвердил юноша.
— Неудивительно, — сказала миссис Меддип, — что эта песня напомнила вам о ней.
— Да, — кивнул молодой человек и продолжил повесть о своей любви, повесть, которая могла бы быть историей двух мотыльков, ибо они много бродили по заросшим цветами холмам, или, — поскольку чаще всего они встречались вечером, — историей двух сумеречных бабочек, которые вылетают перед самым заходом солнца и, трепеща крыльями, надолго зависают над самыми крупными цветочными чашечками.
И из его рассказа миссис Меддип многое узнала о холмах Норт-Даунс, ибо места, куда он забредал с Розой Тиббетс, молодой человек описывал так подробно, словно девушка каким-то образом их заколдовала, и стройная красота расцветающей в июне наперстянки, таинственная сень тисов, отдаленный звон овечьих колокольчиков, заросли орляка на вершинах холмов и хмельники в долинах были частью ее собственного волшебного очарования. Брок рассказывал, как она шла ему навстречу мимо дивных грушевых деревьев, сплошь покрытых нежными цветами, и не упустил ни одной краски, ни одного оттенка, когда описывал, как они сидели на гребне холма средь вереска, столь редкого в Кенте, и как на мгновение оторвав взгляд от ее лица, он вдруг увидел, что грудка пролетавшего высоко в небе голубя все еще отливает розовым в лучах уже закатившегося солнца.
Для художника-портретиста фон картины чаще всего служит лишь для того, чтобы яснее выразить особенности характера модели, но никто его за это не упрекает; точно так же и для Брока безбрежная живая красота, которую, глядя с холмов на тонущие в сумерках долины, он наблюдал во время этих прогулок, служила лишь продолжением очарования юной темноволосой девушки с красивым голосом — продолжением, которое, как море, разливалось во все стороны и достигало звезд. И если оба замечали изящную красоту гибких плетей вьюнка и роскошную щедрость его крупных цветов, это становилось их общим сокровищем, их общей тайной, словно никто из людей никогда этого не замечал и не паслись на этих склонах травоядные животные, которые так любят ощипывать молодые побеги.
Окажись миссис Меддип человеком хоть в какой-то мере поверхностным и неглубоким, она могла бы высмеять юношу; и если бы обладала она философским складом ума, она могла бы понять, что дважды в своей жизни молодому человеку удалось узреть проблески той великой гармонии, которая, — если бы мы только способны были об этом догадаться, — управляет звездами на их небесных путях; и первый из этих проблесков явился юноше, когда он любовался протяженной панорамой укрытых сумерками холмов, второй же он разглядел в чертах Розы Тиббетс. И сумей миссис Меддип подметить хоть какую-то, пусть неявную, связь между одним и другим, ей открылось бы многое в сидевшем перед ней юноше, но, повторюсь, это было возможно только в случае, если бы хозяйка пансиона была философом. Она же, не обладая умом ни философским, ни поверхностным, выбрала средний путь, и лишь глубоко сочувствовала молодому человеку, не понимая и не постигая ничего сверх того, что для этого необходимо — если для этого вообще необходимо что-то понимать.
А юноша продолжал говорить, и его история могла бы быть наполненной счастьем идиллией июльского вечера, где в благоухающих зарослях шиповника раздаются короткие, похожие на неуверенное журчание фонтанов трели пробующих голос соловьев, где стоит в цвету боярышник, а вершины холмов озарены ясным светом сумерек, тогда как их подножия уже погружены в белесый туман (так с наступлением вечера старые люди натягивают повыше на колени теплые пледы), однако Брок неожиданно замолчал, словно соловьи о чем-то ему напомнили, и вновь согнулся под бременем неведомой печали, и единственным звуком, что раздавался теперь в комнате, был древний шум моря, которое билось о берега и, будто голос самой вечности, шептало что-то неразличимое.
— Что же было потом? — спросила миссис Меддип.
И в ее интонациях было что-то такое, что заставило юношу вернуться к своей повести.
— Роза брала уроки пения, — выдавил он. — В Лондоне. Она ездила туда время от времени… Я знал об этом, но не придавал значения. Мне казалось — она и Лондон настолько не подходят друг к другу, что из этого все равно ничего не выйдет. Мне и в голову не могло прийти, что Лондон способен научить чему-то такую девушку, вот почему я не обращал на эти поездки никакого внимания.
Молодой человек верил, что его Роза была плоть от плоти меловых холмов и мягких вечерних сумерек — тех составляющих великой гармонии, о существовании которой молодой человек, разумеется, не подозревал; он не мог и помыслить, что Лондон способен повлиять на ее будущее больше, чем сам он умел влиять на движение звезд. Играет ли Лондон какую-то роль в этой великой гармонии или воюет против нее, для нашей истории не существенно. Важно то, что юноша полностью игнорировал своего соперника — Великий Лондон, ибо слишком верил своим союзникам: величественным и молчаливым холмам, весне, лету, светлым, нетронутым лесам и очарованию юности. Но в конечном итоге Лондон победил. Город отнял у него Розу. Огромное торжище, что втягивает в себя все самое лучшее, что только найдется на тысячах разбросанных по всей стране ферм, отыскало Розу Тиббетс, натренировало ее голос, придало ему правильный тембр и звучание. И однажды вечером, когда цветки вероники светились у них под ногами, подобно упавшему наземь небу, когда птицы уже вернулись в гнезда, а летучие мыши только покидали свои дупла, Роза неожиданно сказала ему, что будет петь в Лондоне, а потом отправится выступать на континент.
И ее слова настолько противоречили всему, о чем они вместе мечтали, и как представляли свое будущее здесь, на ферме среди холмов, — и столь чуждыми были Лондон и континентальные города густому, сладкому воздуху и тишине окружающих полей, где даже редкие звуки были хорошо знакомыми и безопасными, что ее план показался ему изменой и очаровательному миру, где они так долго бродили рука об руку (если, конечно, он действительно был таким, как его описывал Брок) — и миру, созданному их мечтами. Разумеется, большие города и огромные концертные залы ничуть не напоминают дремлющие в сумерках холмистые равнины, и когда Брок впервые подумал об этом, то пришел в самое настоящее смятение. Он не стал требовать от подруги никаких объяснений; единственное, о чем юноша снова и снова спрашивал ее, это о том, правду ли она только что ему сказала, и, убедившись, что не ослышался, принялся осыпать возлюбленную упреками, которые были такими же горькими, какой казалась ему его неожиданная потеря. Роза вовсе не бросала и не отвергала его, но он вообразил, будто дело обстоит именно так, и эти исполненные глубокой обиды слова были последними, которыми они обменялись.
— И что же, она действительно стала петь? — поинтересовалась миссис Меддип. Ей казалось, что от этого зависит очень многое. Если бы Розе Тиббетс не удалось добиться желаемого, она довольно скоро должна была вернуться к юноше — больше того, была бы рада это сделать. А миссис Меддип была убеждена, что девушка, живущая в каких-нибудь сорока милях от ее дома, вряд ли могла стать известной певицей, ибо настоящие знаменитости всегда происходили из каких-то отдаленных краев.
— Она и сейчас поет, — сказал Брок.
— Сейчас? — не поняла миссис Меддип.
— Да. В Варшаве, — пояснил он.
— Не может же быть, чтобы вы имели в виду!.. — ахнула миссис Меддип. — Роза Тибетская — неужели это она и есть?.. — Это имя она успела услышать по радио.
— Да, так она теперь себя называет, — печально ответил Брок.
— И… вы ее только что слышали?
Он кивнул.
Да, подумала тогда миссис Меддип, это все объясняет. Узнать, что твоя девушка находится в нескольких тысячах миль от тебя и поет какие-то веселые песенки — от такого немудрено впасть в уныние. Ей действительно стало все понятно; разъяснилась и история, которую рассказал жилец, и его подавленное настроение. Что касалось Розы Тибетской, то это имя было ей знакомо — правда, довольно смутно, совсем как нам известны имена Юлия Цезаря и Вордсворта*, и все же не узнать его миссис Меддип не могла; весь последний год оно часто звучало по радио вместе с песнями, которые ей нравились и которые напоминали удивительные раковины, которые приносил к ее дому морской прилив.
А Брок снова включил радиоприемник, и поскольку он все еще был настроен на Варшаву, оба снова услышали имя Розы Тибетской, стоило ему только нажать кнопку. Потом Роза стала исполнять другую песню, но молодому человеку вовсе не нужно было слышать имя, — или сценический псевдоним, которым она себя называла, — чтобы узнать, кто это поет, ибо каждая нота, каждый обертон ее голоса был ему хорошо знаком. И для юноши, который никогда не путешествовал, тысячи миль, что пролегли сейчас между ним и голосом, который, казалось, звучал совсем рядом, представлялись непреодолимой пропастью одиночества и разлуки. Роза пела старую английскую песню «Дом, милый дом», и ее голос разносился сейчас над всей Европой; эта песня миссис Меддип тоже нравилась, однако ради бедного мистера Брока она предпочла бы, чтобы радио скорее замолчало. Она даже жалела, что решила перенести к нему приемник, чтобы угодить какой-то женщине, которая, видите ли, «устала от музыки». Потом миссис Меддип пришло в голову, что она может попытаться уговорить мистера Брока выключить радио.
— Хорошо ли, — заметила она, — когда что-то будит в нас чересчур много воспоминаний?
— Это все, что у меня осталось, — ответил молодой человек, подавшись вперед и вслушиваясь в доносящиеся из приемника звуки. Какое-то время он молчал, потом снова стал вслух перебирать воспоминания, которые вызвал в нем прилетевший из Варшавы голос. Он говорил о плетеных оградах овечьих загонов, о стрижах, что с недоступной словам грацией проносятся по вечерам над сутулыми крышами старых деревень, об огромных соцветиях коровяка, поднимающиеся выше самой высокой травы и о множестве других вещей, которые, как ему казалось, предал этот голос — голос, без которого они утратили все свое очарование; так наутро бесследно исчезает мельком замеченный вечером лагерь каких-нибудь таинственных скитальцев. Именно так обстоит дело со всякой тайной, с любым волшебством: оно исчезает и появляется совершенно неожиданно, когда само пожелает; в дни, когда у Брока была Роза, холмы и луга казались ему напоенными магией, когда же девушка исчезла, все окружающее тотчас лишилось всякого налета волшебства. Некая колдовская сила оставалась только в ее голосе; эта сила продолжала манить юношу, словно прикосновением волшебной палочки пробуждая воспоминания.
А миссис Меддип все ломала голову, как бы помочь Броку. Она и сама когда-то была молода и видела, как приходит в холмы задумчивая весна и как с каждой распустившейся в лесу фиалкой приближается звонкое лето. Ни одно стихотворение нельзя перевести на другой язык с точностью до запятой, и точно так же жизнь одного человека не повторяет жизнь другого, однако после вынужденных поправок на непривычные обороты и строй фраз, стихи все же перелетают из страны в страну; поэтому — опять же с поправкой на многочисленные мелкие подробности и детали — история Брока была не так уж непохожа на ту идиллию, которую знала когда-то миссис Меддип. Вот почему она жалела его больше, чем он был в состоянии предположить, сочувствуя ему по причинам, о которых он не мог догадаться.
Песня о доме, милом английском доме продолжала лететь к ним из Варшавы, неся с собой забытые весны. И как только отзвучали последнее слово и последний такт, от дверей донесся звон дверного колокольчика, и миссис Меддип тотчас вскочила. Она готова была отдать молодому человеку все свое сочувствие, но сейчас ее призывали дела: прибыл новый жилец, с которого миссис Меддип запросила самую высокую арендную плату, о чем юный Брок и не подозревал (она сделала это просто в качестве основания для дальнейшего торга, однако совершенно неожиданно ее предложение было принято без возражений). Вот почему она так быстро вышла из комнаты, оставив Брока с напряженным вниманием вслушиваться в речь польского диктора, из которой он понимал только два слова — «Роза» и «Тибетская». И несколько раз ему подумалось, что последние слова, которые он сказал девушке, были произнесены, пожалуй, чересчур поспешно, но эти мысли сверкнули у него в голове, как яркие искры в кромешном мраке, и ничего не осветили. Молодой человек так и не понял, что на самом деле его обида была направлена против Известности, а не против Розы. Слава подхватила ее, словно вихрь, и унесла в далекую Варшаву и, кто знает, в какие другие, еще более отдаленные места.
Тем временем диктор перестал говорить по-польски, и Брок снова услышал дорогой голос, узнав его по первой же ноте, донесшейся до него через бесконечные мили радиоэфира. Потом какие-то голоса раздались в коридоре и, повинуясь непонятному порыву, который впоследствии он и сам не мог объяснить, Брок торопливо выключил приемник и напряг слух, но голоса уже стихли, словно все необходимое и важное было уже сказано, и он услышал только мерный шум волн. Их могучий ритм баюкал молодого человека, как когда-то баюкали его холмы, чьи голоса столь безмерно далеки от наших суетных забот и волнений, и юноша сидел неподвижно, пока его не вернул к нашей мимолетной, постоянно меняющейся действительности раздавшийся в коридоре подле его двери голос миссис Меддип, которая сказала кому-то весьма решительным тоном:
— У меня тут живет один человек, с которым, как мне кажется, вам непременно нужно увидеться!
И прежде чем Брок успел удивиться, миссис Меддип отворила дверь с торжествующим видом хозяйки пансиона, наконец-то заполучившей такого жильца, какому позавидовали бы не только все ее конкурентки, но и владельцы крупных отелей, и кроме этого в ее улыбке было нечто большее, но что — юноша не успел разобрать, потому что в комнату вошла Роза.
— Привет, Билл, — сказала она.
— Но ведь ты только что пела в Варшаве! — воскликнул молодой человек.
— Я устала от песен, — сказала Роза, — и решила вернуться.
— Но ведь ты поешь в Варшаве сейчас, — горячо возразил юноша.
— Сейчас? — Она улыбнулась, и миссис Меддип, которая стояла и молча слушала, тоже слегка улыбнулась уголками глаз.
— Вот послушай, — не успокаивался Брок, и с этими словами он снова включил приемник, и из динамика тотчас донесся нежный, как флейта, голос, исполненный такого же волшебного очарования, каким полнится для каждого, кто ее услышит, песнь первого дрозда, который в начале апреля — ранним английским утром, перед самым рассветом, — будит звонкое птичье многоголосье.
— Ах, это просто фонограф, — сказала Роза.
— Что-что? — не понял Брок, потому что вместо «патефон» Роза сказала «фонограф», как говорили в заграничных концерт-холлах.
— Запись. Патефонная пластинка, — пояснила она. — Но я устала от всех этих вещей.
— И ты вернулась? — спросил Брок.
— Разве ты не видишь? — рассмеялась Роза. — Вот же я, смотри!..
И миссис Меддип потихоньку отступила в коридор — правда, не настолько далеко, чтобы ничего не слышать (ожидать подобного от хозяйки пансиона было бы, пожалуй, чересчур), но, по крайней мере, юноша и девушка больше не могли ее видеть.