Народная любовь к известным разбойникам

Jack. Where shall we find such another set of practical philosophers, who, to a man, are above the fear of death!

Wat. Sound men and true!

Robin. Of tried courage and indefatigable industry!

Ned. Who is there here that would not die for his friend?

Harry. Who is there here that would betray him for his interest?

Mat. Shew me a gang of courtiers that could say as much!

Dialogue of Thieves in the Beggars’ Opera623.

Происходит ли это потому, что широкие массы, страдая от нищеты, симпатизируют бесстрашным и изобретательным грабителям, отнимающим у богатых излишки богатства, или же все дело в том, что человечество в целом питает интерес к историям об опасных приключениях, но во всем мире простые люди восхищаются знаменитыми и удачливыми разбойниками. Вероятно, тот факт, что жизнь и деяния последних окружены в глазах простого народа романтическим ореолом, объясняется обеими этими причинами. Почти в каждой европейской стране ходят легенды об одном или нескольких таких разбойниках, чьи подвиги описываются со всем присущим поэзии изяществом и чьи прегрешения «поэты прославляют и дети, как и прежде, воспевают»624.

Путешественники, изучающие нравы и особенности других народов, нередко подмечают эту национальную черту и пишут о ней в своих трудах. Ученый аббат Леблан, который прожил некоторое время в Англии в начале XVIII века, в своих занимательных описаниях англичан и французов сообщает, что он неоднократно встречал англичан, которые хвалились успехами своих разбойников с большой дороги не меньше, чем отвагой своих воинов. У всех на устах были истории об их ловкости, хитрости и щедрости, и известные разбойники были своего рода героями с хорошей репутацией. Аббат добавляет, что во всех странах простолюдины, будучи людьми впечатлительными и эмоциональными, обычно относятся к преступникам, идущим на виселицу, с заботой и участием, а простые англичане проявляют к подобным сценам необычайный интерес: они, пишет Леблан, восхищаются твердостью духа, с каковой висельники проходят через последнее испытание, выказывая одобрение в отношении тех, кто перед лицом смерти не теряет достоинства, храбро встречая Божью и людскую кару. Встречая ее так, мог бы он добавить, как знаменитый грабитель Макферсон, о котором поется в старинной народной песне:

Sae rantingly, sae wantonly,

Sae dauntingly gaed he:

He played a spring, and danced it round

Beneath the gallows tree625.

Среди этих вошедших в легенду разбойников наиболее известным в Англии, да и, пожалуй, во всем мире, является Робин Гуд, которого любовь народа окружила особенным ореолом. «Он грабил богатых, дабы раздавать награбленное бедным», и наградой ему стала бессмертная слава, которой хватило бы по меньшей мере на десятерых ему подобных. Романисты и поэты сделали его героем своих произведений, а Шервудский лес, где он и его славные товарищи бродили в одеждах из ярко-зеленой материи, вооруженные длинными луками, стал местом паломничества и исторической достопримечательностью. Те его немногие добродетели, которые, веди он честную жизнь, не принесли бы ему никакой славы, воспевались народом на протяжении семи последующих столетий и не будут забыты, пока существует английский язык. Его милосердие к беднякам, его галантность и уважение к женщинам сделали его самым знаменитым разбойником всех времен и народов.

А кто не слышал о таких английских разбойниках более поздних времен, как Клод Дюваль, Дик Тёрпин, Джонатан Уайльд и Джек Шеппард, об этих рыцарях с большой дороги, чей своеобразный рыцарский дух вызывал у англичан XVIII столетия страх и восхищение одновременно? Имя Тёрпина известно всему мужскому населению Англии, достигшему десятилетнего возраста. Его удивительное путешествие из Лондона в Йорк внушило любовь к нему миллионам; его жестокость, когда он пытал огнем старуху, дабы заставить ее рассказать, где она спрятала деньги, считается удачной шуткой; его гордое поведение на эшафоте воспринимается как добродетель. Аббат Леблан в 1737 году писал, что его постоянно развлекают рассказами про Тёрпина — про то, как этот разбойник, грабя господ, великодушно оставлял им достаточно денег для продолжения путешествия и добивался от них обещания никому не сообщать о происшедшем и как эти господа добросовестно держали слово. Однажды аббат услышал историю, рассказанную с превеликим удовольствием. Тёрпин остановил человека, который, как он знал, был очень богат, со своим обычным приветствием «Деньги или жизнь!», однако, найдя у него не более пяти или шести гиней, позволил себе с чрезвычайной любезностью попросить его никогда не выходить из дому с такой малостью, добавив, что, если он еще раз встретит его и при нем окажется столь ничтожная сумма, он задаст ему хорошую взбучку. Другая история, рассказанная одним из поклонников Тёрпина, повествует об ограблении некоего м-ра К. близ Кембриджа. Тёрпин отнял у этого господина часы, табакерку и все деньги, кроме двух шиллингов, и, прежде чем его отпустить, потребовал от него пообещать, что тот не сообщит об инциденте властям и не передаст его в руки правосудия. Обещание было дано, и эти двое весьма учтиво расстались. Впоследствии они встретились в Ньюмаркете626 и возобновили знакомство. М-р К. неукоснительно держал слово; он не только не отдал Тёрпина в руки властей, но и хвастался, что честно отыграл часть своих денег. Тёрпин, как выяснилось, предложил ему заключить пари, поставив на какого-нибудь рысака-фаворита, и м-р К. согласился, причем настолько любезно, словно перед ним был благороднейший дворянин Англии. Тёрпин проиграл пари, немедленно выплатил сумму ставки и был так потрясен великодушным поведением м-ра К., что выразил изрядное сожаление по поводу того, что заключенная между ними ранее пустячная сделка не позволила им выпить вместе. Рассказчик этой забавной истории не на шутку гордился тем, что Англия породила такого разбойника627.

Не менее известен английскому народу Джек Шеппард — один из самых жестоких бандитов в истории страны, завоевавший, однако, право на любовь широких масс, с выражениями которой сталкиваешься сплошь и рядом. Он не грабил, как Робин Гуд, богачей, чтобы облегчать участь бедняков, и не выказывал при ограблениях, подобно Тёрпину, грубоватой любезности, а сбежал из Ньюгейтcкой тюрьмы в кандалах. Этот «подвиг», неоднократно им повторенный, окружил его преступное чело ореолом бессмертия и сделал его образцом разбойника в среде простонародья. Когда его казнили, ему было всего двадцать три года, и он умер, горестно оплакиваемый толпой. На протяжении многих месяцев все только и говорили, что о его похождениях, а магазины гравюр и эстампов изобиловали его изображениями и портретами, один из которых, довольно удачный, был написан сэром Ричардом Торнхиллом. В «Бритиш джорнэл» от 28 ноября 1724 года были опубликованы следующие хвалебные стихи в адрес художника:

Thornhill! ‘tis thine to gild with fame

Th’ obscure, and raise the humble name;

To make the form elude the grave,

And Sheppard from oblivion save!

Apelles Alexander drew —

Caesar is to Aurelius due;

Cromwell in Lilly’s works doth shine,

And Sheppard, Thornhill, lives in thine!628

Это был комплимент весьма сомнительного свойства: можно было подумать, что если Апеллес был достоин написать портрет монарха, то удел Торнхилла — написать портрет разбойника. Однако ни Торнхилл, ни общественность не восприняли стихи означенным образом, сочтя их образчиком лаконичности, точности и похвалы. Слава Джека Шеппарда была так велика, что его считали весьма подходящим сценическим персонажем, и некто Термонд написал пьесу в жанре комедии дель арте под названием «Арлекин Джек Шеппард» и с успехом поставил ее в театре на Друри-лейн. Все декорации к ней были выполнены с натуры, включая таверну в Клэр-Маркет, которую разбойник часто посещал, и камеру смертников в Ньюгейтской тюрьме, откуда он сбежал629.

Преподобный м-р Виллетт, издатель «Анналов Ньюгейтской тюрьмы», опубликованных в 1754 году, приводит курьезную проповедь, которую, по его словам, один его друг услышал от уличного проповедника примерно в то время, когда казнили Джека. После порицания великой заботы людей об их телах и малой — об их душах оратор, дабы проиллюстрировать свою точку зрения, сказал следующее: «Яркий тому пример — отъявленный злодей, знаменитый Джек Шеппард. Какие удивительные препятствия он преодолел! Какие поразительные деяния он совершил, и все ради того, чтобы его повесили и превратили в жалкий, зловонный труп! Сколь умело открыл он висячий замок своей цепи кривым гвоздем, сколь мужественно и решительно разорвал кандалы, поднялся по дымоходу, выломал из каменной стены железный прут, проделал в ней отверстие, вышиб крепкую дверь тайного хода, влез на крышу тюрьмы и, прибив к стене костылем шерстяное одеяло, выбрался из тюремной церкви! Сколь отважно опустился он на крышу дома гончара, сколь осторожно спустился по лестнице и добежал до парадной двери!

Ах, если бы вы все были такими, как Джек Шеппард! Не поймите меня неправильно, братья, — не в физическом, но в духовном смысле, ибо я предлагаю толковать его деяния метафорически. Сколь постыдно было бы для нас думать, что нам для спасения наших душ не стоит претерпеть столько же страданий и передумать столько же глубоких дум, сколько претерпел и передумал Джек Шеппард для спасения своего тела!

Позвольте же мне призвать вас открыть замки ваших сердец гвоздем покаяния! Разорвите кандалы ваших излюбленных страстей, поднимитесь по дымоходу надежды, выломайте оттуда прут доброжелательной решимости, пробейтесь сквозь каменную стену отчаяния и все твердыни тайного хода из долины смертной тени! Поднимитесь на крышу божественного созерцания, прибейте одеяло веры костылем Церкви, спуститесь на крышу дома гончара — обители смирения — и сойдите вниз по лестнице скромности! Так вы доберетесь до двери избавления от оков беззакония и избежите лап губителя рода людского — дьявола!»

Джонатан Уайльд, чье имя обессмертил Филдинг630, был нелюбим народом. Он не обладал ни одной из тех добродетелей, кои в сочетании со злодеяниями создают человеку репутацию прославленного разбойника. Это был жалкий тип, который доносил на своих товарищей и страшился смерти. В отместку за подобную низость толпа, когда его везли на казнь в Тайбёрн, забрасывала его грязью и камнями и выражала свое презрение всеми возможными средствами. Насколько же отличалось ее поведение в отношении Тёрпина и Джека Шеппарда, которые умерли в своих изысканнейших нарядах, с бутоньерками в петлицах и с отвагой, милой сердцу простолюдина! Народ опасался, что тело Тёрпина передадут хирургам для расчленения, и люди, увидев, как служивые деловито уносят его с эшафота, внезапно напали на них, отбили тело, торжествующе пронесли его по городу и захоронили в весьма глубокой могиле, наполненной негашеной известью для ускорения процесса разложения. Они не могли допустить, чтобы труп их героя — человека, доскакавшего от Лондона до Йорка за двадцать четыре часа, — кромсали грубые руки бесчувственных хирургов.

Смерть Клода Дюваля сопровождалась, по-видимому, не меньшим триумфом. Клод был разбойником, поступавшим по-джентльменски. Как писал Батлер в знаменитой оде в его честь, он

Taught the wild Arabs of the road

To rob in a more gentle mode;

Take prizes more obligingly than those

Who never had been bred filous;

And how to hang in a more graceful fashion

Than e’er was known before to the dull English nation631.

Действительно, он являл собой верх вежливости, а его галантность по отношению к слабому полу вошла в поговорку. Когда его наконец поймали и заточили в тюрьму, горе женщин было соразмерно его редкостным достоинствам и великой славе. Батлер пишет, что к нему в тюрьму

Came ladies from all parts,

To offer up close prisoner their hearts

Which he received as tribute due —

………………………………………………………………………..

Never did bold knight to relieve

Distress’d dames, such dreadful feats achieve,

As feeble damsels for his sake

Would have been proud to undertake

And, bravely ambitious to redeem

The world’s loss and their own,

Strove who should have the honour to lay down,

And change a life with him632.

Среди знаменитых разбойников Франции более других прославился Эмериго Тетнуар, живший в царствование Карла VI. Он возглавлял шайку численностью примерно от четырехсот до пятисот человек, владел двумя очень хорошо укрепленными замками в провинциях Лимузен и Овернь и обладал множеством атрибутов крупного феодала, хотя не имел никаких источников дохода, кроме разбоя. Умирая, он оставил необычное завещание. «Я завещаю, — сказал разбойник, — тысячу пятьсот франков церкви святого Георгия на ремонт, буде таковой потребуется; моей милой даме сердца, коя любила меня столь преданно, я оставляю две тысячи пятьсот; остальное же отдаю моим товарищам. Надеюсь, что все они будут жить как братья и разделят наследство меж собой полюбовно. Если же они не придут к согласию и меж ними угнездится демон раздора, то я в сем не повинен и советую им взять добрый, хорошо заточенный топор и взломать мой сейф. Пусть они поборются за обладание его содержимым, и к черту отстающих». Население Оверни до сих пор с восхищением рассказывает о бесстрашных подвигах этого рыцаря с большой дороги.

Французские разбойники более поздних времен были столь отъявленными негодяями, что не снискали особой любви народа. Небезызвестный Картуш, имя которого стало во французском языке синонимом слова «бандит»633, не отличался ни великодушием, ни учтивостью, ни беззаветной храбростью, столь необходимыми для формирования образа разбойника-героя. Он родился в Париже в конце XVII века и был колесован в ноябре 1727 года. Ему, однако, достало популярности для того, чтобы заслужить жалость толпы во время казни и впоследствии стать героем драмы, названной его именем и прошедшей с большим успехом во всех театрах Франции в период с 1734 по 1736 год. В наши дни французам больше повезло с разбойником. Это Видок, который, насколько можно судить, вскоре обретет не меньшую (если не бóльшую) славу, чем Тёрпин и Джек Шеппард. Он уже стал героем множества сомнительных историй; его соотечественники уже расхваливают его многочисленные и разнообразные подвиги и выражают сомнение, что какая-либо другая страна Европы способна произвести на свет разбойника столь умного, искусного и учтивого, как Видок.

Прославленные разбойники были и есть и в других странах: в Германии это Шиндерханнес, в Венгрии — Шубри, а в Италии и Испании — целый сонм бандитов, чьи имена и деяния стали в этих странах притчей во языцех среди простолюдинов и их отпрысков.

Итальянские разбойники (banditti) известны во всем мире, и многие из них не только очень религиозны (до известной степени), но и большие филантропы. Благотворительность из подобного источника настолько неожиданна, что народ любит за нее разбойников до безумия. Один из них, попав в руки полиции, воскликнул, когда его уводили: «Я раздал подаяний больше, чем любой из трех монастырей этих провинций!». И это была сущая правда.

Население Ломбардии хранит память о двух знаменитых разбойниках, живших примерно двести лет назад под властью испанцев. Рассказ о них, как пишет Макфарлейн, изложен в небольшой книге, которая хорошо известна всем детям данной провинции и читается ими с гораздо бóльшим удовольствием, чем Библия.

Шиндерханнеса, разбойника с Рейна, очень любят на берегах этой реки, которые он долгое время держал в страхе. Местные крестьяне рассказывают множество занятных историй634 о его низменных проделках, жертвами которых становились богатые евреи и чересчур самонадеянные чиновники, о его необычайной щедрости и бесстрашии. Короче говоря, они гордятся им и согласились бы на отделение памяти о его подвигах от названия своей реки не больше, чем на взрыв почитаемой ими скалы Эренбрайтштайн пороховым зарядом.

Это не единственный разбойник-герой, о нраве и деяниях которого германский народ отзывается с восхищением. Главарем большой банды, орудовавшей в 1824–1826 годах на территории Рейнской области, Швейцарии, Эльзаса и Лотарингии, был Мауш Надель. Он, как и Джек Шеппард, внушил к себе любовь народа, совершив в высшей степени рискованный побег из тюрьмы. Отбывая заключение на третьем этаже Бременской тюрьмы, он, закованный в кандалы, ухитрился выбраться наружу, обманув бдительность охраны, спуститься вниз и переплыть Везер. Примерно на полпути к берегу его заметил охранник, который выстрелил в него и ранил в икру; но отважный разбойник сумел, превозмогая боль, добраться до берега и скрылся из виду, прежде чем охранники спустили на воду лодки. В 1826 году его снова поймали, судили в Майнце и приговорили к смерти. Он был высоким, крепким, красивым мужчиной, и его участь, позорная, как и его деяния, вызвала волну сострадания во всей Германии. Особенно безутешны в своем сожалении о том, что ничто не может спасти столь симпатичного героя со столь романтическим прошлым от топора палача, были женщины.

М-р Чарльз Макфарлейн, рассказывая об итальянских banditti, отмечает, что распространению преступлений такого рода нередко способствуют злоупотребления католической церкви с ее тайной исповеди и отпущениями грехов. Однако он, не кривя душой, добавляет, что священники и монахи не совершают и половины тех злодеяний, в которых наряду с ними повинны авторы баллад и рассказов. Упомяни он еще и драматургов, перечень был бы полным. Ведь не секрет, что любой театр, финансовое процветание которого возможно лишь за счет потакания вкусам простого люда, то и дело обращается к жизнеописаниям разбойников и бандитов, делая их главными героями своих постановок. Эти театральные грабители с их живописными одеждами, фривольными притонами, веселыми, дерзкими и бесшабашными манерами оказывают поразительное влияние на людское воображение и, какие бы аргументы в защиту подобных зрелищ ни приводили их сторонники, весьма пагубным образом воздействуют на общественную нравственность. В воспоминаниях герцога Гиза635 о Неаполитанской революции 1647–1648 годов говорится, что воспроизводимые на сцене манеры, одежда и образ жизни неаполитанских banditti вызывали у публики такое восхищение, что власти сочли абсолютно необходимым запретить показ спектаклей, в которых те фигурировали, и даже ношение их костюмов на маскарадах. Banditti того времени были столь многочисленны, что герцогу не составило труда набрать из них войско, с которым он предпринимал попытки завладеть неаполитанским троном. Он описывает их так636: «Их было три тысячи пятьсот человек, из коих самому старшему было немногим меньше сорока пяти, а самому младшему — чуть больше двадцати лет. Все они были рослые и крепкого сложения, с длинными черными волосами, по большей части вьющимися, в верхнем платье из черной испанской кожи с бархатными рукавами, расшитыми золотом, с двумя пистолями — по одному на каждом боку — и абордажной саблей на ремне, надлежащим образом инкрустированной, шириной в три пальца и длиной в два фута; на поясе — ягдташ для соколиной охоты, а на шее — пороховница на широкой шелковой ленте. Одни были вооружены кремневыми ружьями, а другие — бландербасами637; каждый носил добротную обувь и шелковые чулки, и у всех были радовавшие глаз шляпы разных цветов, вышитые золотом или серебром».

Еще один пример восхищения, вызываемого разбойниками на театральных подмостках, — поставленная в нашей стране «Опера нищих». Нижеследующий отзыв о выдающемся успехе премьеры данного спектакля приведен в примечаниях к «Дункиаде» и процитирован Джонсоном в его «Биографиях поэтов»: «Эту пьесу принимали с небывалым восторгом. Помимо того, что она игралась в Лондоне шестьдесят три дня без перерыва и вновь прошла с аншлагом в следующем сезоне, она была поставлена во всех крупных городах Англии, во многих местах игралась по тридцать или сорок раз, а в Бате, Бристоле и ряде других городов — пятьдесят раз. Ее триумфальное шествие продолжили постановки в Уэльсе, Шотландии и Ирландии, где она игралась двадцать четыре дня подряд. Дамы носили в веерах тексты любимых песен из нее, в домах вешали щиты для объявлений с ее афишами. Она принесла славу не только автору. Прежде безвестная актриса, игравшая Полли638, неожиданно стала всеобщей любимицей; гравюры с ее портретами пользовались большим спросом; была написана ее биография, вышли в свет сборники адресованных ей писем и стихов в ее честь и даже брошюры с ее изречениями и остротами. Мало того, пьеса на время вытеснила из Англии итальянскую оперу, которая до этого безраздельно господствовала на ее подмостках в течение десяти лет». Доктор Джонсон в жизнеописании автора сообщает, что Херринг, впоследствии архиепископ Кентерберийский, осуждал оперу, видя в ней поощрение пороков и даже преступлений, делающее из разбойника героя и оставляющее его в итоге безнаказанным, и добавляет, что говорили даже, что после ее показа шаек грабителей явно стало больше. Доктор подвергает данное утверждение сомнению, аргументируя свою позицию тем, что разбойники и взломщики редко ходят в театр и что едва ли можно грабить, чувствуя себя в безопасности, свидетельством чему, по его мнению, служит осужденный на смерть Макхит — один из героев пьесы. Но не будь Джонсон столь безапелляционен, он, вероятно, очень легко обнаружил бы, что разбойники и взломщики посещают театр не реже остальных и что потешная демонстрация удачливых злодеев со всей определенностью дает примеры для подражания молодым и порочным. Кроме того, нелишне прислушаться к мнению пользующегося немалым авторитетом сэра Джона Филдинга, главного судьи суда на Боу-стрит, который категорически утверждал (подкрепляя свое утверждение протоколами заседаний своего ведомства), что в период, когда означенная опера была столь популярна, число разбойников значительно возросло.

Есть и другой, куда более современный пример театральной постановки с тем же результатом. Это «Разбойники» Шиллера — замечательная пьеса, написанная тогда еще зеленым юнцом и при всех своих достоинствах извратившая вкус и воображение всех молодых людей Германии. Один маститый критик, наш соотечественник (Хэзлитт), пишет, что это была первая пьеса, которую он прочел в своей жизни и которая оказала на него такое воздействие, что «поразила [его], как удар». Он не забыл ее и по прошествии двадцати пяти лет; она, как и прежде, была, по его словам, «давним обитателем покоев [его] разума» и даже в ту пору имела на него поистине магическое влияние, причин которого он не мог толком объяснить. Ее главный герой — великодушный разбойник с возвышенными помыслами — вызывал у публики такое восхищение, что несколько неопытных студентов, страстно желая пойти по пути персонажа, в котором они видели воплощение благородства, покинули свои дома и учебные заведения и подались в густые леса, дабы облагать данью путников. Они думали, что будут, как Мавр, грабить богачей, обращаться с красноречивыми монологами к заходящему солнцу или восходящей луне, облегчать участь встреченных ими бедняков и распивать с товарищами фляги рейнвейна на труднопроходимых горных перевалах или в палатках в лесной чаще. Однако небольшой, но полезный опыт чудесным образом охладил их пыл; они обнаружили, что настоящие, обычные разбойники имеют мало общего с традиционными сценическими бандитами и что гораздо лучше читать дома у камина о тюрьме, где они провели три месяца, питаясь хлебом и водой и спя на сырой соломе, чем в нее попадать.

Лорд Байрон с его возвышенными, произносящими монологи разбойниками в какой-то степени извратил вкус юных рифмоплетов своей страны. До сих пор, однако, последние демонстрировали больше здравого смысла, нежели их немецкие собратья, и не уходили в лес для вылазок на большую дорогу. Сколько бы они ни восторгались Конрадом-корсаром, они не выйдут, следуя его примеру, в море и не поднимут черный флаг. Свое восхищение они выражают только на словах, наводняя периодические издания и музыкальные магазины страны виршами, повествующими о похождениях всевозможных пиратов и бандитов и их возлюбленных.

Но больше всего вреда от драматургов, и Байрон в этом отношении менее грешен, нежели Гей или Шиллер. С помощью декораций, изысканных одежд, музыки и донельзя неправдоподобных воззрений своих персонажей они портят массовый вкус и не ведают,

Vulgaires rimeurs!

Quelle force ont les arts pour d2molir les moeurs639.

В низкопробных театрах, во множестве расплодившихся в бедных густонаселенных районах Лондона и посещаемых главным образом праздными и беспутными юнцами, спектакли о разбойниках и убийцах привлекают больше публики и вызывают у нее больший восторг, чем любые другие представления. Там воры и грабители изображаются в их истинном свете, и довольные зрители благополучно усваивают уроки совершения преступлений. Там играются глубочайшие трагедии и грубейшие фарсы из жизни убийц и разбойников, и чем они глубже и грубее, тем бóльшие аплодисменты они срывают. Там пьесы, сколь бы зверские злодеяния в них ни творились, ставятся с их отвратительными эпизодами, заимствованными из реальности, вновь и вновь — на потеху тем, кто однажды применит усвоенные знания криминального свойства на практике.

С читателями же ситуация совершенно иная. Люди в большинстве своем любят узнавать из книг о похождениях известных жуликов и разбойников. При этом последние вызывают у них восхищение, будучи даже вымышленными персонажами художественных произведений, — взять хотя бы богатую событиями историю о Жиле Бласе де Сантильяне и великом мошеннике доне Гусмане д’Альфараче. Здесь опасаться подражания не приходится. Поэты тоже вправе воспевать, не причиняя вреда, подобных героев, когда им этого хочется, пробуждая в нас сочувствие к печальной участи Джемми Доусона, Гилдроя и Макферсона Неустрашимого, либо прославляя в бессмертных стихах неблаговидные деяния и мщение великого шотландского разбойника Роба Роя. Если уж с помощью музыки благозвучных рифм они могут убедить мир в том, что такого рода персонажи — не более чем заблуждающиеся философы, родившиеся с опозданием в несколько поколений и любящие в теории и на практике

The good old rule, the simple plan,

That they should take who have the power,

That they should keep who can640,

то мир, быть может, станет мудрее и согласится на несколько более справедливое распределение благ, вследствие чего разбойники примирятся с обществом, а общество — с разбойниками. Более вероятным, однако, представляется то, что указанный результат, сколь бы пленительны ни были оды разбойникам, недостижим.