Причуды жителей больших городов

La faridondaine — la faridondon,

Vive la faridondaine!

— Beranger613.

Чудачества населения больших городов — неиссякаемый источник удовольствия для тех, кто достаточно отзывчив, чтобы симпатизировать и сопереживать всему человеческому роду, и кто, сколь бы утончен ни был сам, не станет насмехаться над скудоумием или нелепыми и комичными чертами пьяницы-мастерового, опустившегося нищего, мальчишки дурного нрава и всех тех разношерстных праздных, беспечных и склонных к подражательству людей, что наводняют улицы и переулки крупных городов. Кто-нибудь, намереваясь побродить по большому городу в поисках того, что достойно сострадания, и упиваться своим горем, быть может, найдет много такого на каждом углу, но вряд ли кто из нас захочет составить ему компанию. Сочувствие и жалость тех, кто, занимаясь такого рода изысканиями, лишь проливает слезы, не облегчают людских страданий. Слишком часто сердобольные философы, убиваясь над чужим несчастьем, сужают свое поле зрения и за пеленой слез не могут разглядеть пути борьбы с теми невзгодами, которые оплакивают. И точно так же зачастую можно обнаружить, что филантропом в полном смысле слова является человек, не склонный проливать слезы, — наилучший целитель, излучающий жизнерадостность даже в самых критических ситуациях.

На описание тягот человеческого бытия и бичевание преступлений, пороков и действительно опасных прихотей людской массы истрачено так много перьев, что наше перо к ним в этом не присоединится, по крайней мере в данной главе. Цель ее написания более приятна: пройдя по оживленным, многолюдным местам больших городов, мы по мере повествования исключительно ради развлечения обратим внимание на некоторые из безвредных прихотей и причуд бедноты.

Прежде всего нельзя пройти мимо тех произносимых всюду фраз, которые с большим удовольствием повторяют и со смехом воспринимают люди с огрубелыми руками и чумазыми лицами, нахальные мясники и посыльные, падшие женщины, кучеры наемных экипажей, кебмены и те праздношатающиеся субъекты, которых часто можно видеть на улице. Эти фразы неизменно вызывают смех у каждого, кто их слышит. В большинстве своем они, насколько можно судить, применимы к любым жизненным ситуациям и являются универсальным ответом на любой вопрос; короче, это излюбленные жаргонные выражения в тот или иной период времени, выражения, которые, пока длится недолгий срок их популярности, скрашивают толикой веселья и озорства безотрадное существование жалких нищих и низкооплачиваемых рабочих, давая им, равно как и их более удачливым и состоятельным собратьям, повод для веселья.

Фразами такого рода в особенности изобилует Лондон, где они появляются внезапно, не вполне ясно, в каком именно месте, и за несколько часов неведомым образом охватывают все население города. Много лет назад коронной фразой (ибо, хоть это и односложное слово614, но оно являлось законченным высказыванием) было словечко «сказанул». Это странное слово завоевало исключительную популярность у толпы и очень быстро приобрело почти неограниченный смысл. Когда вульгарный остряк хотел выразить недоверие и одновременно вызвать смех, не было ему в том более надежного подспорья, чем это расхожее сленговое выражение. Когда у человека просили об услуге, которую он не считал нужным оказывать, он выражал свое отношение к самонадеянности просителя восклицанием «Сказанул!» Когда вредный мальчишка хотел досадить прохожему и развеселить приятелей, он глядел тому в лицо, кричал: «Сказанул!», и это неизменно срабатывало. Когда участник спора желал подвергнуть сомнению правдивость оппонента и сразу отмести аргумент, который не мог опровергнуть, он, презрительно улыбаясь и нетерпеливо пожимая плечами, произносил: «Сказанул». Это универсальное односложное слово выражало все, что он хотел сказать, и не только давало собеседнику понять, что тот лжет, но и говорило ему, что он чудовищно заблуждается, если считает, что на свете найдется простофиля, который ему поверит. «Сказанул» звучало во всех пивных и на каждом углу, и им были исписаны все стены на мили окрест.

Однако, как и все земное, это словцо имело свой срок существования и исчезло так же внезапно, как и появилось, бесповоротно утратив популярность и выйдя из употребления. Его место занял очередной, так сказать, претендент на престол, который имел неоспоримую власть, пока, в свою очередь, не был низвергнут новоявленным преемником.

Следующей вошла в моду фраза «Что за прескверная шляпа!» Стоило ей стать общеупотребительной, и тысячи праздных, но зорких глаз принялись высматривать прохожих, чьи шляпы имели, пусть даже самые ничтожные, признаки давнего ношения. По обнаружении таковых немедленно поднимался крик, который, подобно боевому кличу индейцев, подхватывался массой нестройных глоток. Умно поступал тот, кто, оказавшись в подобных обстоятельствах, что называется, в центре всеобщего внимания, кротко сносил оказываемые ему «почести». Тот же, кто из-за злословия по поводу его шляпы демонстрировал признаки враждебности, лишь привлекал к себе повышенное внимание. Раздражительных толпа распознаéт быстро и, если те принадлежат к той же, что и она, прослойке общества, обожает их высмеивать. Когда такой человек в поношенной шляпе проходил в те дни через многолюдный район, он мог считать, что ему повезло, если его неприятности ограничивались криками и воплями насмешников. Нередко злосчастную шляпу срывал с головы какой-нибудь любитель грубых шуток, который швырял ее в сточную канаву, а затем поднимал ее, покрытую грязью, на кончике трости к вящей радости зевак, которые держались за бока от хохота и в паузах между приступами веселья восклицали: «Ах, что за прескверная шляпа! Что за прескверная шляпа!» Несомненно, многие небогатые люди нервического склада, чьих грошей еле хватало на подобную трату, покупали себе новую шляпу раньше срока, с тем чтобы избежать инцидентов такого рода.

Происхождение этого странного выражения, веселившего столицу много месяцев, прослеживается, в отличие от первоисточника слова «сказанул» и ряда других фраз, достаточно четко. Как-то раз во время выборов главы округа Саутуарк, отличавшихся острейшим соперничеством кандидатов, одним из оных был известный торговец шляпами. Этот джентльмен, стремясь привлечь на свою сторону побольше избирателей, прибегал для снискания их расположения к профессиональному ухищрению, предлагая им взятку в завуалированном виде. Всякий раз, когда с митинговой трибуны или при личной встрече он обращался к избирателю, чья шляпа была не из самого лучшего материала или знавала лучшие времена, он говорил: «Что у вас за прескверная шляпа, зайдите в мой магазин, и получите новую!» В день выборов противники почтенного кандидата вспомнили про это обстоятельство и воспользовались им наилучшим образом, успешно подстрекая толпу выкрикивать: «Что за прескверная шляпа!» на всем протяжении его выступления. Из Саутуарка фраза распространилась по всему Лондону и какое-то время была коронным выражением.

Не меньшей популярностью пользовалась позаимствованная из припева сатирической песенки фраза «Врешь, поди», которая, как и ее предшественница «Сказанул», являлась практически универсальным ответом. С течением времени она, сократившись до второго слова615, произносилась со специфической протяжностью на первом слоге и резко завершалась со вторым. Если к какой-нибудь бойкой служанке приставал, домогаясь поцелуя, парень, к которому она была равнодушна, девушка задирала свой маленький носик и кричала: «Врешь!» Если, скажем, мусорщик просил у приятеля шиллинг взаймы, а тот или не мог или не хотел выполнить просьбу, ответом вполне могло быть указанное восклицание. Если пьяный шел, пошатываясь, по улице и озорной мальчишка тянул его за фалды сюртука или взрослый прохожий в насмешку надвигал ему шляпу на глаза, шутливая выходка всегда сопровождалась тем же возгласом. Так продолжалось два или три месяца, и «Врешь!» сошло со сцены, навсегда перестав быть развлечением и не породив могущих стать таковым преемников.

Следующая фраза такого рода — одна из самых нелепых. Кто и при каких обстоятельствах ее придумал и где она впервые была произнесена на людях, остается загадкой. Известно лишь, что в течение месяцев она была par excellence616 сленговым выражением лондонцев, доставлявшим им огромное удовольствие. На устах у всех, кто знал город, была фраза «Полюбуйтесь на него!»617 или, если она относилась к женщине, «Полюбуйтесь на нее!». Рассудительная часть общества была озадачена этим выражением в той же мере, в какой простонародье им наслаждалось. Умные считали его чрезвычайно глупым, но многие полагали весьма забавным, и бездельники находили развлечение в том, что писали его мелом на стенах и памятниках. Но, как известно, «все яркое неизбежно блекнет», даже сленг. Люди устали от своего увлечения и перестали говорить «Полюбуйтесь на него (нее)!» в общественных местах.

Вскоре после этого вошла в обиход еще одна весьма странная фраза — дерзкий и не всегда уместный вопрос «Что, твоя матушка продала каток для белья?». Однако она не была громогласной и эмоциональной настолько, чтобы пользоваться популярностью долгое время. Ее распространению мешало то обстоятельство, что обращаться с ней, не рискуя выставить себя дураком, можно было только к достаточно молодым людям. В результате она просуществовала совсем недолго и была предана забвению. Ее преемнице повезло куда больше: та настолько глубоко укоренилась в массовом сознании, что все прошедшие годы и изменения моды так ее и не искоренили. Эта фраза, «Вспышка!», является общеупотребительным выражением по сей день. Она появилась во время начавшейся на волне Реформации Английской революции, когда разъяренные жители Бристоля сожгли почти половину города. Говорили, что в обреченном городе вспыхнул пожар. Было ли нечто особенно притягательное в звучании или смысле этого слова, сказать сложно, однако, независимо от причины, оно так понравилось толпе, что стало наиболее употребительным жаргонным выражением. По всему Лондону только и было слышно, что «Вспышка!». Это выражение служило ответом на любой вопрос, улаживало любые разногласия, применялось в отношении всех лиц, предметов и обстоятельств и вдруг стало наиболее употребительной фразой в английском языке. О человеке, который вышел в своей речи за рамки приличия, говорили, что он «вспыхнул»; так же характеризовали тех, кто слишком часто захаживал в пивную со всеми вытекающими неприятными последствиями для себя. Вспылить, отправиться ночью на поиски приключений и напугать соседей, нарушить общественный порядок каким бы то ни было образом — все это называлось «вспыхнуть». Ссору влюбленных называли «вспышкой», так же именовали драку уличных мальчишек, и подстрекатели к мятежу и революции призывали английский народ вспыхнуть, как французы. Нередко люди произносили это слово просто из-за его звучания — настолько оно им полюбилось. Они, видимо, обожали слышать его из собственных уст, и зачастую мастеровые, не услышав отзывов на свой клич у себя в округе, вызывали отголоски расхожего сленгового выражения Ист-Энда в аристократическом Вест-Энде. И даже в глухие ночные часы те, кто не спал или не мог уснуть, слышали тот же приветственный зов. Плетущийся домой пьяница доказывал, что он все еще человек и гражданин, выкрикивая «Вспышка!» в паузах между приступами икоты. Алкоголь лишал его способности выражать все другие мысли, его интеллект был низведен до уровня скотины, и единственным связующим звеном между ним и человеческим родом оставался популярный клич. Пока он мог выкрикивать это слово, он имел все права англичанина и не желал спать в канаве, как собака! Так он шел себе и шел, нарушая своими возгласами покой тихих улиц и добропорядочных горожан, пока не переставал держаться на ногах и не валился, обессиленный, на мостовую. Когда по прошествии какого-то времени на него натыкался полицейский, страж порядка светил фонарем ему в лицо и восклицал: «Вот ведь вспыхнул, бедолага!» Затем жертву неумеренных возлияний доставляли на носилках в полицейский участок и бросали в грязную камеру к горемыкам, дошедшим примерно до той же стадии падения, которые приветствовали своего нового товарища громким протяжным криком «Вспышка!».

Эта фраза была настолько распространенной, а ее популярность — столь продолжительной, что один биржевой делец, не ведая о преходящей сущности сленга, основал еженедельную газету с таким названием. Но, сделав это, он уподобился человеку, построившему дом на песке; фундамент дома просел под тяжестью собственного веса, и крылатая фраза вместе с газетой были смыты в безбрежное море равнодушия и забвения. Простолюдины в конце концов устали от однообразия, и выражение «Вспышка!» стало считаться вульгарным даже в их среде. С течением времени оно осталось усладой лишь маленьких мальчиков, не знающих жизни, а потом окончательно перешло в разряд отживших. Данное слово больше не является частью общеупотребительного сленга, но по-прежнему используется для обозначения любой вспышки огня, волнения или гнева.

Следующая фраза, которая пользовалась благосклонностью широких масс, менее лаконична и, по-видимому, с самого начала была нацелена против не по годам развитых юнцов, наделивших себя внешними признаками возмужания раньше времени. Это был малоприятный вопрос «А твоя мамочка знает, что тебя нет дома?», задаваемый излишне развязным молодым людям, которые, дабы выглядеть неотразимыми, курили на улице сигары и носили фальшивые бакенбарды. Многих самодовольных парней, которые без стеснения разглядывали всех проходящих мимо женщин, означенная фраза сразу же ставила на место. Она вызывала отвращение у одетых в выходное платье юных подмастерьев и продавцов, которые, услышав ее в свой адрес, приходили в ярость. В целом эта фраза имела весьма полезный эффект, во множестве случаев дав понять молодому Тщеславию, что в нем нет и половины тех красоты и обаяния, которые оно себе приписывает. Столь неприятной ее делало подразумеваемое ею сомнение в способности человека, которому она была адресована, действовать самостоятельно. Вопрос «А твоя мамочка знает, что тебя нет дома?» содержал в себе мнимые участие и обеспокоенность тем, что родители разрешают столь юному и неискушенному в городской жизни созданию выходить на улицу одному. Отсюда и сильный гнев тех, кто вплотную подошел к зрелому возрасту, но еще его не достиг, при каждом произнесении этих слов в их адрес. Они были неприятны даже людям более старшего возраста, и один лорд, наследник герцогского дома, услышав их от кебмена, который не знал, с кем имеет дело, был так возмущен нанесенным ему оскорблением, что подал на обидчика в мировой суд. Кебмен, как выяснилось, потребовал от его светлости двойной платы за проезд против той, что ему действительно причиталась, и, когда его светлость отказался платить, осведомился, «знает ли его мамочка, что его нет дома». Тот же вопрос его светлости задали все остальные кебмены на стоянке, и тот, будучи не в силах терпеть насмешки, счел за благо уйти со всей поспешностью, какую ему позволяло чувство собственного достоинства. Ответчик в свое оправдание сослался на незнание того, что его клиент — лорд, но попранное правосудие было неумолимо, и судья приговорил незадачливого кебмена к штрафу.

Отжив положенный ей срок, эта фраза, как и ее предшественницы, канула в Лету, и вместо нее воцарилась «Ты кто такой?». Судя по всему, этот новый фаворит появился, словно гриб, за одну ночь. В один день этого выражения никто не слышал и не знал, а на следующий оно распространилось по всему Лондону. Им оглашались все аллеи, оно звучало на всех больших дорогах, и «от улицы к улице, от переулка к переулку несся один неизменный клич». Фразу618произносили быстро, с восходящей интонацией на первом и третьем и почти придыханием на втором слове. Как и все ее широко популярные предыдущие аналоги, она была применима едва ли не при любом стечении обстоятельств. У любителей ясных ответов на простые и понятные вопросы она была не в чести. Наглецы употребляли ее, чтобы нанести обиду, невежды — чтобы скрыть свое невежество, шутники — чтобы вызвать смех. Каждого нового посетителя пивной бесцеремонно спрашивали «Ты кто такой?», и, если он выглядел глупо, чесал в затылке и не знал, что ответить, со всех сторон раздавались крики бурного веселья. Этим вопросом нередко осаживали авторитетного участника спора, и им же сдерживали самонадеянность любого рода. Как-то раз, когда фраза находилась на пике популярности, один джентльмен, почувствовав, что к нему в карман залез вор, внезапно обернулся и захватил того на месте преступления, воскликнув: «Ты кто такой?» Собравшиеся вокруг зеваки восторженно аплодировали, полагая, что это самая превосходная шутка из всех, которые они когда-либо слышали, вершина остроумия, квинтэссенция юмора. Другой случай такого рода придал употреблению фразы дополнительный стимул и вселил в нее новую жизнь и энергию, когда ее популярность шла на убыль. Он произошел в главном уголовном суде королевства. Слушалось дело обвиняемого, чья вина была полностью доказана. Адвокат уже произнес свою речь, в которой, не призывая оправдать его подзащитного, попросил суд о снисхождении, сославшись на хорошую репутацию оного в прошлом. «И где же ваши свидетели?» — спросил ученый судья, руководивший заседанием. «Извольте, милорд, я знаю обвиняемого, и честнее него нет человека», — произнес чей-то резкий голос на балконе. Судейские, казалось, были ошеломлены, а публика захихикала, с трудом сдерживая смех. Судья, оставаясь внешне невозмутимым, посмотрел наверх и спросил: «Ты кто такой?» Хихиканье переросло в громоподобный хохот, и прошло несколько минут, прежде чем удалось восстановить тишину и порядок. Когда к приставам вернулось самообладание, они принялись за усердные поиски непочтительного правонарушителя, но их усилия ни к чему не привели — этого человека никто не знал и не видел. По прошествии некоторого времени суд продолжил работу. Следующий обвиняемый, представший перед судом, преисполнился оптимизма в отношении своей участи, узнав, что представитель правосудия, призванный отправлять его со всей серьезностью, произнес расхожую фразу, словно та была ему по нраву. Было бы неразумно ожидать от такого судьи чрезмерной суровости. Он был душой на стороне простых людей, знал их язык и манеры и принимал в расчет те искушения, что толкали их на путь преступления. Так думали многие обвиняемые, если мы можем заключить это из того факта, что ученый судья внезапно стал необычайно популярен. Его остроумие стало притчей во языцех, а фраза «Ты кто такой?» обрела вторую жизнь и еще какое-то время пользовалась благосклонностью широких масс.

Однако было бы неверно считать, что между периодами господства жаргонных фраз не было перерывов. Они не появлялись друг за другом одной длинной непрерывной чередой, а делили расположение масс с песнями. Другими словами, когда люди склонялись к музыке, они на время забывали о сленге, а когда они склонялись к сленгу, сладостный голос музыки напрасно стучался в их сердца. Лет тридцать назад Лондон оглашался одним рефреном, любовь к которому охватила, казалось, всех его жителей. Его распевали девочки и мальчики, мужчины всех возрастов, девы, жены и вдовы. Это была всеобщая маниакальная страсть к пению, и хуже всего в ней было то, что певцы, подобно добродетельному святому отцу Филипу из романа «Монастырь», отличались, по-видимому, абсолютной неспособностью петь что-то другое. «Спелая вишня! Спелая вишня!» — голосили в едином порыве все праздные лондонцы. Это произносил всякий немелодичный голос, которому вторила каждая расстроенная скрипка, каждая надтреснутая флейта, каждая хриплая волынка, каждая шарманка. Работящие и тихие люди затыкали в отчаянии уши или убегали подальше — в поля и леса, лишь бы только этого не слышать. Это бедствие длилось около года, пока само слово «вишня» не стало вызывать отвращение. Возбуждение наконец исчерпало себя, и прилив массового благорасположения устремился в новом направлении. Была ли это еще одна песня или же просто сленговое выражение, сегодня за давностью лет сказать сложно; известно лишь, что очень скоро объектом слепой привязанности толпы стала очередная громкая фраза и повсюду только и было слышно, что «Томми и Джерри». К тому времени словесное остроумие развлекало толпу уже достаточно долго, и ее забавы приобрели более практический характер. Всех лондонских юношей охватило неистовое желание выделиться, и они, напившись дешевого пива, проводили ночь в кутузке или затевали свары с потаскушками и прочим сбродом в грязных притонах Сент-Джайлза. Склонные к подражательству мальчишки старались перещеголять старших в подобных «подвигах», пока это недостойное (каковым оно, несомненно, являлось) увлечение не исчерпало, как и другие причуды, положенный ему срок и город не начал радостно следовать очередной моде. Следующей вершиной народного юмора стала манера отвечать на все вопросы, приложив к кончику носа кончик большого пальца и вертя остальными. Если один человек хотел обидеть или досадить другому, ему было достаточно изобразить этот своего рода кабалистический символ. Если на перекрестке собиралась группа людей, любой прохожий, обладая достаточным любопытством, чтобы проследить за их жестами, и понаблюдав за происходящим минуту-другую, наверняка увидел бы, как кто-нибудь из собравшихся крутит пальцами у носа в знак недоверия, или удивления, или отказа, или насмешки. Пережитки этого абсурдного обычая сохранились до сих пор, но он считается низменным даже в среде простонародья.

Примерно шестнадцать лет назад Лондон вновь охватило крайне нелепое песенное поветрие. Vox populi619 доводил себя до хрипоты, вознося хвалы царству Посейдона рефреном «Море, море!». Какой-нибудь иностранец с философским складом ума, гуляя в то время по Лондону, вполне мог бы составить весьма стройную теорию о любви англичан к военно-морской службе и нашем признанном превосходстве над всеми другими народами в данной области. «Неудивительно, — вероятно, сказал бы он, — что этот народ непобедим на море. Любовь к нему у англичан в крови; они чествуют его даже на рынках; их уличные певцы, восхваляя его, пробуждают в прохожих милосердие и зарабатывают на хлеб и кров, и люди всякого звания, стар и млад, мужчины и женщины поют ему осанну. Народные песни этой воинственной нации не прославляют любовь; Бахус для англичан не бог; это люди более сурового склада, у которых на уме только “море, море!” и средства достижения на нем военных побед».

Таковым, без сомнения, было бы его впечатление, если бы услышанное ласкало его слух. Увы, в те дни утонченные уши, не обделенные музыкальным слухом, подвергались сущей пытке, когда нестройные глотки, диссонируя на множество ладов, начинали петь этот ужасающий гимн, от которого не было спасения. Странствующие певцы из Савойи подхватывали напев и разносили его по длинным тихим улицам, даже самые потаенные закоулки которых откликались эхом их голосов. Доведенные до отчаяния благопристойные люди были вынуждены терпеть это вопиющее безобразие целых полгода и страдали, так сказать, от морской болезни на суше.

После этого появилось еще несколько песен такого рода, но ни одна из них, за исключением той, что называлась «Вокруг моей шляпы», не пользовалась особой популярностью, пока один американский актер не исполнил гнусную песенку «Джим Кроу»620. Он распевал свои вирши в соответствующем костюме, нелепо жестикулируя и вертясь волчком в конце каждого куплета. Песня сразу же пришлась по вкусу лондонскому простому люду, и благонравные жители столицы на протяжении многих месяцев цепенели от глумливого, бессмысленного припева:

Turn about and wheel about,

And do just so —

Turn about and wheel about,

And jump, Jim Crow!621

Уличные певцы для достижения нужного эффекта мазали лица сажей, и беспризорные мальчишки, которым в поисках средств к существованию приходилось выбирать между воровством и пением, отдавали предпочтение последнему занятию, которое в период повального увлечения означенной песней, было, по всей вероятности, более прибыльным. Неуклюжий танец и незатейливый аккомпанемент привлекали к себе наибольшее внимание на больших и оживленных улицах в вечера базарных дней, когда слова песни перекрывали уличный шум и гул голосов постоянно находящейся в движении толпы. Какой-нибудь беспристрастный наблюдатель, который в самый разгар популярности этих виршей «сидел у дороги в летней пыли и смотрел на поток спешивших туда-сюда людей, многочисленных, как комары в лучах заката», может статься, воскликнул бы, цитируя Шелли, что «неистовая песня и танец безумный вызвали буйство массы людской».

Философ-теоретик, чей предполагаемый монолог о характере англичан, навеянный их чрезмерной любовью к воспеванию моря, приведен выше, мог бы, окажись он снова в Лондоне, вывести еще одну весьма стройную теорию, объясняющую неослабные усилия нашего народа, направленные на искоренение работорговли. «Великодушные люди, — возможно, сказал бы он, — сколь безгранично ваше сочувствие! Ваши несчастные африканские братья, отличающиеся от вас лишь цветом кожи, так дороги вам, и вам настолько не жаль тех двадцати миллионов, которые вы за них заплатили, что вы жаждете постоянного напоминания об их тяжкой участи. Джим Кроу — представитель этой угнетенной расы и, будучи таковым, кумир вашего народа! Как вы все поете ему дифирамбы, как имитируете его особенности, как повторяете его имя в минуты досуга и развлечения! Вы даже вырезаете его изображения и носите их как украшение, дабы никогда не забывать о его борьбе и страданиях! О, милосердная Англия, о, авангард цивилизации!»

Таковы некоторые из причуд простых лондонцев, которым они предаются, когда размеренное течение их жизни не нарушает восстание, казнь, убийство или воздушный шар. Это прихоти широких масс — безвредные чудачества, которыми они бессознательно пытаются облегчить бремя своих повседневных забот. Благоразумный человек, даже относясь к простолюдинам пренебрежительно, не удержится полностью от сочувствия в их адрес и скажет: «Пусть они, раз им этого хочется, употребляют свои жаргонные выражения и поют свои песенки, и если им не суждено быть счастливыми, так пусть они хотя бы веселятся». Наверное, англичанам, равно как и французам, которых воспевает Беранже, такая малость, как песня, приносит некоторое утешение, что позволяет нам согласиться с ним и признать, что «Au peuple attriste

Ce qui rendra la gaîté,

C’est la GAUDRIOLE!

O gué!

C’est la GAUDRIOLE!»622