Дуэли и ордалии

There was an ancient sage philosopher,

Who swore the world, as he could prove,

Was mad of fighting.

— Hudibras641.

Большинство писателей, затрагивая в своих произведениях тему дуэлей, объясняют их происхождение воинственными обычаями тех варварских народов, что наводняли Европу в первые столетия христианской эры и предпочитали разрешать взаимные разногласия силой оружия. Действительно, дуэли в их примитивном и наиболее широком толковании суть не что иное, как поединок — универсальное средство, к которому прибегают все дикие животные, включая человека, дабы чем-то завладеть или что-то отстоять либо отомстить за нанесенное оскорбление. Две собаки, рвущие друг дружку за обладание костью, два петуха, дерущиеся на навозной куче ради любви приглянувшейся им курочки, два дурака на уимблдонском общинном выгоне, стреляющие друг в друга для удовлетворения оскорбленного достоинства, — все они в этом отношении одинаковы, являясь дуэлянтами. По мере развития цивилизации наиболее образованные люди естественным образом все более стыдились подобного способа урегулирования споров, и в результате были обнародованы первые законы о возмещении ущерба. Тем не менее зачастую обвиняемый не имел прямых доказательств для опровержения утверждений обвинителя; и во всех случаях такого рода, которых на этапе становления европейской цивилизации было, надо полагать, превеликое множество, стороны прибегали к единоборству. Считалось, что Всевышний придает силу, мужество и решимость тому из комбатантов (сражающихся), на чьей стороне правда, и дарует ему победу над противником. Как удачно заметил Монтескьё642, вера в это была вполне естественной для людей лишь недавно вышедших из варварства. Очевидным следствием их воинственности было то, что человек, лишенный мужества — главной добродетели своих соплеменников, подозревался и в других пороках, кроме трусости, которая обычно считалась спутницей предательства. Тот же, кто проявлял в схватке наивысшую доблесть, считался невиновным, какое бы преступление ему ни инкриминировалось. Разумеется, если бы люди мысли, во многих ситуациях выгодно отличающиеся от людей действия, не думали над тем, как обуздать буйные нравы соотечественников, общество рано или поздно вернулось бы к первобытному состоянию. Понимая это, власть имущие начали ограничивать ситуации, в которых закон разрешал подтверждение или опровержение обвинения путем единоборства, как можно более узкими рамками. Законом короля бургундов Гондебальда, принятым в 501 году, доказывание посредством поединка дозволялось во всех судебных разбирательствах взамен присяги. При Карле Великом бургундская практика распространилась на всю Франкскую империю, и не только тяжущиеся стороны, но и свидетели и даже судьи были обязаны отстаивать свою правоту, свои показания и решения с оружием в руках. Его преемник Людовик Благочестивый попытался исправить это все более массовое зло, разрешив дуэли только в апелляционных делах о тяжких преступлениях, в гражданских делах при рассмотрении согласованных сторонами вопросов о вынесении «приказа о праве»643 и в делах рыцарского суда на предмет оспаривания рыцарского звания. От этих испытаний освобождались только женщины, больные и увечные, а также мужчины младше пятнадцати и старше шестидесяти лет. Священнослужителям можно было выставлять сражающихся вместо себя. Эта практика с течением времени распространилась на все процессы по гражданским и уголовным делам, которые отныне должны были решаться путем поединка.

Духовенство, властвуя над умами, никогда не одобряло систему юриспруденции, которая, как видно, стремилась сделать разрешение всех мыслимых коллизий прерогативой сильнейших. Священники с самого начала решительно выступали против дуэлей и старались, насколько им позволяли предрассудки той эпохи, обуздать воинственный дух, столь чуждый принципам религии. На Валенсийском и впоследствии на Трентском соборе они отлучили от церкви всех дуэлянтов, их ассистентов и зрителей, объявив, что этот богомерзкий и отвратительный обычай распространился по наущению дьявола, дабы губить тела и души. Они также заявили, что правители, потворствующие дуэлям, должны быть лишены всей светской власти, права творить правосудие и владений, где те устраиваются с их позволения. Далее мы увидим, что этот пункт лишь поощрял практику, которую был призван предотвращать.

Упование на то, что всемогущий Бог, когда бы к нему ни взывали, будет творить чудеса в пользу несправедливо обвиненных, являлось богохульным заблуждением раннего Средневековья. Священники, осуждая дуэли, не осуждали принципа, на котором те были основаны. Они, как и прежде, поддерживали массовую веру в божественное вмешательство во все споры и разногласия между нациями и индивидуумами. На том же принципе основывались и ордалии, которые священники, пуская в ход все свое влияние, пропагандировали как альтернативу дуэлям. Прибегая к первым, они имели полное право выносить решения о виновности или невиновности, тогда как в отношении последних никакой властью и привилегиями они не обладали. В связи с этим, и не затрагивая никаких иных возможных причин, не приходится удивляться, что они стремились урегулировать все разногласия мирным путем. Когда такой подход превалировал, священнослужители, как им того хотелось, были главной силой в государстве; но когда дозволялось решать все спорные вопросы, проявляя личную доблесть в поединке, они уступали во власти и влиянии дворянству.

Таким образом, метать в дуэлистов громы и молнии отлучения их побуждало не столько отвращение к кровопролитию, сколько страстное желание удержать власть, к обладанию которой, надо отдать им должное, они в те времена были пригодны лучше других. В их среде всходили ростки знаний и цивилизованности; они являлись представителями силы человеческого разума, тогда как дворянство воплощало в себе физическую силу. Дабы сосредоточить интеллектуальную власть в руках церкви и сделать оную судьей в последней инстанции во всех апелляциях по гражданским и уголовным делам, священники ввели в судопроизводство пять методов следствия, бывших исключительно в их ведении. Таковыми стали присяга на евангелиях, ордалия крестом и ордалия огнем для лиц высокого звания, ордалия водой для низших классов и, наконец, corsned, или ордалия хлебом и сыром, для духовных лиц.

Присяга на евангелиях принималась следующим образом. Поль Хей, граф Дюшастле, в своей «Истории мессира Бертрана Дюгеклена» сообщает, что обвиняемый, подвергавшийся этому испытанию, клялся на Новом Завете и мощах какого-либо из святых мучеников или его могиле, что он неповинен в инкриминируемом ему преступлении. Он также был обязан найти двенадцать человек, известных своей неподкупностью, которые должны были одновременно с ним поклясться в том, что считают его невиновным. Данный следственный метод, при котором решения неизменно выносились в пользу тех, чья присяга звучала тверже и убедительнее, приводил к вопиющим злоупотреблениям, особенно в делах по спору о наследстве. Такого рода злоупотребления были одной из главных причин того, что предпочтение отдавалось судебному поединку. Вовсе неудивительно, что феодалы и военачальники раннего Средневековья предпочитали неопределенность честного единоборства с оппонентом предсказуемой успешности упорного лжесвидетельства.

Испытание, или судебное следствие, с помощью креста, к которому просил прибегать своих сыновей Карл Великий в случае разногласий между ними, заключалось в следующем. Когда человек, обвиняемый в каком-либо преступлении, заявлял о своей невиновности под присягой и обращался с призывом об оправдании к кресту, его приводили к церковному алтарю. Перед этим священник подготавливал два совершенно одинаковых посоха, на одном из которых вырезалось изображение креста. Каждый посох с превеликим тщанием и множеством церемоний заворачивался в кусок тонкой шерсти и клался на алтарь или на святые мощи. Далее возносилась торжественная молитва Всевышнему, дабы он соблаговолил рассудить своим святым крестом, виновен ли обвиняемый или нет. Затем священник подходил к алтарю и брал один из посохов, который его помощники благоговейно разворачивали. Если тот был помечен крестом, обвиняемого признавали невиновным, а если нет — виновным. Было бы несправедливо утверждать, что суды, проводимые подобным образом, были во всех случаях сфальсифицированы, как было бы нелепо считать и то, что те, кто их проводил, всегда полагались на волю Господню. Несомненно, проводилось много честных судов и, по всей вероятности, самым добросовестным образом; ибо не можем же мы верить лишь в то, что священники заблаговременно старались путем тщательного расследования и пристального изучения обстоятельств дела убедиться в невиновности или виновности апеллянта и брали посох, соответственно, с крестом или без креста, руководствуясь иными, известными только им приметами. Резонно, однако, предположить и то, что те, кто брал посохи, которые, вероятно, будучи завернутыми в шерсть, выглядели для сторонних наблюдателей абсолютно одинаково, могли без труда отличить один от другого.

Право вынесения приговора столь же безраздельно принадлежало духовенству при ордалиях огнем. Считалось, что огонь не обжигает невиновных, и священники, разумеется, заботились о том, чтобы загодя дать невиновным либо тем, кого им из удовольствия или прямой заинтересованности хотелось таковыми объявить, наставления, которые позволили бы им уберечься от ожогов. Один из способов испытания состоял в том, чтобы разложить на земле через определенные интервалы раскаленные докрасна плужные лемехи и, завязав обвиняемому глаза, заставить его по ним пройти. Если тот раз за разом наступал на пустые места, тем самым избегая огня, его признавали невиновным, а если обжигался — виновным. В силу того что подготовкой лемехов занимались исключительно священники, они всегда могли подстроить результат ордалии. Для признания человека виновным им было достаточно разложить лемехи через неравные промежутки, дабы обвиняемый наверняка наступил хотя бы на один. Когда Эмму, жену короля Этельреда и мать Эдуарда Исповедника, обвинили в преступной связи с Альвином, епископом Уинчестерским, она восстановила свое доброе имя, пройдя ордалию огнем. Когда под угрозой была репутация духовного лица, а тем более королевы, ни от каких лемехов, за нагрев и размещение которых отвечали священники, вердикта о виновности ожидать не приходилось. Эта ордалия называлась Judicium Dei644, а иногда Vulgaris Purgatio645и могла также осуществляться несколькими другими способами. Один из них состоял в том, чтобы взять в руку кусок раскаленного докрасна железа весом в один, два или три фунта и чтобы рука осталась целой и невредимой. Читая о том, что не только мужчины с загрубелыми руками, но и женщины с их мягкой и нежной кожей делали это без вреда для себя, мы должны понимать, что кисти их рук были предварительны натерты каким-нибудь предохраняющим средством или якобы раскаленное железо было на самом деле холодным и выкрашенным в красный цвет. Следуя другому способу, нужно было опустить обнаженную руку в котел с кипящей водой. Затем священники оборачивали ее в несколько слоев льняного полотна и фланели и три дня держали испытуемого в церкви исключительно под собственным присмотром. Если по прошествии этого времени на руке не было заметно ни единого ожога, это считалось твердым доказательством невиновности обвиняемого646.

Что касается ордалии водой, то при ней к подобным ухищрениям не прибегали. Ей судили только бедных и незнатных, и тонули ли они или держались на воде, было не так уж важно. Обвиняемых, как и ведьм более поздних времен, бросали в пруд или реку; если они шли ко дну, их друзьям оставалось утешаться сознанием их невиновности, а если они плыли по воде, их признавали виновными. В обоих случаях общество от них избавлялось.

Из всех ордалий, которые духовенство приберегло для себя, была такая, при которой доказать вину того или иного священника, будь он хоть трижды виновен, было практически невозможно. Она называлась corsned и проводилась следующим образом. На алтарь клали кусок ячменного хлеба и кусок сыра, после чего обвиняемый священник в полном церковном облачении и при наличии всех помпезных атрибутов римско-католического обряда произносил определенные заклинания и истово молился в течение нескольких минут. В молитве он призывал Господа в случае своей виновности ниспослать архангела Гавриила, дабы тот, заткнув ему глотку, не дал ему проглотить хлеб и сыр. Судя по сохранившимся документальным свидетельствам, ни один из прошедших эту ордалию священников не подавился647.

Когда при папе Григории VII развернулись дебаты о том, стóит ли вводить в Кастилии григорианское песнопение вместо мосарабского648, введенного в ее церквах св. Исидором Севильским, это вызвало бурю негодования. Церкви отказывались принимать нововведение, и было предложено решить дело поединком между двумя воинами, по одному с каждой стороны. Духовенство не соглашалось на способ разрешения спора, который считало нечестивым, но не имело ничего против того, чтобы испытать достоинства каждого песнопения ордалией огнем. Для этого был разведен большой костер, куда бросили по одной книге григорианского и мосарабского песнопений, дабы пламя рассудило, какое из них более угодно Всевышнему, не став сжигать оное. Кардинал Бароний, который пишет, что был свидетелем чуда, сообщает, что, как только книга григорианского песнопения оказалась в огне, она выскочила оттуда нисколько не поврежденной и с превеликим шумом. Все, кто при этом присутствовал, подумали, что святые решили дело в пользу папы Григория. Вскоре костер погасили, но — о, чудо! — книга св. Исидора, хоть и была покрыта золой, нисколько не пострадала. Она даже не нагрелась. После этого было решено, что обе книги равно угодны Господу и должны использоваться поочередно во всех церквах Севильи649.

Если бы вопросы, решаемые посредством ордалий, ограничивались клерикальными спорами, то миряне вряд ли имели бы против них хоть какие-то возражения; но когда ордалии объявлялись средством разрешения всех мыслимых разногласий между двумя людьми, это неизбежно вызывало противодействие со стороны всех тех, чьей главной добродетелью было личное мужество. Дворянство стало относиться к ордалиям с настороженностью и неодобрением с самых незапамятных времен. Они были исключительно эффективным орудием в руках духовенства, которое, на словах декларируя приверженность божественному волеизъявлению, на деле стремилось к тому, чтобы сделать церковь апелляционным судом в последней инстанции во всех делах — и гражданских, и уголовных. А дворяне предпочитали древний способ разрешения споров — единоборство — не только по этой причине, которая уже сама по себе являлась для этого достаточным основанием, но и потому, что оправдание, добытое в сражении, где нужно было проявлять храбрость и умение, внушало лицам их сословия куда больше доверия, чем ордалии, при которых не требовалось проявлять ни того, ни другого. К указанным причинам можно добавить еще одну, которая, вероятно, сыграла в предпочтении, отдаваемом судебному поединку, бóльшую роль, чем все остальные. В период зарождения благородного рыцарского сословия война, несмотря на шумные протесты духовенства, была, по сути, единственным родом занятий и единственным элегантным развлечением аристократии. Возвышенный дух рыцарской чести набирал силу, и подвергнуть его сомнению означало быть вызванным на поединок в присутствии толпы зрителей, чей одобрительный вердикт был куда более приятен, нежели холодное и формальное оправдание путем ордалии. Лотарь, сын Людовика I, отменил в своих владениях ордалии огнем и крестом, но в Англии они были запрещены распоряжением королевского совета лишь на раннем этапе царствования Генриха III. Тем временем крестовые походы вознесли рыцарское сословие на самую вершину славы. Вскоре дух рыцарства привел к ниспровержению системы ордалий и заложил непоколебимо прочную основу под судебный поединок. Да, вместе с отмиранием рыцарства как сословия рыцарский турнир и поединок на ристалище отошли в прошлое, но дуэль, их отпрыск, дожила до наших дней, вопреки попыткам мудрецов и философов ее искоренить. Из всех заблуждений, оставшихся нам в наследство от эпохи варварства, это оказалось самым живучим. Оно сделало здравомыслие людей антитезой их чести, поставило рассудительного человека на один уровень с глупцом и вынудило тысячи тех, кто его осуждал, смириться с ним или прибегнуть к нему.

Те, кого интересует, как именно проводились эти поединки, могут обратиться к труду просвещенного Монтескьё, где нормы проведения древних дуэлей изложены во всем их изобилии и многообразии650. В той его части, где говорится о простоте и совершенстве правил дуэлей, автор верно подмечает, что наряду с большим количеством мудреных споров, разрешавшихся самым дурацким образом, было множество глупых конфликтов, разрешавшихся с исключительным благоразумием. Лучшее тому подтверждение — мудрые и благочестивые правила абсурдных и богопротивных по своей природе судебных поединков.

Во времена между крестовыми походами и новой эрой, начало которой было положено изобретением пороха и книгопечатания, возникла более рациональная система законодательства. Жители городов, занятые ремеслами и торговлей, охотно оставляли решение любых возникавших между ними противоречий на усмотрение судей и магистратов. В отличие от высшего сословия привычки и манеры горожан не побуждали их вызывать друг друга на дуэль по малейшему поводу. Споры из-за цены мешка зерна, кипы сукна или коровы могли быть с более благоприятным исходом улажены мэром или бейлифом округа. Даже воинственные рыцари и дворяне при всей их вздорности и сварливости начинали понимать, что, слишком часто прибегая к судебному поединку, они утратят свое достоинство и величие. Того же мнения придерживались и правительства, не раз ограничивавшие круг судебных дел, при решении которых дозволялось доходить до этой крайности. Во Франции перед вступлением на престол Людовика IX дуэли разрешались только в делах об оскорблении Величества, изнасиловании, поджоге, убийстве по найму и ночной краже со взломом. Людовик IX, сняв все ограничения, узаконил дуэли в гражданских делах. Результаты не внушали оптимизма, и в 1303 году Филипп Красивый ограничил сферу законности дуэлей делами о государственных преступлениях, изнасилованиях и поджогах в уголовном и об оспаривании наследства — в гражданском судопроизводстве. Рыцарям было разрешено рассматривать дела о рыцарской чести собственными силами и защищать ее или мстить за ее поругание во всех соответствующих случаях.

Среди наиболее ранних документально зафиксированных дуэлей весьма примечательна та, что имела место в царствование Людовика II (в 878 году от Рождества Христова). Ингельгерий, граф Гастенуа, был однажды утром обнаружен графиней мертвым в супружеской постели. Гонтран, родственник графа, обвинил графиню в убийстве мужа, которому, как он утверждал, она уже давно изменяла, и призвал ее выставить от своего имени бойца, которого он собирался убить и тем самым доказать ее вину651. Все друзья и родственники графини верили в ее невиновность; но Гонтран слыл таким стойким и доблестным воином, что никто не отваживался с ним сразиться. Несчастная графиня уже начала впадать в отчаяние, когда боец вдруг объявился в лице Ингельгерия, графа Анжуйского, — шестнадцатилетнего мальчика, которого графиня погружала в купель при крещении и которого назвали именем ее мужа. Он нежно любил крестную мать и изъявил желание сразиться ради ее оправдания с любым противником. Король пытался отговорить великодушного подростка от его затеи, ссылаясь на изрядную силу, опытность и неодолимую храбрость бросившего вызов, но тот упорствовал в своем решении к великой скорби придворных, которые говорили, что жестоко позволять столь отважному и прелестному ребенку бросаться в смертельную мясорубку.

Когда место поединка было подготовлено, графиня должным образом выразила признательность своему защитнику, и комбатанты вступили в бой. Гонтран столь неистово поскакал навстречу противнику и с такой силой ударил копьем в его щит, что потерял равновесие и свалился с коня. Юный граф пронзил упавшего Гонтрана копьем и, спешившись, отрубил ему голову, которую, как сообщает Брантом, «он преподнес королю, который принял ее в высшей степени благосклонно и был так рад, словно ему принесли в дар город». Затем графиня, ко всеобщему ликованию, была объявлена невиновной. Она поцеловала крестника и, обняв его, заплакала от радости у всех на виду.

Когда в 1162 году Роберт де Монфор в присутствии короля Генриха II обвинил графа Эссекса в том, что тот пятью годами ранее предательски бросил штандарт английской короны в стычке с валлийцами при Колсхилле, король предложил доказать истинность обвинения путем единоборства. Граф Эссекс принял вызов, и близ Рединга было подготовлено место поединка. Посмотреть на схватку собралось огромное количество народа. Эссекс поначалу бился решительно и стойко, но потом, утратив сдержанность и самообладание, начал уступать противнику, который вскоре решил исход поединка. Эссекс был сброшен с коня и настолько тяжело ранен, что все присутствовавшие сочли его мертвым. По настоятельной просьбе родственников графа монахам Редингского аббатства было разрешено забрать тело для погребения, и де Монфор был объявлен победителем. Эссекс, однако, не умер, а лишь потерял сознание и благодаря заботе и уходу монахов за несколько недель оправился от телесных повреждений. Залечить душевные раны оказалось не так просто. Несмотря на то что граф был человеком храбрым и преданным престолу, все королевство считало его трусом и предателем из-за его поражения на дуэли. Он не смог заставить себя вернуться в мир, лишенный благорасположения близких ему людей, поэтому стал монахом и прожил остаток своих дней в стенах аббатства.

Дюшастле рассказывает об одном необычном предложении дуэли, сделанном в Испании652. Один рыцарь-христианин из Севильи послал одному знатному воину-мавру вызов на дуэль, предложив доказать ему каким угодно оружием, что религия Иисуса Христа священна и божественна, а религия Магомета нечестива и богопротивна. Испанские прелаты не отважились рискнуть репутацией христианства, поставив ее в зависимость от исхода поединка, победа в котором могла достаться и мавру, и велели рыцарю, под страхом отлучения, отказаться от вызова.

Тот же автор сообщает, что при Оттоне I между юристами возник спор на предмет того, должны ли внуки, лишившиеся отца, иметь с дядьями равную долю в собственности деда после смерти последнего. Для юристов того времени этот вопрос оказался неразрешимым, и в конце концов было отдано распоряжение решить его путем единоборства. Были выбраны два бойца, один из которых отстаивал интересы внуков, а другой — дядьев. В результате длительной схватки боец от дядьев был сброшен с коня и убит, и было решено, что право внуков обоснованно и они должны иметь ту же долю в собственности деда, что и их отец, будь он жив.

Устраиваемые по поводам столь же необычным и зачастую еще более незначительным, чем эти, дуэли продолжали проводиться в большинстве стран Европы на всем протяжении XIV и XV столетий. Достопамятный пример незначительности причины, по которой одного человека можно было вынудить биться с другим насмерть, приводится в вышеупомянутых воспоминаниях об отважном коннетабле Дюгеклене653. Победа, которую тот одержал в битве при Ренне над английским полководцем Уильямом Брембром, так угнетала Уильяма Трусселя, лучшего друга и соратника последнего, что удовлетворить его мог лишь смертельный поединок с коннетаблем. Герцог Ланкастер, к которому Труссель обратился за разрешением сразиться с прославленным французом, запретил дуэль как необоснованную. Труссель тем не менее горел неистовым желанием скрестить мечи с Дюгекленом и искал любой повод для ссоры с ним. Имея столь настойчивое стремление к этому, он, разумеется, нашел способ добиться своего. Один его родственник ранее был взят в плен коннетаблем, который запросил за его освобождение определенный выкуп. Труссель решил затеять из-за этого ссору и отрядил к Дюгеклену гонца с требованием освободить пленника и предложением долгового обязательства об уплате выкупа в более поздний срок. Дюгеклен, которому уже сообщили о враждебных намерениях англичанина, ответил, что не примет долгового обязательства и не освободит пленника, пока не получит всю сумму выкупа. Как только Труссель получил ответ, он послал коннетаблю вызов на дуэль, потребовав загладить вину за оскорбление, которое тот нанес его чести, и предложив смертельный поединок с нанесением каждой из сторон трех ударов копьем, трех — мечом и трех — кинжалом. Дюгеклен, хоть и лежал в постели с лихорадкой, принял вызов и отдал распоряжение маршалу д’Андрегему, королевскому наместнику в Нижней Нормандии, назначить день и место поединка. Маршал сделал все необходимые приготовления, поставив условие, что побежденная сторона выплатит сто флоринов золотом на угощение крупных и мелких дворян, которые съедутся в качестве зрителей.

Герцог Ланкастер был очень зол на своего военачальника и сказал ему, что, домогаясь дуэли с отважным Дюгекленом в то время, когда тот ослаблен болезнью и прикован к ложу страданий, он позорит свою рыцарскую честь и свою нацию. Труссель, устыдившись, отправил Дюгеклену извещение с выражением готовности отложить дуэль до его полного выздоровления. Дюгеклен ответил, что об этом не может быть и речи, поскольку всех дворян уже известили о предстоящем поединке, что в нем достаточно сил не только для схватки, но и для победы над таким противником и что, если он не явится на ристалище в назначенное время, о нем повсюду разнесется молва как о человеке, недостойном называться рыцарем и носить на боку почетный меч. Труссель доставил это высокомерное послание герцогу Ланкастерскому, и тот немедленно дал разрешение на поединок.

В назначенный день два комбатанта появились на ристалище, где собралось несколько тысяч зрителей. Дюгеклена сопровождал цвет французского дворянства, включая маршала де Бомануара, Оливье де Мони, Бертрана де Сен-Перна и виконта де ла Бельера, тогда как англичанин явился лишь с обычным эскортом из двух секундантов, двух оруженосцев, двух точильщиков оружия и двух трубачей. Первая атака была неблагоприятной для коннетабля. Он получил такой сильный удар копьем в щит, что упал на шею коня с левого бока и, ослабленный лихорадкой, едва не свалился на землю. Все его сторонники решили, что он не оправится от удара, и принялись сожалеть о его несчастье; но Дюгеклен собрался с силами и после второго сигнала нанес противнику удар в плечо, от которого тот, смертельно раненный, упал на землю. Когда коннетабль спрыгнул с коня с мечом в руке, намереваясь отсечь голову поверженного врага, маршал д’Андрегем бросил на арену золотой жезл — сигнал того, что неприятели должны разойтись. Дюгеклен был объявлен победителем под радостные возгласы толпы и, удалившись, уступил место бойцам более низкого происхождения, которые должны были повеселить собравшихся. Четверо английских и столько же французских оруженосцев вступили, вооруженные копьями без наконечников, в потешную схватку, которая какое-то время спустя была объявлена завершенной ввиду явного преимущества французов.

Другая знаменитая дуэль была проведена во времена Карла VI, примерно в начале XV столетия, по распоряжению парижского парламента. Пока сир де Карруж находился в Святой земле, его жена была изнасилована сиром Легри. По возвращении Карруж вызвал Легри на смертельный поединок за двойное преступление — изнасилование и клевету, ибо тот отрицал свою вину, утверждая, что дама сама хотела того, что произошло. Парламент не счел торжественные заявления мадам де Карруж о своей невиновности доказательством таковой и постановил провести дуэль по всем правилам. «В назначенный день, — пишет Брантом654, — мадам приехала понаблюдать за зрелищем в фаэтоне; но король заставил ее спуститься, сочтя ее положение неподобающим, потому как она была преступницей в его глазах, пока не была доказана ее невиновность, и велел ей взойти на эшафот, дабы дожидаться милосердия Всевышнего и вынесения приговора по итогу поединка. После непродолжительной борьбы сир де Карруж победил своего противника и заставил его признаться и в изнасиловании, и в клевете. Засим того подвели к виселице и вздернули в присутствии толпы, в то время как невиновность мадам была провозглашена герольдами и признана ее мужем, королем и всеми очевидцами».

Многочисленные сражения того же свойства имели место постоянно, пока несчастливый исход одного поединка такого рода не заставил французского короля Генриха II торжественно заявить, что никогда более не дозволит он подобного поединка, независимо от того, по какому делу должен быть вынесен приговор — уголовному, гражданскому или о защите дворянской чести.

Эта памятная схватка состоялась в 1547 году. Франсуа де Вивонн, сеньор ла Шатеньерэ, и Ги де Шабо, сеньор Жарнак, дружили с ранней юности и были замечены при дворе Франциска I благодаря галантным манерам и великолепию своих свит. Шатеньерэ, который знал, что состояние его друга не слишком велико, однажды спросил его по секрету, как он ухитряется жить на столь широкую ногу. Жарнак ответил, что его отец женился на молодой и красивой женщине, которая, любя сына гораздо больше, чем отца — своего мужа, дает ему, Жарнаку-сыну, столько денег, сколько он просит. Ла Шатеньерэ выдал низменную тайну дофину, дофин сообщил ее королю, король — придворным, а придворные — всем своим знакомым. В скором времени она достигла ушей старого сеньора де Жарнака, который тотчас послал за сыном и спросил его, каким образом возник этот слух и неужели он, его отпрыск, настолько подл, чтобы не только поддерживать подобную связь, но и похваляться ею. Молодой де Жарнак негодующе отрицал, что он когда-либо говорил такое или давал другим повод так говорить, и попросил отца явиться с ним ко двору и провести очную ставку между ним и его обвинителем, с тем чтобы отец увидел, как сын поймает своего обидчика на несоответствии. Придя к согласию в этом вопросе, они нанесли визит в королевскую резиденцию, и молодой де Жарнак, войдя в комнату, где находились дофин, ла Шатеньерэ и несколько придворных, громко воскликнул: «Любой, кто утверждает, что я поддерживаю преступную связь со своей тещей, — лжец и трус!» Все взоры обратились на дофина и ла Шатеньерэ, и последний, выступив вперед, заявил, что де Жарнак сам ему в этом признался и что он, ла Шатеньерэ, заставит его признаться в этом повторно. Подобное обвинение нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть никакими судебными доказательствами, и королевский совет постановил, что дело должно быть решено путем единоборства. Король, однако, выступил против дуэли655 и запретил обоим под страхом его сильной немилости предпринимать какие-либо дальнейшие шаги в этом направлении. Но на следующий год Франциск умер, и дофин, который стал Генрихом II и чья репутация также была под угрозой, решил, что поединок должен состояться.

Местом для его проведения был выбран внутренний двор замка Сен-Жермен-ан-Лэй, и был назначен день — 10 июля 1547 года. В картелях656 комбатантов, дошедших до нас в «Воспоминаниях Кастельно657», говорится следующее:

«Картель Франсуа де Вивонна, сеньора ла Шатеньерэ

Сударь,

узнав, что Ги Шабо де Жарнак, будучи не так давно в Компьене, заявил, что любой, кто говорит, что он хвалился прелюбодеянием со своей тещей, — клеветник и негодяй, я, сударь, с Вашего соизволения, настоятельно утверждаю, что он преднамеренно солжет всякий раз, когда будет открещиваться от своих слов, на факте произнесения коих я настаиваю; ибо я повторяю, что он неоднократно говорил мне, причем в хвастливом тоне, что он спит со своей тещей.

ФРАНСУА ДЕ ВИВОНН».

На это де Жарнак ответил:

«Сударь,

с Вашего соизволения, я утверждаю, что Франсуа де Вивонн солгал, несправедливо обвинив меня в ложности того, что я сказал Вам в Компьене. В связи с этим нижайше прошу Вас, сударь, соблаговолить дать нам равные шансы доказать справедливость своих слов в смертельном поединке.

ГИ ШАБО».

Приготовления к дуэли отличались превеликой пышностью, и сам король объявил о своем желании на ней присутствовать. Ла Шатеньерэ, не сомневаясь в своей победе, пригласил короля и полторы сотни главных придворных отужинать с ним вечером, после поединка, в роскошном шатре, который он заблаговременно поставил у оконечности ристалища. Де Жарнак — человек, возможно, даже более отчаянный, нежели его противник, — был, однако, не столь самонадеян. В полдень назначенного дня комбатанты явились на ристалище, и каждый из них дал обычную клятву в том, что не имеет при себе талисманов и амулетов и не прибегнул к магии, которая обеспечила бы ему превосходство над противником. Затем они атаковали друг друга с мечом в руке. Ла Шатеньерэ был крепок, силен и излишне самоуверен; де Жарнак был подвижен, гибок и готов к самому худшему. Какое-то время исход поединка был неясен, пока де Жарнак, теснимый мощными ударами соперника, не прикрыл голову щитом и, пригнувшись, не попытался возместить недостаток силы ловкостью. Приняв указанную позу, он нанес два удара в левое бедро Ла Шатеньерэ, которое тот, дабы ничто не мешало движению ноги, оставил незащищенным. Оба удара достигли цели, и под изумленные возгласы зрителей и к великому сожалению короля Ла Шатеньерэ рухнул на песок. Кое-как поднявшись, он вытащил кинжал и сделал последную попытку ударить де Жарнака, но, не способный более держаться на ногах, упал без сил на руки ассистентов. Тут вмешались секунданты, и де Жарнак, объявленный победителем, упал на колени, обнажил голову и, хлопнув в ладоши, воскликнул: «O Domine, non sum dignus!»658 Ла Шатеньерэ был настолько подавлен результатом схватки, что решительно воспротивился наложению бинтов на раны. Он сорвал повязки, наложенные хирургами, и через двое суток скончался. С тех пор французы называют любое коварное и неожиданное нападение coup de Jarnac659. Генрих был настолько опечален утратой своего фаворита, что принес вышеупомянутую торжественную клятву, что никогда более, покуда жив, он не допустит ни одной дуэли. Некоторые авторы, и среди них Мезере, утверждают, что он издал на этот счет запрещающий эдикт. Другие оспаривают это утверждение, и, поскольку, судя по всему, никаких записей об этом эдикте в судебных постановлениях до нас не дошло, представляется наиболее вероятным, что он никогда не был издан. Это мнение подкрепляется тем фактом, что двумя годами позже королевский совет постановил провести еще одну дуэль по тем же правилам, но с меньшей роскошью вследствие более низкого звания комбатантов. Несмотря на торжественную клятву Генриха, нигде не сказано, что он вмешался, дабы ее предотвратить, — напротив, пишут, что он способствовал ее проведению и поручил маршалу де ла Марк проследить за тем, чтобы она была проведена в соответствии с канонами рыцарства. Оппонентами были Фендилль и д’Агерр, двое придворных, которые, повздорив в королевских покоях, бросились друг на друга с кулаками. Королевский совет, узнав о конфликте, постановил, что он может быть разрешен только на ристалище. Маршал де ла Марк с разрешения короля назначил местом поединка город Седан. Фендилль, который был плохим фехтовальщиком, страстно желал избежать схватки с д’Агерром, одним из наиболее искусных воинов той поры; но совет решительно приказал ему сражаться под страхом лишения всех почестей и привилегий. Д’Агерр явился на поле брани в сопровождении Франсуа де Вандома, графа Шартрского, а Фендилля сопровождал герцог Неверский. Фендилль, по-видимому, был не только неопытным фехтовальщиком, но и законченным трусом, который, подобно Каули, мог осыпать проклятиями человека, который «без колебаний сея смерть… наполнил страхом наш спокойный мир». При первом же столкновении он был сброшен с коня и, признавшись на земле во всем, чего от него потребовал победитель, с позором ретировался с арены.

Трудно удержаться от соблазна рассказать о смерти Генриха II как о достойной каре за нарушенную им клятву о недопущении дуэлей. На грандиозном турнире, устроенном по случаю свадьбы его дочери, король одержал несколько побед над одними из храбрейших рыцарей того времени. Стремясь прославиться как можно больше, он оставался неудовлетворенным до тех пор, пока не вступил в бой с юным графом Монтгомерри. Получив рану копьем в глаз, он вскоре умер от ее последствий на сорок первом году жизни.

В последующие царствования Франциска II, Карла IX и Генриха III дуэли распространились до угрожающих масштабов. Они не были редкостью и в других странах Европы того периода, но во Франции они происходили настолько часто, что историки, описывая ту эпоху, характеризуют ее как «l’époche de la fureur des duels»660. Парижский парламент старался, насколько это было в его силах, отбить у людей охоту к дуэлям. Указом от 26 июня 1559 года он объявил всех лиц, присутствующих на дуэлях, содействующих их проведению и подстрекающих к ним бунтовщиками против короля, нарушителями закона и возмутителями общественного спокойствия.

Когда в 1589 году Генрих III был предательски убит в Сен-Клу, молодой дворянин Лиль-Мариво, которого король очень любил, принял его гибель так близко к сердцу, что решил уйти из жизни вслед за ним. Считая самоубийство недостойной смертью и желая, как он говорил, умереть со славой в отмщение за своего короля и повелителя, он прилюдно изъявил готовность сразиться насмерть с любым, кто станет утверждать, что убийство Генриха не является величайшей потерей для общества. Другой юноша, известный храбрец необузданного нрава по фамилии Маролль, поймал его на слове, и немедленно были назначены день и место поединка. Когда настал час схватки и все было подготовлено, Маролль повернулся к своему секунданту и спросил, что одел его противник — просто каску или sallade, то есть средневековый шлем, закрывающий лицо. Получив ответ, что просто каску, он радостно сказал: «Тем лучше, ибо, сир, мой секундант, вы будете считать меня самым нечестивым человеком на свете, если я не проткну своим копьем его голову посередине и не убью его». И правда, он так и сделал в самом начале поединка, и несчастный Лиль-Мариво испустил дух без единого стона. Брантом, который рассказывает эту историю в своей книге, добавляет, что победитель мог сделать с телом все, что угодно: отрубить голову, привязать веревкой к лошади и протащить волоком по земле или провезти на осле, но что Маролль, умный и чрезвычайно обходительный джентльмен, оставил его родственникам покойного для погребения со всеми почестями, довольствуясь славой своего триумфа, принесшего ему немалую известность и безупречную репутацию среди парижских дам.

По восшествии на престол Генрих IV решил бороться с дуэлями; однако полученное им в юности образование и общественное предубеждение против него влияли на него настолько, что он так никогда и не решился наказать хоть одного человека за это преступление. Король боялся, что это пробудит в его подданных опасный для него воинственный дух. Когда рыцарственный Креки661 спросил его разрешения на поединок с доном Филиппом де Савуаром, он, как сообщается, сказал: «Действуйте, и не будь я королем, я был бы вашим секундантом». Неудивительно, что на указы короля, прилюдно высказывавшего подобные сентенции, почти не обращали внимания. Согласно подсчету, сделанному в 1607 году месье де Ломени, с момента восшествия Генриха на престол в 1589 году на дуэлях расстались с жизнью не менее четырех тысяч французских дворян — число смертей, которое при делении на восемнадцать лет составляет в среднем четыре-пять в неделю, или восемнадцать в месяц! Сюлли662, который приводит этот факт в своих мемуарах, не подвергает его точность ни малейшему сомнению и добавляет, что в том, что дурной пример дуэлистов оказался столь заразительным при дворе, в столице и во всей стране, повинны главным образом мягкотелость и неразумное добродушие его царственного повелителя. Этот мудрый министр уделял предмету дуэлей много времени и внимания, ибо их неистовство, пишет он, было таково, что причиняло ему, равно как и королю, адские муки. В те времена едва ли нашелся бы хоть один мужчина, входивший в то, что называлось приличным обществом, который за свою жизнь не принял участия ни в одной дуэли в качестве либо дуэлянта, либо секунданта; и даже если такой человек и был, то основным его желанием было освободить себя от обвинения в неучастии в дуэлях, затеяв с кем-нибудь ссору. Сюлли постоянно писал королю письма, в которых умолял его заново издать эдикты против этого варварского обычая, усилить наказание, предусмотренное для дуэлянтов, и ни при каких обстоятельствах не даровать помилование даже тем, кто ранил противника на дуэли, не говоря уже о тех, кто лишил такового жизни. Он также советовал учредить нечто вроде трибунала или суда чести, который обращал бы внимание на оскорбительные и клеветнические высказывания, как и на все подобные вещи, обычно приводящие к дуэлям, и суд которого был бы достаточно скор и суров, чтобы умиротворять жалобщиков и заставлять нарушителей раскаиваться в своем вызывающем поведении.

Генрих, испытывая столь интенсивное давление со стороны своего друга и министра, созвал для рассмотрения данного вопроса чрезвычайный совет в галерее дворца Фонтенбло. Когда собрались все члены совета, Его Величество попросил, чтобы кто-нибудь, хорошо знакомый с предметом обсуждения, рассказал ему о происхождении, развитии и разновидностях дуэлей. Сюлли самодовольно отмечает, что никто из собравшихся не дал королю сколько-нибудь весомого повода похвалить их за эрудицию. Фактически все они хранили молчание. Сюлли молчал вместе с остальными, но выглядел столь осведомленным, что король повернулся к нему и сказал: «Великий знаток, глядя на ваше лицо, я предполагаю, что вам известно о проблеме больше, нежели вы хотите показать. Очень прошу вас, нет, приказываю вам сообщить нам все, что вы о ней знаете и думаете». Застенчивый министр отказался это сделать, как он пишет, из обычной вежливости по отношению к менее сведущим коллегам; однако, когда король повторил свой приказ, он изложил присутствующим историю дуэлей, начиная с древности и заканчивая современностью. Он не изложил ее в своих мемуарах; и, поскольку никто из присутствовавших министров и членов совета не счел это необходимым, содержание его речи, которая, несомненно, была яркой и насыщенной фактами, до нас не дошло. В результате был издан королевский указ, который Сюлли незамедлительно распространил по всей стране вплоть до самых отдаленных провинций с недвусмысленным предупреждением всем, кого он касался, что король настроен серьезно и будет наказывать нарушителей по всей строгости закона. Сам Сюлли не сообщает, каковы были положения нового закона, но отец Маттиас был более конкретен, и от него мы узнаем, что маршалы Франции были возведены в звание судей рыцарского суда для слушания всех дел о защите дворянской чести и что прибегнувших к дуэли ждала смертная казнь и конфискация имущества, а секунданты и ассистенты подлежали лишению титулов и должностей и отлучению от двора своего сюзерена663.

Однако образование короля и предубеждения той эпохи оказывали на него столь сильное воздействие, что, несмотря на вышеупомянутый указ, его симпатии были на стороне дуэлянтов. При всей суровости кары за участие в дуэлях их число не уменьшилось, и мудрому Сюлли по-прежнему оставалось сокрушаться из-за широкого распространения зла, угрожавшего обществу полной дезорганизацией. В царствование следующего короля дуэли были распространены в еще большей степени, пока кардинал де Ришелье, более способный к борьбе с ними, нежели Сюлли, не преподал верхушке дворянства несколько суровых уроков. Лорд Герберт, английский посол при дворе Людовика XIII, повторяет в своих записках то бытовавшее еще при Генрихе IV мнение, что трудно найти француза из приличного общества, который не убил человека на дуэли. Аббат Милло, описывая тот период, сообщает, что безумие дуэлей производит самое ужасное и разрушительное действие. В самом деле, страсть к поединкам стала поистине маниакальной. Капризность и тщеславие, равно как и неистовство страстей, неизбежно приводили к схватке. Люди были вынуждены вмешиваться в ссоры своих друзей, чтобы самим не получить вызов на дуэль за отказ от вмешательства, и во многих семьях месть приняла наследственный характер. Было подсчитано, что за двадцать лет было даровано помилование восьми тысячам человек, убивших противника в единоборстве664.

Другие авторы подтверждают эту цифру. Амело де Уссэй, затрагивая данную тему в своих мемуарах, пишет, что в первые годы правления Людовика XIII дуэли были настолько обычным делом, что в разговоре людей при встрече утром часто звучали слова: «Не знаете, кто бился вчера?», а при встрече после обеда: «Не знаете, кто бился сегодня утром?» Дуэлянтом, пользовавшимся самой дурной славой в тот период, был де Бутвилль. Чтобы напроситься на дуэль с этим убийцей, было совершенно необязательно с ним ссориться. Стоило кому-нибудь прослыть храбрецом, как де Бутвилль приходил к этому человеку и говорил: «Люди говорят, ты храбрый; я должен сразиться с тобой!» Каждое утро в его доме собирались самые отъявленные бандиты и дуэлянты, чтобы позавтракать хлебом и вином и поупражняться в фехтовании. Одним из кумиров де Бутвилля и его шайки был месье де Валансэй, впоследствии возведенный в сан кардинала. Едва ли не каждый день он участвовал то в одной, то в другой дуэли либо как дуэлянт, либо как секундант; и однажды он бросил перчатку самому Бутвиллю, своему другу, потому что тот сразился на дуэли, не предложив ему стать его секундантом. Ссора была улажена только после того, как Бутвилль пообещал, что в следующий раз непременно воспользуется его услугами. Для этого он в тот же день покинул дом и затеял ссору с маркизом де Портом. Месье де Валансэй, согласно договоренности, имел удовольствие быть его секундантом и заколоть месье де Кавуа, секунданта маркиза де Порта, — человека, который не нанес ему никакого оскорбления и которого, как он потом признался, он никогда раньше не видел.

Кардинал Ришелье уделял этому прискорбному состоянию общественной морали много внимания и, по-видимому, соглашался со своим великим предшественником Сюлли в том, что положить конец означенному злу могут лишь самые жесткие меры. Данное умонастроение не в последнюю очередь являлось следствием происков его врагов. Маркиз де Теминь, которого оскорбили некоторые заявления Ришелье, в то время епископа Люсонского, в адрес Марии Медичи, решил, принимая во внимание невозможность вызвать на дуэль священнослужителя, бросить перчатку его брату. Такая возможность вскоре представилась. Теминь, обращаясь к маркизу де Ришелье, посетовал в оскорбительном тоне на то, что епископ Люсонский отступился от веры. Маркиз не стерпел ни манеры, ни содержания высказывания и с готовностью принял вызов. Противники сошлись в поединке на улице Ангулем, и несчастный Ришелье был пронзен шпагой в сердце и тут же скончался. С этого момента епископ стал убежденным противником дуэлей. Питать к ним отвращение его в равной степени заставляли здравый смысл и скорбь по убитому брату, и когда его власть во Франции укрепилась, он решительно приступил к их искоренению. В своем «Политическом завещании» он изложил свои соображения по данному вопросу в главе «Средства для прекращения дуэлей». Несмотря на издаваемые им указы, дворяне по-прежнему вступали в поединки по самым незначительным и абсурдным поводам. В конце концов Ришелье преподал им жестокий урок. Де Бутвилль бросил вызов и сразился с маркизом де Бёвроном; и хотя ни тот, ни другой участник дуэли на ней не погиб, ее последствия оказались для них фатальными. Учитывая принадлежность дуэлянтов к высшей знати, Ришелье рассудил, что закон должен покарать обоих. Их предали суду, признали виновными и обезглавили. Так общество избавилось от одних из самых отъявленных негодяев, которые когда-либо пятнали его репутацию.

В 1632 году два дворянина сразились на дуэли, на которой оба были убиты. Служители Фемиды были извещены о нарушении закона и прибыли на место поединка, прежде чем сторонники дуэлистов успели убрать тела. В соответствии с суровыми кардинальскими установлениями в отношении дуэлей, тела были с позором раздеты и повешены на виселице головой вниз, где провисели у всех на виду несколько часов665. Эта суровая мера на какое-то время отрезвила нацию, но вскоре была забыта. Людские умы были настолько преисполнены ложных представлений о чести, что наставить их на путь истинный было невозможно. Прибегая к подобным мерам, пусть и похвальным по своей сути, Ришелье был не в состоянии убедить людей соблюдать закон, хотя и мог наказывать их за нарушение оного. Как более восьмидесяти лет спустя заметил Аддисон, «смерти было недостаточно, чтобы удержать от преступления людей, предметом гордости которых было презрение к ней; но если бы каждого дуэлянта ожидало выставление к позорному столбу, это быстро уменьшило бы число этих якобы людей чести и положило бы конец столь нелепой практике». Ришелье никогда об этом не думал.

Сюлли пишет, что в его времена изрядным пристрастием к дуэлям отличались и немцы. Существовало три места, где дуэли были разрешены законом: Витцбург во Франконии и Ушпах и Галле в Швабии. Туда, разумеется, отправлялись в огромных количествах дуэлянты, убивавшие друг друга на законном основании. В более ранний период в Германии считалось исключительно позорным отказаться от поединка. Каждый сдавшийся противнику из-за легкой раны, которая не лишала его способности продолжать бой, приобретал дурную репутацию и лишался права сбривать бороду, носить оружие, ездить на лошади и занимать какую-либо должность на государственной службе. Погибших на дуэли хоронили с пышностью и великолепием.

В 1652 году, вскоре по достижении Людовиком XIV совершеннолетия, состоялась ожесточенная дуэль между герцогами де Бофором и де Немуром, у каждого из которых было по четыре помощника из числа мелкопоместных дворян. Приходясь друг другу зятьями, они, однако, уже давно враждовали, и их постоянные раздоры вносили изрядную дезорганизацию в войска, которыми они по отдельности командовали. Каждый уже долгое время искал возможности вызвать другого на поединок, которая наконец представилась в результате размолвки в отношении мест, которые они должны были занимать в королевском совете. Они дрались на пистолях, и при первом выстреле герцог де Немур был смертельно ранен и почти сразу же скончался. После этого маркиз де Виллар, секундант Немура, вызвал на дуэль Герикура, секунданта герцога де Бофора, — человека, которого он никогда прежде не видел. Вызов был принят, и противники сражались еще более отчаянно, чем их принципалы. Этот поединок, который велся на шпагах, длился дольше первого и вызвал у остальных шести присутствовавших куда больший интерес. Его исход оказался фатальным для Герикура, который пал, пронзенный в сердце шпагой де Виллара. Бóльшую дикость трудно себе представить. Вольтер в своей «Энциклопедии любопытных случаев» пишет, что такие дуэли происходили часто и число секундантов было не ограничено. Присутствие десяти, двенадцати и даже двадцати секундантов было в порядке вещей, и они нередко сражались друг с другом после того, как их принципалы были уже на это неспособны. Величайшим знаком дружеского расположения, который один человек мог выказать другому, был выбор его в качестве секунданта; и многие мелкопоместные дворяне так стремились выступить в этой роли, что старались превратить даже самую незначительную размолвку с представителем противной стороны в ссору, дабы указанный выбор пал именно на них. Граф де Бюсси-Рабутен рассказывает про один такой случай в своих мемуарах. Он сообщает, что, когда однажды вечером выходил из театра, один мелкопоместный дворянин по фамилии Брюк, которого он ранее не знал, очень вежливо его остановил и, отведя в сторону, спросил, действительно ли граф де Фианж назвал его (Брюка) пьяницей. Бюсси ответил, что ему это не известно, потому что он видится с графом очень редко. «Ах, да он же ваш дядя! — ответил Брюк. — И поскольку я не могу потребовать сатисфакции от него, ибо он живет в далекой провинции, я обращаюсь к вам». «Я понял, о чем вы, — ответствовал де Бюсси, — и, раз уж вам хочется поставить меня на место моего дяди, отвечаю, что всякий, кто утверждает, что он назвал вас пьяницей, лжет!» «Это сказал мой брат, — ответил Брюк, — а он еще ребенок». «Тогда его надо отхлестать за лживость», — парировал де Бюсси. «Я не позволю, чтобы моего брата называли лжецом, — заявил Брюк, намереваясь поссориться с собеседником, — поэтому обнажите шпагу и защищайтесь!» Они оба вытащили шпаги на людной улице, но очевидцы их разняли. Они, однако, договорились сразиться при возможности в будущем по всем правилам дуэли. Через несколько дней какой-то дворянин, которого де Бюсси никогда раньше не видел и имени которого не знал, обратился к нему и спросил, может ли он получить привилегию быть его секундантом. Он добавил, что не знает ни де Бюсси, ни Брюка лично, но, решив стать секундантом одного из них, принял сторону де Бюсси как человека более храброго. Де Бюсси совершенно искренне поблагодарил его за любезность, но заявил, что вынужден отказать, поскольку он уже пригласил четырех секундантов и боится, что, если их будет больше, дуэль превратится в баталию.

Если уж подобные конфликты считались чем-то само собой разумеющимся, то состояние общественной морали было, судя по всему, действительно ужасным. Людовик XIV очень скоро обратил внимание на это зло и сразу решил положить ему конец. Однако он не издавал никаких эдиктов против дуэлей до 1679 года, когда он учредил «Огненную камеру» для судебного преследования отравителей и занимающихся колдовством. В том году был обнародован его знаменитый эдикт, в котором король повторил и утвердил суровые установления своих предшественников — Генриха IV и Людовика XIII — и выразил решимость не даровать помилование ни одному нарушителю. Этим знаменитым ордонансом был учрежден верховный суд чести, состоявший из маршалов Франции. В их обязанности входило предоставлять любому, кто приносил в их адрес обоснованную жалобу, такую компенсацию, которая удовлетворила бы судью по делу. Если дворянин, против которого была подана жалоба, не подчинялся приказу суда чести, он наказывался штрафом и тюремным заключением; если же это было невозможно по причине нахождения осужденного за пределами королевства, его имущество конфисковывалось до его возвращения.

Каждый, кто вызывал кого-либо на дуэль, что само по себе являлось причиной потенциального преступления, лишался всякой сатисфакции от суда чести, не мог занимать никакую должность на государственной службе в течение трех лет и приговаривался к двум годам тюрьмы и штрафу в размере половины годового дохода.

Принявший вызов подвергался такому же наказанию. Любой слуга или иное лицо, сознательно ставшее вестником вызова, в случае признания выновным приговаривалось к выставлению к позорному столбу и публичной порке за первое нарушение эдикта; нарушивший его вторично приговаривался к трем годам каторги на галерах.

Любой фактически принявший участие в поединке признавался виновным в убийстве, даже если смерть не имела места, и наказывался соответственно. Лица высшего сословия подлежали обезглавливанию, а представители среднего класса — повешению, и их тела запрещалось хоронить по христианскому обычаю.

Одновременно с изданием этого сурового указа Людовик настоятельно потребовал от высшего дворянства обещания никогда ни под каким предлогом не участвовать в дуэли. Он ни разу не изменил своему решению преследовать всех без исключения дуэлянтов по всей строгости закона, и по стране прокатилась волна казней. В результате масштабы порочной практики немного уменьшились, и за несколько лет не происходило и одной дуэли против двенадцати за тот же период в предшествующие годы. В связи с этим по специальному приказу короля была выбита памятная медаль. Он был настолько нетерпим к дуэлям, что в завещании особо рекомендовал своему преемнику следить за соблюдением изданного им эдикта против них и предостерег его от неразумного снисхождения к нарушителям.

Необычный закон в отношении дуэлей ранее существовал на Мальте. Они разрешались, но при одном условии: стороны должны были сражаться на специально отведенной для этого улице. Если же противники осмеливались решать свой конфликт в другом месте, их признавали виновными в убийстве и наказывали соответствующим образом. В высшей мере примечательно и то, что они должны были класть шпаги в ножны по требованию священника, рыцаря или женщины. Представляется, однако, что дамы и рыцари не пользовались этой умиротворяющей и благотворной привилегией в сколько-нибудь значительной степени; первые сами очень часто являлись поводом для дуэлей, а вторые слишком сочувствовали уязвленной чести комбатантов, чтобы пытаться их разнимать. Подлинными миротворцами были только священники. Брайдон пишет, что на стене напротив места дуэли, закончившейся смертью рыцаря, всегда рисуют крест и что он насчитал таковых на «улице дуэлей» около двадцати666.

В конце XVI и начале XVII веков официально запрещенные дуэли были в вопиющей степени распространены и в Англии. Судебные поединки стали к тому времени более редкими, но несколько случаев такого рода вошли в историю. Один был проведен в царствование Елизаветы, а другой — не далее как при Карле I. Сэр Генри Спелмен рассказывает в своей книге про тот, что состоялся при Елизавете, который, возможно, тем более любопытен, что он был абсолютно законен и что подобные поединки оставались таковыми до 1819 года. В Суде общих тяжб рассматривался иск о возвращении определенных манориальных прав в графстве Кент, и ответчик выразил желание доказать свое право на возвращение владений путем единоборства. Истец принял вызов, и суд, будучи не вправе прекращать рассмотрение дела, одобрил кандидатуры бойцов, которые должны были сражаться вместо дуэлистов. Королева велела сторонам прийти к компромиссу, однако после того, как Ее Величеству было заявлено, что последние имеют законное право на избранный ими способ разрешения спора, дала разрешение на дуэль. В назначенный день судьи Суда общих тяжб и все участвовавшие в процессе адвокаты явились в качестве арбитров поединка на Тотхилл-филдс, где тот должен был состояться. Бойцы приготовились к схватке, и прозвучал публичный призыв к истцу и ответчику выйти вперед и подтвердить свое желание на их выставление. Ответчик откликнулся на свое имя и, соблюдая все необходимые формальности, признал своего бойца, но истец не появился. Поскольку без него и применения его полномочий поединок не мог состояться, его отсутствие было расценено как отказ от притязания, он был объявлен отказавшимся от иска, и ему было запрещено повторно подавать оный в какой бы то ни было суд.

Королева, по-видимому, не одобряла подобного метода урегулирования спорных притязаний, но ее судьи, адвокаты и советники по правовым вопросам не сделали ни единой попытки изменить варварский закон. Неофициальные дуэли, происходившие практически ежедневно, вызывали большее возмущение. При Иакове I англичане были настолько заражены этим французским безумием, что Бэкон, в его бытность генеральным атторнеем667, прибегнул для исправления зла к помощи своего знаменитого красноречия. В Звездную палату668 было представлено заявление об обвинении двух лиц, Приста и Райта, в участии в дуэли в качестве дуэлянта и секунданта, в связи с чем Бэкон произнес обвинительную речь, которая вызвала такое одобрение со стороны лордов-судей, что те приказали ее напечатать и распространить по всей стране как вещь «весьма подобающую и достойную для доведения до всеобщего сведения и запоминания». Он начал свое выступление с рассмотрения природы дуэлей и масштабов, которые они приняли, и сказал, в частности, следующее: «Они сеют раздоры, способствуют войнам, несут бедствие отдельным людям и угрозу государству, вызывают презрение к закону. Что до их причин, то наипервейшим поводом к ним является, без сомнения, ложное представление о чести и достоинстве; и, имея означенные корни, это зло питается самодовольными рассуждениями и необдуманным тщеславием. К сказанному можно добавить, что люди почти утратили истинное понятие о стойкости и доблести. Ибо сила духа не может служить причиной для ссоры, сколь бы справедливые основания к таковой ни имелись, и сильные духом знают, что человеческая жизнь слишком дорога для того, чтобы отдавать ее понапрасну. Нет, к столь низменному обращению с человеческой жизнью побуждают слабость и неуважение к природе человека. К человеческой жизни надо относиться серьезно; ее нужно посвящать и жертвовать ею во имя достойных деяний, общественного блага и благородных начинаний. Это не означает стремления к деньгам и кровопролитию. Величие души не в том, чтобы из всего извлекать барыш, и сила духа не в кровопролитии, если только к нему нет достойного повода»669.

Наиболее примечательный конфликт такого свойства в царствование Иакова I имел место между шотландским дворянином лордом Сенквиром и неким Тёрнером, учителем фехтования. В одном из тренировочных поединков между ними Тёрнер нечаянно выколол его светлости глаз шпагой. Тёрнер выразил в связи с этим величайшее сожаление, и лорд Санквир перенес утрату со всем подвластным ему стоицизмом и простил своего соперника. Три года спустя лорд находился в Париже, где был частым гостем при дворе Генриха IV. Однажды в ходе разговора сей любезный монарх поинтересовался, при каких обстоятельствах его собеседник лишился глаза. Санквир, который был лучшим фехтовальщиком своего времени и гордился этим, ответил, залившись краской стыда, что это произошло в поединке с учителем фехтования. Генрих, позабыв о своей дутой репутации противника дуэлей, беззаботно, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, осведомился, жив ли еще этот человек. Больше на эту тему не было сказано ни слова, но вопрос монарха глубоко запал в душу шотландского барона, который вскоре вернулся в Англию, горя желанием отомстить. Сперва он намеревался вызвать учителя фехтования на дуэль, но по дальнейшем размышлении счел честный и открытый поединок с ним как с равным несообразным своему положению. Тогда он нанял двух браво670, которые напали на учителя фехтования и убили его в его доме в Уайтфрайерсе. Убийцы были схвачены и казнены, за поимку их нанимателя была назначена награда в тысячу фунтов. Лорд Санквир несколько дней скрывался, а затем сдался властям в надежде (к счастью, не сбывшейся), что Правосудие отступится от своего имени и проявит к убийце снисхождение, потому что он дворянин, который из ложного понятия о чести счел уместным прибегнуть к мщению. У него нашлось множество исключительно влиятельных заступников, но Иаков, отдадим ему должное, остался глух к их увещеваниям. Бэкон как генеральный атторней поддержал обвинение, и осужденный, признанный виновным в тяжком уголовном преступлении, умер 29 июня 1612 года на виселице, возведенной перед воротами Вестминстер-Холла.

В отношении официальных дуэлей, или, иначе говоря, судебных поединков, проводимых на законном основании для улаживания конфликтов, разрешение которых обычным судебным порядком представлялось затруднительным, Бэкон был столь же категоричен, полагая, что их нельзя санкционировать ни при каких обстоятельствах. Он считал, что государственные мужи должны наконец решиться отменить их совсем и не отступать от своего решения; что надо следить за тем, чтобы ни это зло, ни нравы, его питающие, более не поощрялись и что все лица, признанные виновными, должны сурово наказываться Звездной палатой, а те из них, кто принадлежит к высшей знати, — отлучаться от двора.

При следующем короле, когда Дональд Маккей, первый из лордов Риэев, обвинил Дэвида Рэмси в государственной измене посредством сговора с маркизом Гамильтоном с целью восшествия на шотландский престол, Рэмси вызвал Маккея на поединок, дабы тот доказал правдивость своего утверждения путем единоборства671. Поначалу власти собирались передать дело в суд на рассмотрение в соответствии с нормами общего права, но Рэмси счел для себя более благоприятным прибегнуть к дуэли — старинному и почти упраздненному обычаю, которым при всем том по-прежнему имел право воспользоваться любой человек, подавший апелляцию по делу о государственной измене. Лорд Риэй охотно принял вызов, и оба оппонента были заключены в Тауэр, где пробыли до тех пор, пока не нашли поручителей в том, что в день, назначенный судом, они явятся для разрешения вопроса. Управление делом было поручено Маршальскому суду Вестминстера, в связи с чем граф Линдсей был назначен лордом-констеблем Англии. Незадолго до назначенного дня Рэмси сознался во всем, что лорд Риэй ранее вменил ему в вину, после чего Карл I положил конец судебному разбирательству.

Однако в Англии того периода разногласия между сословиями были сильнее обычно приводящих к дуэлям распрей между отдельными людьми. Власти Английской республики не одобряли означенной практики, и угнетенная аристократия давала волю своим пристрастиям и предрассудкам на континенте, сражаясь на дуэлях при дворах иностранных монархов. Тем не менее парламент Кромвеля, несмотря на то что масштабы этой порочной практики были в то время сравнительно невелики, в 1654 году издал постановление о предупреждении дуэлей и наказании всех, кто к ним причастен. После реставрации монархии Карл II также издал прокламацию по данному вопросу. В его царствование состоялась одна позорная дуэль — позорная в силу не только своих обстоятельств, но и того снисхождения, что было проявлено к исполнителям преступления.

В январе 1668 года недостойный герцог Бекингем, совративший графиню Шрюсбери, был вызван ее мужем на смертельный поединок. Карл II попытался предотвратить дуэль — не ради общественной морали, но из страха за жизнь своего фаворита. Он приказал герцогу Альбермарлю посадить Бекингема под домашний арест или принять какие-либо иные меры, дабы удержать того от схватки. Альбермарль проигнорировал приказ, полагая, что король сам может предотвратить поединок более надежными средствами. Этого не произошло, и противники встретились в местечке Барн-Элмс. Оскорбленного Шрюсбери сопровождали его родственник сэр Джон Тальбот и лорд Бернард Говард, сын герцога Арундела, а Бекингема — двое его подчиненных, капитан Холмс и сэр Джон Дженкинс. Согласно варварскому обычаю того времени, в бой вступили не только дуэлянты, но и секунданты. Дженкинс был пронзен в сердце и оставлен мертвым на поле брани, а сэр Джон Тальбот был тяжело ранен в обе руки. Бекингем, отделавшись легкими ранениями, убил своего несчастного соперника и покинул место преступления с гнусной женщиной, причиной всех описанных злодеяний, которая, переодетая, дабы не вызвать подозрений, пажом, дожидалась исхода поединка в соседнем лесу, держа за повод коня своего любовника. В защиту виновных были приняты ходатайства от весьма влиятельных лиц, и король, не уступавший в низости своему фавориту, недолго думая даровал полное помилование всем имевшим отношение к дуэли. В изданной вскоре после этого королевской прокламации Карл II официально помиловал убийц, но объявил о своем намерении никогда в будущем не проявлять снисхождения к преступникам такого рода. После этого трудно сказать, кто из действующих лиц этой истории заклеймил себя бóльшим позором — король, фаворит или куртизанка.

Распространенность дуэлей вызывала множество критических отзывов в правление королевы Анны. Аддисон, Свифт, Стил и другие писатели использовали для их осуждения свои могущественные перья. Особенно страстно их нелепость и нечестивость обличал на страницах «Тэтлера» и «Гардиана» Стил, старавшийся наставить соотечественников на путь истинный посредством как логики, так и сатиры672. В его комедии «Рассудительные влюбленные» содержится блистательное разоблачение неверного употребления слова «честь», приводящего людей к столь прискорбному заблуждению. Свифт, затрагивая данную тему, отмечал, что не видит ничего дурного в том, что мошенники и дураки стреляют друг в друга. Аддисон и Стил подходили к вопросу более серьезно; и последний подытожил в одном из номеров «Гардиана» почти все, что можно было сказать по этому поводу, в следующих впечатляющих строках: «Христианин и джентльмен стали понятиями несовместными. Вам не приходится рассчитывать на загробную жизнь, если вы не прощаете оскорблений, но ваше земное существование считается недостойным, если вы не готовы убить обидчика. Ибо здравый смысл, равно как и религия, ныне столь чужды людям, что те мстят друг другу по пустякам с наивысшей яростью и гордятся этим, явно забыв, что наивысшей доблестью для человеческой натуры является то, к чему ей труднее всего склониться, — прощение. В поединок часто вступает трус, и трус часто одерживает верх, но трус никогда не прощает». Стил, помимо того, опубликовал памфлет, в котором подробно рассказал о вышеупомянутом эдикте Людовика XIV и мерах, принятых этим монархом для исцеления своих подданных от их убийственной прихоти.

8 марта 1711 года сэр Чолмли Диринг, член парламента от графства Кент, был убит на дуэли м-ром Ричардом Торнхиллом, также членом палаты общин. Через три дня сэр Питер Кинг представил это обстоятельство на рассмотрение указанного законодательного органа и, подробно остановившись на тревожном распространении порочной практики, добился разрешения внести законопроект о предотвращении дуэлей и наказании дуэлянтов. Он был впервые зачитан в тот же день и на следующей неделе был принят во втором чтении.

Примерно тогда же аналогичные события самым болезненным образом привлекли внимание верхней палаты парламента. Двое из наиболее видных ее членов сразились бы на дуэли, если бы королева Анна не была извещена об их намерении и не добилась от них обещания отказаться от поединка, а несколько месяцев спустя два других члена палаты расстались с жизнью на одной из самых примечательных документально зафиксированных дуэлей. Первая дуэль, которая, к счастью, не состоялась, была намечена между герцогом Мальборо и графом Поулетом, а вторая, имевшая фатальный исход, — между герцогом Гамильтоном и лордом Моханом.

Поводом для первого поединка послужила дискуссия в палате лордов на предмет поведения герцога Ормонда, не осмелившегося на генеральное сражение с врагом, в ходе которой граф Поулет заметил, что никто не имеет права сомневаться в мужестве герцога, сказав, в частности, следующее: «Он поступил не как тот известный генерал, который повел войска на бойню, в результате чего огромное количество офицеров пало на поле брани или под пулями расстрельной команды, а он набил себе карманы, присвоив их жалованье». Все расценили эту реплику как выпад в адрес герцога Мальборо, но тот промолчал, хотя явно переживал по поводу сказанного. Вскоре после закрытия заседания к графу Поулету обратился лорд Мохан, который сообщил, что герцог Мальборо весьма хотел бы услышать объяснение некоторым выражениям, к которым граф прибегнул во время дебатов того дня, и поэтому очень просит его «выйти немного подышать воздухом на природе». Лорд сказал, что его послание говорит само за себя и что он (лорд Мохан) будет секундантом герцога. Затем он попрощался, а граф Поулет вернулся домой и сказал жене, что собирается на дуэль с герцогом Мальборо. Графиня, опасаясь за жизнь его светлости, сообщила о его намерении графу Дартмуту, который незамедлительно послал от имени королевы гонца к герцогу Мальборо с приказом не отлучаться из дому. Он также велел выставить у дома графа Поулета двух часовых, после чего сообщил обо всем королеве. Ее Величество сразу же послала за герцогом, выразила свое отвращение к дуэлям и потребовала от него дать слово чести, что он откажется от своего намерения. Герцог дал слово, и инцидент был исчерпан.

Прискорбная дуэль между герцогом Гамильтоном и лордом Моханом имела место в ноябре 1712 года, и ее причиной послужили следующие обстоятельства. К тому времени эти два дворянина уже одиннадцать лет судились друг с другом, вследствие чего их отношения отличались определенной холодностью. 13 ноября они встретились кабинете м-ра Орлбара, чиновника канцлерского суда, и в ходе беседы герцог Гамильтон осудил поведение одного из свидетелей по делу, назвав его человеком, которому чужды правда и справедливость. Лорд Мохан, раздраженный замечанием герцога, относившемся к свидетелю в его, лорда, пользу, сказал, что м-ру Уайтворту, человеку, о котором шла речь, правда и справедливость свойственны не меньше, чем герцогу Гамильтону. Герцог ничего не ответил, и никто из присутствующих не подумал, что он воспринял сказанное как личное оскорбление; выйдя из комнаты, он отвесил лорду Мохану низкий любезный поклон. Вечером генерал Макартни дважды приходил к герцогу с намерением передать ему вызов на дуэль от лорда Мохана, после чего, так и не застав его дома, направился в одну таверну и, найдя там герцога, передал ему свое послание. Герцог принял вызов, и поединок был назначен на послезавтрашний день — воскресенье, 15 ноября.

В условленный час противники прибыли в Гайд-парк. Герцога сопровождал его родственник, полковник Гамильтон, а лорда Мохана — генерал Макартни. Они перепрыгнули через канаву на поляну под названием Ясли и приготовились к схватке. Герцог Гамильтон, обратившись к генералу Макартни, сказал: «Сэр, вы — причина этого, и да случится то, чему суждено случиться». Когда все было готово, двое дуэлистов заняли свои позиции и вступили в столь отчаянный поединок на шпагах, что вскоре оба, смертельно раненные, упали на землю. Лорд Мохан скончался на месте, а герцог Гамильтон — на руках своих слуг, когда те несли его к карете.

Этот несчастливый исход вызвал величайшее волнение — и не только в столице, но и по всей стране. Тори, скорбя об утрате герцога Гамильтона, возложили вину за смертельный поединок на партию вигов, лидер которой, герцог Мальборо, годом раньше вызвал на дуэль своего политического оппонента. Они называли лорда Мохана наемным убийцей на службе у вигов (он убил на дуэлях трех человек и был дважды судим за убийство) и открыто заявляли, что конфликт, ставший поводом для дуэли, был намеренно спровоцирован им и генералом Макартни, чтобы избавиться от герцога Гамильтона, немало послужившего своей стране. Утверждали также, что смертельную рану герцогу нанес не лорд Мохан, а Макартни, и для убеждения людей в этом использовались все возможные средства. Полковник Гамильтон, против которого и Макартни коллегия присяжных при коронере673 вынесла вердикт об умышленном убийстве, сдался несколько дней спустя и был допрошен тайным советом в доме лорда Дартмута. Он показал под присягой, что, увидев, как лорд Мохан и вслед за ним герцог упали, он бросился на помощь герцогу и что оная оказалась бы более существенной, если бы в то время, когда он, разоружив обоих, поднимал герцога на ноги, на последнего не напал Макартни. После того как с полковника были сняты показания, была незамедлительно издана королевская прокламация, в которой за поимку Макартни предлагалась награда 500 фунтов, к которой герцогиня Гамильтон позднее добавила еще 300 фунтов.

В ходе последующего допроса полковника Гамильтона стало ясно, что не все его утверждения заслуживают доверия и что он противоречит себе по нескольким важным пунктам. Он был привлечен к суду в Олд-Бейли674 по обвинению в убийстве лорда Мохана, что вызвало сильнейшее возбуждение в политических кругах Лондона. Вся партия тори ходатайствовала о его оправдании, и множество ториев в течение многих часов перед началом процесса толпилось у дверей здания суда и вдоль всех ведущих к нему дорог. Допрос свидетелей длился семь часов. Обвиняемый по-прежнему настаивал на том, что генерал Макартни убил герцога Гамильтона, но в других отношениях, как писали тогдашние газеты, явно увиливал от прямого ответа. Он был признан виновным в непредумышленном убийстве. Сей благосклонный вердикт был встречен всеобщим одобрением со стороны «не только королевского двора и всех присутствовавших лиц высокого звания, но и простых людей, кои выражали величайшее удовлетворение громкими и частыми возгласами ликования»675.

Когда это массовое исступление спало и люди начали рассуждать здраво, они перестали верить утверждениям полковника Гамильтона о том, что герцога заколол Макартни, хотя никто не отрицал, что тот был крайне назойлив и самонадеян. Гамильтона избегали все его бывшие друзья и сторонники, и это было ему настолько в тягость, что он ушел из гвардии и стал вести уединенную жизнь, а четыре года спустя умер от сердечного приступа.

Примерно тогда же генерал Макартни сдался властям и был судим за убийство в Суде королевской скамьи. Его, однако, признали виновным лишь в непредумышленном убийстве.

На открытии парламентской сессии 1713 года королева в своем выступлении совершенно недвусмысленно высказалась против дуэлей и порекомендовала законодателям придумать быстрое и эффективное средство их искоренения. В итоге был внесен соответствующий законопроект, который, однако, был отвергнут во втором чтении к величайшему сожалению здравомыслящей части общества.

Широко известная дуэль состоялась в 1765 году между лордом Байроном и м-ром Чоуортом. На обеде в одном клубе между ними завязался спор на предмет того, в чьих владениях больше дичи. Разгоряченные вином и страстным желанием доказать свою правоту, они немедленно удалились в соседнюю комнату и сразились на шпагах через стол при тусклом мерцании сальной свечи. М-р Чоуорт, который был более искусным фехтовальщиком, получил смертельную рану и вскоре скончался. Лорд Байрон был привлечен палатой лордов к суду по обвинению в убийстве и, поскольку казалось очевидным, что дуэль не была обдумана заранее, а произошла спонтанно, в порыве гнева, был признан виновным в непредумышленном убийстве и выпущен на свободу, уплатив надлежащий штраф. Это послужило весьма скверным примером для страны, и после такого приговора популярность дуэлей, разумеется, нисколько не убавилась.

Французы были не столь милосердны к дуэлянтам. В 1769 году парламент Гренобля обратил внимание на нарушение закона одним из своих членов, господином Дюшла, который вызвал на дуэль и убил капитана Фламандского легиона. Дюшла и его слуге, исполнявшему обязанности секунданта, было предъявлено обвинение в убийстве. Обоих признали виновными. Дюшла был присужден к колесованию, а слуга — к пожизненной каторге на галерах.

В ноябре 1778 года в Бате произошла варварская и свирепая дуэль между двумя иностранными авантюристами — графом Райсом и виконтом Дюбарри. Возник спор относительно игровой ставки, в ходе которого Дюбарри не согласился с утверждением оппонента, заявив: «Это неправда!» Граф Райс незамедлительно осведомился, понимает ли Дюбарри, сколь неприятны и вызывающи произнесенные им слова. Тот сказал, что прекрасно понимает смысл своих слов и что Райс может интерпретировать их как угодно. Тут же был брошен и принят вызов на поединок. Послали за секундантами, которые не заставили себя долго ждать, после чего все участники дуэли, хотя было уже за полночь, отправились в место под названием Клевертон-Даун, где пробыли до рассвета с хирургом. Затем дуэлянты приготовились к схватке; каждый вооружился двумя пистолями и шпагой. После того как секунданты разметили место поединка, Дюбарри выстрелил первым и ранил противника в бедро. Граф Райс, в свою очередь, прицелился и смертельно ранил Дюбарри в грудь. Комбатанты были в такой ярости, что отказались сложить оружие. Оба отступили на несколько шагов, а затем, ринувшись вперед, разрядили друг в друга по второму пистолю. Ни один выстрел не достиг цели, и сражающиеся, бросив пистоли, приготовились завершить кровавую битву на шпагах. После того как они заняли свои места и двинулись навстречу друг другу, виконт Дюбарри внезапно пошатнулся, побледнел и, падая, воскликнул: «Je vous demande ma vie!»676 Его противник успел лишь подтвердить правильность восклицания, и несчастный Дюбарри растянулся на траве и, издав тяжелый стон, испустил дух. Выжившего в этой свирепой схватке доставили в его апартаменты, где он провел несколько недель на грани жизни и смерти. Тем временем коронерское жюри изучило обстоятельства гибели Дюбарри и опозорило себя, вынеся вердикт о неумышленном убийстве. После того как граф Райс оправился от ран, ему, несмотря на означенный вердикт, было предъявлено обвинение в умышленном убийстве. На суде он привел массу аргументов в оправдание своих действий, заявив, в частности, что дуэль была справедливой и носила непредумышленный характер, и одновременно выражая глубокое сожаление в связи со смертью Дюбарри, с коим его долгие годы связывали узы крепчайшей дружбы. Эти доводы члены жюри, очевидно, сочли вескими, ибо неистовый дуэлист был вторично признан виновным всего лишь в непредумышленном убийстве и отделался незначительным наказанием.

В 1789 году имела место дуэль, менее примечательная по обстоятельствам, но более весомая с точки зрения общественного положения участников. Комбатантами в этом случае были герцог Йорк и полковник Ленокс, племянник и наследник герцога Ричмонда. Повод для дуэли дал герцог Йорк, который в присутствии нескольких офицеров гвардии сказал, что у Добиньи в адрес полковника Ленокса были произнесены такие слова, которых на его месте не стерпел бы ни один настоящий джентльмен. Полковник Ленокс подошел к герцогу на параде и прилюдно спросил его, делал ли тот подобное заявление. Герцог Йорк, не ответив на вопрос, холодно велел полковнику вернуться на место. Когда парад закончился, герцог, воспользовавшись случаем, публично заявил в канцелярии подразделения в присутствии полковника Ленокса, что он, хоть и является членом царствующего дома и командиром войсковой части, не нуждается в охране, добавив, что, не находясь при исполнении служебных обязанностей, он ничем не отличается от частного лица и готов принять вызов. Полковнику Леноксу более всего хотелось бросить вызов, с тем чтобы застрелить герцога либо быть застреленным самому. По этой причине он вызвал Его Королевское Высочество на поединок, и они встретились на Уимблдонском общинном выгоне. Полковник Ленокс выстрелил первым, и пуля просвистела рядом с головой его противника, задев локон волос. Герцог отказался от ответного выстрела, и после вмешательства секундантов дуэль была прекращена.

Очень скоро полковник Ленокс оказался вовлечен в еще одну дуэль, произошедшую на почве первой. Некий м-р Свифт написал памфлет в связи с описанной выше ссорой между полковником и герцогом Йоркским, прибегнув в нескольких местах к таким выражениям, что их, казалось, мог загладить только выстрел в писателя. Дуэлянты сошлись в поединке на Аксбридж-роуд, но не причинили друг другу никакого вреда.

Долгое время своей любовью к дуэлям были известны ирландцы. Спровоцировать вызов на поединок могла самая незначительная обида одного человека другим, какую только можно себе представить. Сэр Джон Бэррингтон в своих «Воспоминаниях» сообщает, что незадолго до Англо-ирландской унии 1801 года, во время спорных выборов в Дублине, обычно происходило в среднем по двадцать три дуэли в день. И даже в более спокойные времена дуэли были столь обыденным явлением, что тогдашние хроникеры считали их недостойными упоминания, кроме случаев, когда один или оба комбатанта были убиты.

В те дни в Ирландии не только военные, но и мужчины любой другой профессии были вынуждены отстаивать свои интересы с помощью шпаги или пистоля. Каждая политическая партия имела собственный регулярный отряд вооруженных провокаторов, или, как их называли, бретеров, которые готовили себя к тому, чтобы стать бичом общества, тратя все свободное время на стрельбу по мишеням. Они хвастались, что могут попасть человеку в любую часть тела и перед поединком решают, убить ли противника, ранить ли его легко или же сделать калекой на всю жизнь, нанести ли просто царапину или приковать к постели на год.

Распространение дуэлей достигло угрожающих размеров, и в 1808 году королю Георгу III представилась возможность замечательным образом продемонстрировать свое крайнее отвращение к ним и доказать ирландцам, что подобные преступления не могут совершаться безнаказанно. В июне 1807 года между майором Кэмпбеллом и капитаном Бойдом, офицерами 21-го полка, расквартированного в Ирландии, завязался спор о том, как правильно отдавать команды на параде. Пустячная размолвка вылилась в обмен крепкими выражениями, и Кэмпбелл вызвал Бойда на дуэль. Вскоре они удалились в столовую и встали по углам, на расстоянии не более семи шагов друг от друга. Здесь, без присутствия друзей или секундантов, они обменялись выстрелами, и капитан Бойд получил смертельную рану между четвертым и пятым ребрами. Явившийся вскоре хирург увидел, что тот, сидя на стуле и сотрясаясь в приступе рвоты, испытывает сильнейшую боль. Бойд был препровожден в другую комнату, куда также проследовал переживавший душевные муки и смятение ума майор Кэмпбелл. Бойд прожил всего восемнадцать часов. Перед смертью он, отвечая на вопрос своего противника, сказал, что дуэль прошла не по правилам, и добавил: «Вы поторопили меня, Кэмпбелл, вы негодяй». «Боже милостивый! — воскликнул Кэмпбелл. — И вы в присутствии этих джентльменов обвиняете меня в бесчестии? Разве вы не сказали, что готовы?» Бойд еле слышно ответил: «О, нет! Вы знаете, что я хотел, чтобы вы дождались друзей». Когда умирающего вновь спросили, все ли было по справедливости, он прошептал «Да», но минуту спустя опять произнес: «Вы негодяй!» Кэмпбелл, испытывая величайшее волнение и судорожно ломая руки, воскликнул: «Ах, Бойд! Вы счастливейший человек из нас двоих! Вы прощаете меня?» Бойд ответил: «Я прощаю вас и сочувствую вам так же, как, я знаю, вы сочувствуете мне». Вскоре после этого он скончался. Майор Кэмпбелл бежал из Ирландии и прожил несколько месяцев с семьей под вымышленным именем неподалеку от Челси. В августе 1808 года он был схвачен и отдан под суд. В тюрьме он сказал, что, если его признают виновным, это послужит уроком всем дуэлистам Ирландии. Тем не менее он тешил себя надеждой, что присяжные признают его виновным только в непредумышленном убийстве. На суде было доказано, что дуэль состоялась не сразу после того, как был брошен вызов, а лишь после того, как майор Кэмпбелл пошел домой, выпил чаю с семьей и затем разыскал Бойда ради смертельного поединка. Жюри вынесло против майора вердикт об умышленном убийстве, но рекомендовало помиловать его на том основании, что дуэль была честной. Он был приговорен к смерти. Казнь была назначена на следующий понедельник, но позднее была отложена на несколько дней. Тем временем были поданы высочайшие ходатайства в защиту осужденного. Его жена преклонила колена перед принцем Уэльским, дабы тот, использовав свое влияние на короля, добился помилования ее несчастного мужа. Она перепробовала все, на что могла пойти любящая жена и храбрая женщина; но Георг III был непреклонен вследствие представлений ирландского вице-короля на предмет того, что дуэлянтам нужно преподать урок. Поэтому закону было позволено идти своим чередом, и майор, ставший жертвой ложного представления о чести, умер смертью опасного уголовного преступника.

Самыми отъявленными дуэлянтами наших дней являются студенты университетов Германии. Они вступают в поединки по самым ничтожным поводам и улаживают с помощью шпаг и пистолетов такие разногласия, какие их сверстники в других странах решают с помощью кулаков. Одно время в среде этого буйного молодняка существовал обычай отдавать предпочтение поединку на шпагах, поскольку он давал возможность отсечь противнику нос. Обезобразить противника означенным образом считалось за честь, и германские дуэлисты вели счет этим отвратительным трофеям с таким же удовольствием, с каким генерал-победитель считает покоренные провинции или захваченные города.

Было бы, однако, утомительно пускаться в подробное описание всех дуэлей современности. Если взглянуть на их причины, станет понятно, что в большинстве случаев они либо крайне незначительны, либо крайне недостойны. Одно время самым обычным делом были дуэли между парламентариями, и среди тех, кто таким образом запятнал свою репутацию, можно назвать таких известных политических деятелей, как Уоррен Гастингс, сэр Филип Френсис, Уилкс, Питт, Фокс, Граттан, Кёрран, Тьерни и Каннинг. То обстоятельство, что ни один из этих прославленных государственных мужей, очевидно, в глубине души не осуждал безрассудство, к коему прибегнул, свидетельствует о том, что даже просвещенным умам очень трудно освободиться от пут ложных представлений. Узы здравого смысла, казалось бы, твердые, как железо, с легкостью рвутся, тогда как узы безрассудства, на первый взгляд податливые и бренные, как потоки воды, не дают самым смелым и рассудительным отбросить их прочь. Полковник Томас, офицер гвардии, который был убит на дуэли, добавил в ночь перед поединком следующий пункт к завещанию: «Прежде всего я вверяю свою душу всемогущему Богу в надежде на его милосердие и прощение за то богопротивное деяние, кое я сейчас (в соответствии с непростительными обычаями этого грешного мира) беру на себя, дабы не запятнать свое имя позором». Какое множество людей думало так же, как этот умный и вместе с тем глупый человек! Он знал про свой грех и ненавидел его, но не мог сопротивляться ему из страха перед мнением предубежденных и бездумных. Лишь они могли осуждать его за отказ от на дуэли.

Перечень дуэлей, произошедших по самым унизительным причинам, можно продолжать чуть ли не до бесконечности. Отец Стерна677 дрался на дуэли из-за гуся, а знаменитый Рэли678— из-за счета, предъявленного ему в таверне679. Огромное число дуэлей (в том числе со смертельным исходом) имело место вследствие разногласий за картами или из-за места в театре, сотни вызовов, брошенных и недолго думая принятых в состоянии опьянения, приводили к поединкам на следующее утро, заканчивавшимся смертью одного или обоих противников.

Две из наиболее печально известных дуэлей наших дней произошли по столь низменным поводам, как ссора из-за собаки и борьба за благосклонность проститутки: первая состоялась между Макнамарой и Монтгомери, а вторая — между Бестом и лордом Кемелфордом. Собака, принадлежавшая Монтгомери, напала на собаку Макнамары, каждый из хозяев вступился за своего питомца, и дело дошло до крепких выражений. За этим последовал и был принят вызов на смертельный поединок. Стороны встретились на следующий день, Монтгомери был застрелен, а его противник — серьезно ранен. История получила широкую огласку, и Хевисайд, хирург, присутствовавший на месте поединка для оказания помощи в случае необходимости, был арестован как соучастник убийства и приговорен к заключению в Ньюгейтской тюрьме.

В дуэли между Бестом и лордом Кемелфордом использовались два пистолета, слывшими лучшими в Англии. Один из них считался немного лучше другого, и было решено, что комбатанты выберут оружие, бросив монету. Лучший пистолет достался Бесту, и при первом же выстреле лорд Кемелфорд получил смертельную рану. Однако его участь не вызвала особого сочувствия: он был закоренелым дуэлянтом, принял участие во множестве поединков и на его совести была не одна смерть. Что он посеял, то и пожал; не раз прибегнув к насилию, он сам стал его жертвой.

Теперь остается лишь упомянуть о тех мерах, которые были приняты для сдерживания распространения описываемого в данной главе сумасбродного представления о чести в разных странах цивилизованного мира. Читатель уже узнал об усилиях, предпринятых в этом направлении правительствами Франции и Англии, и их недостаточная эффективность очевидна. Те же усилия предпримались в других странах с теми же результатами. В деспотических государствах, где воля монарха — закон, подлежащий беспрекословному выполнению, эти меры приводили к временному уменьшению зла, которое впоследствии, по восхождении на престол правителя, не столь решительного и беспощадного, как его предшественник, вновь расцветало пышным цветом. Так произошло, в частности, в Пруссии после смерти Великого Фридриха680, о чьем отвращении к дуэлям свидетельствует одна известная история. Пишут, что он разрешил дуэли в армии, но при условии, что комбатанты должны сражаться в присутствии целого батальона пехоты, построенного с тем, чтобы проконтролировать честность поединка. Солдаты получали жесткий приказ в случае гибели одного из дуэлянтов немедленно расстрелять второго. Сообщается также, что суровость короля в отношении дуэлей в конце концов положила им конец.

Австрийский император Иосиф II действовал не менее решительно, чем Фридрих, хотя меры, к которым он прибегал, были не столь экзотическими. Его воззрения в части дуэлей объясняет следующее письмо:

«Генералу…..

МОЙ ГЕНЕРАЛ,

немедленно арестуйте графа К. и капитана В. Граф молод, вспыльчив и имеет неверные представления о значении происхождения и о чести. Капитан В. — старый солдат, который улаживает все разногласия с помощью шпаги и пистолета и принял вызов юного графа с неприличествующей горячностью.

Я не потерплю дуэлей в моей армии. Я презираю принципы тех, кто пытается их оправдать и хладнокровно всадил бы клинок в другого дуэлянта.

Когда я узнаю об офицерах, храбро бросающихся навстречу любой опасности перед лицом врага, постоянно демонстрирующих отвагу, доблесть и решимость в атаке и обороне, я высоко их ценю. Хладнокровие, с которым они встречают смерть, полезно для страны и делает им честь; но когда среди них попадаются те, кто готов пожертвовать всем ради мести и ненависти, я их презираю. Я считаю, что такие люди не лучше римских гладиаторов.

Приказываю предать двух упомянутых офицеров суду военного трибунала. Изучите предмет их распри с той беспристрастностью, которой я требую от каждого судьи, и пусть тот, кого признают виновным, станет жертвой своей участи и закона.

Приверженцев столь варварского обычая, подобающего эпохе Тамерлана и Баязидов и оказывающего столь печальный эффект на отдельные семейства, я буду преследовать и карать, даже если это лишит меня половины моих офицеров. Есть еще мужчины, которые знают, как соединить в себе героя и верноподданного, и ими могут быть только те, кто уважает закон.

Август 1771 г.

ИОСИФ»681.

В Соединенных Штатах Америки законы в отношении дуэлей значительно разнятся. В одном или двух все еще диких и нецивилизованных штатах Дальнего Запада, где не состоялось еще ни одной дуэли, на этот счет нет никаких законов, кроме Декалога682, гласящего: «Не убий». Но повсеместно с развитием цивилизации укореняются и дуэли; к тому времени, когда обитатель лесной глуши превращается в горожанина, он усваивает те ложные представления о чести, что господствуют в Европе и вокруг него, и готов, как его прародители, разрешать конфликты с пистолетом в руке. В большинстве штатов за вызов на дуэль и участие в ней в качестве дуэлянта или секунданта предусмотрено наказание в виде одиночного тюремного заключения, каторжных работ сроком менее года и лишения права занимать какую бы то ни было государственную должность в течение двадцати лет. В Вермонте за дуэли наказывают пожизненным отстранением от государственной службы, лишением гражданских прав и штрафом; в случаях со смертельным исходом предусмотрено то же наказание, что и для убийц. В Род-Айленде комбатанта даже при отсутствии смертельного исхода привозят в телеге к виселице с веревкой на шее, где он сидит так около часа, подвергаясь нападкам толпы. После этого он по решению суда может быть на год посажен в тюрьму. В Коннектикуте наказанием является пожизненное отстранение от государственной службы или работы по найму и штраф от ста до тысячи долларов. Законы Иллинойса требуют от лиц, вступающих в ряд государственных должностей, давать клятву, что они никогда не участвовали и не примут участия в дуэли683.

Среди указов против дуэлей, обнародованных в разное время в Европе, можно упомянуть эдикт, изданный в 1712 году польским королем Августом и предусматривавший смертную казнь для дуэлянтов и секундантов и менее суровые наказания для лиц, принесших вызов. В 1773 году в Мюнхене был опубликован другой эдикт, согласно которому и дуэлянты и секунданты даже при отсутствии смертей и ран подлежали повешению, а их тела — сожжению у подножья виселицы.

В 1738 году король Неаполя издал ордонанс против дуэлей, в соответствии с которым все (прямые и косвенные) участники дуэли с фатальным исходом караются смертью. Тела убитых и казненных за соучастие подлежат погребению в неосвященной земле без всяких религиозных обрядов, и на местах погребения нельзя устанавливать никаких памятников. Наказание за участие в поединке, в котором один или оба дуэлянта получили ранения, и поединке, не повлекшем никакого ущерба, варьируется в зависимости от дела и предусматривает штраф, тюремное заключение, лишение звания и привилегий и лишение права занимать какую-либо государственную должность. Вестники, доставившие вызов, караются штрафом и тюремным заключением.

Можно было бы предположить, что столь суровые постановления, принимаемые во всем цивилизованном мире, в конечном итоге искоренят обычай, распространенность которого всякий умный и добропорядочный человек должен считать предосудительным. Но сколь бы суровыми ни были положения законов, они еще ни разу не заставили и никогда не заставят людей воздержаться от этой практики, пока было и будет ясно, что законодатели и судебные чиновники внутренне ей симпатизируют. Судья, непреклонный в зале суда, может сказать подсудимому, которого не слишком воспитанный оппонент назвал лжецом: «Коль скоро вы вызвали его на дуэль, вы замышляете убийство и заслуживаете соответствующего наказания!» Но тот же самый судья в неофициальной обстановке в приватной беседе может сказать: «Если вы не вызовете его на дуэль, если не возьмете на себя риск стать убийцей, вас будут считать человеком малодушным, недостойным расположения ваших друзей и знакомых и не заслуживающим ничего, кроме насмешек и презрения!» Винить нужно не дуэлиста, а общество. Зловещую роль тут играет и женское влияние, с успехом доводящее мужчин как до добра, так и до зла. Обычная животная храбрость, к сожалению, нередко действует на женщин столь завораживающе, что они видят в успешном дуэлисте своего рода героя, а человека действительно храброго, но благоразумно отказавшегося от поединка, считают трусом, о которого можно вытирать ноги. М-р Грейвс, член конгресса США, в начале 1838 года убивший на дуэли некоего м-ра Гилли, выступая в палате представителей с осуждением прискорбного исхода данного поединка, убедительно и красноречиво заявил, что общество повинно в нем более, чем он. «Общественное мнение, — сказал раскаивающийся оратор, — является в этой стране, по сути, высшим законом. Все прочие законы, человеческие и Божьи, далеко не столь значимы и весомы. И именно этот высший закон этой нации и этой палаты вынудил меня под страхом бесчестья к образу действий, приведшему не по моей воле к столь трагическому концу. На гражданах этой страны, на дверях этой палаты лежит вина за ту кровь, которой обагрены мои руки!»

Есть основания опасаться, что дуэли, сколь бы суровы ни были направленные против них законы, будут существовать до тех пор, пока общество будет к ним тяготеть, пока оно будет думать, что человек, отказывающийся мстить за оскорбление, заслуживает оного и участи изгоя. Люди достойны возмещения за нанесенные им оскорбления; и до тех пор, пока такие оскорбления будут неподсудны, оскорбленные будут брать правосудие в собственные руки и реабилитировать себя в глазах соплеменников, рискуя лишиться жизни. Сколько бы мудрецы ни декларировали свое презрение к мнению большинства, среди них найдется не много таких, кто предпочел бы не сто раз рискнуть жизнью, а прожить ее остаток в обществе, перестав быть его частью и став излюбленной мишенью для нападок всех тех, кто знает об их позоре и не упустит случая направить на них указующий перст.

Единственным действенным средством уменьшить влияние обычая, позорного для цивилизации, является, по-видимому, учреждение своего рода суда чести, который принимал бы к рассмотрению все те деликатные и почти недоказуемые дела об оскорблениях, которые при всей своей трудноразрешимости так глубоко ранят человеческое достоинство. За образец можно было бы взять суд, учрежденный Людовиком XIV. Теперь никто не сражается на дуэли по принесении надлежащих извинений, и обязанностью такого суда должно стать беспристрастное рассмотрение жалобы каждого человека, чье достоинство оскорблено словом или делом, и принуждение обидчика к публичному извинению. Отказавшийся от извинения нарушал бы тем самым другой закон, совершив преступление против вышестоящего суда, равно как и человека, которого он оскорбил, и мог бы караться штрафом и тюремным заключением. Последнее можно было бы продлевать до тех пор, пока осужденный не осознавал бы ошибочность своего поведения и не делал бы уступку, требуемую судом.

Если же и после создания такого суда люди оказались бы столь кровожадны, что не стали бы довольствоваться его мирными решениями и по-прежнему прибегали бы к старому варварскому обычаю смертельного поединка, их можно было бы обуздать иными средствами. Вешать их как убийц бесполезно, ибо таким людям смерть не страшна. Заставить их внять голосу разума может только позор. Вероятно, было бы достаточно ссылки на каторгу, однообразного механического труда или публичной порки.