Путь на Круглое болотце
Драчун появился на следующее утро. Это был мальчишка лет одиннадцати – с рыжеватыми сосульками волос и хмурыми глазами. В обвисшем сизом свитере, с разноцветными заплатами на коленях длинных штанов. Разношенные кеды его были без шнурков и хлюпали на ногах. Чем-то он походил на Чебурека, только в Чебуреке не было хмурости Драчуна.
Несмотря на неласковый вид все Драчуну обрадовались. Особенно Дашутка и Сёга. Дашутка – та буквально прилипла к Драчуну и не отходила от него целый день. Он порой сердито хмыкал и бесцеремонно, как мальчишке, трепал пятерней ее белобрысые волосы. А с Сёгой они с полчаса о чем-то шептались…
Только сейчас Белка узнала, что Драчун и Сёга – из одного класса. И от того же Сёги постепенно сделалась известна история Драчуна и почему такое прозвище.
Есть смысл изложить эту историю сразу, а не кусочками, как она проявлялась для Белки.
В первом и втором классе Драчуна – тогда еще Андрюшу Рыбина – «доводили». То есть дразнили, поколачивали, щипали и делали ему всякие гадости. Называли Селедкой и Карасем. Рассказывали, что дома он питается одной только манной кашей и тайком играет в куклы. Ну и понятно – если человек не может дать сдачи, а только роняет слезинки, жизнь у него самая паршивая. В общем, похожа эта жизнь была на ту, которую «тянул» в своей школе Тюпа. Только Андрюша Рыбин освободил себя от угнетения раньше, чем Тюпа.
Случилось это в третьем классе. Благодаря первокласснице Дашутке Ерёминой.
Шел Андрюша на перемене по коридору, старался быть у самой стенки, чтобы не зацепили, не стукнули, не обругали. И увидел, как два его одноклассника – Генка Дусин и Мишка Комов по прозвищу Комбат взяли в плен маленькую безответную Дашутку. Генка с аппетитом жевал Дашуткину булочку, а Комбат дергал ее за жидкие прядки и требовал: "А ну говори, а то хуже будет!" (Потом выяснилось, что она даже не знала, чего ему надо.) И увидел Андрюша Рыбин Дашуткины глаза. А были он и Дашутка знакомы – жили недалеко друг от друга. Конечно, не друзья, но ведь и не совсем посторонние друг другу. Тем боле, что в мокрых Дашуткиных глазах была мольба. И Андрюша понял, что, если он струсит и сейчас, будет он уже совсем не человек, а в самом деле дохлый карась и гнилая селедка.
Андрюша зажмурился и кинулся вперед…
Оказалось, что его кулаки попали в живот Дусину. Андрюша услышал громкое иканье и звук падения. Он вжал голову и стал ждать, когда его станут бить и пинать. Но не били… Андрюша открыл один глаз. Дусин сидел, упирался в пол растопыренными ладонями и держал в зубах булочку. Комбат отпустил Дашутку и моргал, пытаясь осознать невероятное. Но первым осознал Андрюша. На него снизошло озарение! Он понял, что нельзя терять момент, суливший освобождение от гнета. Всего то и требовалось: зажать в себе остатки страха и – снова вперед!
Андрюша левым кулаком ткнул Комбата в поддых, а правой ногой лягнул Дусина в брюхо, и тот подавился булочкой. Затем Андрюша Рыбин ("Чебак", «Подлещик», "Мамина икринка") коротко взвыл, вцепился согнувшемуся Комбату в волосы и постарался отвинтить у него голову. Комбат заорал. Разумеется тут же возникла дежурная учительница – похожая на орудийную башню Антонида Антоновна (когда приставали к Дашутке, ее не было). Разумеется, всех (кроме Дашутки) поволокли в учительскую, где выяснилось, что во всем виноват Рыбин, потому что "мы просто поиграли, а этот псих налетел ни с того, ни с сего…"
Конечно, слушать Рыбина никто не стал, потому что он стискивал зубы и сопел, а Дусин и Комбат ревели (хотя и ненатурально). И пошел «Карасик» из учительской с грозным предписанием "завтра без отца в школе не появляться".
Предписание это не испугало Андрюшу. Во-первых отца у него не было, во-вторых, ощущение радостной победы заглушало в Андрюше остальные чувства. Едва вышли из учительской, он вмазал Дусину по уху, а открывшему рот Комбату сказал слова, которые однажды слышал от семиклассников (и которые до сей поры не повторял даже мысленно):
– Чё зыришь, как старый хрен на голую соседку? Ща как вмажу в левый глаз, правый выскочит из… – И в полную громкость назвал место, из которого этот глаз выскочит.
Тут же его повлекли в учительскую вторично.
Однако никакие проработки, дневниковые записи и прочие кары уже не могли направить Андрюшу Рыбина прежним жизненным путем. Он понял простую и горькую истину: чтобы тебя не затюкал "здоровый коллектив", надо, не теряя ни единого мига, кидаться в бой раньше противников (как в известном фильме "Бей первым, Фреди!"). И кидался. Чаще всего – отстаивать справедливость. Но бывало, что и без причины, не разобравшись. А что делать – привычка уже… Прежние прозвища были забыты, кличка Драчун прилипла намертво. И нельзя сказать, что Андрюшу Рыбина полюбили в классе больше, чем раньше, но, по крайней мере, теперь не трогали. Знали – себе дороже… Кстати, Драчун не всегда бросался в атаку сразу, иногда предупреждал: "Ща как вмажу в левый глаз…"
Мать вызывали в школу не реже двух раз в месяц. Та, чуть не плача, разводила руками:
– Дома он совсем не такой. С девочкой подружился, зверят африканских рисует ей в альбоме, скворчонка с поломанным крылом принес, выходил…
Учительница Анна Егоровна не растрогалась при этих известиях. Сурово подвела итог:
– Скворченка пожалел, а товарищей в классе не жалеет. Где-то вы проглядели мальчика…
– А вы? – тихо сказала Андрюшина мама.
Анна Егоровна в ответ сообщила, что у нее тридцать два ученика и зарплата меньше, чем у технички. И если она будет тратить на каждого ученика время, как в элитном колледже, то…
Ну и так далее. Мама не сумела ей возразить. У нее ведь не было тридцати двух детей. Были только трое: Андрюшка ("горюшко ты мое несуразное") и две взрослые дочери. Муж погиб в аварии на заводе, когда сыну было два года. Старшая дочь успела выскочить замуж, развестись и вернулась к матери с годовалым Данилой. Жили в двухкомнатной квартирке. Можно сказать, не жили, а «вертелись». Мать "надрывала жилы" на двух работах, дома ее почти не видели. Помогала иногда старая соседка Лизавета Борисовна: с малышом посидеть, когда в яслях карантин, приготовить обед, на рынок сходить. Мать называла ее "наша спасительница".
Но Драчун соседку не любил. Он подозревал, что худая, всегда бормочущая под нос Лизавета – ведьма. Андрюшку она с младенчества пыталась держать в строгости, обещала наворожить всякие беды, если будет «неслухом». Да и не только в младенчестве. Однажды, когда он пришел из школы с очередным синяком, Лизавета скрипуче сказала:
– А вот так и будешь с им ходить, покуда не кончишь свои безобразия, окаянная душа. Не сойдет он, как ни три…
И правда, синяк не сходил. Неделю за неделей темнело под глазом тускло-лиловое пятно. (А «безобразий» своих Драчун, естественно, не прекращал.) К синяку привыкли и сам Драчун, и окружающие. Это был у него уже как знак отличия…
А потом в классе появился белоголовый Сережка Горватов. Драчуну новичок не понравился: тихий, вялый какой-то, как вареная макарона. Впрочем, кто Драчуну нравился? А Сережка этот по крайней мере, ни к кому не лез, никого из себя не строил. Его не обижали, потому что слишком уж беззащитный. Однажды он что-то не сумел ответить на уроке и Аннушка сгоряча наорала на него, а он вдруг быстро сел (почти упал), голова стукнула о парту. Оказалось – без сознания. Ну, забегали, вызвали из пятого класса старшего брата, школьную медсестру, позвонили родителям. Унесли… Аннушка, когда малость очухалась, пробормотала (вроде бы про себя, но так, что слышали все): "Не хватало мне теперь еще припадочных…"
А Драчун вспомнил, как моталась голова Сережки Горватова, когда его несли к двери, и вдруг сильно, до шершавой боли в горле пожалел его. Ну, как скворчонка с перебитым крылом.
На следующий день Сережка появился в классе как ни в чем не бывало. Но Драчун-то чуял, что внутри у белоголового новичка боязнь и нерешительность. И на первой перемене он подошел и сказал:
– Ты никого не бойся. Кто станет приставать, скажи мне. Сразу как дам в глаз…
Сережка серьезно кивнул и продолжал смотреть Драчуну в лицо непонятными серо-голубыми глазами. И вдруг спросил:
– Хочешь, я его уберу?
– Кого? – удивился Драчун. – Чего?
– Синяк… Ну-ка нагнись.
Драчун ничего не понял и… нагнулся. Сережка из брючного кармана вытащил желтого шахматного конька. Мягко, но решительно приложил его подставкой к синяку. Фланелевая подкладка щекотнула кожу. Синяк всегда побаливал, но сейчас боль не откликнулась на это касание. Наоборот, она исчезла полностью, и Драчун ощутил: навсегда!
– Пятно сразу не сойдет, но завтра его уже не будет, – тихо пообещал Сережка.
И Драчун вдруг сказал слово, которого никому никогда не говорил в школе:
– Спасибо… – Нет, он даже не так сказал, а вот так: – Спасибо, Сережа…
А тот вдруг улыбнулся:
– Меня зовут Сёга…
И они подружились. Не сразу и, может, не очень крепко, но все же стало их в классе двое…
Но в Институтские дворы привел Драчуна не Сёга. Привела Дашутка.
В этом году, в середине апреля Драчун сделал Дашутке из пенопласта кораблик. Они посадили туда пластмассового кролика и пустили в ручей. Кораблик поплыл, они – следом по берегу. Подхватить не успели, кораблик нырнул под мосток. За мостком были заросли прошлогоднего репейника, пришлось продираться. Когда продрались, оказалось, что вокруг незнакомые кирпичные дома, а канава пересекает мощеную площадку со скамейками из решетчатого чугуна.
– Ой, куда нас занесло! – удивилась Дашутка. – я и не знала, что здесь есть проход.
Драчун озирался.
Было очень тепло, от камней несло, как от печки. И, наверно, поэтому мальчик, который шел навстречу и нес пойманный в канаве кораблик, был одет по летнему – в парусиновый костюмчик с якорями. Он тряхнул светлыми локонами и протянул беглеца:
– Вот. Чуть не улизнул под насыпь…
"Чё лапаешь не свое! Ща как дам…" – хотел выпалить Драчун по привычке. Но Дашутка весело сказала:
– Юрчик, здравствуй! А это Андрюша. Вообще-то его иногда зовут Драчун, но это не по правде…
Юрчик не удивился, позвал сразу Дашутку и Драчуна:
– Мы там натянули резину, пошли запускать самолеты!
…Вечером Драчун упрекнул Дашутку:
– Ты же раньше бывала на тех дворах. А мне про них не говорила.
– Боялась, – шепотом призналась она.
– Чего?!
– Ну… что ты начнешь с теми ребятами драться. Не по злости, а так…
– Глупая. Ща как дам… Ой… Чё драться-то, если не лезут…
Прозвище «Драчун» так и осталось за ним, хотя ни с кем на Институтских Дворах не подрался он ни разу. Просто «шалопаистый» вид Андрюшки Рыбина этому прозвищу вполне соответствовал. И к тому же, бывало, что во время игры, если заспорят, Драчун заявлял:
– Чё заладили "не по правилам", "не по правилам"! Ща как дам в лоб, оба глаза выскочат из… – и порой добавлял даже, откуда именно.
Смеялись. Так же, как смеялись над «стр-рашными» ругательствами Славика Ягницкого. А Драчун подружился с Луизой и научил ребят делать из бумаги человечков, которые умели ходить по натянутой нитке. Скоро все стали его приятелями…
В конце мая Драчун, Дашутка, Юрчик и Чебурек бродили по окраинам Институтских дворов и выбрались на широкий луг. Он уже зацветал, трещали кузнечики, пересвистывались пичуги. Драчун постоял в траве, послушал, пооглядывался и вдруг заявил:
– Ага, ожили!.. Слышите?
Никто не понимал: чего там слышать? Лишь птичий посвист да стрекотанье… Но постояли, помолчали, и тогда сквозь луговые звуки издалека протолкалось ритмичное "бум-ква-ква".
– Это лиловые лягушата на Круглом болотце…
Драчун рассказал, что болотце он открыл еще в прошлом году, в сентябре, когда гулял на далекой отсюда городской окраине, по сырой низине, где паслись коровы с телятами (Драчун любил телят, они ласковые). Болотце удивительное, там с весны до снегопада цветут крупные кувшинки, а из-под воды то и дело всплывают пузыри, похожие на половинки лампочек. И лопаются. Казалось бы, из пузырей должен идти болотный запах. Но они пахнут свежим сеном. Внутри каждого пузыря всплывает со дна лиловый лягушонок (он сидит на маленьком листе кувшинки)…
Драчун подружился с лягушатами.
– У них такие умные глазенки. Смотрят на тебя, и сразу их мысли читаются, как словесный разговор. Чё, не верите? Ща как… Ой, ну нет, правда же… Они про свою жизнь рассказывали. Они взрослыми никогда не делаются, всегда веселятся, как пацанята… Я обещал превратить их в царевн и царевичей, когда расцветут коронки. А в тот раз коронок уже не было, отцвели…
Юрчик и Чебурек не очень-то верили, а Дашутка поверила сразу. И слегка надулась:
– А мне ты раньше ничего не говорил…
– Хотел привести тебя к лягушатам и показать. Чтобы удивилась… А теперь всем покажу. Только вы их не обижайте… По этому лугу до болотца дорога прямая…
– Откуда ты знаешь? – опять не поверил Юрчик. – Ты же здесь раньше не был.
– А я чувствую… Я ее будто на ощупь… Дашутка, мы знаешь как сделаем? Возьмем твоего Пому, бросим перед собой, он и поведет нас, как клубок. Но только без меня не ходите, ничего не получится, пока я Поме не нашепчу, куда скакать. Без меня нельзя, перепугаете лягушат. А со мной они знакомы, не будут бояться…
Но в те дни экспедиция не состоялась. Скоро Драчуна мать отправила в деревню к деду и бабке. Все-таки одним ртом в доме меньше, да и старикам помощь. А они потом, к осени, подкинут картошки… Уезжая, Драчун пообещал, что в середине лета сводит к болотцу всех, кто хочет, познакомит с лягушатами…
Собрались на Круглое болотце утром следующего дня. Желающих оказалось немало. Кроме тех, кто в мае был на лугу, Драчун позвал Сёгу, а тот куда без Вашека? А где Вашек, там и Белка, и Костя, и Тюпа. Хотели взять еще Птаху, но его на Дворах не оказалось…
Тропинок не было, шли через траву друг за дружкой, вереницей. Трава была где по колено, где по пояс, где и по грудь. Щекотала ноги и локти метелками и зонтиками соцветий. Прыскали в стороны кузнечики. Драчун шагал впереди, бросал перед собой Пому – красный мячик со смеющейся рожицей. Пома улетал в траву, Драчун отыскивал его, гладил, что-то шептал и бросал опять…
Костя шел позади всех. И усмехался про себя. Думал, что, если взглянуть со стороны, то жизнь его – ну, совершенно бестолковая и лишенная смысла. Ничем серьезным он не занимался пол-лета.. Даже за компьютер почти не садился, не влезал в интернет, не шарил, как раньше, по сайтам с рыцарскими замками и старинными кораблями. Читал, правда, по вечерам, но лениво и понемногу. Зато с утра до вечера болтался на Институтских дворах. Не обязательно с ребятами, бывало, что и один.
Что его сюда тянуло? Вроде бы ни с кем сильно не подружился. Ребята хорошие, с ними легко, но все-таки не было таких, кому откроешь душу. Только Белка. Но… есть Вашек с его доверчивыми глазами, поэтому Белка всегда будет для Кости просто одна из многих приятелей. Иначе нельзя. Дворы не выдержат нечестности, превратятся в скучное захолустье. По крайней мере, для него, для Кости…
Ну а ради чего же он каждый день бежал сюда? Ради воздуха свободы? Ради беззаботности летних дней? Ради того, что здесь никто не скажет плохого слова, не сделает никакого зла, не обманет? Или из-за чувства полной безопасности?.. Да уж, это точно! Неизвестно почему, но Костя знал: никакие рэкетиры, похитители и прочие гады сюда не сунутся. Он словно ощущал защитное поле, поставленное вокруг дворов неизвестной силой. «Кандеевские» здесь не ходят…"
Отец почти не вспоминал о Косте. Эмма тоже. Видимо, им обоим было «оч-чень» не до него. То ли из-за всяких рискованных дел, то ли из-за Шурика, который прислал из Штатов отцу «сюрпризец». Шурик написал, что не собирается возвращаться домой. Он устроился на работу в японский ресторан, освоил там профессию повара, будет сам платить за свое обучение и добиваться вида на жительство (так называемой "гринкраты"), а потом и американского гражданства. И не надо ему папиных денежных вливаний, сам станет "лепить свою жизнь"… Отец после того письма ходил со сжатыми челюстями и не смотрел ни на кого – только прямо перед собой…
Костя хотел про все про это поговорить с Вадимом, но тот куда-то канул, не отвечал на звонки. Костя досадливо плюнул и после этого все чаще забывал подзаряжать мобильник.
Сейчас Костя шел и вспоминал свой недавний сон. Приснилось, что Вадим наконец-то объявился, остановил Костю на улице, посадил в свой «жигуленок» и, глядя в сторону, сказал:
– Тут тебе письмо. Оно попало ко мне через "Красный крест", по нашим каналам…
Страх подкатил ощутимый, тяжелый, как тошнота. Костя смотрел на длинный белый конверт и не решался взять. Вадим глухо проговорил:
– Она умерла в госпитале. Но перед смертью успела написать… Письмо долго моталась по разным ведомством, его обнаружили случайно…
Костя задергался от крупного озноба, взял распечатанный конверт, вытащил длинный голубой лист. (Все было совершенно как по правде, как наяву! Он даже ощутил, как щекотнул колени брошенный на них конверт.) Буквы были крупные, но, конечно же, написанные маминой рукой! "Родной мой, я хотела вернуться. Я бы обязательно вернулась, чтобы мы были вместе. Цунами не пустило меня… Но ты знай, ты чувствуй, что я все равно вместе с тобой…"
Костя проснулся в слезах. В таких, словно кто-то вылил на лицо и подушку стакан воды. Невозможно горькие были слезы. И… было в них облегчение. Потому что "я все равно вместе с тобой"…
Весь день после этого Костя просидел дома, но следующим утром… словно услышал он далеко-далеко переливчатый сигнал "Вечерний луч". (Утром – вечерний луч? Смех да и только! Но это был не смех, а словно зов, и Костя не стал сопротивляться.)
…В это утро как раз и отправились на Круглое болотце.
Шли, шли, и вдруг Драчун озабоченно сообщил:
– Пома дальше не хочет. Путается… И я… Ничего не могу понять…
Подошел Тюпа, надул губы.
– Чего ты не можешь понять? Ну-ка дай сюда этого Пому… – И взял мячик в ладони. Казалось, у того рожица сделалась виноватой.
Тюпа потискал мячик, поморщился. И выдал суждение, будто он по меньшей мере доцент:
– Не мудрено! Здесь знаете, какой выгиб пространства? Можно оказаться вообще за пределом… Надо по хорде…
– По морде? – пискнул преисполненный уважения Чебурек.
– Сам ты… По хорде. Хорда – это прямая, соединяющая две точки, лежащие на одной дуге. В нашем случае на дуге, характеризующей изгиб данной области, – ответствовал Тюпа, пряча Пому в широченный карман на штанах (таких же "военно-патриотических", как у Вашека). – Топаем назад. Надо все сначала…
Послушались без звука, Тюпин ученый авторитет был вне сомнений.
Когда вернулись на Треугольную площадь, Тюпа кинул Пому о забор, изображавший великанскую клавиатуру (тот сегодня опять возник перед лавочками и магазинчиками). Пома отскочил, запрыгал на булыжниках. Поскакал в сторону факультета внеорбитальной лингвистики, все кинулись за ним. Пома нырнул под незаметную арку в кирпичной толще. Она вывела на узкий двор с тремя тополями и разрушенной беседкой. Мимо беседки Пома допрыгал до сложенной из гранитных блоков стены – там виднелась приземистая, сколоченная из крепких плах дверца. Пома стукнулся о плахи и отскочил Тюпе в ладони.
– Все ясно, – сказал Тюпа себе под нос (что ему было ясно?). Он подергал на двери кованую скобу. Потолкал дверь плечом. Та не подумала приоткрыться ни наружу, ни внутрь.
– Все ясно, – повторил Тюпа. – Дядя Капа там, видать, хранит свои грабли-лопаты. Запер изнутри, чтобы посторонние не совались, а сам слинял до дому тайными ходами. Он хитрый…
– И что теперь? – нервно спросил Драчун.
Тюпа набычился:
– А теперь отвернитесь. Только по-честному… Я не могу такое, когда глядят… И сосчитайте до пяти… Нет, лучше до десяти.
Никто ничего не понял, но отвернулись по-честному.
– Раз… два… три… – начал считать Юрчик звонким своим голоском. И когда сказал «десять», они, стараясь быть неторопливыми, снова повернулись к Тюпе.
Тюпы не было.
Зато затряслась и отъехала внутрь дверца. За ней-то и возник Тюпа – по-прежнему чем-то недовольный (может, собой?).
– Давайте по одному, – проворчал он. – Без гвалта…
Когда все (без гвалта) оказались внутри, Тюпа закрыл дверь. В глазах поплыли радужные пятна. Пахло сырым кирпичом, старыми метлами и прелой мешковиной.
– Темно, как… – выговорил Драчун и не добавил, как и где именно, было и без того ясно.
– Мобильники… – догадался Костя и вынул телефон, включил подсветку. Но экранчик мигнул и погас, батарея оказалась разряжена (Костя чертыхнулся). Однако у Вашека и Белки экранчики засветились ярко. Сумрак поредел, выступила из него кирпичная кладка стен. Здесь был просторный коридор. У стен и правда стояли лопаты, метлы, грабли (на которые, разумеется, не следовало наступать).
– Возьмитесь за руки и айда за мной, – велел Тюпа.
Взялись и пошли. Тюпа впереди, Костя – позади всех. Он держал теплую ладошку Юрчика (хорошо, что не Белки – было бы не по себе). Юрчик, видимо, побаивался (в ладошке часто бился пульс). И, наверно, чтобы прогнать страх, Юрчик бодро заявил:
– А я понял, Тюпа, как это ты через дверь! Так же, как в абсолютный шар, да? Тогда ты тоже велел отворачиваться!
– Только Валерию Эдуардычу не говорите, – недовольно отозвался из головы вереницы Тюпа. – Мне попадет, что попусту трачу энергетический потенциал…
– Мы-то не скажем, – откликнулся Костя. – Ты сам смотри, чтобы посторонние не узнали. А то сядут на тебя всякие криминальные личности, заставят в банковские подвалы проникать.
– Где сядут, там и слезут, – пообещал Тюпа. – Фиг им что обломится. – Он, кажется, повеселел.
– А долго идти по этой хорде? – спросила Белка. Она тепло дышала в затылок Сёге, и у него шевелились волосы.
– Недолго, – снисходительно сказал Тюпа, и впереди замаячил отраженный свет.
Коридор сделал поворот. В конце его светило солнечной зеленью полукруглое окно.
– Ура… – шепотом сказал Драчун. Обогнал всех и бросился вперед. Остальные тоже расцепили руки и побежали.
За стеклами качались просвеченные лучами громадные лопухи. Окно было закрыто. Но здесь обошлось без фокусов: Тюпа подергал ржавые шпингалеты, потянул ручки, и полукруглые створки разошлись, осыпая сухую замазку. Нетерпеливо дыша, Драчун перебрался через подоконник.
– Идите сюда! Это здесь…
"Бум-ква-ква…" – послышалось из зелени.
Через лопухи все выбрались на травянистый бережок. Вокруг рос непролазный ольшаник. Что за место? Белка оглянулась. Она думала увидеть за спиной старинный кирпичный дом с фигурными карнизами и полукруглыми окнами. Но увидела лишь одно окно – посреди каменной будочки, которая терялась в лопухах. "Да, конфигурация…"