Вторая часть
Гироскоп
Луиза и Пространственный Абсолют
Валерий Эдуардович Рекордарский – профессор-доктор, высший магистр, академик, член всяких ученых комитетов, советов и обществ, автор многих научных статей и книг – знал про себя (подобно древнему философу Сократу), что он большой невежда. По крайней мере в области альтернативной физики и математики аномальных пространств – той области, где он считался ведущим специалистом. Валерий Эдуардович признавался себе, что не понимает в этих проблемах почти ничего. Слегка утешало его лишь то, что другие понимали еще меньше. А если и не меньше (как, например, Иннокентий Пятёркин, известный под псевдонимом Тюпа), то все равно бестолковее. В силу недостатка опыта и классификаторской практики, эти специалисты, как правило, не могли привести свои знания, наблюдения и опыты в систему. А высший магистр кое-что мог. Это и создало ему недосягаемый авторитет.
Например, он все-таки сумел неопровержимо доказать существование четвертого вектора, который вместе с тремя другими активизировал на данном участке планеты очередное аномальное пространство. Мало того, профессор установил, что вектор этот на линейном протяжении в плоскости АБС/Rn совпадает с меридианальным вектором С. и Я. Скицыных, что само по себе уже было сенсацией.
Однако что это давало в итоге? Ни источник, ни природа вектора оставались неизвестными. Был ли он «струной», возникшей в результате резонанса каких-то неведомых энергий с меридианом Кристалла (упоминание о котором в официальных академических кругах до сих пор считалось ересью), или лучевым сигналом, направленным из неведомой точки антимира? "А холера его знает", как любит выражаться восьмилетний обитатель Институтских дворов, очень воспитанный Славик Ягницкий.
Но и холера, конечно, не знала!
А сюрпризы четвертого вектора были непредсказуемы. Совпадая, казалось бы, с меридианальным вектором, он тем не менее проявлял немалую самостоятельность и демонстрировал фокус за фокусом. Выяснилось, например, что он претендует на роль… четвертой стороны треугольника!
Бред, скажете вы! Конечно, бред несусветный! Даже с точки зрения альтернативной физики-математики, богатой всяческими парадоксами!.. Ну, ладно, теоретически это еще можно было как-то допустить. Но ведь сказывалось и на практике! Например, стало ясно, что конфигурация данного пространства наделена некоторыми свойствами квадрата (оставаясь при этом треугольной!). Площадь ее оказалась равна не половине произведения основания на высоту, а полному произведению! Немудрено, что ее территория, будучи вдвое больше видимой, втягивала в себя многие кварталы и площади, которые, на первый взгляд лежали за ее пределами…
Впрочем, это ничему не вредило и даже приносило пользу. Очевидно, благодаря такому свойству конфигурации Институт сумел много лет почти незаметно и без больших проблем существовать на одном пространстве с Госпиталями. Обосновать этот факт с позиций науки профессор смог лишь недавно. Причем обоснование это никак не способствовало разрешению других загадок.
А загадок было пруд пруди.
Случалось, что оставшись один, профессор (который на людях был неизменно бодр и деятелен), от сознания своей беспомощности впадал в меланхолию. А в меланхолии он делался сентиментальным. Ложился на древний, воющий ржавыми пружинами диван (имущество институтского фонда) и печально звал:
– Кыса, иди ко мне, пожалей папу…
Луиза (если была дома) шла. Устраивалась у «папы» под мышкой (то есть между отодвинутой рукой и боком) укладывала ему на плечо лапки, а на них усатую голову с прикрытыми глазами. "Мр-р".
– Ты одна у меня утешительница… – с детской слезинкой в горле, говорил профессор. Луиза не спорила…
Около трех лет назад Валерий Эдуардович подобрал на мокром снегу тощего черного котенка – тот беззвучно разевал розовый рот и, видимо не мог уже двигаться. Профессор принес его за пазухой домой. Георгина Мефодьевна, супруга профессора, сказала, что теперь в доме появилось второе неприспособленное к жизни существо (первым был, естественно, муж). Но кошечка, названная Луизой, оказалась приспособленной. Быстро подросла, сделалась изящной и самостоятельной, полюбила прогулки по Институтским дворам и познакомилась с многими студентами и ребятишками. Была доброжелательна и ласкова, и никого не пугала, если вдруг пересекала дорогу. Случалось иногда, что она не возвращалась к вечеру и пропадала на двое-трое суток. Валерий Эдуардович тогда не находил себе места. Но Луиза в конце концов являлась и слегка виновато терлась мордой о профессорские брюки.
– Вы эгоистка, сударыня – скорбно укорял ее профессор. – Я из-за вас не спал две ночи… Ты же знаешь, как я тебя люблю, глупое животное…
– Мр-р, – отзывалась Луиза, что означало: "Я тебя тоже…"
Она в самом деле любила профессора. Случалось, что часами неподвижно сидела на кафедре, когда он читал лекции. К этому все привыкли. Изредка Луиза рожала разноцветных котят. Вскоре их, подросших, нарасхват разбирали восторженные студентки и сотрудницы института. Иметь "котеночка от Луизы" считалось признаком престижа и хорошей приметой.
…Улегшись под мышкой у «папы», Луиза начинала уютно мурлыкать и погружалась в полудрему. А Валерий Эдуардович пел песенку. Он провалился бы сквозь пол от великого смущения, если бы ее услышал кто-то другой, кроме его любимицы. Слова и мелодия были похожи на простенькую новогоднюю песенку давнего профессорского детства:
Маленькой кысаньке
холодно зимой,
С улицы кысаньку
взяли мы домой.
Бантик повесили,
дали молока.
С ласковой песенкой
гладим ей бока…
Насчет бантика профессор приплел просто так, ради стихотворного размера. На самом деле никакого бантика Луиза не носила, ей и без него хватало изящества.
Нехитрое песнопение, а также мурлыканье Луизы постепенно освобождали профессора от уныния. Он философски говорил себе, что всех тайн мироздания все равно не познать, освобождал из-под кошки руку, надевал очки и шел на кухню готовить ужин: картофельное пюре с поджаренными кусочками сосисок. Это было любимое блюдо Луизы.
Готовить всегда приходилось самому. Георгина Мефодьевна была, по словам профессора, "чудная женщина, но как хозяйка – абсолютный нуль". И не мудрено! Мадам Рекордарская заведовала кафедрой внеорбитальной лингвистики, где разрабатывались лексиконы для общения с пришельцами с иных звезд.
Считается, что контактов с такими пришельцами еще не было, но это лишь потому, что власти всех государств ужасно любят засекречивать подобные факты. На самом деле контакты бывали и даже неоднократные, с культурным обменом. Сотрудница кафедры Настенька Кандаурова, например, перевела в прошлом году поэму одного стихотворца с пятой планеты звезды Юриктумба Аш-пять. Автора звали Иохохоинса Ки, а поэма называлась "О ты, о ты, о ты-ы… Опять дрожат кусты". В оригинале она звучала, как визг бензиновой пилы, а в переводе вполне приемлемо:
Ты стекаешь с кустов,
Словно краски моей акварели.
Голос твой – будто зов
Крокодильей нежнейшей свирели…
Дело в том, что влюбленные на той планете часто растекаются цветными лужицами, а крокодилы там – добродушные разумные существа и несут пастушью службу… К сожалению, опубликовать поэму нельзя, пока не снят гриф секретности.
Но это так, к слову…
А профессор готовил ужин. Поджарив сосиски и пюре, он шел будить Луизу, но у дивана останавливался в нерешительности: очень уж сладко спала его любимица. Кончик хвоста у нее тихо подрагивал. Валерий Эдуардович понимал, что подрагивание это не спроста: очевидно, если не вся Луизина душа, то какая-то часть души (или сознания, или чего-то там еще) сейчас бродит в иных пространствах. Там свои миры, свои законы, своя жизнь, причем в этой жизни Луиза чувствует себя как дома.
О том, что Луиза умеет проникать в многомерные области, профессор догадывался уже давно (подсказывала интуиция). А недавно убедился воочию.
Это случилось в конце мая. Профессор у себя в институтской квартире отдыхал после трудного семинара "Определение радиуса искривленных пространств". Он было задремал в кресле, когда вдруг тренькнул звонок. Наверняка бестолковые первокурсницы пришли за дополнительной консультацией.
– Войдите, – обреченно сказал профессор (дверь не запиралась).
Оказалось – не первокурсницы. Явился ребенок-картинка. С удивительно ясными глазами, в отглаженном костюмчике и лаковых туфельках. Этакий солист из младшей группы академической капеллы мальчиков. (Уже задним числом профессор сообразил, что «дворовая» ребятня специально отправила к нему такого вот "самого воспитанного", поскольку дело было серьезное.)
– Здравствуйте, господин профессор. Меня зовут Славик. Извините за беспокойство. Вы позволите потревожить вас небольшой просьбой?
Профессор, который вырастил и женил двух дочерей, но пока не дождался внуков, относился к ребятишкам доброжелательно (и завидовал людям, у которых ребятишки есть). Он спрятал ноги под плед (потому что сидел в носках и на правом носке была дырка) и добродушно ответствовал:
– Излагайте вашу просьбу, молодой человек.
– Не могли бы вы разрешить вашей кысе немножко погулять с нами? Дело в том, что Пома опять влетел в абсолютный шар, и достать его может лишь Луиза…
Профессор вздернул на лоб очки. Он понял только одно – речь идет о памятнике Пространственному Абсолюту.
Памятник этот – на маленькой площади между факультетом переменных гравитаций и похожей на старинный равелин химической лабораторией – представлял полый стеклянный шар метрового диаметра на граненом каменном столбе. Считалось, что внутри шара заключено некое абсолютное пространство. Что это за пространство, откуда оно взялось, и кто-когда воздвиг трехметровый столб с шаром, не знал ни один человек (в том числе и профессор). На низком постаменте под столбом была привинчена зеленая от старости медная доска. На ней с трудом читались выпуклые буквы:
Сей памятникъ поставленъ въ честь Пространственнаго Абсолюта, заслуга открытiя коего принадлежитъ достопочтенному Доктору Евсею Казимировичу Плетневскаму.
Никто не ведал, что за доктор, что за открытие. Любопытные студенты выяснили, что шар запаян наглухо и стекло толстое и прочное, так что добраться до Абсолюта и подвергнуть его анализу не было возможности (не разбивать же!).
– Э-э… прежде всего потрудитесь объяснить мне две вещи, – произнес профессор суховато (поскольку дело пахло розыгрышем). – Первая: кто такой Пома? Вторая: как вышеупомянутый Пома ухитрился оказаться внутри герметичной емкости? Это противоречит всем законам науки.
Изящный Славик объяснил чистым своим голоском:
– Пома это красный мячик. Он главная деталь игры «кольца-мячики». А как оказался в шаре, холера его зна… то есть это не поддается объяснению, господин профессор. Подлетел, стукнулся о стекло – и там. Это он уже не впервые. Раньше его доставал Тюпа, но теперь он в лагере. Когда Тюпа уезжал, он сказал: "Если что, просите Луизу". И мы просили уже два раза, она тогда была поблизости. А теперь вот она, дома…
Луиза дремала на подоконнике и шевелила ухом.
– Мячик в запаянном шаре – это за пределами вероятности. Иди это неумная шутка, или вы в плену иллюзии, – недовольно сказал профессор. Мальчик был, конечно, милый, но нельзя позволять дурить себе голову.
– Да какая к черту иллюзия! – звонко воскликнул Славик. – Ой… то есть я хотел сказать, что, если вас не затруднит, вы можете пойти со мной и тогда убедитесь сами.
– И пойду! – воинственно сказал профессор. Встал, забыв про дырку на носке, и взял с подоконника Луизу (та делала вид, что ей все безразлично).
У памятника толпились десятка полтора девчонок и мальчишек. Всякого возраста и вида. Профессора и Луизу встретили радостными криками и аплодисментами. Кошка тут же оказалась на плече у тощего мальчишки – постарше Славика, с длинными белыми волосами (Валерий Эдуардович помнил, что это сын хирурга Горватова). Мальчик полез по прислоненной к столбу чахлой лесенке (сколоченной, видимо, специально для таких случаев). Лесенка подрагивал, внизу напряженно дежурил старший брат беловолосого.
Все смотрели вверх. Шар держался не прямо на столбе, а на торчащем из него тонком штыре длиной в полметра. Потому стеклянная внутренность была видна полностью. И красный мячик Пома тоже был виден! И его наличие там было нонсенсом, парадоксом, ненаучным чудом и чем угодно, кроме объяснимого факта.
– Сёга, осторожнее, – сказал старший брат и на всякий случай растопырил руки. "Да, осторожнее! – подумал профессор. – И… а что он собирается делать с Луизой?"
Белоголовый Сёга сделал невероятное. Когда до шара осталось чуть больше метра, этот безответственный мальчишка одной рукой снял с плеча Луизу и, размахнувшись, подбросил бедное животное над собой (какая дикость и неразумность!). Но… Луиза не ударилась о шар, не разбила о него усатую мордочку и грудь с белой манишкой. Она пролетела сквозь твердое стекло, как сквозь воздух и оказалась внутри Пространственного Абсолюта. Поиграла мячиком, будто мышкой, затем ударила по нему растопыренной лапой. Мячик – опять же как сквозь воздух – слетел вниз, в ладони радостно завопившим ребятишкам. Луиза последовала за ним и опять оказалась на плече у мальчика Сёги. Тот быстро полез вниз, и старший брат подхватил его. А профессор – свою любимицу. Он был счастлив, что Луиза невредима. А еще был счастлив, что оказался свидетелем проникновения материальных тел в абсолютно замкнутую область трехмерного мира. Не-ве-ро-ятно!
– Спасибо, Валерий Эдуардович! – весело выдохнул Сёга. Профессор закивал и мельком вспомнил, что этот мальчик будто бы коллекционирует шахматных лошадок. Сёга схватил брата за руку, и они убежали следом за другими ребятами – туда, где уже взлетали над головами резиновые кольца. Остался только Славик. Он встал перед профессором, сдвинул пятки лаковых башмачков.
– Большое спасибо, господин профессор, вы и Луиза нам чрезвычайно помогли.
– Не стоит благодарности. Но, голубчик, скажи: Тюпа… то есть коллега Иннокентий не объяснял, как он и Луиза проделывают это?
– Не-а… То есть он что-то говорил о четырех мерах, но это было за пределами нашего понимания. Извините… – И Славик рванулся к игрокам, завопив на ходу: – Эй, макаки безголовые, крокодилий корм, вы что, офонарели?! Какого дьявола?! Надо же сосчитаться заново, а потом гонять кольца, а то Пома снова слиняет на фиг!
Профессор стоял и гладил Луизу. "А ты, негодница, ни разу не дала понять, что способна использовать свойства четырехмерного пространства в практических целях… И Тюпа не говорил. Ну, я ему…"
Что скрывать, профессор завидовал Луизе и Тюпе: сам он не умел пользоваться четырехмерностью. По крайней мере, в повседневной жизни. Но в то же время он был горд своей любимицей и своим учеником…
Вечерело, стал накрапывать майский теплый дождик, но игра на площади Пространственного Абсолюта не прекратилась. Профессор слышал звонкую считалку. Она была похожа на считалки его детства, но… не совсем.
На зо-ло-том крыльце сидели
Бес, балбес и Торичелли.
Торичелли – пустота,
Занимай свои места!..
Пахло нагретыми камнями и травой. "Бум-ква-ква, бум-ква-ква!" – кричали где-то лягушки. Никто не знал – где…