ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ШТОРМА
ГЛАВА 27
Портдень 9 солютария, 1780/девятый маркинди, кварто морской черепахи 6/317. «Трезубец».
Он снова говорит со мной.
Утер Доул решил, что мы должны стать… кем? Друзьями? Компаньонами? Договаривающимися сторонами?
С того момента как мы покинули остров, команда трудится не покладая рук, а остальные — как сели, так и сидят, наблюдают, ждут. Я пребываю в каком-то оцепенении — со времени возвращения Флорина (он вернулся весь мокрый, в соленых разводах и охваченный ужасом из-за нескольких минут под открытым небом) никак не могу успокоиться. Я ерзаю на своем сиденье и думаю об этом драгоценном письме, об уродливом оловянном жетоне (бесценном доказательстве) и долгом пути, который им предстоит. Флорин Сак сказал мне, что Сенгка согласился доставить их. Тысячи миль, огромные трудности. Надеюсь, он не передумает. Хочется думать, что Сайлас сделал предложение, от которого трудно отказаться.
Мы с Флорином Саком стараемся не встречаться взглядами. Мы прошли друг мимо друга по роскошной гондоле «Трезубца», не поднимая глаз. И нас переполняет чувство вины. Я не знаю его, он не знает меня — таково наше молчаливое соглашение.
Я целыми часами наблюдаю за Круахом Аумом.
Трогательное, умилительное зрелище.
Он дрожит от удивления и волнения. Глаза у него широко раскрыты, морщинистый рот-сфинктер расширяется и сжимается в такт дыханию. Он перемещается (не то чтобы бегом, но если это походка, то какая-то жалкая и ни на что не похожая) от окна к окну, разглядывает моторы дирижабля, заглядывает в кабину пилотов на носу, в туалеты, в спальные каюты, рассматривает огромный храм — баллон, наполненный газом.
Аум может общаться только со мной, и я полагала, что он не даст мне покоя. Ничего подобного. Он вполне удовлетворяется наблюдениями. Мне остается только сидеть и посматривать, как он семенит туда-сюда, словно ребенок.
Он всю свою жизнь провел на той скале. Теперь он с жадностью впитывает то, что видит вокруг.
Ко мне подошел Доул. Как и прежде (в тот, первый раз), он сел напротив меня, неторопливо скрестил руки; взгляд бесстрастный. Он заговорил своим чудесным голосом.
На этот раз меня переполнял страх (словно он видел, что я делала вместе с Флорином Саком), но я смотрела на него спокойно, как он и ждал.
Я убеждена, что мы понимаем друг друга — Доул и я, что именно это и лежит в основе ощущаемой мной связи, — и я воспользовалась своей убежденностью. Он видит (я уверена), что я сражаюсь со страхом при его появлении, и он уважает меня за то, что мне удается скрывать волнение перед лицом легендарного Утера Доула…
Конечно же, мое волнение связано с опасениями — не дознается ли он, что я предательница. Но ему это не приходит в голову.
Он без слов долго наблюдал за Аумом, потом наконец заговорил. (Я никогда первая не нарушаю молчания.)
— Теперь, когда он с нами, — сказал он, — я не вижу никаких препятствий — мы вызовем аванка. Армада скоро войдет в новую эпоху.
— А как быть с теми кварталами, которые против этого? — спросила я.
— Есть, конечно, и такие, кто сомневается, — сказал он. — Но представьте себе, сейчас город ползает. Если же в нашем распоряжении будет аванк, если мы запряжем животное такого размера, то для нас не будет ничего невозможного. Мы сможем пересечь весь мир за крохотный отрезок того времени, которое уходит у нас на это теперь. — Он замолчал и чуть повел глазами. — Мы сможем заходить в такие места, которые пока для нас недоступны, — сказал он, понижая голос.
Вот и опять — намек на какой-то скрытый мотив.
Нам с Сайласом удалось раскопать только часть истории. В этом проекте есть еще что-то, кроме вызова аванка. Я считала, что раскрыла тайны Армады, а потому это внезапно обнаружившееся незнание действует мне на нервы. Сильно действует.
— Может быть, в землю мертвых? — неторопливо произнесла я. — В мир теней и обратно?
Я говорю словно бы лениво, отталкиваясь от слухов, что слышала о нем. Даю ему наживку — пусть поправит меня. Я хочу знать правду об этом проекте и хочу знать правду об Утере Доуле.
И тут Доул удивил меня. Я ждала от него ну, может, туманного намека, неопределенного указания на его происхождение. Он сообщил мне гораздо больше.
Вероятно, часть его собственного проекта — установить некую связь между нами (я еще не знаю, какого рода), но он по какой-то причине дал мне гораздо больше.
— Это целая цепочка слухов, — сказал Доул. Он наклонился ко мне и заговорил вполголоса, чтобы нас никто не услышал. — Когда вам говорят, что я пришел из мира мертвых, то вы оказываетесь у последнего звена цепочки слухов. Каждое звено соединено с соседними, но непрочно, и смысл просачивается между ними.
Может, я передаю то, что он сказал, и не слово в слово, но довольно точно. Он говорит именно так — загадочными монологами. В моем молчании не было недовольства — обычное молчание публики.
— На моем конце цепочки находится истина, — продолжал он. Затем внезапно взял меня за руку — я была шокирована — и поднес два моих пальца к своему запястью, где я почувствовала медленное биение пульса. — Я появился на свет в ваше время. После Волхвосстания прошло три тысячи лет — неужели его по-прежнему приписывают мне? Из мира мертвых невозможно вернуться.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук, чувствовала я его неторопливый (как у какой-нибудь хладнокровной ящерицы) пульс.
«Я знаю, все это детские сказочки, — думала я. — Я знаю, что никакой ты не выходец с того света. И ты знаешь, что я это знаю. Тебе что, просто хочется, чтобы я прикасалась к тебе?»
— Нет, я не из мира мертвых, — продолжал он. — Но я и вправду пришел из мира, где мертвецы ходят. Я родился и вырос в Великом Кромлехе.
Я едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Но глаза мои наверняка чуть не вылезли из орбит.
Спроси меня кто-нибудь об этом полгода назад, я бы сказала, что Великий Кромлех — это, видимо, легенда. Я знала только, что это какое-то непонятное, чуть ли не вымышленное место, где есть фабрики зомби и мертвецы-аристократы. Место, где бродят голодные упыри.
А потом я узнаю от Сайласа, что он бывал там и жил, и я ему верю. Но все же его описания больше похожи на сны, чем на реальность. Смутные, суровые видения.
А теперь, выходит, я знаю еще одного человека, который знаком с этим местом? И на сей раз уже не путешественника, а аборигена?
Тут я поняла, что слишком сильно сжимаю артерию на запястье Доула. Он легонько освободил руку из моих пальцев.
— Неправильно думать, что в Великом Кромлехе сплошные танати, — сказал он. — Там есть и живые. — (Теперь я слушаю его со всем вниманием, пытаюсь определить его акцент.) — Да, мы там меньшинство, это правда. И из тех, кто рождается там ежегодно, многие выращиваются на фермах, их держат в клетках, пока они не наберутся сил, когда их можно будет прикончить и возродить уже в виде зомби. Другие, пока не состарятся, воспитываются аристократией, а потом их убивают и принимают в сообщество мертвых. Но…
Голос его смолк, и он на несколько мгновений погрузился в воспоминания.
— Но есть еще и Живокрай. Гетто. Там-то и живут настоящие живые. Моя мать процветала. Мы жили в зажиточной части… Есть работы, которые могут делать только живые. Это ручные работы. Поручать их зомби слишком опасно, ведь если что случится, оживлять зомби — дело дорогостоящее, а живых всегда можно вырастить еще. — Голос его звучал бесстрастно. — А для тех, кому везло, для сливок — живых мужчин и женщин, живых джентри — есть запретные работы, до которых не снисходят танати, а живые на них могут зарабатывать неплохие деньги… Моя мать заработала достаточно и смогла позволить себе усыпление; потом некрурги ее забальзамировали и оживили. Для высокой касты денег ей не хватило, но танати она стала. Всем было известно, что живожена Доул стала мертвоженой Доул. Но я при этом не присутствовал. Я к тому времени уже уехал.
Не знаю, зачем он рассказал мне все это.
— Я вырос в окружении мертвых, — сказал он. — Неправда, что они немы, хотя многие и в самом деле немы, но вот громко они и в самом деле не говорят. Там, где рос я, в Живокрае, мы, мальчишки и девчонки, любили побегать, мы были драчливыми и носились по улицам мимо бесстрастных зомби, пары-тройки закоренелых вампиров, мимо самих танати, джентри, с разодетыми личами, у которых были зашиты рты, а кожа напоминала выдубленную шкуру. Больше всего я запомнил тишину… Относились ко мне хорошо. Мать мою уважали, и я считался примерным мальчиком. Относились к нам с сочувственной издевкой — других открытых проявлений неприязни не было. Я оказался вовлечен в культовое служение, преступления и ереси. Но не глубоко. И на короткое время. Есть две вещи, в которых живые более сведущи, чем танати. Одна — это шум. Вторая — скорость. От первой я отошел, от второй — нет…
После того как стало ясно, что пауза переросла в молчание, заговорила я.
— А где вы научились так драться? — спросила я.
— Великий Кромлех я покинул ребенком, — сказал он. — Я в то время не считал себя ребенком, но на самом-то деле был им. Зайцем пробрался на канатный фуникулер и бежал.
Больше он не стал рассказывать. Между теми временами и его появлением в Армаде прошло, видимо, не меньше десятка лет.
Он не стал говорить о том, что с ним случилось за это время. Но именно тогда, очевидно, он и приобрел свои непостижимые навыки.
Доул сникал на глазах, и я видела, что его желание выговориться испаряется. Меня это не устраивало. После многих недель изоляции я хотела, чтобы он продолжал говорить. Я напустила на себя этакий развязный тон, и мои слова, наверно, прозвучали хитровато и дерзко.
— И вот вы бежали, а потом сражались с империей Призрачников и там захватили свой меч — Всемогущий? — Я указала на его простой керамический клинок.
Несколько мгновений его лицо оставалось невозмутимым, а потом на секунду оно осветилось прекрасной улыбкой. Когда он улыбается, он похож на мальчишку.
— Есть еще одна смысловая цепочка, — сказал он. — Половина ее была утрачена. Никаких Призрачников давно нет, но по всему Бас-Лагу разбросаны всевозможные остатки этой империи. Мой меч и вправду — изделие Призрачников.
Я попыталась понять, какой смысл он вкладывал в свои слова. «Мой меч сделан по технологии Призрачников», — подумала я, потом: «Мой меч копирует их мечи», — но, глядя на него, поняла, что он имел в виду именно то, что сказал.
Должно быть, вид у меня был недоумевающий. Он энергично кивнул:
— Моему мечу больше трех тысяч лет.
Это невозможно. Я видела его. Это простое, чуть траченное временем, слегка потертое керамическое изделие. Я бы удивилась, если бы ему было пятьдесят лет.
— А название… — Он снова улыбнулся мне своей улыбкой. — Еще одна путаница. Я нашел этот меч после долгих поисков, после того как освоил мертвую науку. Правильное его название Всёмóгущий, а не Всемогýщий. — Он говорил неторопливо. — Он может все, но это лишь заложенная в нем возможность, потенциал. Могущий означает не мощь, а вероятность. Вы назвали исковерканное имя. В прежние времена было немало мечей, подобных ему, — сказал он. — А теперь, я думаю, остался только этот… Это Меч возможного.
Даже на обратном пути ученые составляли планы. Они трезво оценивали то, что им предстояло. Впереди была еще более трудная работа.
«Трезубец» не двигался обратно по прежнему курсу, потому что Армада за это время переместилась, и экипаж «Трезубца», пользуясь тайными средствами, в которых Беллис ничего не понимала, неуклонно вел аппарат в направлении города.
Дирижабль попал в зону серых туч. Захлестываемый дождем, он начал набирать скорость. Беллис смотрела из окон кают-компании — на краю неба вихри темного воздуха сцепились с морем.
Надвигался шторм.
Непогода задела их лишь краем — они убежали от шторма, который бушевал вовсю, но двигался медленно. Изнутри шторм разрывал себя на части. «Трезубец» прошел по его границе, убегая от сердцевины, и дождь и ветер лишь слегка потрепали его.
Увидев рваную линию Армады, вспоровшую горизонт, а потом и весь город, распростершийся внизу, Беллис подивилась его громадности. Это был хаос, собрание мертвых и переоснащенных кораблей — неприглядная и бесформенная масса, с неровными и застывшими границами. Буксиры и пароходы, окаймлявшие Армаду, тащившие ее многие тысячи миль, теперь, когда город стоял, были отвязаны. Все эти многочисленные суда пыхтели вокруг Армады, доставляя грузы. Беллис снова подумала о том, сколько же топлива они пожирают. Не было ничего удивительного в том, что пиратские корабли Армады так ненасытны.
Увидев все это, Беллис испытала прилив чувств, определить которые никак не могла.
На наружной границе города Беллис увидела «Терпсихорию». А еще ей бросились в глаза причудливые очертания «Сорго»: из его вершины вырывалось пламя, над которым коробился воздух. Вокруг опор платформы суетились суда. Снова велось бурение — установка высасывала нефть и горное молоко из набухших вен, в которых подземные жидкости циркулировали на протяжении многих веков. Армада остановилась над разломом в породе. «Сорго» накапливало топливо для предстоящего беспримерного сеанса магии.
Они зашли с кормы Армады, осторожно пробираясь по правому борту, над мачтами. Под ними за ходом «Трезубца» с любопытством следили люди со множества разнообразных аппаратов, двигавшихся в его тени, — аэротакси, одиночных шаров, странного вида неуклюжих воздушных кораблей.
«Трезубец» причалил к «Гранд-Осту», оставаясь на той же высоте, что и калека «Высокомерие». Беллис видела людей, глазеющих с окружающих кораблей и воздушных судов. Только на «Гранд-Осте» почти не было народа — здесь прибытия экспедиции ждали всего несколько стражников во главе с сияющим Любовником.
Беллис увидела новый порез на его лице — заживающий струп. Он начинался у левого угла губ и уходил под подбородок. Этот шрам был зеркальным отражением того пореза, что нанесла себе Любовница почти на глазах Беллис.
Любовники увидели друг друга, и за этим последовало долгое молчание, после чего они преодолели разделявшее их расстояние и обнялись. Их прикосновения были страстными, чувственными и продолжались больше минуты. Движения эти были непохожи на ласки — казалось, будто любовники сражаются, но в каком-то замедленном времени. Вид их вывел Беллис из равновесия.
Наконец они разъединились. Беллис стояла достаточно близко от них и потому слышала их шепот. Любовница похлопывала по телу мужчины, скребла его шею, лицо сильнее и сильнее. Но когда она коснулась свежего шрама, руки ее внезапно стали нежными, словно перед ней был ребенок.
— Все как мы договаривались, — прошептала Любовница, прикасаясь к собственной ране, — и точно в назначенное время. Ты меня чувствовал? Да? Клянусь тебе, я тебя чувствовала, черт возьми, — каждый дюйм, каждую каплю крови.
Обшитая панелями кают-компания была полна старых написанных маслом портретов неизвестных Беллис инженеров и политиков — кробюзонцы остались без толку плесневеть на перегородках внутри их похищенного создания. Вокруг огромного подковообразного стола сидели члены армадского сената, а перед ними находились Тинтиннабулум, руководители научной и инженерно-технической команды «Трезубца» и Круах Аум. Рядом с ошарашенным анофелесом сидела Беллис.
Армадский сенат не собирался вот уже восемь лет, но правители кварталов ждали возвращения «Трезубца», чтобы поставить на голосование важнейший в истории Армады вопрос. Необходимо было соблюсти соответствующие процедуры.
У каждого армадского квартала в сенате был один голос. Некоторые кварталы были представлены одним человеком, некоторые — небольшой группой. Беллис медленно обвела взглядом всех сидящих за длинным столом правителей. Узнать их было нетрудно.
Брагинод, джхурская королева-какт с советниками.
Книжный город был представлен триумвиратом хепри, которые сидели вплотную друг к другу и сообщали свое мнение с помощью жестов и хемических выделений; слуги-люди переводили. Имен их никто не знал, они были номинальными представителями группы, которая в этот момент руководила кварталом.
В дальнем конце стола сидел человек в монашеском одеянии — представитель Баска. Рядом с ним находился нечесаный мужчина лет шестидесяти. Беллис узнала его по плакатам — это был Фридрих, торговец-король квартала Ты-и-твой. Рядом с ним сидел еще один человек с серым, покрытым шрамами лицом — генерал Шаддлера.
Больше всего представителей прислал Дворняжник. Похоже, здесь присутствовала внушительная часть всего Демократического совета — существа самых разных рас были втиснуты в небольшой круг, примыкающий к главному столу, как зуб к шестеренке. Они постоянно перешептывались и поглядывали на представителей Саргановых вод с видимой враждебностью.
А представители Саргановых вод — Любовники — сидели в самом конце стола, справа, и молча наблюдали. Сидели друг подле друга, их лица являли собой зеркальные отражения бешеной страсти.
А напротив них расположился бледный человек, которого Беллис никогда прежде не видела. Он был одет в простую темную одежду и смотрел на Любовников. Во взгляде его читалась не насупленная враждебность «демократов», а внимание и проницательность. У него был широкий нос и очень полные губы. Строгому облику не отвечали лишь курчавые волосы. А глаза были необыкновенными. Темными и чрезвычайно ясными. Месмерическими.
Не без содрогания Беллис поняла, что это глава квартала Сухая осень, самый серьезный соперник Любовников. Именно из-за него сенат собрался после захода солнца. Это был вампир Бруколак.
Эта встреча, без всяких сомнений, была пустой формальностью: позиции участников определились задолго до нее. Аргументы и доводы звучали высокопарно, и хотя симпатии и антипатии открыто не объявлялись, но были почти очевидны. Беллис отвечала, когда к ней обращались, лаконично излагала свой взгляд на те или иные лингвистические проблемы.
За план Любовников стояли пять кварталов. Искренний энтузиазм эта идея вызывала у Книжного города. Джхур и Шаддлер были на содержании у Саргановых вод, а потому голосовали за все, о чем их просили. Фридрих из Ты-и-твой, ничуть этого не стыдясь, продал свой голос Любовникам, зная, что они дадут больше, чем любой другой квартал.
Противостояли любовникам только Баск и Дворняжник, действовавшие совместно, и Бруколак из Сухой осени, который был сам по себе. Расклад сил был пять к трем. План имел все шансы быть принятым немедленно.
— Нас не поставили в известность, — сказала Вордакин из совета Дворняжника, женщина со строгим лицом, которая корила Любовников за их нечестность. Она отчаянно пыталась склонить на свою сторону Фридриха или хепри из Книжного города. — Нам не сообщили о намерениях Саргановых вод, когда их рейдеры вернулись с кробюзонской платформой «Сорго» на буксире. Тогда нам говорили о росте производства энергии, о новых мощностях, выработке иликтричества и дешевой нефти. О горном молоке не говорилось ни слова. А теперь выясняется, что вся эта дешевая энергия предназначена для аванка. Что мы услышим еще, когда аванк будет пойман?
Бруколак впервые распрямился на своем стуле. Он устремил взгляд туда, где сидели Любовники и их подданные, и Беллис увидела, что в первую очередь его интересует Доул.
— Тут-то и зарыта собака, — неожиданно сказал он. Голос его звучал сипло и шел словно не из горла. — Это и есть камень преткновения. — Мелькнул длинный раздвоенный язык. Беллис широко раскрыла глаза. — Что у них на уме? Что можно сделать, имея в своем распоряжении аванка? Куда можно направиться?
Король-торговец Фридрих поежился и сплюнул. Вордакин взывала к нему, напоминая об обязательствах и прошлых услугах, — Беллис о них ничего не знала. Фридрих отвернулся. Его было не сдвинуть с занятой позиции. Король бросил взгляд на Любовников; те улыбнулись в ответ и синхронно кивнули.
«Мы тебя перекупим, — говорили они этим жестом, — а если Дворняжник, Баск или кто другой хотят противостоять нам, то мы просто предложим больше, чем они. Назови свою цену».
Те, кто противился вызову аванка, сидели в дальнем углу комнаты и выглядели старыми и усталыми.
Буровая платформа, книга, сам Круах Аум — Беллис поняла, что любые планы Любовников воплощаются в жизнь.
В ночи за окном на расстоянии многих миль все еще бушевала буря; время от времени сверкала молния. Находясь среди посланников властей, о которых она только начала узнавать, переводя для представителя расы, которую она считала давно вымершей, Беллис чувствовала себя уязвимой и одинокой.
В комнате уже почти никого не осталось. Дойдя до двери, Беллис подняла взгляд на Утера Доула, который стоял у нее на пути, и поняла, что смотрит он вовсе не на нее. Глаза его, неподвижные, как стекло, смотрели в глаза Бруколака, стоявшего в другом углу комнаты.
Любовники ушли. Ушли и представители всех других кварталов. Остались только Утер Доул и вампир, а между ними — Беллис.
Ей отчаянно хотелось уйти, но ноги Доула вросли в пол, словно он готовился к бою. Обойти его она не могла, а заговорить боялась. С другой стороны стоял Бруколак — грива косматых волос, влажные губы приоткрыты, жуткий змеиный язык пробует воздух. Беллис оказалась в ловушке между этими двумя. Они совершенно не замечали ее.
— Ты все еще доволен, Утер? — сказал Бруколак. Голос его никогда не поднимался выше неприятного шепота.
Утер Доул не ответил. Бруколак беззвучно и холодно рассмеялся.
— Ты не думай, что дело на этом закончилось, Утер, — сказал Бруколак. — Мы оба знали, каков будет результат. Решения принимаются не здесь.
— Немертвый Бруколак, — сказал Доул, — твою озабоченность этим проектом отметили. Отметили и оставили без внимания. А теперь, если ты меня извинишь, я должен проводить Круаха Аума и переводчицу. — Доул не отрывал глаз от бледного лица вампира.
— А ты заметил, Утер, — вежливо сказал Бруколак, — что остальные маленькие сквалыги наконец-то поняли: что-то тут затевается? — Он медленно направился к Утеру Доулу.
Беллис замерла на месте. Ей страшно захотелось немедленно покинуть комнату. Многие годы она была надежно завернута в пелену холодной сдержанности и самоконтроля. Она могла справиться почти со всеми эмоциями.
Беллис с трепетом поняла, что Бруколак наводит на нее ужас. Ей казалось, что модуляции его голоса точно совпадают с волнами накатывающего на нее страха.
В комнате было темно, газовые горелки погасли, чадили лишь несколько свечей. Беллис не видела ничего, кроме высокой фигуры Бруколака, двигающегося с легкостью танцора (с такой же легкостью, как и Утер Доул), приближающегося к ней.
Доул стоял, не двигаясь и не издавая ни звука.
— Ты слышал, как спрашивала Вордакин: а что будет дальше? Я тебе говорил — она лучшая из них. В конце концов они сообразят, Утер, — прошептал Бруколак. — Когда ты им сообщишь, Утер? Когда они будут знать весь план? Неужели ты и в самом деле думаешь, — продолжал он с неожиданной яростью, — что можешь противостоять мне? Неужели ты думаешь, что за этот проект возьмутся без моего одобрения? Ты хоть представляешь… кто я такой?
Потом он быстро заговорил на языке, состоящем сплошь из отхаркиваний, и возникло впечатление, будто само это наречие противится каждому его слову.
Он говорил на верхнекромлехском.
Беллис не знала, что он сказал, но глаза Утера Доула на несколько мгновений широко раскрылись. Потом он тоже сделал шаг вперед.
— Да, Бруколак, — сказал Доул. Голос его звучал сухо и жестко, как кремень. Он смотрел мимо Беллис, будто ее там и не было, смотрел прямо на вампира. — Я точно знаю, кто ты такой. Я лучше, чем любой другой, знаю, кто ты.
Обоих разделяло несколько шагов. Теперь они не двигались, а Беллис стояла между ними, словно невольный рефери.
— Я обращаюсь к тебе со всем почтением, используя титул джентри, немертвый, — прошипел Доул. — Но ты ничуть не джентри, как и я. Ты — немертвый, ты — не танати. Ты забываешься, Бруколак. Ты забываешь, что есть еще одно место, где таким, как ты, позволено жить открыто. Место, куда отправляются беженцы твоего народа. Ты забываешь, что там, где властвуют мертвецы, которые защищают живых, — там тебя можно не бояться. Ты забываешь, что в Новом Кромлехе есть вампиры. — Он указал на Бруколака. — Они обитают за гетто живых. В хибарках. В трущобах. — Он улыбнулся. — И каждую ночь после захода солнца они могут безопасно выползать из своих лачуг и просачиваться в город. Тощие фигуры в тряпье, которые жмутся к стенам. Изможденные и голодные, они протягивают руки. Просят подаяния. — Голос его звучал тихо и злобно. — Они умоляют живых смилостивиться над ними. И время от времени кто-то из нас уступает, и вот, из жалости и презрения, смущенные собственной мягкостью, мы становимся на карнизах домов и протягиваем свои запястья. А ты и тебе подобные вскрываете их. Обезумевшие от голода, благодарные, вы делаете несколько быстрых глотков, пока мы не решаем, что хватит, и не отдергиваем руки, а вы рыдаете и просите еще, а иногда вас рвет, потому что ваши желудки долго были пусты и теперь не могут переварить желанной пищи, и мы оставляем вас лежать в грязи и наслаждаться этой небольшой подачкой… Мы в Великом Кромлехе точно знаем, кто вы такие, Бруколак. — Доул снова улыбнулся. — Наркоманы. Кто-то из нас терпит таких, как ты, кто-то ненавидит, и все мы, живые и мертвые, жалеем вас. Так что не пытайся меня напугать. — Он неожиданно сплюнул. — Потому что я точно знаю, кто ты такой, Бруколак.
Больше никто не сказал ни слова. Бруколак и Доул стояли неподвижно, лицом друг к другу. Двигался только язык Бруколака, пробуя воздух.
Потом вампир ушел.
Беллис моргнула и оглянулась — в воздухе, потревоженном быстро и внезапно вышедшим Бруколаком, лениво мельтешили частички пыли. Беллис подняла голову. «Что он сделал со мной? — подумала она. — Как он это делает? Гипноз? Черт меня подери, он живее Доула…»
Ею овладело какое-то отупение, но наконец она поняла, что Утер Доул смотрит на нее, и тогда сердцебиение замедлилось, дыхание вернулось к норме.
— Идемте со мной, — сказал ей Доул. Голос его звучал вежливо и ровно, словно ничего не случилось, словно перед ее глазами только что не разыгралась эта сцена. — Вы должны помочь Круаху Ауму.
Она вышла из комнаты, стараясь, чтобы колени не подгибались, хотя ее и била дрожь. Беллис думала о словах Бруколака.
«Куда мы идем? — спрашивала она себя, следуя за Доулом. — В чем состоит план?»
