Но на следующий день возвращается Йохан, посмуглевший под зимним константинопольским солнцем. Он привез толстые ковры с извилистыми, математически выверенными узорами. Оиковский матрос бросает их на мраморный пол и удаляется. У них уже есть два или три десятка подобных вещей, зачем еще? Йохан из прихожей окидывает взглядом дом – так иностранец озирается в незнакомом месте. Нелла проследила за этим взглядом. Он задержался на пустом месте, где висела распоротая картина, но комментариев не последовало. Следов крови не осталось. Корнелия десять раз драила пол, смачивая плитки уксусом и лимонным соком, поливая их кипящей водой со щелоком. Осталось только красное пятно на загривке миниатюрного пса наверху, в кукольном доме.

Отто снимает с хозяина походную накидку. Марин не вышла встречать брата, предпочтя остаться у себя. Нелла же так и замерла в холле. Появление супруга сразу же изменило атмосферу, в воздухе повисло напряжение – густое, темное.

– Как Венеция? – эти слова срываются с языка раньше, чем она успевает их поймать. Йохан опускает взгляд, к ее удивлению и облегчению, он потеплел. Кажется, муж искренне рад встрече. Впрочем, она не поощряет эту радость ни распахнутыми объятьями, ни даже улыбкой. Просто стоит и ждет продолжения.

– Венеция есть Венеция. Там холодно. – Он втягивает воздух и морщит нос, уловив запах уксуса.

– Ясно, – говорит Нелла, которой ничего не ясно. Они два дня не выходили на улицу, боясь поскользнуться и упасть на обледеневшем тротуаре.

– Что вы готовите?

– Пудинг из свиной печенки с ячменем.

Йохан снова втягивает носом воздух и обводит взглядом холл, а потом ее.

– В Венецию я теперь не скоро поеду, – вот и весь его ответ. Нелла покосилась на Отто. От этих слов ей стало нехорошо. Что бы там ни случилось в Венеции между Джеком и ее мужем, косвенно это привело к тому, что труп Резеки затолкали в мешок. Вот только она до сих пор не знает, что и почему побудило Джека сносить издевки Марин, а затем выместить зло на несчастной собаке.

Отто ждет дальнейших действий хозяина. А Нелла снова думает о двух Резеки – той, что валяется в подвале, и другой, миниатюрной, с меткой, предвещающей гибель, в комнате наверху.

Йохан без предупреждения делает широкий шаг ей навстречу. Она стоит как истукан. Вдруг он нависает над ней и обхватывает всю – такое жесткое объятие большого медведя. Ее макушка едва достает ему до груди, к которой он ее прижимает. Она слышит удары его сердца, пока он зарывается носом в ее волосы, и хотя кожа у него после мороза до сих пор холодная – кто-то, наверное, назвал бы ее даже неприятной, – ей она такой не кажется. К холоду она успела привыкнуть, а эта близость и биение другого сердца странным образом действуют на нее успокаивающе.

Он медленно поднимает ее руки, как бы приглашая обнять себя за шею, чтобы посмотреть, что из этого получится. Но из этого ничего не получается, он слишком широк для нее и ее рук не хватает. Кажется, будто она неуклюже хватается за большой плот.

Пока они стоят так, молчаливо соединившись, Отто идет повесить шерстяную накидку, и тут Нелла различает в темноте лицо Марин. Та выходит из тени, и у Неллы появляется ощущение, будто муж начинает съеживаться на глазах. Так на него действует присутствие сестры. Она пускает в ход жесты, паузы и слова, как бы нанося ему булавочные уколы, осознанные и хорошо продуманные, отшлифованные за тридцать лет постоянного употребления.

– Что? – спрашивает он.

– Плохие новости.

«Зачем же так с бухты-барахты, – думает про себя Нелла. – Похоже, Марин получает от этого удовольствие».

– Что? – переспрашивает он.

– Здесь был Джек, – говорит Марин. – Прилетал твой бордельный мотылек.

– Он не мотылек, – осаживает ее Йохан. – И он не мой.

Марин поджимает губы.

– Вот как? Мне казалось, у вас все просто: деньги – товар. Но я ошибалась. Он разговаривал с нами так, как будто ты его собственность.

Йохан отрывается от Неллы и идет к Марин. В ее тоне слышится нечто такое, что притягивает. Ей что-то известно, и она дает ему это понять. Нелла потеряла Отто из виду. Задержался в гардеробной?

– Он меня поцеловал, – сообщает брату Марин. – А я дала ему денег. Кажется, он перепутал меня с тобой. Ты отослал его домой из Венеции? Вид у него был недовольный, и он начал тут играть мускулами. Он осквернил наше жилье, Йохан.

– Поосторожней, Марин.

– Корыстолюбивый расстроит дом свой.

– Ты любишь цитировать Библию, Марин. Но твоя набожность порой вызывает у меня недоумение.

Его слова вызывают у нее нервный смех, отзывающийся в стылом воздухе прихожей резким эхом. Он сжимает пальцы в кулаки, словно стремясь взять их под контроль. Марин глядит брату в глаза.

– Не успел я приехать, как ты уже втягиваешь меня в разборки. Ты ешь мой хлеб, пьешь из моих лучших итальянских бокалов, спишь на мягкой перине. А при этом ты не сделала в жизни ничего полезного, только действуешь мне на нервы.

Марин на миг растерялась.

– Я потратила свою жизнь на то, чтобы наладить быт в этом доме.

– А зачем? Он же не твой.

– Вот именно. – Марин вся подобралась. Каждое слово натянуто, как вожжи. – Я для тебя прислуга. Ты дал себе полную свободу, а меня сделал затворницей, которую может оскорблять твой… твой…

– Значит, затворница?

– Ты считаешь себя таким светским, Йохан, а сам постоянно запугиваешь людей. Тебе так удобно: я сижу дома, а ты, почти не таясь, вытворяешь что хочешь. Я слышала, как ты чуть не каждую ночь уходил в доки, чтобы вываляться там в грязи. Моя мать предпочла отвернуться к стене и умереть, лишь бы не слышать всей правды про тебя.

– Говоришь, я дал себе полную свободу? А кто женился на этой девочке, и все ради тебя?

– Ради меня… А что это изменило? Все твои мужчины – это плевок в лицо… мне, моей матери, Петронелле.

Йохан в гневе обрушивает кулак на деревянную панель.

– Это твоя идея! – Он тычет пальцем в сторону жены. – Все, что тебя заботит, – это как мы выглядим со стороны. Красивая картинка. Ты не знаешь, что такое быть самим собой.

Марин стрельнула в него взглядом.

– Не тебе говорить. Я знаю, что такое быть самой собой.

Несколько мгновений они стоят молча, сверля друг друга глазами. Оба выдохлись.

– Йохан, что будет, если один из этих мальчиков, затаив на тебя обиду, пойдет к бургомистру и расскажет про тебя всю правду?

– Я слишком богат, чтобы бояться какого-то бургомистра.

Марин дергается, как от удара.

– Зря ты так думаешь. Ты можешь поплатиться за свою беспечность.

Йохан надвигается на нее всей своей массой.

– Ты, Марин, всегда считала себя особенной. Старалась во всем походить на меня. Не вступать в брак, лезть в мои дела. Неужели только потому, что у тебя в комнате висят географические карты Ост-Индии, на полке стоят три книжечки о путешествиях и разложены дурацкие ягоды и черепа зверьков, ты всерьез полагаешь, что разбираешься в реальной жизни? Да ты о ней и понятия не имеешь.

Марин смотрит на него во все глаза, потеряв дар речи. Сейчас она смахивает на девочку-подростка с дрожащими губами и сверкающими от бессильной ярости глазами.

– Ты не оправдала надежд, – продолжает он. – Собственно, особых надежд с тобой никто и не связывал. Тебе просто надо было удачно выйти замуж, желательно за богатого, но тебя даже на это не хватило. Никчемная, никому не нужная – такой ты была с самого рождения.

В ответ вырывается жутковатый, утробный звук.

– Марин, – предостерегающе обращается к ней Нелла.

– Никто не пожелал иметь с тобой дело, – добивает ее Йохан. – Разве мы не пытались выдать тебя замуж? Но тут никаких денег не хватит.

Марин закрыла глаза, принимая этот ледяной душ. И снова утробный звук.

– Неправда, – наконец выдавливает она из себя. И потом еще раз: – Неправда. Но теперь это уже неважно. – Ее ногти впиваются ему в лицо, расцарапывают лоб, щеки, скулы, раздирают до крови кожу.

– Нет! – выкрикнула Нелла.

Йохан, взвыв от боли, пытается перехватить ее руки, но еще раньше получает удар коленом в пах. Она изо всех сил молотит его по лицу, а голос ее похож на шипение змеи:

– Ты хорошо устроился, очень удобно! – Она выплюнула последнее словечко – gerieffelijk – как горькую отраву. Ее правая нога пинает братца куда ни попадя, а кулачок исправно молотит его по голове.

– Марин, остановитесь, – молит Нелла. – Ну пожалуйста!

Золовка разражается рыданиями.

– Тебе не понять, – огрызается она, пока Йохан пытается парировать удары. Но вот они идут на убыль. Оба совершенно выдохлись. Руки Марин уже делают бессмысленные выпады.

– Марин, довольно, – говорит он. – Подрались, и будет.

Она поднимает на него глаза, из которых градом текут слезы.

– Резеки умерла.

Йохан так и застыл с поднятой рукой.

– Что?

– Умерла, – повторяет Марин. В обезумевших глазах сквозит печаль. Всегда уложенные волосы растрепались и закрыли лоб.

– Умерла? – на всякий случай еще раз уточняет Йохан.

Она кивает.

– Джек Филипс. Это случилось прямо здесь.

Краем глаза Нелла замечает, что Отто вышел из гардеробной и поднимается по лестнице. Йохан стоит с разинутым ртом, с широко раскрытыми от ужаса глазами.

– Ее труп лежит внизу, – поясняет Марин. – Он ее убил, Йохан, убил и убежал.

– Нелла, – Йохан поворачивается к жене. – То, что она говорит… это… это…

Он распадается на глазах, падает к собственным ногам… лицо разодрано, обнажено… он превратился в ничто, в пустоту, ждущую, когда ее захлестнет волна скорби… Нелла делает глубокий вдох.

– Да.

Йохан направляется мимо нее в куюню, где его шаги на время замирают. Она стоит наверху с колотящимся сердцем. Только бы он не спустился в подвал, только бы не… Но он уже спустился, вытащил мешок и вот уже развязывает непослушный узел.

– Моя девочка, – бормочет он себе под нос. – Моя милая, славная девочка. Что он с тобой сделал?

Нелла медленно, словно под тяжестью груза, спускается в подвал вслед за ним. Переживаемое им чувство потери передается ей. Йохан стоит на коленях, баюкая пропитанный кровью мешок из-под картошки с холодным трупом. Рельефная голова Резеки лежит на сгибе руки, а ее обнаженные черные десны растянулись в жутковатой улыбке. По лицу Йохана текут слезы.

– Мне очень жаль, – говорит Нелла.

– Это какая-то ошибка, – раздается в ответ. – Он это ненарочно… – Йохан обращает к ней заплаканные глаза и, словно до сих пор не веря, прижимает к себе мертвую собаку.