Глава тринадцатая

Старый тяжеловоз с мохнатыми ногами-тумбами тащил телегу. На передке сидела Циля Овсеевна и держала в одной руке вожжи, в другой — кнут. Циля Овсеевна дергала вожжи, хлестала кнутом по толстокожему крупу коняги и оглядывалась назад, на бидоны, корзины, мешки.

— Здравствуйте, — весело сказал Рустем, обгоняя подводу.

— Молодой человек! — обрадовалась Циля Овсеевна. — Садитесь, подвезу вас. Молодой человек, не будьте к даме так равнодушны, как равнодушны эти тяжелые кони.

— Да я спешу, — сказал Рустем, но вспрыгнул на передок, и тут возница вручила ему вожжи и кнут и спросила закурить.

Курила она вкусно. И рассказывала:

— Вы думаете, мне лучше быть кучером и буфетчицей? Вы думаете, я имею больше, как имела, когда не была кучером и буфетчицей? Мальчишка там, на строительстве, какой-то начальник, агитировал меня, и вот я в таком виде, в каком вы меня видите теперь. Он говорил мне в том понятии, что я откалываюсь от юного поколения, что я, в конце концов, работник госторговли и не могу стоять в стороне от государственного строительства. Он говорил еще в том понятии, что я женщина, с какою можно договориться, — она оглушительно рассмеялась, так что коняга пошел быстрее. — Я ему отвечаю, как положено интересной еще женщине, но какая знает, что говорит с ребенком: «Пусть будет так, мальчик. Тетя тебя поняла и будет возить вам обеды». Да вы знаете его, такой кудреватый, похожий на еврейчика, однако татарчонок. В футбол играет…

— Знаю, — сказал Рустем, — это мой двоюродный братец.

— Я говорю, тетя тебя поняла. Конечно, такому комсомольскому мальчику я не могла сказать, что имею в этом мероприятии свой интерес. Душевный интерес!..

— Да, конечно, — сказал Рустем и подумал, что Панкратов не так уж редко пьет пиво, чтобы перебираться к нему под самый бок.

Когда они подъехали к стройке, раздались резкие суматошные удары об рельсину — будто начался пожар. Стучал Ильдар, широко замахиваясь и сильно ударяя об рельсину толстым железным прутом, и с лесов легко, искусно слетала братва, и потом Ильдар отбросил прут и повел братву к подводе.

— Что? — спросил он. — Порядок? Вы немного опоздали. На семь минут. Что-нибудь случилось?

Глаза его блестели, мокрые кудряшки налипли на лбу, ковбойка темнела от пота.

— Какой миленький сердитый мальчик! — умилилась Циля Овсеевна.

Ильдар нахмурился. Братва нахмурилась. Тут были и длинные, и короткие, и рыжие, и черные, и здоровяки, и хлипкие на вид. Но все они были одинаково потные, пыльные, все почему-то в ковбойках, они были похожи, как бывают похожи на футбольном поле, когда каждый пасует и бьет по-разному, но цель одна — принести славу родной команде «Зарево».

А вместе с этими ребятами подошла старая женщина. Может быть, старой она казалась потому, что очень юны были ребята.

— Мама, — сказал Рустем, подойдя к ней. — Ну, что ты так себя надрываешь? Честное слово, я скажу Панкратову, чтобы перевел тебя куда-нибудь.

— Мотористке полегче, чем ребятам, — сказала она.

Ребятам достается. Панкратов все-таки задал им ударную работенку.

И на самых подступах к строительной площадке — на ограде, на щитках, воткнутых в затвердевшие горки земли у траншей, а также на стенах здания и даже на кабине крана были вывешены лозунги: «Даешь ударную стройку». И вон сколько навезено кирпича, и вон как торопливо, усекая путь — по бурьяну, по кочкам — устремились на шоссе к растворному заводу два самосвала…

Но где остальные бригады? И почему только один кран? — да еще, наверно, где-нибудь у простенка притерся подъемничек матери, — а где панели, если по срокам пора уже вести перекрытие первого этажа, почему ребята орудуют мастерками: кладут стены, все еще кладут стены да перекладывают там, где плохо было сделано?

Маловаты темпы и фронт для такого большого цеха.

— Тетя! — крикнул Ильдар. — Идите обедать.

— Иди, — сказал Рустем, — не подводи ударную бригаду.

— Не обижаются ребятки, — серьезно сказала она.

Прежде чем пройти в цех, Рустем завернул в конторку к Панкратову.

— Давненько тебя не было, — радушно сказал Панкратов, — как ты вспомнил обо мне?

— Ехал я на подводе с прелестной женщиной. Я глядел на эту прелестную женщину и думал: с кем же это мы пили у нее пиво? «Надо с тыла». «Есть с тыла».

— Слушай, — сказал Панкратов, — ты такие шутки при посторонних… понял? Загрызет меня золотая моя половина.

— И коллектив спуску не даст, понял! — грозно сказал Рустем. — Коллектив не допустит никаких аморалок, понял!

Подобные шутки Панкратов не уважал. Забавно его попугать, но он мог всерьез обидеться.

Бросал бы ты свою бабу-ягу, подумал Рустем.

После смерти жены Панкратов женился на такой ведьме, что вскоре стал известен всему городу по тем скандалам, которые она устраивала ему. Но «положительному» человеку бросать жену не положено, даже если она и ведьма.

— Закипела у тебя работка, — сказал Рустем, круто заворачивая к теме, приятной для Панкратова.

— Да, помаленьку. Слушай, идем ко мне работать?

— У тебя не легче. У нас горячка, у вас тоже.

— А это тебя не будет касаться.

— Как так?

— А так. Как не касается меня.

— Циник ты, — сказал Рустем.

— У этого циника дела идут, — парировал Панкратов.

— И парнишки на этого циника не обижаются, так? А что это за ударная стройка, Петр Панкратыч?

— С планом я крепко заваливал в этом месяце, — охотно стал рассказывать Панкратов, — а тут подбрасывают дополнительные стройматериалы, но уже дудки — план трещит…

— Ну-ну! — воскликнул Рустем. — А теперь не трещит, да? Ребятки не дадут?

— Соображаешь.

— Слишком мы с тобой соображаем, — мрачно сказал Рустем. — А что ты скажешь ребятам  п о т о м?

— Потом суп с котом. А чего ты за них переживаешь?

— Нравятся мне пацаны. Энтузиазм их нравится, порыв. Нравятся пацаны!

— Однако я помню, — прищурился хитро Панкратов, — помню, как ты ссорился!..

— Я не хочу ссориться с пацанами, Панкратыч.

— А они?

— Не хочу, чтобы и они… Эти пацаны еще космонавтами станут, Панкратыч!

Внезапно Панкратов взъярился:

— Мне, знаешь, тоже приятно пофилософствовать о будущем юного поколения! Пророчить сыновьям и внукам путешествия в космосе. А ты вот повозись с ними… Возишься, а сам знаешь, что они в тебе ретрограда видят…

— Пойду я, — сказал Рустем, глянув в оконце.

— А-а, правды-матки испугался?

— Да. Матка уже у порога.

— Ты не помешаешь, — сказал Панкратов, глянув в оконце.

Вошла Циля Овсеевна. В руке у нее была корзиночка. Из корзиночки вкусно пахло.

— Я как ударник, — сказала женщина, — я покормила мальчиков, теперь я покормлю начальника этих мальчиков. Румка водки может повредить мальчикам, но одна румка водки никогда не повредит положительному человеку.

— Он отрицательный, — сказал Рустем.

— Нет, я положительный, — не согласился Панкратов, глядя на бутылку «Московской», которую женщина выставила на столик. — Я положительный, мне скоро пятьдесят.

Он налил себе полстакана, медленно выпил, закусив кружочком колбасы, налил еще, поменьше, и придвинул к Рустему.

— Пей. Непьющих в этом мире нет.

— В этом мире есть всякие, — сказал Рустем, — но я выпью, у меня печень не болит.

Циля Овсеевна заткнула горлышко пробкой и спрятала бутылку.

— Если это будет чрезмерно, то это не будет здорово, — прокомментировала она свои действия и пошла к двери.

— До лучших минут, — вслед ей сказал Панкратов.

Дверь закрылась, он долго еще смотрел на нее, будто ожидая, что женщина вернется и скажет что-то, зачем она, собственно, и приходила.

— Я не эгоист, — сказал он вдруг. — И ни один человек по природе своей не эгоист, потому что вокруг него живут такие же существа, как он. Если ему не любить их, таких же, как он сам, то значит — не любить себя? — Он помолчал, напрягая складки на лбу, точно соображая, для чего же он все-таки говорит это. — У женщины было мало светлых дней, — вдруг заговорил он. — У этой женщины муж и трое детишек погибли во время бомбежки поезда. Она терпелива и добра. Я это  о ч е н ь  знаю…

Рустем не перебивал его, и глядя на его морщинистое с тяжелыми щеками лицо, думал о том, что как все не просто в жизни любого, и если бы каждый вспоминал и клял прошлую свою жизнь, то какой бы беспросветной показалась она — и сегодня, и впереди — тем, у кого еще нет этой самой прошлой жизни.

— Вы любите ее? — спросил он взволнованно.

— Молодым все проще, — сказал Панкратов вроде бы о друго́м.

— Легче?

— Не знаю.

— Не легче.

— Да, — согласился он. — Мы говорим трудно, когда нам не хочется чего-нибудь делать или боязно делать. Если человек говорит: «Трудно!» — значит он боится за свою шкуру…

— Преувеличиваешь, Петр Панкратыч, — сказал Рустем.

— …за свою шкуру! Однажды, оказывается, с человеком происходит пакостное превращение: он начинает беречь свою шкуру. И заметь, только для того, чтобы есть, пить, держать бедро женщины. — Он поднялся, отшагал до двери и обратно и сел опять, подперев голову кулаками. — Чудак я, — сказал он. — Ты не суди меня и не удивляйся. Чудак я!

— Ты всегда чудак, — сказал Рустем. — Но сегодня ты почти не чудак.

Хоть бы спросил: что же мне делать? Не для того, чтобы я советовал ему, нет, просто, когда человек задает себе такой вопрос — и раз, и другой — он все-таки приходит к какому-нибудь решению.

— Ты в цех? — спросил Панкратов. Он не хотел больше возвращаться к тому разговору.

— В цех, — сказал Рустем.

— Там Мусавиров.

— Все равно я схожу.

У печи Мусавирова не оказалось. Оська сказал, что главный инженер у себя в кабинете и что велел звонить, если что случится.

— Ничего не случилось? — спросил Рустем.

— Да нет, — очень равнодушно сказал Оська. — И звонить ему не придется, все будет нормально. — Он помолчал, долго и медленно утирая пот с лица и шеи. — Устал, как собака. Я здоровый парень, но я все думаю, что все это ерунда и что нас просто дурачат — и я устаю, как собака.

— А строители, не видно чтобы уставали.

— То строители. А у нас ерунда.

— Конечно, ерунда, — сказал Рустем, — если наши изоляторы колются, как орешки. И виноваты не только пацаны из третьей смены, но и мы с тобой.

— Ну и пусть, — сказал Оська. — Если не готовы к полной нагрузке печи, так нечего делать вид, что готовы. Я не верю, что это по распоряжению Георгия Степановича!

— Нет, именно по распоряжению Георгия Степановича. Ты особенно-то не кисни. Мы разберемся.

— Да никто с тобой разбираться не станет, — злобно сказал Оська. — Тебе скажут, что ты не видишь общей перспективы. «Так правильно, так надо…»

— Пусть скажут, пусть-ка мне скажут! — Рустем тоже начинал злиться, и еще, пожалуй, ему хотелось держаться уверенней при Оське.

Он вышел из цеха.

В заводоуправлении было пусто, шаги стучали гулко.

Ругаться с главным я не буду, подумал он, зачем мне ругаться? Шут с ним, пусть скажет — а ну, выбрасывайся из кабинета! — пусть, даже тогда я не буду с ним ругаться. На кой мне неприятности?

Однако, когда Рустем перешагнул порог кабинета и главный инженер направил ему навстречу приветливый взгляд, он разочаровался.

— Садись, — сказал Мусавиров и пошелестел газетой, приподнял ее. — Вот читаю исповедь молодого человека. «Иногда надо делать не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Это вовсе не помешает быть упорным и добиваться своего, именно того, чего ты хочешь…» Старик я, старик, если дочка у меня так здорово соображает!

— Я, кажется, знаю вашу дочь, — сказал Рустем. — Довольно бойкая.

— Ну, бойкая, — он помотал головой, — наоборот, больно уж вялая. Мы в эти годы были лихие фабзайцы. — Он рассмеялся заливисто, увлеченно. — Мы зубастые были, не просили, а требовали. И мы отдавали сполна.

Обычный разговор, подумал Рустем, умудренным отцам кажется, что их отпрыски живут не так умно, как жили они.

— Ну, Андрей Андреич, — сказал он вслух, — не такие уж безнадежные эти девчонки и мальчишки! Они умеют быть самостоятельными.

— Не слишком.

— И все-таки они поступают самостоятельно, — стал он нарываться.

— Ты хорошо знаешь мою дочь?

Ну, понесло меня, понесло! И сказал:

— Я знаю семнадцатилетних девчушек. Они без родительского благословения жмутся у заборов и целуются.

— Тебе не кажется, что отцам об этом не слишком приятно слушать?

Простите, Андрей Андреевич!

— Отцам вообще свойственно говорить, что времена пошли плохие: дети не слушаются отцов.

— Брось-ка ты, брось! — Он ничуть не сердился. — В твоем ли возрасте коситься на отцов!

Стоп, сказал себе Рустем, давай серьезно!

— Я только что был в цехе, — сказал он, — говорил с ребятами… Скажите, прав Георгий Степанович или не прав?

— Прав, — сразу сказал Мусавиров. — Говори яснее, — попросил он потом.

— Имело ли смысл давать печи полную нагрузку?

— Конечно. Ведь печь рассчитана именно на такую нагрузку.

— Но ведь не хватает обжигальщиков. Мы отрабатываем, что нам положено, а потом по существу тащим на себе третью смену.

— Дело временное. Ты должен понимать.

— Часть продукции не выдерживает напряжения, — сказал Рустем. — Это тоже дело временное? Мы пока не знаем причины…

— Было пока два случая, когда изоляторы не выдержали испытания. Надеюсь, до того, как это случится в третий раз, вернется Георгий Степанович.

Трудно с ним говорить, подумал Рустем. Видишь, что без пользы, и потому — трудно.

— Андрей Андреич, скажите откровенно — как бы вы поступили на месте директора?

— То, что предпринял директор, — оживленно заговорил Мусавиров, — не новаторство, но это смелое решение, продиктованное — не люблю я высоких слов — заботой о благе завода, коллектива. Я понимаю, что плохо, когда люди перерабатывают, есть  н е к о т о р ы е  неурядицы. Но ведь так не будет всегда. Но ведь, в конце концов, печь действует сейчас, хорошо! Я одобряю, мне совесть не позволит идти против человека, который предлагает что-либо смелое, новое. Если смелое, то значит, и новое. — Он улыбнулся. — Черт знает, ты молодой парень, а мысли у тебя консерватора.

Что я скажу ребятам, подумал Рустем, что? Вот всегда так: пока говоришь с человеком по-человечески, с ним и поспорить можно и дотолковаться до истины. А нет — так возражай опять и спорь до бесконечности. Но когда тебе напоминают о благе государства и народа в самый неподходящий момент разговора, тут уж тебе крыть нечем.

— Вот приедет Георгий Степанович — разберемся.

Главный поднялся и стал шагать возле стола и, наверно, ждал, что он уйдет.

Тоже неплохо: захлебываться в восторге от директорова решения, поддерживать, а разбираться — пусть кто-то разбирается.

Что я скажу ребятам?

— Менаду прочим, — сказал он с ядовитой усмешкой, — консерваторы и трусы мало чем отличаются друг от друга. — Мусавиров шагнул почти вплотную к нему. — Что я скажу ребятам?! — крикнул Рустем. — Что?!

Мусавиров отшатнулся от него резко — нарочно, напоказ так резко отшатнулся, — и брезгливая, презрительная усмешка появилась на его лице.

— Ты пьян! — крикнул он. — От тебя разит, как из кабака!

Рустем ошеломленно глядел на него и молчал.

— Н-ну, — тише сказал Мусавиров, — это все останется между нами. — Он протянул руку.

— До свидания, — ошеломленно сказал Рустем и медленно пошел к двери и вдруг почувствовал, что качается.

Неужели я пьян, подумал он. Я даже забыл, что Выпил у Панкратова, что там — граммов пятьдесят. Неужели я пьян?

В цех он не стал заходить, торопливо прошел через весь двор и выскочил из проходной на ветер, в ночь.