Глава четырнадцатая
Мать пришла с работы, не стала есть, прилегла в передней на лавку, чтобы дождаться сына.
У нее болели плечи, спина и ноги, и она чувствовала, что это не та сладкая, с часами проходящая боль, которая охватывает тело после хорошей, в охотку, работы…
Она боялась умереть. Она боялась, что сын останется один в пустом доме (когда-то здесь жило много людей, как медленно, как неостановимо уходили они из этого дома — кто уходил, кто умирал). Она была здесь человеком, который ждал его возвращения с работы, с гулянья, он всегда приходил к ней, хорошо было ему или плохо, и он всегда знал, что она всегда знает, что у него и как. Он взрослый человек, умный, работящий, но если не о ком ему позаботиться и о нем некому подумать — это не д о м…
На улице поднялся ветер, она не закрыла плотно дверцу в сени, и теперь дверца скрипела и ударялась, и все чудилось, что кто-то поднимается по ступенькам, шаркает ногами в сенях. Она лежала и вслушивалась.
— Войдите, — громко сказала она и приподнялась.
Дверь отворилась, в сумеречном бело-сером проеме ее возникла мешковатая сугорбая фигура и нерешительно шагнула через порог. Когда дверь закрылась за человеком и фигура его как бы стаяла в потемках комнаты, она напряженно стала всматриваться и вскрикнула, когда обозначилось бледное ветхое лицо.
— Это я, это я, — испуганно сказал человек.
Именно его и испугалась она, но уже так далеко, так далеко было то время, когда она боялась его, что сейчас, посидев с минуту молча, точно схваченная по рукам и ногам, она поднялась прямо, прямо и спокойно подошла к выключателю и повернула его.
— Зашел, здравствуй, — сказал он, сморщив лицо.
— Садись, здравствуй, — сказала она.
— Вот какой я стал, — сказал он, сев и оглядев себя.
Она долго молчала, глядя прямо, мимо него.
— День приходит новый, — заговорила она потом, — год новый. А живешь ты по-старому.
Табуретка под ним застучала.
— Я сейчас как шальной, — забормотал он, — я злой, я могу убить…
— Слабый ты, — с силой сказала она и задумалась. — Может, и сильный, но сила твоя от злости, от нелюбви.
— Пусть, пусть, — упорно и тупо повторил он. — А разве плохо… если я хочу, чтобы все было так, как было… по-прежнему?
— Я не хочу так, как было. А по-новому не хочешь ты. Или не можешь. Может, и хочешь, но не можешь.
— Ради сына!
— Сына вырастила я.
— Ради памяти того сына, которого мы вырастили вместе.
— Схоронила его я.
— Нам ведь не было легко никогда. Сейчас… все может быть лучше.
— Легче?
— Лучше.
— Легче?
— Лучше, потому что легче!
— Нет в тебе силы, — вздохнула она, — ни доброй, ни злой.
— Нет, — сказал он и поднялся, шагнул к двери. — Нет силы. И жизни не будет. — Он шагнул к двери ближе.
— Постой, — сказала она. — Постой! — Она смотрела на его худую узкую спину.
И опять коснулся ее страх, что она может умереть, от болезни или слабости, от тягостных мыслей о прошлом и — беспокойных, нелегких — о будущем.
Она никогда не хотела лишать его всего — и этого дома, который они строили вместе, потихоньку, и детей, которых они породили и растили. Но только поступив т а к, она не лишилась вольности и ощущения собственной силы, которые она приобрела позже, гораздо позже, чем дом, детей. Теперь уж никто — и ни он, и никто другой — не могли отнять у нее вольности и силы, только смерть.
Она почувствовала тоску, не внезапную, не в эту минуту нахлынувшую на нее, а тоску, которая всегда в ней была. Иногда ей казалось, что она занемогла — а это была тоска. Очень, до покалываний в сердце, волновалась, ожидая Рустема поздними вечерами (что с ним? не обидят ли плохие люди?) — а это была тоска. Тоска по д о м у, в котором дети, внуки и он, муж, устало, немного чинно восседающий на заглавном месте у стола.
— Повернись! — Она долго смотрела на худое узкое лицо, и лицо ее самой становилось решительным, добрым, умным.
Он коротко глянул ей в лицо и испуганно отвел глаза.
— Нет, — сказал он, — нет, — замотал головой и сделал еще один шаг к двери и взялся за скобу.
— Погоди… скажу! — Она протянула к нему руки. — Погоди…
— Нет, — сказал он. — Нет. Будет хуже!
— Легко не будет. Но почему ты думаешь, что будет хуже? — спросила она тихо и мягко.
Он резко повернулся к ней, безумным неосмысленным взглядом шаря по ее лицу.
— Ненавижу я тебя!.. Силы нет. Ты же видишь!.. Убить тебя хочу, а силы нет.
Он выбежал, остервенело, но как-то дрябло ударив дверью, и по сенцам, по ступенькам бежал, странно громыхая, будто упирался, а его тащили и выбросили, наконец, вон.
Она расслабленно опустилась на лавку.
В пустой передней горел свет и падал в гулкую пустоту, темноту обширной горницы.
Она знала, что он больше не придет. Она очень устала, и у нее болело сердце, сын все не шел, она сидела и ждала сына.
