4
На следующее утро около двенадцати Марк Гриффин подъезжает к дому тети Лилли. Почему-то паркуется на противоположной стороне улицы — за несколько домов. Сидит в машине. Отсюда прекрасный вид на входную дверь. Он ждет. Стоит яркое звонкое утро. Улица с ее деревьями и коттеджами залита солнцем. Какое счастье, что сегодня он избавлен от похмелья. Но ощущения все равно отвратные. Ему плохо, его колотит, он теряет человеческий облик.
Вскоре показывается тетя Лилли. Она закрывает входную дверь и идет по дорожке. На ней темно-синее пальто и шарф в огурцах. Под мышкой — сложенная хозяйственная сумка. От ворот она сворачивает налево и направляется в магазин, расположенный за пятнадцать минут отсюда.
Марк внимательно наблюдает, как она проходит мимо. Потом отслеживает в боковом зеркале, как удаляется, пока наконец не исчезает из виду.
Через несколько минут он своим ключом отпирает дверь в дом. Поднимается наверх и сразу же направляется в маленькую боковую комнатку, служившую дяде кабинетом. Здесь стол, компьютер, стул, секретер, платяной шкаф и куча коробок: часть тетя Лилли пыталась разобрать, но безуспешно.
Он открывает первый ящик секретера, роется. Предмет поиска он представляет себе весьма приблизительно. Он вспомнил о нем вчера; вспомнил, как дядя много лет назад кому-то рассказывал, а он случайно услышал. Тогда ему стало любопытно, а потом он как-то подзабыл. Случилось это в праздник: то ли в Рождество, то ли в чей-то день рождения. Дядя разговаривал с кем-то. В гостиной. Деталей Марк не помнит. Он только помнит, что дядя сказал: «Нет-нет, ну что вы! Мы с Тони были непохожи, как день и ночь. Причем он день, а я ночь. — Над этим посмеялись, а дядя потом добавил: — У меня есть куча фотографий. Пылятся где-то; надо бы найти».
Слова вдруг всплыли вчера в сознании, мучимом диким похмельем. Потребовалось некоторое время на то, чтобы их переварить и усвоить. Зато, когда он с этим справился, ему показалось, что он проснулся от навязчивого сна длиной в годы.
Он открывает второй ящик секретера.
Раньше у него не возникало желания смотреть фотографии, и, наверное, на то были свои причины. И фиг-то с ними. А теперь вот возникло. Не просто желание, а лихорадка.
Когда и третий ящик оказывает пустым, он переходит к платяному шкафу. Открывает его и мельком смотрит на часы: сколько у него осталось времени? Естественно, тетя Лилли никак не помешала бы. Сидела бы себе на кухне. Она никогда ничего не говорит и не спрашивает. Просто он сейчас на такой кочерге, что ему не то что общаться — ему смотреть на нее тошно.
На дне шкафа он находит старые коробки из-под обуви. Поднимает их и ставит на стол. Снимает крышку с первой.
Фотографии.
Да тут их сотни: одни просто сложены, другие в пакетах. В основном почему-то Италия: Пантеон, Колизей, Везувий, Гранд-канал, церкви, пьяццо, палаццо, виноградники. На многих дядя Дез с тетей Лилли, вместе и по отдельности. На некоторых Марк — бледный и идиотически восторженный. Во второй коробке все то же самое. В третьей он находит сложенный вдвое запечатанный пакет. Снимает скотч, открывает. Внутри — пухлый коричневый конверт. В конверте снова фотографии, целая куча.
Марк переворачивает конверт и вытряхивает снимки на стол. Вот то, за чем он пришел. Сбрасывает на пол клавиатуру, коробки из-под обуви. Раскладывает фотографии на столе — столько, сколько поместится. У него трясутся руки. Эти фотографии старше, чем итальянские. Многие выцвели. Некоторые и были черно-белыми.
На них в основном отец.
Тони Гриффин.
На некоторых — цветных — мать Мария и сестра Люси. На нескольких он сам — еще совсем маленький.
Марк отходит и смотрит со стороны на свой спонтанный коллаж: отец, худой как щепка, в костюме и галстуке, стоящий рядом с кинотеатром «Адельфи» на Эбби-стрит; вся семья на пляже — на заднем фоне голубые небеса, на переднем — полотенца и замки из песка; держащиеся за руки улыбающихся родителей в чудовищном семидесятническом интерьере он и Люси; два малыша в объятиях отца; все трое где-то на лужайке, в саду…
В саду? В их саду?
Марк отступает еще на шаг.
Он ничего не помнит, ни единого места.
Господи, он ведь даже не узнает свою мать. Понимает, что это она, потому что… потому что это может быть только она, только…
Он ловит ртом воздух. И начинает рыдать — громко и горько…
Обхватывает голову руками.
Это же его семья. А он долгие годы делал вид, что их не существовало. Из какого-то ублюдского, абсолютно необоснованного чувства стыда. Теперь он смотрит на них — изучает фотографию за фотографией — и поражается. Каждый снимок — шок, каждый взгляд — откровение.
Он смотрит на сестру, вертлявую девчушку, искрящуюся умом и энергией; на мать в том женском возрасте, когда пора бурного цветения, сопряженного с рождением детей, сменяется усталостью… но она все еще шикарна, все еще держится…
Но дольше всего взгляд задерживается на отце, который на большинстве фотографий моложе нынешнего Марка, а выглядит при этом старше, взрослее и… Марка неожиданно будто током прошибает… он понял уже несколько дней назад, но только сейчас прочувствовал: этого человека оболгали, из него и вправду сделали козла отпущения. Марк не наивен, он понимает, что в то время ценности и привычки были порасслабленнее. Сесть за руль выпившим было плевым делом. Но не все же вели себя столь бесшабашно и безответственно, не все рискнули бы подвергнуть семью смертельной опасности из-за нескольких кружек пива.
Во всяком случае, не он.
В этом Марк уверен. А его взяли и очернили… зачем? Чтобы защитить чужую репутацию? В итоге чернила окропили и жизнь Марка: она медленно, но верно наполнялась ядом… ложью, отравленной молчанием и виной…
Он выходит из комнаты, проходит прихожую, заходит в ванную.
Бросается к унитазу, блюет.
Джина не привыкла быть дома утром в будний день. Странное ощущение. Она сидит за высоким кухонным столом, одетая по-рабочему, но на работу сильно не собирается. Она, если честно, из квартиры даже выходить не собирается. Сидит себе и ждет, пока зазвонит телефон. Этим, можно сказать, она занимается с вечера понедельника — с последней беседы с Гриффином.
Она дала ему номер мобильного, поэтому в квартире ее ничто не держит. Но почему-то именно сегодня утром ей ненавистна мысль о контакте с запруженными улицами, с транспортом, с людьми…
Она оглядывается. Привычные предметы кажутся чужими и даже слегка опасными. Свет, льющийся из окон, по-позднеосеннему серый и приглушенный, почему-то растерял все краски.
Что-то творится. Что-то в воздухе. Что-то не так.
Может, она на грани нервного срыва? Точно была бы там, если бы, блин, не знала себя так хорошо. Но она-то знает, что происходит. Она поставила горе в гараж — закрыла, но забыла выключить двигатель. Его не слышно, но оно крутится. Ввиду отсутствия убедительных свидетельств в невиновности Ноэля она подавила целый ряд эмоций, главная из которых — гнев. А если к этим двум ингредиентам подмешать еще немножечко неверия, скажем, в светлое будущее «Льюшез текнолоджиз», то получится отличное зелье для истерики.
Но сердце у нее на месте, ее не тошнит, и во рту не пересохло.
Во всяком случае, пока.
Она тянется к телефону.
Тут без вариантов. Либо она уступает этому нарождающемуся… что там, срыву, депрессии, кризису, либо продолжает напирать и не сдается. А она сделает что угодно, лишь бы сдвинуться с этой точки. Потому что ей хочется с нее сдвинуться. Ей хочется погоревать. Хочется смириться со смертью единственного брата. Хочется перестать задавать вопросы. Хочется посмотреть в зеркало и узнать в нем привычную себя.
Думаете, ей не хочется сходить на ланч с Софи, поболтать о киношках и туфлях?
Хочется, но она прекрасно понимает, что ни одно из этих желаний не будет исполнено сейчас или даже в ближайшем будущем.
Джина открывает телефон и набирает домашний номер Марка. Ее опять переключают на автоответчик. Она опять вешает трубку, не оставляя сообщения.
Ничего, попробует позже.
Потому что, если они оба правы, им нужно поговорить.
Потом она прокручивает список контактов. На Ноэле записаны три телефона: домашний, мобильный, рабочий. Она выбирает последний.
Эта мысль не дает ей покоя со вчерашнего дня. Связи с Ларри Болджером вроде бы никакой. Но чем больше она размышляет, тем больше возникает неясностей. Одно дело — невротичное поведение. Другое — то, что она увидела. Что-то из ряда вон.
— С добрым утром. Вы позвонили в компанию Би-си-эм. Чем могу быть полезна?
— Да, с добрым утром, — отвечает Джина, переходя на деловой официоз. — Не могли бы вы соединить меня с Дермотом Флинном?
Когда Марка отпускает, он, шатаясь, отрывается от унитаза, подходит к раковине и включает холодную воду. Полощет рот, брызгает на лицо.
Поднимает глаза и видит свое отражение в зеркале. Задумывается.
И все-таки почему дядя Дез всю жизнь так злился? Основываясь на новой гипотезе Марка, он смалодушничал после аварии и не смог себе этого простить. Когда ему сказали, что Тони сел за руль пьяный, — а он явно знал, что это было нереально, — он то ли сразу промолчал, то ли возразил… а его попросили замолкнуть.
Что он и сделал. И потом молчал всю жизнь.
Но почему? Вот в чем вопрос. Ему угрожали? Его запугивали? Не хватило смелости противостоять им?
Или была еще какая-то причина?
Опять-таки это всего лишь размышления. Но чем дальше, тем логичнее они кажутся. Другие люди никогда не бесили дядю — только он сам. Его самораздражение граничило с самобичеванием, а то и с ненавистью.
Марк возвращается в кабинет. Встает перед горой коробок с бумагами. Открывает первую и достает оттуда толстую пачку счетов за свет и газ: их тут бесчисленное множество. Через секунду бросает пачку на место, отпихивает коробку, принимается за следующую. Здесь все намешано: налоговые сертификаты, письма, всякая ерунда. В третьей коробке хранятся выписки с банковских счетов.
Марк просматривает бумажку за бумажкой. Некоторым по десять, пятнадцать, двадцать лет. Он не очень понимает, что ищет, и, конечно, не натыкается на откровения типа крупных необъяснимых поступлений на счет. Но неужели он в это верит? Неужели считает, что они откупились, заплатили за дядино молчание? Что дядя принял их предложение… взял деньги, а с ними пожизненный приговор — двадцать пять лет молчания, горечи, вины?
Почему бы и нет? Только здесь пусто — никаких вещдоков. Абсолютно никаких. Да и могут ли они тут быть? Стали бы переводить такой платеж через банк?
Марк без понятия.
Наверное, не стали бы.
И тут он замечает.
Адрес. Адрес на платежках. Он меняется: сначала один, в следующем месяце другой. В апреле Дез и Лилли еще живут в Броудстоуне, и вдруг раз — в мае они уже в Клонтарфе.
Авария случилась в январе.
Того же года.
Марк таращится по сторонам. Выглядывает через дверь в прихожую. Он всегда воспринимал этот дом как нечто само собой разумеющееся. Здесь он вырос; другого он не знал. Отдельный просторный викторианский дом из красного кирпича. Четыре спальни, гостиная, собственный подъезд к центральному входу, возможность подъезда сзади, приличный сад. На сегодняшнем радужном рынке недвижимости он стоит целое состояние.
Но даже тогда, двадцать пять лет назад, он пробил бы знатную дыру в бюджете владельцев убогонького типового домишки в Броудстоуне.
Марку опять плохеет.
Можно найти этому тысячу объяснений, но…
Рука разжимается; выписки падают. Они порхают, планируют и приземляются где попало.
Дядя Дез работал на госслужбе в низком чине и получал очень скромное жалованье. Откуда же деньги на такую роскошь?
Откуда?
Марк наклоняется и подбирает пару бумажек. Потом еще несколько. Внимательно изучает их, просматривает одну за другой, крутит и так и сяк.
В горле ком: он собирает волю в кулак.
До мая они ежемесячно оплачивали ипотеку, скорее всего за дом в Броудстоуне. С мая взносы, похоже, прекратились.
Марк выпускает бумажки и снова встает.
Теоретически они могли унаследовать дом от каких-нибудь родственников, а старый продать.
Но вряд ли. Марк качает головой. Слишком большое совпадение по времени.
Эти суки просто купили его молчание.
Ну же, Дез, вероятно, сказали ему, остановись, прекрати, договорились? Забудь. Это бессмысленно. И вообще — подумай о мальчике, о его будущем… а мы, знаешь ли, поможем…
Марк отворачивается к окну. Пялится на сад и вспоминает детство. Он никогда ничего особо не хотел. Но дядя с тетей посылали его в хорошие школы. Возили в Италию. Потом, уже в колледже, купили ему первую машину.
Ком в горле все больше.
Помогли на первых порах с бизнесом.
Дали деньги на первый взнос за дом.
Он прикрывает глаза.
Боже мой!
Деньги, омытые кровью. И он — разменная монета. А вся его жизнь, образование, карьера — все было выстроено на лжи и крови. На крови его собственной семьи.
Он достает мобильный.
Когда Марк говорит «суки», он, естественно, имеет в виду «суку». Ларри Болджера…
По-прежнему глядя в окно, он набирает номер, который ему на днях выдали в справочной службе. Дозванивается до пресс-офиса министерства и вежливо интересуется, не будут ли они столь любезны сообщить, участвует ли министр сегодня в каких-нибудь общественных мероприятиях.
Потом разворачивается, подходит к столу. Выбирает три фотографии, кладет их в карман. Выходит из комнаты, спускается вниз. Но сразу не уходит, медлит. Застывает на нижней ступеньке; рука на перилах.
«Марк, я очень прошу тебя. Не делай резких движений».
Секунду колеблется, потом принимает решение. Проходит на кухню. Выдвигает ящик со столовыми приборами. Вынимает большой нож из нержавейки. С лакированной деревянной ручкой и длинным лезвием, загнутым на конце.
«Наверное, — думает он, — для рыбы».
Поднимает полу пиджака: сюда он, конечно, не поместится. Вспарывает им же шелковую подкладку. Вкладывает нож внутрь, опускает полу. Проверяет ощущения.
Ощущения нормальные.
На выходе из дому заглядывает в зеркало; проверяет вид.
Вид тоже сойдет.
— Какой ужас!
Стула под Джиной в этот момент не было, поэтому, если б не кухонная столешница, она точно рухнула бы на пол.
— И не говорите! Мы просто в шоке, — рассказывает секретарша Би-си-эм. — Кошмар! До сих пор не можем прийти в себя.
Джина онемела.
— И потом, — продолжает секретарша, — совсем недавно погиб ваш брат.
Джина моргает. Она разворачивается и приваливается спиной к столу.
— Значит… вы говорите, авария?
— Да, он вышел на дорогу прямо рядом с домом и не заметил приближающуюся машину.
Каждый день люди гибнут на дорогах.
Джина закрывает глаза.
— А у него… мм… — У нее масса вопросов, но она задает именно этот. — У него была семья?
— Да. Жена и две маленькие дочки.
— Господи!
— Да. Такие дела.
— Господи!
Больше у Джины вопросов нет.
Она вешает трубку, подходит к окну, смотрит. Небо местами прояснилось. Дерзкий солнечный свет пробил то, что еще несколько минут назад было вязкой серой массой. Но долго он не протянет.
И так всегда.
Джина качает головой.
Очередная авария. О чем она нам говорит? О том, что до спокойствия еще как до китайской Пасхи? Получается, она была права. Дермот не вписывался в концепцию Ларри Болджера. Да и на чем основывалась эта концепция? На сущей ерунде? На предположениях? Слабая, высосанная из пальца гипотеза. Джина просто принимала желаемое за действительное. Теперь у нее новые предположения, но в этих хотя бы логика прослеживается. Мужчины работали в одной конторе, на одних и тех же проектах, и оба погибли с разницей в несколько недель. Погибли как будто бы в авариях. При этом есть веские причины подозревать, что Ноэль был убит. Что же до Флинна, она, конечно, видела его всего чуть-чуть, но он откровенно боялся за свою жизнь. Теперь она уже в этом уверена.
Джина отворачивается от окна.
Получается, что-то не так в Би-си-эм. Но что? Крупная международная корпорация. С миллиардным оборотом. Такие пойдут на все, лишь бы защитить свою репутацию.
У нее замирает сердце. Пришедшая в голову идея одновременно ужасает и захватывает.
Через секунду Джину отпускает, она переводит дыхание.
То есть…
Что там у них бывает? Утечка секретной информации? Случайная? Намеренная? Некрасивая история? Финансы? Романсы? Хотели замять скандал, но не все пошли на сотрудничество?
Джина тяжело вздыхает.
Как ей, совершенно левому человеку, все это разузнать? С кем общаться? Как завести разговор? Какую занять позицию? Какими пользоваться словами?
И как быстро ее прикроют, учитывая безжалостный инстинкт корпораций к самосохранению?
Джине приходит в голову, что нужна уравновешивающая сила. Нужен кто-то, способный задавать щекотливые вопросы, требовать на них ответы, кто-то с готовой позицией и готовым словарем.
Джеки Мерриган?
Нельзя сказать, что старший инспектор сочувственно отнесся к Джининому предположению, что Ноэля убила не авария. Но вдруг, если он узнает о безвременной кончине Дермота Флинна, он переменит свой взгляд…
Не успевает она додумать эту мысль, как в голову приходит совершенно другая.
Как же теперь быть с Марком Гриффином?
Она мчится к кухонному столу, хватает мобильник. Набирает его номер, ждет.
Как всегда, включается автоответчик.
Блин горелый!
— Марк, привет, — наговаривает она. — Это Джина Рафферти. Пожалуйста, позвони. — Она еще раз оставляет свой мобильный номер. — Пожалуйста. Это срочно. Мне кажется, я ошиблась… ну, в моих предположениях. Позвони мне, ладно? — Она задумывается. — И умоляю, что бы ты ни решил, не надо… слышишь… не надо… просто позвони мне, ладно?
За неполный час Марк добирается до бизнес-института Гэрриоуэн. Тот расположен на старых церковных землях в местечке Тереньюр. Половина этих земель занята теперь жилым строительством. Само учебное заведение состоит из трех современных одноэтажек. Перед институтом — парковка, а сбоку — большое спортивное поле. Машин много, поэтому Марк находит место только поближе к центральным воротам. Он паркуется и остается в машине. Осматривается. Конкретно этот филиал, может, и не столь широко известен, но в целом у института репутация заведения, штампующего успешных молодых предпринимателей и будущую бизнес-элиту. Сегодня здесь проходит конференция по информационным технологиям, и министр должен выступить перед делегатами в половине третьего.
Марк сверяется с часами.
Сейчас 14:17.
Ему не сидится.
Под подкладкой у него нож. Он чувствовал его всю дорогу, чувствует и сейчас.
Он снова осматривается.
Перед входом в центральное здание — кучка людей. Может, встречающие. Может, курильщики. Отсюда не видно.
Еще одна машина — вторая или третья с тех пор, как он заехал, — въезжает в ворота и начинает кружить по парковке в поисках места.
Марк снова смотрит на часы.
14:21.
Достает из пиджака три фотографии. Смотрит на них — по очереди, робко, будто боится, что опять психанет. Но почему-то не психует; более того, вообще ничего не чувствует, кроме странного ощущения, все эмоции в компании со здравым смыслом улетели так далеко и высоко, что он их больше не замечает. Автопилот сломался; навигатор сдох.
Где-то недалеко кричат чайки.
Марк убирает фотографии в карман. Открывает дверь, выходит. Выпрямляется и машинально застегивает пиджак. Потом вспоминает и расстегивает его.
Оглядывается по сторонам. Рядом никого. Сует руку в дыру, берет нож за рукоятку, приподнимает его.
Смотрит на руку с ножом. Экзаменует хватку. Удостоверившись, что она его устраивает, отпускает нож.
Он очень медленно подходит к главному зданию.
На небе сгущаются тяжелые серые тучи. В любой момент может пойти дождь. Ветер раскачивает высокие кипарисы, стройной линейкой вытянувшиеся по дальней кромке игрового поля.
Марк не оглядывается, но чувствует: в ворота въехала еще одна машина. Или две. Через секунду мимо него проскальзывает черный «мерседес». За ним серебристый «опель». Оба автомобиля подъезжают к главному зданию. Министерский останавливается прямо у центрального входа.
Тут уже полно народу. Подойдя ближе, Марк видит: это не курильщики. Здесь те, кому доверили торжественное право приветствовать министра: студенты, лекторы, администрация института, участники конференции.
Сначала из первой машины появляются двое. Им около сорока, и у них на лбу написано: сотрудники спецслужб. Один из них — среднего роста, худой, усатый — открывает заднюю дверцу «мерседеса». Второй — высокий и крепкий — сразу же отправляется в здание.
Министра приветствует человек в очках и сером костюме — вероятно, ректор института.
Дойдя до края стоянки, Марк оказывается на галерке небольшого сборища. Через пару секунд он уже в первом ряду — от силы в двух-трех ярдах от министра. Тот сложил руки, слушает ректора, кивает.
Марк рассматривает сотрудника спецслужб. Тот встал рядом с министром, вооружен, вне всякого сомнения. Но у Марка есть преимущество — неожиданность. Разумеется. Откуда здесь взяться угрозе безопасности министра? Все неформальны, расслаблены; министр с ректором благодушно треплются о всякой всячине. По всей видимости, на радость собравшимся.
— Точно. Симпозиум по венчурному капиталу. Конечно, теперь припоминаю. Господи, и когда же это было-то… в самом деле…
— Два года назад.
— Два года?
Марк прикрывает глаза.
— Представьте себе, господин министр. Как говорится, Tempus fugit.
— М-да. Но видите ли, посчитав все язвы и седые волосы, появившиеся с того момента, я пришел к выводу, что это было еще раньше.
Публика щедро хохочет. Марк стоит окутанный звуками и рисует себе картину ближайших двадцати секунд. Вот он достает нож и кидается вперед, загоняет лезвие в бок министра, крутит, вертит, проталкивает глубже — насколько силы позволят. Потом резко вытаскивает. Начинается бедлам, возможно парочка выстрелов. Министр валится в объятия ректора, оба еще несколько секунд пошатываются и затем падают. Спецназовец и парочка людей со стороны затевают легкую возню, хватают Марка, кидают его и прижимают к земле.
Крики, стоны, хаос.
Кровь.
Марк открывает глаза. Пора. Неожиданно рука наливается свинцом. Он весь наливается свинцом. Как будто ему дали анестезию… передышку, после которой — пропасть.
Он смотрит на профиль министра и понимает, что ничего из вышеописанного не произойдет. Он просто не сможет. Поэтому он стоит, парализованный, потерянный, и наблюдает, как в действительности разворачиваются события пресловутых двадцати секунд. Ректор медленно и молчаливо — во всяком случае, так кажется Марку — поднимает руку, как бы говоря «Пройдемте», и ведет министра ко входу в здание. За ними следует сотрудник спецслужб, а уже потом вся гоп-компания. И так вот — двойками, тройками — они протискиваются в двери и исчезают внутри.
Через несколько секунд Марк уже один на улице.
Замер.
Наконец переводит дух. Все тело дрожит. Гнев никуда не делся, он все еще бушует внутри, но не так сильно, как прежде, потому что силу его подтачивает гадкое, неизбежное и бесспорное чувство облегчения.
Через несколько секунд он подставляет руку первым робким каплям дождя и разворачивается, чтобы уйти. Тут он замечает еще одного зрителя.
В нескольких ярдах от Марка — высокий мужчина в джинсах и зеленой куртке. Стоит и пялится.
— Поговорим, босс?
Марк растерянно смотрит на него:
— Простите… что?
— Поговорить надо.
Потом мужчина рукой указывает направо, будто приглашает Марка пройти в офис.
Марк качает головой. Разворачивается и быстро шагает к парковке. Капли дождя становятся более настойчивыми.
Мужчина следует за ним.
Марк усиленно думает. Ничего плохого он сделать не успел. В пиджаке у него спрятан нож, но то-то и оно, что спрятан: никто ведь об этом не знает. Потом, этот мужик не тянет на… ни на кого он не тянет. Ни на охранника, ни на копа.
Так кто же он? И что ему нужно?
— Стой, парень! — восклицает мужик. — Замедлись, мать твою!..
— Слушайте! — Марк кричит не оглядываясь. — Что вам нужно?
— Остановись ты на секунду, блин-компот, и я расскажу.
Марк добирается до последнего ряда машин, за которым уже спортивное поле. Он сворачивает вправо. Его машина в конце.
Мужчина не отстает.
Марк бросает беглый взгляд назад и произносит:
— Отстаньте… отстаньте от меня.
Потом задевает что-то правой ногой и оступается. Шатается, пытается удержать равновесие, но схватиться не за что. Он падает вперед, на землю; во время падения предусмотрительно откидывает назад полу пиджака. Перекатывается на бок и почти что ловко садится. Но к этому моменту мужик уже рядом, возвышается над ним. Марк отставляет одну руку назад — опирается, другую вытягивает вперед — защищается.
— Дьявол! — восклицает он и смотрит по сторонам.
Вокруг ни души. Только припаркованные машины.
И дождь. Он и так уже поливает прилично, а с каждой секундой все усиливается.
— Так-то оно лучше, — произносит высокий, — держись от него подальше, ты меня понял? — Он указывает на здание, у которого они недавно стояли. — Понял?
— Понял, понял. — У Марка голова идет кругом. Он пытается встать, но руку, вытянутую для защиты, не опускает. — Встать можно?
Мужик делает шаг вперед и быстрым уверенным движением посылает Марка обратно в нокаут.
Марк падает на колени, перегибается вперед, стонет.
— Близко к нему не подходишь, — говорит мужчина, — не разговариваешь, не вступаешь в контакт. Это ясно?
Марк все так же скрючен, обеими руками держится за живот.
— Ясно, гондон собачий?
Марк поднимает глаза, встречается взглядом с мужиком. Открывает рот, как будто хочет что-то сказать, а сам, по-прежнему на коленях, вытягивает из-под подкладки нож и бросается вперед, метясь в ляжку противника. Вонзает нож и давит что есть мочи. Опираясь на рукоятку, встает. Он чувствует, как лезвие при этом все глубже входит в плоть. Мужчина орет от боли. Марк выпускает нож, отходит.
Мужчина, пошатываясь, добредает до ближайшего автомобиля и обрушивается на него. Левой рукой он цепляется за нож, а правой бьет по крыше. Срабатывает сигнализация. Его рука соскальзывает с крыши и повисает вдоль туловища.
Марк разворачивается, бежит к своей машине. Когда до нее остаются считаные секунды, раздается звук, громкий и резкий. Из-за стука в висках, прилива адреналина, шума ветра и воя сигнализации он не может разобраться в его происхождении. Одновременно чувствует как будто сильный пинок сзади. Однако очевидной связи не проводит. Пинок агрессивный — так пихаются в толпе нетерпеливые граждане. Он спотыкается, падает на колени, но, собрав все силы, резко встает и бросается к дверце автомобиля. Открывает ее, оглядывается.
Мужик наблюдает за ним.
— Ублюдок! — орет он. — Сдохни, гнида!
Потом прыгает вперед и поднимает правую руку.
В руке у него, похоже, что-то зажато.
Марк в ослеплении захлопывает дверцу, врубает двигатель, задом выезжает, давит на газ. Перед воротами он притормаживает, бросает взгляд в зеркало заднего вида. Но за стеной дождя и мельканием задних дворников ничего не разобрать.
Через несколько секунд он выходит на трассу в сторону Тереньюра. И только тут, пытаясь отдышаться, он замечает неожиданную пульсацию в боку. И боль. И только тут он понимает, откуда она.
— Ждите, пожалуйста.
Джина видит, как на стекло падают первые капли дождя. Она видит, как с другого конца города во всей своей красе на них надвигается ливень. Через пять-десять минут он пройдет и может опять засиять солнце.
Человек в здравом рассудке не может жить в таком климате. Выводы напрашиваются сами собой.
— Алё?
— Да?
— К сожалению, старшего инспектора Мерригана сегодня нет.
— Вот как?
— Он будет завтра. Хотите оставить сообщение?
Джина обмозговывает предложенный вариант.
— Нет, не надо, — решает она. — Спасибо.
Она кладет телефон на подоконник, отходит к дивану. Поднимает одну из газет, лежащих с воскресенья. Просматривает страницу за страницей, пока не находит того, что ищет. В маленьком окошечке под передовицей указаны контакты газеты.
Она возвращается к окну. Теперь уже по стеклу бьют жирные струи, а город внизу обратился, скорее, в динамичное импрессионистическое пятно.
Она берет телефон. Никогда прежде она такого не делала. Никогда не говорила с журналистами по такому поводу. Непонятно, какой выбрать подход.
Она дозванивается и просит к телефону Джона О’Дрисколла.
— Подождите, пожалуйста.
Ее переключают на электронно-телефонную версию «Саммертайм».
Джина нервничает. Она делает несколько глубоких вдохов.
О’Дрисколл пишет про политику. Она уже много лет читает его статьи. Они кажутся довольно разумными, объективными и даже здравыми.
Но кто знает?
Пока она ждет, звук ливня сливается в ушах с поруганным Гершвином, доносящимся из трубки.
В итоге через целую вечность к телефону подходит О’Дрисколл:
— У аппарата.
