9
Когда я заканчивал седьмой класс, в церкви школы Святого Иоанна устроили научный фестиваль. Там была выставка вещей, сделанных учениками, а кроме того, готовилась викторина, в которой я принимал участие.
Пока мы ехали туда через весь город в нашем «олдсмобиле», отец продолжал меня натаскивать.
— Какой элемент стоит первым в периодической таблице? — спрашивал он, и при этом я видел его прищуренные глаза в зеркале заднего вида.
— Водород, — отвечал я.
— Правильно! — поддерживала мама.
Отец начинал всегда с простых вопросов: о соединении воды и глюкозы, о природе фотосинтеза и тому подобном.
— Кто считал, что Солнце находится в центре Вселенной, — Птолемей или Коперник?
— Коперник.
— Правильно. — Он расправил складку на рубашке и сказал: — Ну что ж, понеслись дальше. В чем различие между эндотермической и экзотермической реакциями?
Я чуть помедлил с ответом, разглядывая воробьев, сидевших на ограде. Мне было не по себе.
— Это связано с теплом.
Отец ударил рукой по приборной панели и воскликнул:
— Точнее!
Мама посмотрела на него с беспокойством.
— Эндотермические реакции проходят с поглощением тепла, а экзотермические — с его выделением.
— Точно! — радостно подтвердил отец. — Почему, по Эйнштейну, ничто не может двигаться со скоростью большей, чем скорость света?
— Пап, они не будут меня спрашивать об общей теории относительности Эйнштейна. Это же викторина для седьмого класса.
— Хорошо, тогда поговорим о Ньютоне. Он как раз на уровне седьмого класса.
Это продолжалось долго. Когда мы добрались наконец до школы, я был уже вымотан. Я достал из багажника «олдсмобиля» свое произведение, изготовленное для выставки. Это был сделанный из папье-маше вулкан, оборудованный настоящим насосом, питавшимся от батарейки. При нажатии кнопки он начинал изрыгать магму и лаву. У подножия вулкана располагалась маленькая деревенька, которую в конце концов затопляла желатиновая лава. Я сам придумал этот экспонат; отец не возражал, несмотря на то что модель казалась ему слишком простой; он думал исключительно о викторине по естественным наукам. Мы вошли в зал, и я уселся за маленький столик. До викторины оставалось еще два часа, и все это время я сидел и отвечал на вопросы учеников и их родителей насчет вулканов и демонстрировал им свой насос. Зал постепенно заполнялся детьми и их экспонатами: здесь была и рассеченная лягушка в соляном растворе; и сооруженный из палочек от мороженого мост, способный выдержать вес десяти томов энциклопедии; и работавшая на батарейках ветряная мельница; и насекомые в застекленных коробочках, в том числе тарантулы и скорпионы; и приборы, демонстрирующие химические реакции, например с сухим льдом. Дариус Каплански — ученик, на которого школа возлагала большие надежды, — притащил лабиринт с мышами. Мышей было три. Одну из них с детства мучили паразиты, другая была нормальная, а третью заставляли каждый день по часу слушать музыку Моцарта. Дариус объяснил слушателям, что поклонница Моцарта каждый раз выигрывала бег по лабиринту. Продемонстрировав это, Дариус сказал:
— Успех зависит от сбалансированности нервной системы, а он в свою очередь зависит от симметрии в прослушиваемой музыке.
Я сидел и смотрел на свою студенистую лаву и думал о том, как банально то, что я придумал. Правда, я думал еще и вот о чем: все три мыши совершенно одинаковые и какая из них побеждала, понять невозможно, так что вся эта штука могла оказаться просто обманом. Кроме того, я подозревал, что весь этот эксперимент придумал отец Дариуса, психиатр.
Я смотрел, как Дариус поглощает пончики, посыпанные сахарной пудрой, и болтает с посетителями, столпившимися вокруг его лабиринта. Лицо у него было немного женственное: полные красные губы, длинные ресницы, а волосы гладкие, разделенные на прямой пробор. Его ботинки были начищены до зеркального блеска. Когда нас позвали на сцену, я оценивающе посмотрел на Дариуса. Вся его фигура выражала непоколебимую уверенность в себе.
— Удачи! — сказал я ему.
Он не без опаски улыбнулся в ответ.
Мои родители сидели в первом ряду. На отце была новая черная рубашка с короткими рукавами — последняя попытка мамы сделать его элегантным. Участники викторины поднялись на сцену. Тут были девочка из школы «Святого сердца», которая улыбалась, показывая брекеты, курчавый мальчик в галстуке, толстый парень в бейсболке с надписью «Доджерс» и, наконец, безмятежный Дариус. Мы расселись за длинным столом, словно собирались принять участие в соревновании по скоростному поеданию пирожков.
Викторину вел отец Раджмани, мой учитель физики, — индус в круглых очках и с тонкими усиками. В руках он держал стопку розовых каталожных карточек. Задав вопрос, он каждый раз переносил тяжесть тела с пятки на носок. Дариус и я сразу вырвались вперед. Меня самого удивляло, как много я знаю. Я взглянул на отца. Он поднес программку к самому рту, словно собирался ее укусить. Мама кивала и улыбалась каждый раз, когда я правильно отвечал на вопрос. Я знал, какой температуры может достигать молния (70 тысяч градусов по Фаренгейту), знал, что сухой лед — это твердое состояние двуокиси углерода и что самый первый компьютер был сделан в 1946 году. Мы с Дариусом шли вровень, но иногда он успевал поднять руку раньше, чем я. Девочка с кривыми зубами закрыла лицо руками от стыда: она не смогла ответить ни на один вопрос. Парень в бейсболке вскинул руку, когда Раджмани спросил, что значит слово «динозавр»?
— Я думаю, оно значит «страшная ящерица». Так?
— Верно! — ответил отец Раджмани, чувствуя, видимо, облегчение оттого, что еще один ученик ответил хоть на один вопрос.
Я посмотрел на Дариуса. Он разглядывал рубашку розовых карточек, как будто на них нестираемыми чернилами были написаны ответы. Когда мы с ним набрали по двадцать очков, отец Раджмани попросил собравшихся нам поаплодировать. Все остальные участники спустились со сцены в зал и сели рядом со своими родителями. Дариус сидел в кресле, так сильно наклонившись вперед, что голова его почти касалась стола. Мой отец улыбался. Мать взяла его под руку. Сейчас должны были дать первый плод годы домашних тренировок и перекрестных допросов по физике — дело практически в шляпе. Я откинулся на спинку кресла, чувствуя себя уверенно, не напрягаясь и просто позволяя своему мозгу и ДНК сделать то, что им следовало. Там, где Дариус сомневался, я немедленно давал ответ. Если же я не знал ответа, то я мысленно представлял набор возможных ответов и выбирал тот, который казался мне правильным. У меня даже ныла рука оттого, что ее приходилось все время поднимать, но это была приятная боль: связки и мускулы как будто почувствовали свой собственный вес.
— Следующий раздел — астрономия! — объявил отец Раджмани.
Закат заливал помещение церкви розовым светом. Наверху, на хорах, свистнул кто-то из фанатов, и звук разнесся по всему залу. Мне, казалось, подсказывали ответы сами звезды и планеты: Плутон совершает полный оборот вокруг Солнца за 248 лет; Марс кажется красноватым из-за запасов железа; солнечный свет идет до Земли около восьми с половиной минут. Я опережал соперника на два очка. Отец Дариуса, психиатр и подлинный создатель лабиринта с мышами, сидел позади моих родителей, вцепившись руками в колени. Я взглянул на отца: лицо взволнованное, в глазах сияет надежда. Последним разделом была физика. Я шумно вздохнул.
Я заметил, что у отца Раджмани под рукавами накрахмаленной священнической рубашки проступили пятна пота. Он взял со стола пачку карточек:
— Дариус, чтобы сохранить шансы на выигрыш, ты должен ответить на пять вопросов из пяти. Натан, для победы тебе надо дать правильный ответ только на один вопрос.
Отец склонил голову набок, чтобы лучше слышать.
— Кто предложил закон механики, согласно которому действие равно противодействию? А — Альберт Эйнштейн; Б — Исаак Ньютон; В —…
Дариус уже вытягивал руку:
— Б — Исаак Ньютон.
— Верно. Почему клубника выглядит красной? А — она поглощает свет; Б — она отражает свет.
Мы с Дариусом взметнули руки одновременно, но отец Раджмани указал на него.
— Б — она отражает свет. Хотя на самом деле, — продолжал Дариус, — она поглощает все цвета, кроме красного, который она отражает.
Его группа поддержки заверещала так громко, что мой отец резко обернулся и попросил их вести себя потише. Я услышал его голос, приказывающий: «Сконцентрируйся!»
Раджмани кивнул:
— Как называется интервал между двумя соседними вершинами или впадинами волны? А — длина волны; Б — амплитуда; В — частота.
— Амплитуда! — заорал я.
— Ответ неверный. Дариус?
— Это называется «длина волны».
— Ответ правильный!
Я не решился посмотреть в сторону родителей. Оставалось два вопроса. Чтобы расслабиться, я постарался вообразить вакуум в виде черной бархатной пустоты. Отец говорил, что он именно так настраивается перед лекцией или докладом на конференции. Но меня отвлек Дариус: он весь сгорбился, почти лег на стол, и даже по его спине было видно, как он нервничает.
— Какова громкость шепота? А — пять децибел; Б — двадцать децибел; В — семьдесят децибел?
Дариус поднял обе руки и громко выдохнул:
— Пять!
— Верно! И последний вопрос.
Раджмани покачался с пятки на носок.
Мы замерли. Все присутствующие смолкли. В тишине слышалось только, как гудят вентиляторы. Я посмотрел на маленькие столики, на которых стояли мигавшие светодиодами экспонаты и химическая посуда. Мой вулкан испускал тонкую струйку дыма. Отец что-то говорил матери, и мне очень хотелось услышать, что именно. Голос священника дошел до моего сознания слабым и лишенным интонаций, словно это был звук работающего в соседней комнате телевизора:
— Кто придумал общую теорию относительности? А — Коперник; Б — Эйнштейн; В — Оппенгеймер; Г — Ньютон.
Вопрос оказался настолько легким, что думать не надо было вообще. Эйнштейн был в нашем доме кем-то вроде духа-хранителя, отгонявшего все неотносительное. Я хоть и не разбирался в отдельных тонкостях общей теории относительности, но имя творца этой идеи я знал так же хорошо, как наш телефонный номер. Я успел поднять руку раньше Дариуса и встал, чтобы получился полный эффект, когда зрители закричат. Кроме того, я хотел видеть отца Дариуса, психиатра, — как он пойдет в дальний конец зала и начнет пересаживать своих мышей в обувную коробку. Я хотел видеть маму, которая поцелует отца прямо при всех. Я поглядел на часы, висевшие на дальней стене, — у них был светящийся циферблат и игольчатые стрелки — и словно бы поймал отсвет того, что ожидало меня в будущем: наборы юного химика на каждый день рождения, причем последующий всегда будет сложнее предыдущего; поездки на машине с отцом вечерами, с разговорами о полуспине кварков или плотности черных дыр; летние каникулы в НАСА или на Стэнфордском линейном ускорителе вместо Диснейленда; экскурсии по местам, которые могут представлять научный интерес, — отец может отвезти меня даже на Ньюфаундленд, чтобы постоять на том самом месте, откуда Маркони отправил первый трансатлантический радиосигнал.
Отец подался вперед так сильно, что мама схватила его за руку.
— Оппенгеймер, — произнес я.
Болельщики Дариуса вскочили с мест и готовы были ринуться на сцену.
— Неверно! Дариус, готов ли ты дать ответ? Ты можешь выиграть соревнование.
Дариус посмотрел на меня — впервые за всю игру. Мы оба знали, что я знал ответ, и потому он колебался, не понимая, что со мной произошло. Он взглянул на своего отца, который приближался к сцене. Мне кажется, в этот момент Дариус тоже подумал о своем будущем. Ему уже довелось провести летние каникулы в научном лагере, где умные мальчики в шортах зажигали горелки Бансена, наполняли мензурки борной кислотой, а также курили украденные у отцов сигары в сосновом лесу. Дальше могло быть только хуже. Если он гений, то он обречен войти в число представителей самого непривлекательного подвида: медлительных, с тяжелой походкой, трудолюбивых, имеющих постоянную работу, но непризнанных. Это уже становилось заметно по нему: он учился только в седьмом классе, а плечи у него были уже опущены.
— Я могу не только ответить на этот вопрос, но и рассказать об общей теории относительности, — сказал Дариус.
— Назови только фамилию автора.
— Альберт Эйнштейн.
— Правильно! Поздравим победителя!
Раджмани пожал нам руки и вручил Дариусу приз — пару бронзовых чашек Петри, подвешенных на штативе на манер весов Фемиды. Получив подарок, Дариус скатился со ступенек сцены навстречу объятиям поклонников. Ученики принялись упаковывать свои термитники и хрустальные радиоприемники. Семейства рассаживались по своим многоместным автомобилям и микроавтобусам. Дворник начал убирать воздушные шары и сдирать плакаты. Только я оставался сидеть в своем кресле. Родители поднялись на сцену и молчали, не зная, как теперь лучше со мной заговорить. Отец постучал пальцами по столу, за которым я сидел. Я поднял голову.
— Ты ведь знал, да? — спросил он. — Разумеется, ты знал ответ.
Я сидел неподвижно.
— Ну хорошо, — сказал он, — волноваться не о чем. Летом мы попробуем углубиться в эту область физики чуть дальше… Может быть, тебе поможет поездка в лагерь. Ну а теперь надо упаковать вулкан… пока лава не застыла.
Последние слова он произнес, уже спускаясь в зал по лестнице. Мама присела рядом со мной — на тот стул, где раньше сидел Дариус.
— Все! — сказал я. — Больше никаких научных лагерей!
Мама взяла меня за руку.
Она предчувствовала, что наша жизнь изменится. Теперь она не будет больше готовить нам с отцом горячий шоколад и подавать его с куском пирога поздно ночью, в то время как мы увлеченно изучаем холмистую местность синусоидальных колебаний или выписываем кривые буковки переменных. Она поняла, что мы строили не кафедральный собор, а в лучшем случае часовню, а может быть, и просто хибарку из подручного материала.
Отец задержался на лестнице, обернулся вполоборота и сказал, словно обращаясь к кому-то прятавшемуся в кулисах:
— Натан, наше сознание не принадлежит нам. Оно принадлежит Вселенной, так же как озон или черные дыры.
Мама положила руки на стол:
— Послушай, Сэмюэль, хватит! Он не собачка, которую учат прыгать через обручи. Пусть останется самим собой!
У меня заныла шея. Отец потеребил пуговицу на рубашке, потом коротко взглянул на маму, словно человек, вставший не с той ноги, но вынужденный быть вежливым с окружающими. Затем он прошел в конец зала, взял под мышку мой вулкан и направился к выходу. За вулканом по-прежнему тянулась тонкая полоска дыма.
