8

В юности Натан был одинок. Такими словами мать иногда описывает мои подростковые годы до катастрофы, когда я еще учился в школе у отцов-иезуитов. Она любит особенные слова. У нас в доме никогда не бывало диванов, только кушетки. Отцовский рабочий кабинет — свалка книг и бумаг с торчащим посредине столом — никогда не назывался просто кабинетом. Отец носил брюки или слаксы, но ни в коем случае не штаны. Мама была один раз в Европе — ей подарили эту поездку на окончание школы. Эта единственная экскурсия восемнадцатилетней давности, видимо, и давала ей право отзываться о Европе как о континенте.

Да, я был одинок в школе. И все из-за идиотских положений, в которые попадал потому, что родители искали во мне скрытые таланты. Мне хотелось дружить с ребятами, а на меня смотрели как на малого, чьим именем в будущем назовут одно из университетских зданий. Талант никак не хотел обнаруживаться, но я продолжал его искать. В результате ребята стали меня сторониться. Они постоянно наблюдали, как мой отец возит меня в университетскую физическую лабораторию или провожает на семинар по скорочтению. От меня ожидали небывалых достижений и потому побаивались. Потом я показал весьма средние результаты за год, и у ребят зародилось подозрение, что здесь что-то не так. Только настоящий талант — выдающийся спортсмен, например, — может позволить себе всех игнорировать в школе. Но парню со средними способностями, а может быть, и вовсе малоодаренному, чьи оценки попадают в нижнюю точку гауссовой кривой нормального распределения, лучше бы почаще проявлять дружелюбие и коммуникабельность. Я же этого не делал.

Когда пришло время интересоваться девочками, мои дела стали совсем плохи. В школе Святого Иоанна девочек не было, и подруг себе находили только самые смелые и предприимчивые парни. Эти настоящие лидеры, сорвиголовы, решались заговорить с девчонкой, стоя в очереди в кинотеатр или на боулинге. Главным объектом их внимания было «Святое сердце» — женская католическая школа, находившаяся в трех кварталах от нас. Ребята выделывали фокусы на своих велосипедах «ВМХ» перед двухэтажным женским общежитием этой школы. Они целовались взасос на задних сиденьях припаркованных машин, под кроватями, на трибунах стадионов. А тому, кто не мог похвастаться такими приключениями, оставалось слушать их победные реляции и умирать от зависти, думая о том, как девичий язык забирается тебе в рот.

Возможно, и у меня могла появиться подружка из числа учениц «Святого сердца», если бы я решился приблизиться хоть к одной из них. Каждый вечер я проходил мимо их школы и видел, как они выстраиваются в очередь, ожидая автобусов: стоят по две или по три, заплетают друг другу косички и щебечут, обсуждая что-нибудь злободневное. Когда я шел мимо, их щебет затихал, и я спиной чувствовал, как они провожают меня взглядами. От отца я унаследовал черные волосы и задумчивый взгляд, от матери — высокие скулы, тонкий нос и бледную кожу. Выглядел я, должно быть, и нервным, и утонченным. Однажды из очереди на автобус чуть ли не выпихнули какую-то девочку. Она подошла и спросила меня, опустив глаза:

— Привет! А у тебя есть подружка?

— Что? — переспросил я как идиот, таким тоном, словно меня отвлекли от важных мыслей.

Девочка вспыхнула и убежала к своим хихикавшим подружкам. Больше никто из них со мной не заговаривал.

Как-то раз я решил, что пора избавляться от репутации отшельника, и пригласил к себе домой двух одноклассников. Они оба — Макс Сазерленд и Бен Торнберг — жили в близлежащем микрорайоне «Мэпл-Ридж». Их отцы занимались торговлей. В ту субботу, когда я позвал ребят в гости, мой отец попросил его не беспокоить и сидел у себя в кабинете, слушая Каунта Бейси.

Макс был сообразительный паренек: он носил очки и возглавлял школьный дискуссионный клуб. Бен же, наоборот, был туповат. Все утро мы с ними играли в саду: раскачивались на ветках и прыгали с них вниз, и к полудню сильно проголодались. Явившись на кухню, где мама что-то пекла в духовке, я объявил:

— Мы умираем с голоду!

— Да неужели? — спросила она, а потом открыла духовку и вытащила две буханки горячего хлеба.

— Никогда не видел такого хлеба, — сказал Бен.

— Какого такого? — переспросила мама.

— Ну, из печки.

— А моя мать не умеет готовить, — пожаловался Макс. — Мы все время едим бобы прямо из банки.

Он вытер руки о футболку.

Мама поставила хлеб на стол и сняла варежки-прихватки.

В этот момент из отцовского кабинета донесся особенно громкий джазовый пассаж.

— Вы сэндвичи есть будете? — спросила мама.

— С большим удовольствием, миссис Нельсон, — стараясь быть любезным, ответил Макс.

Мама покосилась на него: по интонации, с которой он это сказал, можно было решить, что он с ней заигрывает, хотя на самом деле председатель дискуссионного клуба просто пытался показаться обходительным. В конце концов, он учился только в шестом классе.

— Натан, отнеси-ка отцу пару кусков хлеба с вареньем, — распорядилась мама. — Он уже три дня оттуда не выходит, и одному богу известно, чем он там занимается. Скажи ему, что я прошу хотя бы присылать мне иногда почтовые открытки.

Она положила на тарелку толстый кусок хлеба и щедро налила варенье, а рядом пристроила столовый нож. Я взял все это и стал подниматься по лестнице. Макс и Бен робко держались позади; до этого они видели моего отца только однажды, мельком и с большого расстояния. Я постучал в дверь так, чтобы мой стук был слышен, несмотря на музыку. Ответа не последовало. Тогда я толкнул дверь. В комнате было темно. Только сверху, из окошка в крыше, сюда проникал пыльный луч света, как бы деливший кабинет надвое. Повсюду стопками валялись книги и пластинки. На письменном столе выстроились в идеально ровную шеренгу бутылки без наклеек, очевидно с домашним пивом. В углу дребезжал работавший на керосине обогреватель. На видавшем виды проигрывателе крутилась долгоиграющая пластинка Каунта Бейси. Отец сидел к нам спиной. Он был в майке и плохо сидящих слаксах, а его босые ноги покоились на подоконнике. Перед ним на стене висел прикнопленный лист бумаги, почти чистый, только в самом центре было нарисовано несколько каракуль.

— Пап! — позвал его я.

Он повернул к нам голову. В полумраке комнаты резко выделялись белки его глаз.

— Кто там? — спросил он.

— Мы тебе хлеба принесли, — ответил я.

— Он очень горячий, прямо из печки, — добавил Бен, одолевая комок в горле.

— А, отлично! — сказал отец, жестом приглашая нас войти.

В кабинете стоял острый запах немытого тела и чувствовалась пивная вонь.

Я поставил тарелку на стол и собрался уходить.

Отец поднялся и потер руки.

— Ну а вы, ребятки, чем занимаетесь? — спросил он, подходя к столу.

— Мы по большей части занимались диверсионными операциями в саду, — ответил Макс.

Он даже сделал шаг вперед, чтобы отец мог его получше рассмотреть.

— Бесстрашные воины! — тоном благословения ответил отец.

Он взял ломоть хлеба и оглядел его снизу. Затем разломил, опустил половину в варенье и отправил в рот.

— А над чем вы работаете? — спросил Макс.

— Я? Ну, я пытаюсь соскоблить плесень с парочки старых формул теплового рассеяния.

— А можете рассказать подробнее? — продолжал расспрашивать Макс, пряча руки за спину.

— Брось! — сказал я ему. — Пошли вниз, поедим.

Отец, не обращая на меня внимания, охотно принялся объяснять:

— Я пытаюсь свести расплав активной зоны Солнца к определенному численному значению, используя для этого кривую потенциального теплового рассеяния.

Губы его были испачканы вареньем.

— То есть, другими словами, вы пытаетесь предсказать, когда Солнце взорвется? — спросил Макс.

Ради столь важного вопроса он подошел вплотную к столу. Отец бросил на него беглый взгляд, а потом поглядел на меня, видимо сравнивая, и ответил:

— Ну, в определенном смысле можно и так сказать… — Он не спеша подошел к окну, взял маркер и потыкал им в воздух. — Если у вас, ребятки, есть пара минут, я могу показать вам, как это выводится. Вот смотрите, я пишу дифференциальное уравнение зависимости солнечной радиации и определенного…

— Пап, мы же еще не обедали, — сказал я.

— А! — откликнулся отец с явным разочарованием. Он развернулся всем телом и сердито посмотрел на прикрепленный к стене лист бумаги. — Тогда идите есть! — скомандовал он, указывая рукой на выход. — Идите и ешьте хлеб, который испекла твоя мать. — Он сделал паузу, а потом закончил совсем другим, извиняющимся тоном: — Спасибо, что навестили меня.

— Удачи вам с Солнцем, мистер Нельсон, — пожелал ему Макс.

Мы направились к кухне, где нас ждал мамин хлеб. На лестнице Макс замедлил шаги и объявил:

— Твой отец точно дурнее наших двух отцов, вместе взятых.

Его отец продавал машины в местном представительстве «Бьюика», а родитель Бена работал в магазине ковров. Я обернулся и увидел силуэт отца, стоявшего в дверном проеме кабинета. Мы забыли закрыть дверь, и, по-видимому, он услышал замечание Макса. Мне сделалось стыдно за то, что мы нарушили его покой. Я привел этих сыновей мелких буржуа в его святилище, в его королевство, и теперь он станет посмешищем для всей школы.

На кухне нас встретила мама. Она надела фартук и выкладывала на блюдо целую пирамиду сэндвичей. Они были разрезаны так, как обычно режут для дошкольников — на треугольники и со срезанной коркой. Каждый украшала веточка тимьяна. Мне теперь и это показалось стыдным, и я покраснел.

— Ну что, есть там признаки жизни? — спросила мать про отцовский кабинет.

— Он просил передать спасибо за хлеб, — солгал я.

Потом я взял блюдо с сэндвичами и повел Макса с Беном на лужайку перед домом.