Книга: 419

Назад: Песок

Дальше: Огонь

Нефть

Море отпихнуло реку, и водоворот соленой синевы взвихрился в темной зелени Дельты. Приливные воды в глубине бухточек и мангровых болот.

И так же плавно море отступило, по себе оставив гладкий песок и ручейки, где трепыхались илистые прыгуны. Люди двигались шустро, забивали, разбирали, и тут дождь нанес первый удар. Люди кидали добычу в плетеные корзины на плечах, не заботясь об остатках – их потом соберут дети. Люди с согбенными спинами, взмокшие больше от конденсации влаги, чем от пота.

Кое-кто караулил в противотоке эстуарных вод с ловушками из рафии, процеживали течение, искали креветок.

– Меньше не бывало, – жаловались они, и остальные громко соглашались:

– Меньше не бывало, но нам хватит, будь на то воля Вонйингхи! – И быстро поправлялись: – Воля Божья!

В тот день чудо с рыбами и хлебами разыгралось приземленно: из загаженных нефтью ручьев, что подальше от берега, брюхом кверху прибыл косяк горбылей, покрытых сырцом и уже гниющих.

Мальчику было лет девять-десять – может, больше или меньше; родители следили за его возрастом не так уж прилежно, счет вели пережитым наводнениям, а не оборотам вокруг солнца. Но как ни считай, он старший, и в этом чине строг, но справедлив. Он вел мелюзгу по тропе, что начиналась на задах деревни, за церковью, и шла до самой лагуны. Дети шагали гуськом, сами выстраивались по росту, точно утки на отмели, одной рукой придерживали на голове пластмассовые ведерки и эмалированные миски. Гордо выпяченные животы. Певучие голоса, смех.

Внизу, в лагуне, временно застрявшие в приливной слякоти, сгрудились на привязи деревянные каноэ. Редкие моторки скособочились под тяжестью навесных моторов; от винтов в отлив никакого толку.

Мужчины с сетями и ловушками брели дальше. Кто его знает – может, найдут во влажном иле акулу; порой такое случалось – ко всеобщему восторгу и коллективному забою. Но нет, сегодня никаких акул. Только мелкая рыбешка и жирный запах мангровых болот.

Когда прилив выносил на берег крупного сома, они накидывали сети покрупнее. Мелочь, приплывавшая за ним, убегала, ускользала сквозь мельчайшие ручейки в ячеях. И хотя рыбешка эта не была сомовым потомством, отец мальчика и здесь видел закономерность.

– Дело родителя – отдать жизнь за детей, – говорил он.

На тропинке над лагуной мальчик поднял руку, и колонна детей остановилась.

– Нам еще не пора, – сказал он.

Когда детям нужно будет сбежать вниз и собрать рыбу, что еще трепыхается в грязи, мужчины им крикнут. Тогда надо поторопиться, а то прилив унесет рыбу назад.

– Подождем здесь, – сказал мальчик. – Возле пушки.

Дети поснимали с голов ведра и миски, стали ждать дальнейших распоряжений. Пушка, хоть и заросшая лозами, была отчетливо видна – местная достопримечательность. Чугунная, на боку рубцом выпуклые буквы «ЕКВ Королева Виктория». Она стояла на вершине тропы – уж какая ни есть вершина. Скальное обнажение – точка обстрела лагуны: мужчины внизу – на древней линии огня.

Дождь порывался зарядить целый день, и теперь хмурое небо наконец разверзлось. Но ливень был краток. Вскоре дождь обернулся туманом, туман – па́ром, а мужчины так детей и не позвали.

Те переждали дождь под широкой листвой, а когда он слегка поутих, старший мальчик сказал:

– Ладно, идите поиграйте.

И они тотчас с визгом разбежались. Мальчики играли в войнушку на поляне возле пушки, боролись на локотках, валяли друг друга по мокрой земле. Девочки предпочитали другие игры – на одной ножке прыгали по свалявшейся траве и распевали четкие считалки, пытались подольше сохранять равновесие и выдерживать ритм, хохотали, когда спотыкались, и когда не спотыкались, тоже хохотали.

За пушкой – британское кладбище, и, пока маленькие играли, старшего мальчика увлекло туда.

Имена мертвых срывались с его губ. «Мэннинг Хендерсон, эскв.». «Ричард Белшо, королевский канонир». «Капитан Реджиналд Лаучленд. За Бога и Короля. За Королеву и Отечество».

Он умел прочесть надписи на камнях, потому что они по-английски; в других краях говорили только на местных диалектах иджо, но здесь, среди красного дерева и мангровых рощ дальних ручьев, общий язык – английский. А как еще договориться с торговцами игбо или жрецами йоруба? Как одолеть диалекты иджо, такие невнятные, будто отдельные языки? На английском в Дельте говорили дольше, чем бытовала сама сущность под названием «Нигерия». Иджо дельты Нигера сражались за и против английского короля, освоили его язык, принимали его миссионеров – а те нередко принимали мученичество. Королевский язык преподавали в школе, на нем говорили на рынке и дома, беседы с легкостью переходили с иджо на английский и обратно, точно воду из тыквы в тыкву переливаешь. И говорили здесь как полагается, негромко и сочно, все слова, все слоги равновесны, равнозначимы. А не эти радийные гнусавые модуляции. Бесцветные би-би-сишные голоса, слащавые и слабые.

Английский, как мангровые рощи, глубоко пустил корни в мутных водах Дельты. Это и их язык, хотя большинство детей и многие взрослые в глаза не видали ойибо, как их называли игбо.

В основном ойибо наследили в дальней Дельте своими могилами. Кости мелких сошек – под простыми деревянными крестами, что давно завалились и теперь влажно гнили, зеленью на зелени проступали во мху. Но чаще надгробия каменные, прячутся меж африканских дубов, заросли и заплесневели до черноты. Мальчик бродил меж английских останков, меж каменных памятников ЕКВ Королевского военно-морского флота – Gloria filiorum patres [23] , – а рядом надгробия Королевской нигерийской компании и старый гранит Объединенной африканской. «Служа великой славе, 1895». В тот год британцы обстреляли Брасс-айленд. Учитель им рассказывал посреди уроков английской грамматики, законов иджо и зубрежки таблицы умножения. Говорили, что англичане, точно рассерженный бог, обрушили на остров железный дождь, за грех высокомерия убивали местных жителей десятками. Но и сами лишались жизни в тот день. Тут учитель улыбнулся:

– Они умирают, как и все мы.

Англичане даже не увезли с собой тела, прямо здесь и бросили. Ужасно оскорбили английских дувой-йоу, считал мальчик. Как обретешь покой, если в твоей родной деревне не справили обрядов? Ты же навеки обречен блуждать в тоске. Может, потому и ставят на могилы такие огромные камни – чтобы души не выкарабкались.

Остальные дети, которым прискучили войнушка и считалки, в любопытстве и страхе побрели за старшим на кладбище. Тот сомнамбулой бродил меж могил и едва их заметил, но затем что-то… случилось.

Лес за кладбищем… шевельнулся.

Ветер? А может, примерещилось. Порой так просто и не различишь границу между миром одже, материального и повседневного, и миром теме, духов на полпути. Перепутываются, как лозы, и не разберешь, где заканчивается один и начинается другой.

Мальчик тихонько дышал, смотрел на лес. Ждал.

Лес снова шевельнулся.

А затем – треск, проклятия, листва расступилась, и появилась фигура. На поляну вышел дылда с розовой обваренной кожей, в чем-то бежевом и замызганном, а за ним еще двое, у которых кожа нормальная. Эти двое нервничали, а заметив детей, что-то сказали – не по-английски, не на иджо, и мальчик понял, почему они на взводе. Они не иджо – игбо, им неуютно, они вдали от своего народа.

Розоволицый, впрочем, ничего не замечал. Отмерил шаги, сбросил с плеча связку длинных деревяшек – они упали, получилась тренога, на которую он привинтил маленький бинокль. Закатал рукава, снова застегнул – руки веснушчатые, покрытые светлыми волосками. Он уставил в бинокль глаза, выцветшие, как и его кожа.

Двое других – видимо, телохранители – встали с флангов, с наигранным безразличием наблюдая за детьми. Малышня столпилась за спиной вожака; все глядели, как странное создание вытащило блокнот, перетянутый резинкой, раскрыло его и что-то записало огрызком карандаша. Затем бледно-розовый обтер шею тряпкой, рукой провел по лбу. С волос капало.

Лишь тогда он заметил горстку детей.

– Здравья, – сказал он.

– Вы англичанин, – сказал мальчик, гордясь, что разобрался. Хотел спросить: вы приехали за английскими костями? Увезете их домой?

– Вы, деть, с деревни, йа? На не этой стороне?

Мальчик кивнул, и ойибо улыбнулся. Зубы у него были великоваты.

– Вот. – Он зарылся в обвислый карман рубашки, достал конфеты в вощанке. – Вот. Бери.

Отказаться было бы грубо; дети застенчиво подходили, а бледный по очереди ронял им в ладошки мятные леденцы в бумажках, словно лекарство раздавал.

– Диле [24] , – сказал мальчик – извинился за неразговорчивость друзей. – Они думают, вы дувой-йоу. Английский призрак из могилы.

Бледный рассмеялся.

– Я не английский. И, казаться, призраки так не потеют. Видел таких призраков с красным лицом?

Мальчик рассмеялся, взрослый улыбнулся, был заключен странный пакт.

Другие дети тоже захихикали – вряд ли поняли, скорее, с облегчением выдохнули. Ойибо наклонился, постучал по раковине, нашитой на кармане.

– Не английский, – повторил он. – Голландский.

– Это далеко? – спросил мальчик. – Голландский?

– Очень далеко. Знаешь нефть? Нефть, йа? Странный мед – зовет разных мух. Африканеры. Италы. Французские. Техасские. Даже какие-то бельгийские, представь? – Он уверенно перечислял племена своих краев – мальчик мог бы так же перечислить своих: огони, эфик, ибибио, итсекири, опобо, урхобо, этче. Одни друзья, другие враги, одни родня, другие соперники; и все из Дельты.

Человек посмотрел на тропу у детей за спиной – тропу, что вела за взгорок мимо пушки. Лагуну отсюда не видно.

– Наверняка другие, – сказал он. – За нефтью гонят. Я честно первый, йа?

Мальчик кивнул, и бело-розовый совсем разулыбался. Показались еще зубы – бесконечные ракушечные бусы.

Дети видели газовые вспышки вдали, деревенские рыбаки замечали, как протоки густеют от тины из верхних ручьев. Все понимали, что с каждой газовой вспышкой ойибо подбираются ближе. Языки пламени вздрагивали над деревьями, подползали к деревне пунктиром. И теперь, похоже, ойибо наконец вышли из тени.

Нефть. Топливо.

Мальчик знал всякое топливо. Скажем, мать готовила на масле – на красном пальмовом масле жарилась почти вся пища. Из-за этого масла англичане обстреливали Брасс-айленд – так учитель сказал. Пальмовым маслом англичане смазывали технику, на нем работали их артиллерийские заводы, из него англичане делали мыло, свечи, даже рабов им кормили.

Но то было давным-давно, а сейчас ойибо интересовало другое топливо – то, что отец мальчика стирал с ладоней, наладив генератор, то, что просачивалось из речных русел, то, что превращалось в бензин для моторок или пылало в ночи. Столько белокожих москитов впивалось в тело Дельты – удивительно, что она до сих пор не слегла с малярией. Так говорил отец мальчика, а он был из тех сказителей, что врать не склонны.

Телохранители-игбо все больше нервничали. Как будто в любую минуту ждали нападения. Бледный человек, впрочем, на них внимания не обращал. Протянул мальчику руку. Тот ее пожал, как полагается у иджо – предплечье к предплечью.

– Тебя как зовут? – спросил человек.

У всего сущего есть имена.

– Ннамди, – сказал мальчик.

Игбо переглянулись. Ннамди – это не на иджо. Это с континента, на игбо, как у них. Отец в пылу нарек сына в честь другого Ннамди, первого президента, творца нигерийской независимости [25] .

– Принесет ему удачу, – настаивал отец, несмотря на женины возражения.

– Того Ннамди, – напоминала она, – сбросили военные.

Телохранителей это имя утешило – и напрасно: они не поняли, как далеко забрались на территорию иджо.

«Не нарушить пришел я, но исполнить» [26] , – подумал Ннамди. Это из воскресной школы.

– Ну, Ннамди, – сказал ойибо, – приятно знакомиться. У тебя хороша улыбка. Если мы найти нефть, надеюсь, ты богатеть.

Нефть делается из живой материи. Мальчику объясняли в школе. Травы, звери. Все, что жило, может стать нефтью. Даже англичане. Или голландцы. В воскресной школе это называлось «претворение». Заставили написать мелом. Вино в кровь. Или кровь в вино? Взрослые на церковных собраниях вставали в очередь, чтоб отпить этой винной крови; может, размышлял Ннамди, англичане на кладбище тоже претворились в нефть. Может, по запаху английской винной крови Шелловец и шел по лесу – как охотник за раненым зверем.

За холмом – голоса, оклики.

– Вас искать, – сказал бело-розовый человек.

Мужчины звали детей в лагуну, велели поторапливаться, пока снова не обрушился ливень. А детей не видать. Дети бродили меж надгробий, беседовали с призраками, и рыба лежала сиротливо, распахнув рот, утопая в воздухе, и накатывал дождь.

– Нам пора, – сказал Ннамди, и человек кивнул.

Ннамди отправил детей бегом собирать ведра и миски. И сам пошел, но на взгорке остановился, крикнул:

– Ноао! – прощание и благодарность одним вздохом, от себя и от малышни.

Бледный человек ему помахал:

– Ноао! – Забавное у него произношение.

Лишь потом Ннамди сообразил, что человек так и не назвался – скрыл свое имя, как мятный леденец в рукаве.

Временами Ннамди чудилось, будто он и остальные дети эту встречу нафантазировали. Скорее миф, чем воспоминание – Шелловец со своими проводниками и биноклем. Однако вскоре, уже весной, реальность заявила о себе треском древесины и падением стволов.

Ннамди играл с малышней под высоченными масличными пальмами на окраине деревни, и тут лес вновь зашевелился – на сей раз сильнее.

Рев, оглушительный грохот – и вдруг закачались деревья у поляны. Треск, будто кости ломаются, – и дети кинулись кто куда, на бегу сталкиваясь лбами. Из леса, разровняв себе дорогу, выпросталась машина. За ней вышел отряд в бежевых комбинезонах, по бокам солдаты, затем другая машина прогромыхала на поляну, жуя мусор, оставленный первой. Из прогалины выбегали люди – целая толпа, будто муравьи.

– Беги, – сказал Ннамди малышу, который стоял ближе всех. – Приведи взрослых.

Но те уже пришли. Примчались, заслышав, как падают деревья; подтягивались все новые, толпа ширилась. Первая машина заглушила мотор, поляну накрыло тишиной, подернутой дизелем; вперед прошаркал вьетнамками деревенский староста – покорно ссутулился, будто давно всего этого опасался.

В бульдозерах сидели чужаки – игбо, по-видимому, – и староста долго беседовал с шофером первого, на английском, разукрашенном иджо, указывая то на джунгли, то на прогалину. Но у бульдозеристов имелось кое-что посильнее слов. У них имелись бумаги. Бумаги, подписанные Самим Губернатором. Бумаги аж из Абуджи, прямо из столицы.

– У нас тут не Абуджа! – заорал староста, и каждое слово сопровождалось тычком кулака. – Тут Дельта. Это земля иджо.

«Сначала пришли с рукопожатиями и дарами, потом вернулись с бульдозерами и бумагой». Так потом станут рассказывать эту историю.

На поляне собралась уже вся деревня – люди в гневе напирали, пихая старосту в спину. Один солдат снял винтовку с плеча, ловко, невозмутимо, почти скучая, выстрелил поверх голов в небо, и резкий гром опалил самый воздух.

Вслед за бульдозерами, переваливаясь на горках мусора, подъехал джип. В открытом окне Ннамди увидел руку. Рука лежала на дверце и отстукивала ритм. Ритм ожидания. Веснушчатая рука, бледно-розовая.

Лора каталогизировала воспоминания, составляла опись утрат.

Отец на коньках.

Крытый каток посреди зимней тоски. Лед исходит бледной дымкой. Хрусткие вдохи, гулкие голоса, другие семьи.

Лоре восемь лет. Или девять.

Он так изящно катался, отец. Длинные шаги, ноги так грациозно скрещиваются. Лоре недоставало этой грации, она боялась упасть, и когда отец описал широкий круг, а напоследок пируэт, Лорины коньки вдруг поехали без нее и она с мощным «уумф» приземлилась на попу. Отец затормозил в веере льдинок и рассмеялся. Не подумал. А когда сообразил, что лажанулся, увидел, как в глазах у нее набухают слезы, – тоже упал. Встал – и упал. И опять, и опять. Прямо на попу. Падал, чтобы ей полегчало, падал, чтоб она рассмеялась, снова и снова плюхался на лед.

– Видишь? – сказал он. – Папы тоже падают.

А если дело не в деньгах?

«Матерь наша, сущая на небеси».

Вонйингхи, Богиня превыше всех Богов, создательница всего, что есть, и всего, что будет, небожительница, далекая от земного и приземленного, равнодушная, высокомерная даже, но вечно бдительная. Главенствует на последнем суде над живыми, что копошатся внизу.

– Все мы, прежде чем войти во чрево, уговорились с Вонйингхи. Перед зачатием Она призывает душу, – отец мальчика сказал «теме», нечто между миром духов и физическим миром, – всякого человека.

Каждой душе, каждой теме назначена своя судьба.

– Обретет ли человек богатство и радость, будет беден или состоятелен, болен или здоров, слаб или силен, плодовит или бесплоден. Все предначертано.

Вся твоя жизнь написана, выстроена как сказка. И твой характер. Будешь ли ты бийе-кро, решительным, или торо-кро, кто языком треплет, а до дела не доводит; будешь вождем или слушателем, борцом или зрителем, королем или трусом, олоту или су [27] .

На ветру, унесшем москитов, Ннамди с отцом чинили сети. Ннамди уже повзрослел, мог помогать, больше не играл в салочки с малышами.

– В воскресной школе всему не научат, – говорил отец. – Не скажут, когда ты умрешь. Христос не знает, но знает Вонйингхи. Все теме знают, когда скончаются. Это входит в уговор. Теме соглашается умереть, когда положено, покинуть тело. Потому что лишь тело умирает, Ннамди, а не теме. Теме уходит дальше.

Все зависит от уговора с Вонйингхи. Теме может войти в другое чрево и родиться заново. Или, если много грешила, печальным призраком, изгоем похромает зализывать раны в Деревню Мертвых. Дувой-йоу, как те грустные потерянные души, что придавлены камнями на британском кладбище.

– Отчего у одной женщины ребенок здоров, а у другой – мертворожденный? Отчего у одного мужчины раны воспаляются, а у другого заживают? Отчего один ребенок бесстрашен, а другой труслив? Отчего один малыш дуется, а другой щебечет, как птичка певчая? Все по уговору с Вонйингхи.

Поменять условия договора теме с Вонйингхи непросто. Но отец говорил, что возможно. Можно заново уговориться о своей судьбе – тут помогут прорицатели, женщины (а порой мужчины), у которых к Вонйингхи особый допуск.

– Они черпают знания в сновидениях. Умеют бросать жребий, читать знаки. Уламывают мелких богов, умоляют крупных. Знают, какие ритуалы отправлять, каких избегать. Какие нарушены табу, какие законы предков попраны, как искупить вину.

Эти прорицатели, эти буро-йоу призваны от рождения. Проявляется в раннем детстве – понимание междумира, различение подлинного и отраженного.

Прорицатели – противоположность колдунов диригуо-кеме с их магическими снадобьями.

Хижину прорицателя узнаешь без труда. Снаружи развеваются клочья волос и обрывки перьев. Под дверными косяками – кучки гладкой гальки, у двери глиняные урны и странные тюки. Проходя мимо, Ннамди замедлял шаг, смотрел в землю, опасливо, но завороженно прислушиваясь к шепоткам.

Но обиталище колдуна ничем не выделялось. Их магия – отмщение, а не справедливость. Яд, а не внушение.

– Диригуо-кеме действуют тишком, – предупреждал отец Ннамди, затягивая прореху в сети. – Собирают змеиный яд, наводят чары; умеют даже подчинять тех богов, что послабее.

В отличие от прорицателей, колдуньи и колдуны свою стезю выбирали сами.

– Уговор с Вонйингхи зла не терпит, – сказал отец Ннамди, вплетя последнюю заплату. – Мы рождаемся добрыми – но сами выбираем зло. Нам его жизнь навязывает. – Все нередко сводилось к этому стихийному противостоянию – буро-йоу против диригуо-кеме, прорицатель против колдуна. – Главное, – сказал отец Ннамди, – понимать разницу.

И на том урок завершился.

– Пора, – сказал отец. Церковные колокола пробудили в нем английский язык.

Отцовские взгляды совсем не совпадали с позицией местного священника. Священников, говоря точнее. Их тут перебывало немало. Мистер Баптист хлопнул дверью год назад – бросил кафедру, призвав всевозможные беды и удары молний на головы «вам, маловерным». Мистер Англиканец тоже не преуспел, а теперь в игру вступил целеустремленный и рьяный мистер Методист, говорящий с густым лагосским акцентом. В деревню его занесло, точно бродячую теме. Похоже, миссионеров хлебом не корми – только отправь в «глушь» дальней Дельты, к «страшным» и «диким» иджо побережья. Хотя, не уставали отмечать деревенские, страшны и дики вовсе не они, а Лагос и вся прочая Нигерия.

Мистер Методист молил их и заклинал – это он сам так говорил, «я молю и заклинаю вас» – отказаться от ребяческой веры в прорицания и колдовство:

– Вонйингхи – не Господь Всемогущий! А Сатана – не просто главный диригуо-кеме.

Ну само собой, кумекали деревенские. Сатана – это змей такой. Ясное дело: кобра плюется, черная мамба напружинивается в сумраке. Но те библейские демоны, что помельче? Черти всякие, сатанинские прислужники? Один в один диригуо-кеме.

– Нельзя задобрить Иисуса парой веточек, заговоренными перышками и завязанным черенком от листика. Я вас уверяю, Иисус – это не другое имя Вонйингхи. Начать с того, что Вонйингхи женщина. Жен-щи-на!

– Но Иисус – это все сущее! Вы сами говорили. – Кое-какие мужчины в конгрегации любили издеваться над священником. Женщинам вежливость не дозволяла его искушать. Бедняжка мистер Методист.

– Нет, – рявкал служитель Господний. – Иисус… Иисус мужчина, как мы с вами.

– А мне вот никто не поклоняется! – кричал кто-то, и в задних рядах смеялись. Смеялись на иджо – священник не понимал.

– Иисус – человек и Бог. И то и другое разом.

– И женщина тоже?

– Нет! Абсолютно ни в коем случае!

И так далее.

По воскресеньям мать Ннамди шла в церковь и тащила Ннамди с собой, точно пойманную мышь на веревочке. Мистер Методист, колотя кулаком по книжкам, проповедовал по-лагосски – ритм враскачку, синкопы оглушительных воззваний. По-английски он говорил не как полагается у иджо, и порой уследить за его мыслью бывало сложновато. Процеживаешь словесный поток, будто рыбу вылавливаешь. Иджо дальней Дельты говорили как английский король (а теперь королева) еще со времен торговли пальмовым маслом, а этот щекастый лагосский йоруба так уродовал язык, что у них уши в трубочку сворачивались.

– Мы должны вежливо, – пеняла мать Ннамди, когда тот хихикал. – Он стараивается.

Когда-то мистер Методист и сам был закоренелым грешником.

– Прежде заблудший в Лагосе, ныне спасенный! Слеп был, теперь прозрел! [28]

– Подумаешь, в Лагосе заблудился, – сказал кто-то. Новость не произвела на него впечатления. – Лагос-то большой, говорят, больше Портако. В Лагосе каждый дурак заблудится. Тоже мне, подвиг.

Портако – так местные называли Порт-Харкорт. В штатах Дельты он служил образцом всего городского и гигантского.

– Но в Лагосе улицы-то прямые, – закричал кто-то. – Эт надо постараться, чтоб там заблудиться. У нас тут табличек нету, даже улиц никаких! Тут заблудиться проще. А в Лагосе – эт вам труд большой. Настоящий подвиг и есть.

– Да ты даже в Портако не бывал – ты-то что смыслишь? – выступил кто-то в задних рядах.

Засим следовала громкая академическая дискуссия о преимуществах ручьев в сравнении с улицами и о том, как лучше осуществлять по этим последним навигацию, и мистер Методист вынужден бывал привлекать их внимание истошными воплями и грохотом кулака по кафедре.

Вонйингхи, пожалуй, равнодушна – а вот мелкие боги не слишком. Мелкие боги – что люди, умноженные на сто: мелочны и ревнивы, угрюмы и жестоки, нежны и добры. Отец Ннамди поклонялся некрупному божеству, лесному ору, что утишает страхи и защищает детей. Соорудил на опушке святилище – жестяная крыша, тщательно выметенный земляной пол.

– Лесные орумо и речные овумо – отражения друг друга, – объяснял отец. – Как в мамином зеркале. Но что подлинно? – Тут он для пущей важности переходил на английский: – Дерево или дерево в воде?

Отец Ннамди редко захаживал в церковь – разве что во искупление ночных возлияний пальмовым вином или неисполненного обещания. Задабривать ему следовало не милосердного Иисуса, а жену.

И хотя мистер Методист назначил милосердного Иисуса величайшим среди орумо и овумо, могущественнее даже Вонйингхи, мать Ннамди на всякий случай ставила на всех. Когда Ннамди впервые взобрался на масличную пальму, она ведь исполнила ритуалы тенебомо, хоть и в собственной версии? А это не коза начихала – на пальму залезть. Поскользнешься – и полетишь, ломая густые нижние ветки, подпрыгнешь на земле, переломаешь кости, вывихнешь плечи, помрешь, а то и хуже – покалечишься. Впервые взобравшись на пальму и срезав первую гроздь плодов, из которых потом делают топливо для стряпни, многие юноши не желали снова лезть, шли добывать сок винных пальм – в болотах с пиявками, но хоть на земле. На винные пальмы лазить не надо.

А после первого восхождения деревенские женщины исполняли ритуалы тенебомо – рассеять страхи, успокоить сердца мальчиков, стоящих на пороге мужественности. Мать Ннамди тоже участвовала. У Ннамди после пальмы еще колотилось сердце, мать втирала пальмовое масло ему в икры и бедра, а другие женщины водили медленный хоровод вокруг, обмахивали его пальмовыми листьями и шепотом распевали: «Ты не убоишься, ты больше не убоишься». И с каждым их шагом страх его рассеивался.

А еще мать, когда ей требовалась помощь, тайком просила мужа замолвить словечко перед кое-какими богами – мало ли, вдруг у милосердного Иисуса как раз сейчас дел невпроворот? Если надо было заткнуть рот конкурентке на рынке, заглушить слухи, вылечить чирей, Иисус подставлял другую щеку, и тогда наступала пора побеседовать с орумо. А отец Ннамди всегда помогал, ни слова не сказал поперек. Что, не так разве?

Любовь только усложняет браки. Все запутывает, как рваная сеть, что цепляется за весла и шесты. Лучше уж как-нибудь без нее. Мать Ннамди родилась на другом ручье – там другой диалект; отец Ннамди говорил, у них такая речь, будто рот ямсовым пюре набит. Мать пришла на рынок в деревню Ннамди да так и осталась.

– Когда я встретил твою мать, – говорил отец, – она уже была мне женой, просто сама еще не знала. Мы не встретились. Мы нашлись. Она не пальмовое масло в тот день искала – она искала меня.

Мать Ннамди смеялась, но никогда не возражала.

Отец Ннамди острогой бил рыбу на отливе, чинил деревенские генераторы – мог себе позволить и вторую жену завести, но так и не завел. Мать говорила:

– Я его старшая жена, и младшая жена, и любимая жена, и не самая любимая. – И усмехалась эдак тихонько и густо, словно булькала перечная похлебка, томясь в котле на углях, а отец молча, криво улыбался.

Ннамди в жизни не слыхал, чтоб отец смеялся, но едва ли помнит его без улыбки.

И еще отец не танцевал.

Для овумо нередко устраивали праздники. Речных богов, что шныряют в мутных водах и прячутся в быстринах на глубине, надобно развлекать, унимать, пихать в бок, и пускай церковники возмущаются сколько влезет. Вся жизнь деревни зависела от этих праздников. И когда карнавальные танцоры в масках в человеческий рост, с головами рыб и уток, дергано и тряско вышагивали под барабанный пульс, всеми овладевало восторженное безумие. Через глазные прорези в маске Ннамди видел своего дядьку, но дядьки-то уже и не было. Дядьку временно захватила теме.

– Мы сами становимся нашими масками.

Такова магия карнавала.

– Есть танцоры, а есть прорицатели, – объяснял отец. – О чем уговорился при зачатии, то и будет. Но если не шуметь – расслышишь. Расслышишь свое призвание.

Есть барабанщики, есть ткачи. А кое-кто ткет слова. Есть то, что делаешь ради выживания, – закидываешь сети, смазываешь генераторы, – и то, что делаешь, поскольку должен. Отец Ннамди рассказывал истории, а сказительство выбирает тебя, как ову выбирает жреца, а жена мужа. Имущество наследуется по женской линии, и выбор мужа не менее важен, чем выбор ову, которого чтишь. Есть ли у будущего мужа другие жены? Может ли он их содержать? И если да, какое имущество у них за душой?

Дети разыгрывали свой карнавал – заслоняли лица деревяшками, гонялись друг за другом, визжали, вопили, бежали к богам, бежали от богов. А когда боги наконец уставали, а дневная жара спадала, когда шипели газовые факелы, менялся ветер и воздух становился на вкус как железо, дети собирались на площади вокруг взрослых.

Музыка пальмового вина, лунные сказки.

В душных сумерках сновали насекомые, птицы шумно склочничали, воюя за древесные кроны. Земляной вал не впускал в деревню лес и держал змей на расстоянии, но лесных тварей, что подкрадывались и сопели в подлеске, выдавали треск ветвей и шелест листвы.

Взрослые голоса, тихое пение, куплеты иссякают, лишь когда начинается следующая песня. Дети подбирались ближе. Еще ближе. Слушали песни, а потом кто-нибудь набирался храбрости и кричал:

– Эгберийо! – Это значит «Сказку!». Мужчины замолкали и глядели на отца Ннамди. Тот нарочито вздыхал, точно великую жертву приносит, и переспрашивал:

– Эгберийо?

И дети отвечали:

– Йа!

Отец Ннамди поступал так всякий раз, растягивал их предвкушение и затем наконец приступал. Все его сказки начинались одинаково:

– Однажды в стародавние времена…

Репертуар его был обширен. «Сказка о растаявшей толстухе», «Сказка о том, как петух поссорил два города», «Юноша, который влюбился в Луну», «Девушка, которая вышла за призрака», «Сказка о молодой женщине и семи ревнивых женах», «Почему летучей мыши стыдно показаться на глаза при свете». Каждую сказку отец Ннамди разворачивал часами, то и дело отвлекаясь, дети клевали носами, и порой он прерывался и спрашивал:

– Эгберийо?

А они отвечали:

– Йа, – мол, мы не спим, мы по-прежнему в мире бодрствующих.

С тех пор как на окраине деревни впервые возникли ойибо, прошло несколько лет. На компенсационные выплаты за газовые факелы и смолистые протечки в окрестные колодцы каждый месяц закупали масло в Порт-Харткорте. Полно времени на лунные истории – можно не лазить по масличным пальмам.

Впрочем, сок винных пальм все равно собирали. Даже больше, чем прежде. Но из молочного этого питья теперь гнали джин – надо ведь подстегивать себя молодым парням, которым нечем заняться. На одно ведро джина – одиннадцать ведер пальмового вина, но оно того стоило о-го-го: пить пламя, что плясало в огнеопасном этом вареве, – все равно что глотать гром. Парни в пропотевших майках и мешковатых шортах сказок не слушали, держались поодаль, наблюдали, как детство их засыпает под лунные сказания, и, стекленея взором, глотали из банок – пили в оранжевых тенях газовых факелов, под шип и вздохи беглого тепла, высосанного прямо из земли.

Когда сказка заканчивалась, а малолетняя аудитория уже почивала, отец Ннамди с нажимом подводил итог:

– Эгберифа.

Конец сказки.

Лунные сказки, музыка пальмового вина.

Бульдозеры нефтедобытчиков открыли вид на окрестности. И на том спасибо. Над джунглями в далекой дали показались газовые факелы – тонкие башни с огненными плюмажами, пламя развевается, подсвечивая испод облаков. Одну башню построили прямо за деревней, и, когда менялся ветер, воздух отдавал жестью.

Дельта Нигера, эта влажная огнедышащая топь, исчерчена бесчисленными ручьями и бесконечными каналами. Но шелловцы все равно отыскали деревню Ннамди, изучили спутниковые снимки, стерли ноги, добираясь сюда.

Они поменяли саму природу ночи. Ннамди было уже лет тринадцать-четырнадцать, он плохо спал в потустороннем свечении газовых факелов, под тяжкий подземный грохот. Приглушенный пульс земли.

Нефтяники проложили в джунглях сейсмические профили – искать нефть, не буря скважин. Размечали сетку – расчищали просеки, на пересечениях просек взрывали. Методически, математически толковали взрывные волны – так прорицатель читает знаки в груде стеблей, в оттенке луны. Нефтяники умели картографировать незримое, расшифровывать сокрытое в земле.

Из-за подземных взрывов бетонные стены дома пошли трещинами – поначалу с волосок, затем все шире. Ннамди лежал на циновке под москитной сеткой и слушал, как шелловцы, глухо грохоча, гоняются за нефтяным эхом. Под циновкой вибрировало, оранжевые тени плясали на стенах, и в грезах Ннамди виделись сердца, утопающие в нефти.

Временами он словно воспарял над этим миром.

– Твоя душа, когда спускалась, заблудилась в облаках, – упрекала его мать. – Ты как родился, в звездах заплутал.

– Оставь мальчика в покое, – отвечал отец. – Таков был его уговор до рождения.

– Эгберийо! – кричали дети.

– Эгберийо? – переспрашивал отец.

В ежевечерние сказания он теперь вплетал газовые факелы и сейсмические исследования. Перевернул с ног на голову «Сказку о Молнии и Громе». Изначально Гром был старой мамой-овцой, а Молния – барашком; после гроз клочья их шерсти облачками висели на ветвях. А теперь их ссоры бушевали и в земных недрах, вспыхивали огненными языками чистой ярости и над землею взрывались.

К югу от деревни разворачивались другие сказки. Нефтедобытчики строили Дорогу в Никуда. Задранный горб полз по самым слякотным мангровым болотам, пробивал себе путь от скважин за деревней к замерным станциям на далеких болотах, где только обезьяны визжали да кольцами сворачивались змеи. Ннамди с отцом порядочно прошли по лесу вдоль этого грязевого шрама, восхищаясь исключительной его отвагой. Потом дорогу им преградили рабочие бригады с вооруженной охраной, что, держа винтовки на изготовку, пряталась за зеркальными солнечными очками. В общем, так они и не узнали, где заканчивается Никуда.

По пути назад отец показал Ннамди, как дорожное полотно преграждает путь воде.

– На этой стороне скапливается, на той сливается, видишь? Получилась дамба. Здесь затопит, там вода сойдет. Рыбе и лесу неполезно. – Так оно и вышло. По одну сторону дороги засохли винные пальмы, по другую в перегнойной воде задохнулась рыба.

Жестянки с пальмовым маслом прибывали по-прежнему – и росли.

Лагуна вскоре почти умерла. Рыболовы все равно ходили на берег – в основном по привычке, – на скользких от нефти отмелях подбирали редких прыгунов с раззявленными ртами. Рыбок-сироток, жабры ходят ходуном, все сырцом забиты.

Прорицатели дали маху; сколько ни танцевали, тряся погремушками, сколько ни закатывали глаза, созерцая видения, добыча не возвращалась. Посредники богов, хоть и старались спихнуть вину на нарушенные давние уговоры, лишились почета в деревне.

– Овумо замолчали. Почему? Неужто бросили нас? Вы вообще знаете? – Ядовитые, безответные упреки.

Как-то раз на берег лагуны выбросило акулу – уже дохлую, покрытую сырцом. Сочли знаком – но что он говорит? Что шелловцы могущественнее даже акул? Что правы старейшины, нефть – «испражнение дьявола»? Когда-то иджо побережья наводили страх на мелкие народности Дельты; когда-то их звали «болотными акулами», когда-то хищный их взгляд прочесывал бухточки. А теперь что? Задыхаются в нефти-сырце. Некоторые сочли, что явление акулы – сигнал о том, что они сбились с пути. Но касаться акульего трупа никто не пожелал. Его унес отлив, но раз в несколько дней перемазанная нефтью акула возвращалась. Гнила очень долго.

Деревенский лексикон пополнился новыми словами: «нефтепровод», «контрольная замерная станция», «манифольд». Всякий разлив нефти оставлял смолистые следы на мангровых берегах, все выше и выше, попадал в притоки, и рыболовы уходили все глубже в болота. Их каноэ – из твердой древесины, которая исчезала между тем под натиском бульдозеров, – не годились для глубокой воды. Перевернувшись, они тонули, и на берег вынесло немало человеческих трупов, тоже покрытых нефтью.

Факелы пачкали облака, и те извергали дожди, от которых зудела и горела кожа, а листья пальм покрывались волдырями. Дети кашляли кровью, что ни деревенское собрание – то коллективная истерика. Деревня делилась на кланы, кланы – на крупные ибе [29] . Родственные семьи обвинялись в барышничестве, в том, что втихую заключили пакт с шелловцами. Все нефтяники – «Шелл»: ойибо и игбо, в комбинезонах любого цвета, с любыми племенными знаками на карманах – «Шеврон», «Тексако», «Мобил», «АГИП», «БП», «Экссон». «Тоталь» из Франции, «Эни» и «Сайпем» из Италии. Даже НННК, местная Нигерийская национальная нефтяная корпорация. Все они «Шелл».

Шелловцы построили школу (без учителей), поликлинику (без врачей) и аптеку (без лекарств) – аккуратненькие домишки из шлакоблоков, под гофрированными жестяными крышами. Пожали руки старейшинам ибе, сфотографировались, а когда им указали на отсутствие учителей, врачей и лекарств, отвечали:

– Мы только строим, сотрудники – не наша забота. Обратитесь к властям штата. Или напишите правительству в Абудже.

Но город Абуджа и настоящим-то не казался – нереальная столица вдали от разливов нефти и газовых факелов. А вот «Шелл» – да. «Шелл» здесь, «Шелл» сейчас, и гнев местных разгорался.

В общем, когда фотосъемка завершилась и солдаты, пятясь, препроводили шелловцев к урчащим джипам, деревенские остались спорить.

– В поликлинике нету крыши! – орали люди представителям крупного ибе. – Скока они вам забашляли?

– Крыши нет? Это, интересно, почему? Потому что ты ее и спер. Куда пальмовые листья с твоей хижины задевались? Как это они превратились в жесть?

– Не спер, а взял. В поликлинике никого нету. Ни сестры, ни врача. И чего эта крыша там лежит, ничего не покрывает?

– Медсестра приезжает!

– Раз в год! Если повезет. Раз в год приедет сестра из Портако, уколет нам прививку. Только вот от нефти-то не привьет. Где прививка от крови в легких? От нефти в ручье? От яда в воздухе? А они таперича строят пирс новенький, сваи бетонные. Это зачем еще? Чтоб приставали лодки побольше. Думаешь, там рыба, в лодках ихних? Лекарства? Озу энини! Так я чё тя спрошаю-то. Скока вам платят?

Все началось с саботажа по мелочи.

Песок в бензобаках, стибренные инструменты. Ответные меры последовали незамедлительно. Шелловцы отрядили солдат – те забрали инструменты, прикладами отлупили молодежь, поставили на колени. Вскоре солдат стало больше, чем рабочих. Бригады нефтяников нервничали, высадки новых смен на деревенской пристани четкие, что твоя военная операция. Местные попытались забаррикадировать причал, солдаты вызверились, подожгли дома тех, кого сочли зачинщиками, и разорили домашние запасы бананов и плодов хлебного дерева.

– Вы между молотом и наковальней, – сказал командующий офицер деревенским, которые, угрюмо кипя, наблюдали, что творят солдаты. Молот и наковальня.

– Нет, – отвечали деревенские. – Это не мы между молотом и наковальней. Это вы. – Не столько угроза, сколько констатация обстоятельства – и предупреждение.

В городе Варри толпа штурмом взяла офисный комплекс нефтяников, побила окна, заперла внутри сотрудников. А когда солдаты принялись закидывать толпу баллонами слезоточивого газа, протестанты, уже приученные к ядовитым испарениям, подбирали баллоны и швыряли обратно. В конце концов разошлись, оставив у ворот компании пустой гроб.

Однако в деревне Ннамди любые жесты были не просто символическими.

– Да и пущай солдаты, этих шелловцев замочить – плевое дело. Прям из леса – отловим по одному, а черепа ихние горой навалим, как ямс на рынке. – Так, подпитывая гнев джином, выступала молодежь. Старейшины пытались их угомонить, но эскалации не предотвратили.

Ливни выгнали бригады и вооруженную охрану из деревни; рабочие вернулись назавтра и увидели обугленные остовы бульдозеров и перевернутые джипы. Бригадир прошелся среди руин.

– Как они умудрились под дождем разжечь огонь? – шепотом изумлялся он.

Может, вмешались орумо; может, отомстил лес.

А может, загорится что угодно, если бензина не пожалеть.

И тогда вернулся Замогильный Человек. Бледно-розовое существо, которое Ннамди повстречал на опушке, без улыбки, без приглашения заявилось на деревенское собрание. Прибыл он посреди ожесточенной дискуссии о том, достаточно ли наглядно будет поймать и поджечь одного бригадира или надо облить и подпалить всю бригаду. Человек вошел в самую гущу собрания, а с ним вооруженный контингент мобильной полиции – их называли «убил-пошел». Не церемонясь, он обратился к деревенским – очень нескромно.

– Я вижу рассерженных молодых людей, – сказал он, глядя в пылающие глаза любителей джина на галерке. – У них нет перспектив. У них нет работы. Приходите. Мы вас обучим, мы вас накормим, мы будем вам платить. – Он обернулся к старейшинам ибе. – Назовите мне ваших лучших парней, и я дам им работу. Вы нам – свою молодежь, мы вам – процветание.

И так же уверенно зашагал прочь.

– Не надо нам процветания! Нам надо чистой воды! – закричал кто-то на иджо, но было поздно. Замогильный Человек уже ушел.

И не пустой болтовней она оказалась, эта работа в «Шелл». На следующий вечер, когда старейшины обмозговывали предварительные списки, а воздух отяжелел от сернистого попутного газа, дети, не в силах заснуть, собрались на дворе.

– Эгберийо! – вопили они.

У ног отца не посидишь – не маленький уже, но и джина не выпьешь – пока маловат. В общем, Ннамди слушал издали.

– Сказку! – вопила малышня, но сказки не последовало, потому что вечер прервался, началась какая-то суета, и детей разогнали.

Вернулся Замогильный Человек с планшетом и бумагами. Толпа шла за ним по деревне, возбужденно гомоня, – куда там карнавалу, – и в дом совета попыталась втиснуться вся деревня. Перед домом бледно-розовый человек – как и прежде, с двумя личными «убил-пошел» по бокам – запрокинул пластиковую бутылку и жадно отпил воды, а старейшины ибе между тем официально и пространно его попрекали, под одобрительные хоровые выкрики перечисляя все деревенские невзгоды.

Рыболовам возместили убытки за испорченные сети (и немало сгнивших сетей спешно окунули в нефть и предъявили «Шеллу»), но этого было мало.

– Отняли у нас прошлое – дайте будущее! – кричали деревенские на иджо. Игбо, сопровождавшие Замогильного, перевели:

– Требуют еще денег.

– Не денег, – сказал Замогильный Человек. – Денег уже дали. Не подачки. Теперь работа. Дай человеку рыбу – накормишь на целый день. Научи его рыбачить…

– Рыбачить мы уже умеем! Нам надо, чтоб вы убрались отсюда со своей нефтью!

Он снова неторопливо влил в себя воды, переждал крики. И в душном зное все свершилось: подписаны анкеты, перечислены имена. Многие старейшины не умели читать, но весьма театрально корпели над бумагами, хмурились, кивали, где надо поставили крестик. Долгая мучительная процедура затягивалась, Замогильный Человек рассеянно огляделся. И столкнулся взглядом с Ннамди.

Замогильный Человек улыбнулся. Ннамди улыбнулся в ответ.

– Я тебя помню! – Человек встал, обошел стол, обменялся с Ннамди рукопожатием. – Я встретил мальчика, когда еще в джунглях ходил, – пояснил он остальным. И улыбнулся Ннамди: – Ты был в лагуне, глядел за детьми, йа? Я помню. Такой большой! А улыбка не изменилась.

Бумаги подписаны, имена названы. Молодые люди выходили по одному, получали оранжевые комбинезоны; этим повезло.

Замогильный Человек обратился к старейшинам:

– А он есть в списке? – и кивнул на Ннамди.

Повисла неловкая пауза. Отца Ннамди уважали – рыболов, сказитель, исцелитель генераторов, – однако он ведь наплевал на клан, взял в жены девушку с мелкого ручья, беглянку из деревни, которая была разрушена в гражданскую да так и не оправилась. Совет ибе и не подумал предлагать Ннамди нефтяникам.

– Мал еще, – сказали они.

– Мал? Чепуха.

– Молод. Слишком молод, мы вот что сказали.

– Hetgeen? [30] Ерунда. Запишите его. – И Ннамди: – Хочешь у нас работать?

Ннамди оглянулся на отца.

Все мечтали пойти к нефтедобытчикам. Ходили слухи о работниках из других деревень – героях фантастических сказаний о богатстве и роскошных двухэтажных домах в Портако. Работа на нефтяников – это твердая валюта, медпомощь, распахнутый мир. Отец Ннамди почувствовал, как вздрогнула земля. Сын вернется с собственными сказками, принесет знание, сможет посоветовать остальным, как лучше поступать с ойибо. А он отец – решать должен он.

– Ну как? – спросил голландец.

Отец Ннамди кивнул.

Вот вам сказка о том, как Улыбка стал Шелловцем.

Они пришли назавтра, построили молодежь в шеренгу, провели беглый медосмотр: глянули, нет ли стригущего лишая, сунули внутрь деревянные депрессоры, посветили фонариками в горло, в уши, проверили волосы и глаза. Никого не отбраковали. Загрузили молодежь в пикапы и увезли. Родные и друзья проводили эту неторопливую процессию по деревне, но прощание вышло сдавленное – негромкое, безрадостное. И беспечальное. Просто отъезд.

Долгая ухабистая поездка по Дороге в Никуда, затем в сетчатые ворота и вниз по пирсу, где поджидал пассажирский катер. Парни гуськом зашли на борт, в трюм, уселись рядами – а Ннамди остался на палубе.

– Качать будет, – предупредил капитан, забираясь в рубку. – Вымокнешь.

– Это ничего, – улыбнулся Ннамди.

Катер отошел от берега – Ннамди вбирал ветер, глотал воздух, задыхался от восторга. Он рос посреди затонов далекого моря, глядел, как оно проталкивается в мангровые болота, чувствовал соль в морской рыбе, за поворотами реки мельком замечал некую огромность. Деревенские рыболовы держались поближе к берегу, редко выходили в открытое море – слишком опасно, мало ли что. Но сейчас катер свернул в широкий ручей, затем в канал еще шире – и море распахнулось перед Ннамди крыльями цапли.

Катер направлялся к Бонни-айленду, что нечетко распластался в скоплении огней. Чем ближе, тем больше деталей. Вырисовались приземистые серые глыбы – оказались цилиндрическими резервуарами. Из тумана проросли железные башни. Появились нефтеналивные танкеры – гортанно заревели, требуя сырца.

Катер миновал прибрежные нефтяные платформы – плавучие города света; сверху поплевывал дождь, Бонни-айленд разрастался.

Катер заглушил моторы, заложил вираж, заскользил к берегу. Ннамди разглядел ограждения и вышки вокруг громадных резервуаров, барачное убожество. Ннамди и прочим, однако, развалюх не полагалось. Катер скользнул через ворота в шлюз – ворота закрылись за ними, впереди открылись другие.

Бонни-айленд в устье Дельты – конечный пункт Транснигерского трубопровода. Здесь сплетались все нити – здесь нефть разливалась по пустым танкерам.

Первый холодок кондиционера Ннамди запомнит на всю жизнь. Точно дувой-йоу холодом дохнул. Ннамди и прежде ощущал это касание ледяного воздуха – так дышали холодильники на деревенском рынке, где генератор, хрипя, гремя и кашляя, хранил питье в прохладе, уберегал овощи от увядания. Но в закупоренных строениях Бонни-айленда кондиционирование – не просто хладный шепоток; от него никуда не деться. Голые коридоры, гладкие, как стекло. Световые трубки, не обсиженные насекомыми. Спальни с койками; странная, лишенная текстуры пища на подносах с ячейками. Москитные сетки не нужны – задумав отыскать дорогу в спальни через лабиринт коридоров, любой москит помрет в пути от истощения.

На Бонни-айленде Ннамди разбирал и собирал моторы. Смазывал подшипники, чистил шестерни, менял приводные ремни. Толком ничего нового – многому он уже научился, глядя, как отец уговаривает недужные деревенские генераторы потерпеть еще денек.

У других парней дела складывались похуже. Ряды их постепенно редели. Одного за другим переводили с обучения у механиков на ручной труд. Одних в охрану, других в уборщики. Кое-кто целыми днями только и делал, что пол подметал. Некоторых послали аж в Портако – там они косили газоны в домах нефтяных начальников или таскали грузы с судов на причалы и обратно.

Но в Ннамди нефтяники разглядели потенциал. Он единственный из деревни, как и было обещано, закончил обучение. А после Бонни-айленда его отправили в сейсмическую партию – вгонять буры в слякоть, сверлить дыры в мокрой земле, размещать заряды, прихлопывать сверху грязью, потом быстренько разматывать шнуры и, отчаянно потея на жаре, пятиться в укрытие. Заряды подрывали техники-ойибо, взрывы скорее ощущались, чем звучали, а Ннамди обтирал лицо и глотал эту странную, без вкуса и запаха, воду из бутылок.

Партия трудилась далеко от деревни Ннамди, но все равно посреди территории иджо, а значит – под вооруженной охраной. На местах взрывных работ собирались толпы, угрожали смертью Ннамди и остальным. Местного диалекта он не знал, однако смысл ясен. «Предатели! Мы выясним, где вы живете, выследим, убьем, убьем ваших родителей, всю вашу семью порешим». Охранники стреляли поверх голов, и Ннамди больше не вздрагивал.

Когда стажировка в сейсмической партии закончилась, Ннамди перевели на станцию техобслуживания, где он смазывал насосы и наполнял дизельные баки. Выучил новые значения старых слов. Сырец из Дельты, как выяснилось, ценился, поскольку он «сладкий» и «легкий». Брызги сырца попадали на язык, и Ннамди знал, что сырец отнюдь не сладок; сырец пропитывал комбинезон, размазывался по коже, и Ннамди понимал, что это не называется «легкий». Здесь, однако, «сладкий» означало «низкосернистый», а «легкий» – «однородный, проще перегонять, чем всякую песочную жижу», даже саудовский сырец, который, презрительно сообщили Ннамди, очень «вязкий». Он видел, как нефтяная пленка в Дельте покрывает все, что попадется, удушает лагуны, сбивается в густую тину вдоль полосы прибоя. Но в нынешнем зеркальном мире густая однородность сырца превращала его в вожделенное сокровище.

И еще в Дельте нефть залегала неглубоко. Иногда выбулькивала наружу сама по себе.

– Не нужно копать глубоко, – объяснил Ннамди инструктор-ойибо. – Сунь соломинку – нефть и потечет. У нас это называется «экологично». У нас в Америке очень строгие экологические законы, и в Европе тоже. – Он засмеялся. – Там бы нам такого не позволили. «Бонни лайт» очень востребован. Чистый сырец, оттого у нас все за ним и гоняются.

Ннамди рос, его повысили до полевой партии – под серьезной охраной носиться на моторках по притокам и мелким ручейкам, проверять трубопроводы до самых скважин и насосных станций, лазать по лестницам, искать поломки. Не самая сложная работа – проверять давление и течение, ставить галки в квадратиках списков. Повсюду были розовые лица. Ннамди они как будто гордились:

– Из какой-то глухомани, с дальнего ручья, а гляньте как вкалывает!

Ночами, лежа на койке в общей спальне, Ннамди грезил, а когда просыпался, на языке был вкус перечных похлебок, лунных сказок.

Он копил деньги. Скопил целую кучу. Хватало залить нормальным цементом пол в родительском доме, даже купить новый генератор, чтоб отцу не латать больше старый, или огромный пузатый холодильник, чтоб мать запасалась фантой и крошеным льдом, продавала бы всей деревне. Купила бы новый разноцветный платок и огромный котел для перечной похлебки, и козу на убой, и новый радиоприемник, который не рукояткой заводится, а работает от автомобильного аккумулятора, и еще хватило бы на воскресный костюм отцу, раз уж мать порой таскает его в церковь, и на футбольный мяч для школы. Ннамди мечтал и засыпал с улыбкой.

Но потом загорелась река, и все переменилось.

Как и все деревенские рыболовы, отец Ннамди теперь рыбачил в заболоченных ручьях, где в загаженной воде прятались хищники и паразиты. Однажды за что-то зацепился, дернул и поскользнулся. Выскочил из воды, отплевываясь, залез в лодку, отер илистую воду с глаз.

Этого хватило.

Тонкий червь поселился у него в крови, добрался до зрительного нерва. Отец ослеп, лишился рассудка, заблудился и затем утонул.

Нефтяники дали Ннамди отпуск, и он помчался домой, пересаживаясь с лодки на лодку, потом с мелкой лодки на утлую лодчонку. Бегом прибежал с пристани и застал мать перед домом – та молилась ангелам и орумо.

Отец сидел один в темноте.

– Ннамди? – чужим голосом прошептал он. – Ты?

– Я, папа.

Отец пошарил вокруг, нащупал острогу, тускло блеснул металл. Отец протянул острогу сыну.

– Скорее. Пока орумо не прознали. Скажешь матери, что я свихнулся и на тебя набросился, скажешь, что выбора не было. Быстрее, Ннамди. Последняя услуга отцу. Эта сказка сложилась плохо – помоги мне ее закончить.

Но Ннамди не мог – ну честное слово, не мог.

– Я куплю лекарства, папа. Я узнаю, как тебя вылечить, и вернусь.

Но не было никаких лекарств, это не лечится, и Ннамди не вернется вовремя. Не успеет никого спасти.

На Бонни-айленде танкеры, у которых брюхо размером с лагуну, строились в очередь за сырцом, а отца Ннамди хоронили на церковном дворе. Любимая жена отца рухнула на землю, рыдала, пока не закололо в груди. Ннамди тоже плакал, то и дело выкрикивал:

– Эгберийо!

Тех, кто умирал бездетным, заворачивали в простую циновку и хоронили без прощальных трапез, отсылали в загробную жизнь голодными и одинокими. Нет трагедии горше, чем отправиться в могилу бездетным: без потомков не станешь предком. Никто тебя не вспомнит – теме затеряна меж утроб, ошалело бродит по Деревне Мертвых.

– Я подарила твоему отцу только одно дитя, – сказала мать Ннамди на иджо. – Благодарение Иисусу, этого достаточно. Ему не придется плутать во тьме голодным. – Про Иисуса она, конечно, не сказала – ну какой на иджо Иисус?

Ннамди купил ей холодильник, привез на лодке из Портако, и козу тоже, а в воскресном костюме для отца надобность отпала.

Ннамди пошел в отцовское святилище на опушке. Подмел, сбрызнул пальмовым вином. Назавтра отбыл на Бонни-айленд, но так и не добрался, потому что горела река.

Сырец уже неделю протекал в ручьи за лагуной, на воде застыла нефтяная дымка, легкая и сладкая. Сломанный клапан, замыкание в цепи – река горела много дней, горела, даже когда бригадам удалось перенаправить поток. Пламя подсвечивало изнанку небес, стена дыма растекалась чернилами, занавешивая солнце. Река все горела и горела, а когда догорела, остались только почернелые пни и обугленные мангры. И трупы.

Когда река догорела, наступило затишье – то ли плакали, то ли планы строили. А затем – несколько стремительных атак. По всей Дельте захватывали нефтяные платформы и замерные станции, ловили иностранных рабочих. Один трубопровод треснул под ударом реактивной установки; спасатели напоролись на засаду – за них у нефтяников потребовали выкуп. Когда разнесли другой трубопровод, нефтяники бросили его истекать нефтью.

В Порт-Харкорте вооруженные бандиты, закрыв лица платками, ворвались в бордель, взяли в плен нефтяных рабочих-экспатов. Выпихнули их на улицу и столкнулись с полицейским батальоном; последовала перестрелка, полицейские и террористы вслепую палили в перенаселенных улочках Геенны, местных портовых трущоб.

Нефтяные компании отступили на территории охраняемых комплексов, закрыли отдаленные аванпосты, заткнули несколько трубопроводов и посадили иностранных рабочих под «домашний арест» в жилых корпусах за высокими оградами закрытых районов Порт-Харткорта. Рабочих спасали по воздуху, нефтедобыча в Дельте захлебнулась, как закупоренная аорта, производство упало. Мировые цены на нефть взлетели. На другой стороне земного шара, заурчав, очнулись работы на битуминозном песчанике, машины снова вгрызлись в богатый нефтью грунт. Лора видела из окна, как все быстрее вертятся краны.

А парни из деревни Ннамди, которых наняли нефтяники? Их отослали по домам. Некоторым терактам явно содействовали изнутри – слишком точны были удары, вряд ли совпадение, – и всех местных распустили по соображениям «безопасности» (их собственной, а равно и производственной). Ннамди и еще человек десять бесцеремонно высадили на причале в Портако. Они скинулись, наняли лодку и отправились в дальний путь к ручьям своей юности.

За год, проведенный среди шелловцев, речь у Ннамди смягчилась, негибкие «ихние» превратились в «их» на выдохе, а иджо всплывал лишь в минуты печали или напряжения. Ночами, скучая по накрахмаленным постелям и длинным коридорам рабочих корпусов, Ннамди открывал материн холодильник и зажмуривался, а воздух холодными кончиками пальцев гладил его кожу.

За всяким ударом следует возмездие. В ответ на атаки на трубопровод нигерийская армия развернула в Дельте полномасштабную «истребительную операцию»; командующий генерал хвастался, будто знает «204 способа убивать людей». И не только взрослых. Детей тоже. И женщин. И старейшин ибе.

– Террор порождает террор, – пояснил генерал. То был не первый его набег на Дельту. В молодости, в гражданскую, несколько десятилетий назад, он жег деревни, да так замечательно жег, что его повысили. – Иджо – хищники, – заявлял он теперь. – Сколько наших предков они поймали, продали в рабство или даже съели! Они понимают только силу, и так будет всегда.

Последовала операция до того опустошительная, что власти в Абудже, наслушавшись рапортов о целых деревнях, сровненных с землей, и о телах, валяющихся на лесных тропах, вынуждены были ее свернуть. Рев вертолетов в ночи, вонь паленых козьих трупов, дымящихся бананов; «подношение мухам», как выражались в Дельте. Стреляные гильзы усеивали грязь, точно бронзовые монетки.

До деревни Ннамди не добрались. Армии методичны; солдаты продвигались вовнутрь штата ручей за ручьем; начали с Варри в западной Дельте, затем на юг из Порт-Харкорта на востоке. А деревня Ннамди – в глуши, на просоленной кромке мангровых болот, и это ее уберегло – едва-едва. Они видели дым над деревнями выше по течению, готовились к удару молота, который так и не ударил.

Кампания возымела непредвиденный эффект: закон непредсказуемых последствий неотделим от военного дела. В деревню Ннамди толпами потекли беженцы. Поначалу новоприбывших встречали радушно, затем раздраженно; они селились на литоралях за деревней, в барачных лагерях, вонявших испражнениями и отчаянием. Берега ручьев усеяны калом, у голых и пузатых детей поголовно дизентерия.

Осажденная деревня Ннамди поневоле стала переселенческой столицей дальних ручьев. В рыночные дни будто из воздуха появлялись товары из Портако, и мешки найр, которые Ннамди привез с трубопровода, почти обесценились. Беженцы везли горы денег в чемоданах и наволочках; цены росли. Мать Ннамди за свою фанту и овощи брала теперь вдесятеро больше. И все равно прибыли – с булавочную головку.

Ночами они лежали под своими москитными сетками.

– Чувствуешь? – шептала мать через всю комнату. – Что-то надвигается.

Их ручей не приспособлен для таких толп.

Как-то утром Ннамди нашел за курятником руку. Едва ли имело значение, какая молчаливая вражда, какие темные ритуалы обрушили на эту вот руку мачете. Вскоре, газуя на моторках и паля в воздух, явились боевики-иджо. Молодые парни, голые по пояс, воспламененные гневом и джином.

– Уходи! – в отчаянии зашептала мать. И еще отчаяннее, на иджо: – Ты работал на нефтяников, они знают. Задами к лагуне. Уходи!

Отцовское каноэ никуда не делось – так и стояло у берега, за пушкой ЕКВ и английскими могилами. Ннамди зашел в чавкающую слякоть, выровнял лодку. Поспешно в нее забрался, шестом выгнал на воду. Его уносила река, пальба за спиной стихала.

Лес безмолвствовал. Странно. Течение пронесло Ннамди мимо следующей деревни – ее останков. Обожженные стены, почерневшие крыши, огнем покоробленная жесть. Похоже, недавний разор. Поблизости ошивались редкие козы, причал разнесен в щепу, доски – точно сломанные ребра. Проплыл крысиный трупик – живот вздут, глаза выклеваны. Теме бездетных и тех, кто заплутал меж утроб, обитают в Деревне Мертвых. Может, это она? Кладбище заблудших душ?

Скользя мимо, Ннамди искал признаки жизни – может, помощь кому нужна. Ни души. Только тишина и козы. Дальше мангровые болота были исчерчены ручьями едва ли шире его каноэ. Он шестом загнал лодку в ручей, пригибаясь под нависшими лозами, приглядываясь к толстым ветвям – не шевельнется ли кто. Иногда оттуда падали змеи.

Остановился, вытер пот с лица и тут услышал… что-то . Слабый стук, морзянка. Как будто из-под воды – на миг он решил, что это овумо ему сигналят. Однако нет. Не из воды – над водой. Приглушенно, за манграми, по-над ручьями – тук-тук-тук.

Похоже на вертолет, только слишком медленно. Похоже, будто ямс толкут пестиком в ступке, но в тембре слишком много металла.

Ннамди погнал лодку прочь от мангров, что стояли стеной, переплетшись и перепутавшись корнями, и тихонько скользнул за поворот, потом за следующий, отложил шест, взял весло. Несколько взмахов – и его подхватило сильное течение. Вдоль воды тянулся трубопровод – оливковый, металлический, наполовину утопший.

Тук-тук.

Ннамди плыл вдоль трубопровода, тот петлял. Стук становился громче, и за следующим поворотом возникла замерная станция. М-да, оплошал. Ннамди попытался дать задний ход, погрёб изо всех сил, но течение тащило вперед. Слишком глубоко, шестом не достать, и он попытался повернуть каноэ к зарослям. Только бы добраться до мангров – там остановится, оттолкнется, ускользнет – но нет. Поздно. Его заметили.

Четверо. Молодые парни, по спинам течет пот – в моторке пристали к трубе и по очереди молотили кувалдой по долоту, вскрывали металлический шов. Наготове стояли пустые бочки и канистры.

У одного на плече висела древняя винтовка; увидев Ннамди, он свистнул остальным – мол, бросайте работу, – стянул винтовку с плеча, неловко поднял, прицелился.

Ннамди отчаянно греб, сражался с течением.

– Побежишь – мы тя догоним! – крикнул на иджо человек с винтовкой.

У них моторка. У Ннамди каноэ. Охота выйдет недолгой. Ннамди бросил грести, приветственно поднял руку, лодка заскользила вперед.

– Ноао! – крикнул он, улыбнувшись. – Я рыбу ищу. И все.

Человек опустил винтовку. Понаблюдал, как Ннамди подплывает.

– Я тя знаю.

Один из тех, кого наняли нефтяники. Ннамди видел его на Бонни-айленде.

– Ну а то ж! – сказал парень, перейдя на английский и широко улыбаясь. – Точно знаю.

Ннамди тоже улыбнулся, но улыбка у парня преобразилась и теперь больше походила на ухмылку.

– Я сортиры чистил, а ты там скакал козлом, красавец. – Он повернулся к остальным. – Меня убирать послали, а этот спал на пухлых подушках, механиком работал. – Снова к Ннамди, в покрасневших глазах бурлит ярость: – Вали давай, пока я тя не пристрелил.

Ннамди снова дергано погрёб, попытался отойти. Но течение сносило каноэ к моторке.

– Вали отсюдова! – заорал парень.

Завел патрон в патронник, дернул затвор, стрельнул по воде в паре футов от каноэ. По мангровым болотам раскатился грохот. Ннамди вздрогнул.

И тут, и тут – течение… отпустило.

Неведомый ову, что держал Ннамди, разжал хватку, Ннамди резко развернул каноэ и направил к манграм на берегу – корни будто ноги. Надеялся оттуда шестом протолкнуть лодку вверх по течению и сбежать.

Стук по трубе возобновился. Ннамди оглянулся на узловатые спины, на долото, приставленное к шву, на парня с Бонни-айленда. Может, он Ннамди во сне привиделся, Бонни-айленд этот? Ннамди подумал о том, сколько сортиров прочистил этот парень, подумал о молотах и наковальнях – и бросил грести.

Каноэ медленно развернулось и вновь поплыло к моторке.

Парни бросили свое занятие и уставились на Ннамди. Не дожидаясь второго выстрела, тот сказал:

– Вы неправильно делаете.

Каноэ бортом пихнуло моторку.

– Вы так до нефти не доберетесь.

Они колотили по шву, но трубопровод двойной, а линии швов ступенчатые.

– Даже если вскроете, внутри еще одна труба. А она стальная. Никакого молотка не хватит. И ножовки. Трубопровод – это вам не винная пальма.

Парень из сна про Бонни-айленд сощурился:

– А ты-то что смыслишь?

Ннамди ухмыльнулся:

– Я ж механиком был. Вам надо искать центральный манифольд. – Показал вверх по течению, куда уходила по болотам труба. – Вон там ближе всего. Поищите манифольд – там слабое место.

Остальные переглянулись – непонятно, стоит ли ему доверять.

– Манифольд?

Ннамди кивнул.

– Поплывете вдоль трубы, найдете коллектор. Много труб. Манифольды на вид прочные, но там одни заклепки и болты, а болты ломаются. Их никто не трогает, поэтому их не охраняют – не так, как насосные станции. Найдите манифольд – раздерете его на части, как угри. Ломаете муфту, поворачиваете клапан, перенаправляете поток – и вот вам нефть. Они еще несколько дней, а то и недель будут искать поломку и манифольд закрывать. – Он глянул на пустые бочки и канистры в моторке. – Емкостей вам понадобится больше. Сколько найдете.

Парень с Бонни-айленда поглядел на Ннамди, сощурившись, – глаза точно оружейные гильзы в лужах крови – и сказал:

– Ноао.

Вот вам сказка о том, как мальчик стал москитом.

– Ладно, но дело-то в чем, все ж не так просто, много факторов, вот в чем дело-то…

Уоррен частил, слова спотыкались друг о друга – и так всякий раз, когда он впаривал младшей сестре что-нибудь сомнительное. Уговаривал, скажем, обменять два четвертака на четыре пенса. («Четыре ведь больше двух, правильно? Выгодная сделка».) Или спрыгнуть с гаража в кучу листьев, которую он только что нагреб. Лора после этого злоключения три недели ходила в гипсе по щиколотку. Уоррен первым расписался на гипсе маркером – эдак с росчерком. По сей день так расписывается.

Банк начал процедуру присвоения родительского дома. Адвокат Уоррена предъявил банку судебное предписание – расследование-то не закончено, – но это временная затычка, и Уоррену это ясно. Им сдали слабые карты, хоть сестрица этого и не понимала.

– Маме прислали уведомление о выселении, – сказала Лора. – Из ее собственного дома!

– Слушай, дела такие. Чтоб маме не выезжать, нужна очень крупная шестизначная сумма, пятьдесят штук только чтобы в дверь войти, а потом платить за дом годами – и дороже рыночной стоимости, я хочу заметить. Мамы уже не станет, мы всё будем платить, а дом-то ведь не такой уж и распрекрасный.

– Это дом нашей семьи, – огрызнулась она.

– Был, – сказал Уоррен. – Это был дом нашей семьи. Если он тебе так дорог, может, сама и выкупишь? Переедешь, будешь выплачивать. Я понимаю, ты у нас журналистка или кто там, в деньгах не купаешься, но хоть какие-то сбережения у тебя есть?

– Есть, но их не хватит. Вообще никак, сам ведь понимаешь. Это же ты у нас вроде бы крупный и успешный бизнесмен.

– Я и есть крупный и успешный, – огрызнулся он. – Я за «кадиллак», небось, выплачиваю больше, чем ты за свою меблирашку мудацкую.

– Это не меблирашка, это квартира.

– Она твоя? Не твоя. Ты ее снимаешь. Между прочим, я ее тебе и подогнал. Хоть горшком назови, а все равно меблирашка. Я о том и толкую. Ты не представляешь, какие у меня расходы. Я и так уже на пределе, все активы вложены, инвесторы в затылок дышат. Я не могу из жопы достать пятьдесят кусков, а уж дом купить – и подавно. Пускай мама переезжает к нам в Спрингбэнк.

– Что, в подвал?

– Да, в подвал. А ты что предлагаешь?

– Кое-что. Потрать чуток своих баснословных богатств, чтоб нашу мать не выперли из ее собственного дома. Ты же говоришь, что ты богач.

– Я не говорю, что я богач.

– А ведешь себя как богач.

– Это не одно и то же. У меня товарищества с ограниченной ответственностью. После слияния я стал старшим акционером, платил себе зарплату, а не дивиденды, и когда рынок рухнул…

– Что ты несешь? Говори по-английски.

– Я говорю, что денег у меня нету. Пусть мама селится у нас, если хочет, но про наш дом забудь.

Лора вспомнила детские настольные игры. «Монополия». «Жизнь». «Змеи и лестницы». «Извините» [31] .

– Рубины, – сказала она – презрительно, сардонически, печально.

– Какие рубины?

– Можно выковырять рубины из штукатурки. Будет чем банку заплатить.

Брат заморгал – не понял.

– Ты всегда выигрывал в «Монополию». – Как будто упрекнула его.

– Я жухал.

– И в «Извините» выигрывал. И в «Улику» [32] .

– В «Извините» я жухал. И в «Улику».

В финале «Улики» убийцу загоняли в угол и объявляли торжествующе: «Мисс Пурпур. В бильярдной. Ножом!»

– Как можно жухать в «Улику»? – заинтересовалась Лора.

– Там же трое должны играть. Мы сдавали на троих.

– И?

– Я подглядывал.

– Вот говнюк.

– Окороти язык, – сказал Уоррен.

Танкеры, что приставали к Бонни-айленду, наполнялись порой сутками, даже если сырец шпарил в гигантские трюмы из пожарных шлангов. Однако в Дельте имела место и другая бункеровка, нелегальная – не оглушительным водопадом, а тысячей тонюсеньких ручейков, москитные бригады вгрызались в трубопровод, отсасывали нефть, наполняли бочки, от ржавчины чешуйчатые, наполняли канистры, пластмассовые контейнеры, даже пустые жестянки из-под пальмового масла.

Множество моторок разбегались по ручьям и речкам Дельты, контрабандой возили неучтенный сырец на баржи, а те, в свою очередь, – на неучтенные танкеры, поджидавшие в море.

Стая москитов свалит и буйвола, сведет зверя с ума, загонит в трясину, утопит. И капе́ль этих утечек, нефти, которую сосут из вен, доводила нефтяные компании до умопомешательства.

Дельта Нигера слишком огромна, слишком дика и беззаконна – никакой организации не прекратить утечки в одиночку.

– Неблагодарные граждане сосут из Нигерии кровь, – заявил президент. Двести тысяч баррелей сырца в неделю – такие назывались цифры.

– То есть нефтяникам остается всего-навсего миллион баррелей! – отвечали на это.

– Натуральное воровство! – вопил священник с кафедры.

– Это они воры, а не мы!

– Своровать у вора – все одно воровство!

– А наши леса? Их же под корень вырубают!

Нефтяные компании передавали свои концессии лесорубам, чтоб те расчистили землю, а лесорубы вырубали леса твердых пород под корень и увозили драгоценную древесину в Европу и Америку.

– А там из красного дерева стульчаки делают! – заорал кто-то. – Чтоб ойибо прям через нас срали!

– И все равно воровство! – выкрикнул священник. – Господь велит – не укради!

– Не воровство, а за ними должок!

Но это было воровство.

И должок.

Ннамди прекрасно это понимал. С изгвазданными нефтью бункеровщиками он отыскивал замерные станции и трубопроводы, учил, как безопаснее добраться до манифольда и как выбраться, и больше не сматывался, когда в деревню с ревом врывались боевики. Теперь его держали за союзника.

Однозарядные винтовки сменились «калашами», а самые успешные боевики обзавелись квартирами в Портако – созерцали огражденные резиденции ойибо и замышляли собственный переезд в такие же роскошные анклавы.

В отличие от зарплаты у нефтяников, откаты бункеровщиков учитывали инфляцию; пачки денег не помещались у Ннамди в кулаке. Он купил матери еще один холодильник, затем еще один. Она набивала холодильники пивными бутылками и упаковками фанты, командовала старыми торговками, которые столько лет не давали ей развернуться. Но она беспокоилась за сына, единственный оставшийся клочок ее мужа. Ннамди теперь консультировал бункеровщиков насчет трубопроводов и манифольдов.

– Это опасная игра, Ннамди, – шептала она по ночам из-под москитной сетки. – Ты осторожнее. В сырец не нырни.

– Не нырну, – обещал он.

Однако трубопроводы имеют свойство взрываться. Бункеровщики богатели и теряли терпение, стали использовать автоген, хотя Ннамди отговаривал. Как-то ночью целая замерная станция оранжевым цветиком взлетела к небесам, а среди мангров всплыло полдюжины обгорелых тел.

Разнообразный ассортимент контейнеров для нефти уступил место канистрам-«зипам» – квадратным, штабелируемым, пластмассовым, легко наливать, легко грузить. Моторки вскоре отрастили себе второй мотор, рулевые совсем теряли головы, шныряли туда-сюда, топили те немногие каноэ, что еще выходили на рыбную ловлю. Кое-где в маслянистой воде плавали десятки пустых «зипов». Упав за борт, перегруженный контейнер опускался на дно и медленно истекал сырцом, пока не достигался некий магический баланс, – тогда контейнер выныривал на поверхность посылкой из мира иного.

Судьбу Ннамди переменили пальмовый джин и вес этих самых «зипов». Бутыль особо забористого джина довела бункеровщиков до пьяного ступора, который чрезмерно затянулся. «Зипы» увесистые, в одиночку не потягаешь, и начальник одной бригады отправился на поиски Ннамди.

Нашел на опушке – Ннамди выкладывал листья в отцовском святилище и шепотом заклинал обитавшего внутри полузабытого ору. Вынул всякую мелочь из мешочка, уронил на землю. Замер, читая послание.

– Йа! – крикнул бригадир. Хотел изобразить деловитость, но Ннамди в состоянии транса, застрявший между теме и одже, его смутил. – Мне сильный мужик нужен.

Вернувшись в мир повседневного, Ннамди улыбнулся:

– Диле. Замечтался.

– Поехали отсюдова. В Мбиаму поехали.

Кто ж не знал Мбиаму?

Власти страны и штатов создали Особую объединенную комиссию, которой полагалось предать небытию бункеровщиков и контрабандную нефтеперегонку; суда ООК патрулировали центральные водные пути. Стреляли не раздумывая, взяток не брали. Потому Ннамди и очутился в лодке, груженной на грани утопления тяжеленными «зипами» с сырцом и зигзагом продвигавшейся по мелким ручьям и безымянным каналам, подальше от основных водных путей, к черному рынку в разросшейся Мбиаме.

Бригадир бункеровщиков перекрикивал рев мотора:

– Встречаемся с одним игбо, зовут Джозеф. Я его раньше не видал, но он вроде тя знает. Хороший он кореш. Все приличного механика ищет. А то прошлый, говорят, пил по-черному, в пустыне его бросил. – Показались дымы и скопище разномастных лачуг, моторка сбавила ход. – Добро пожалуйся в Мбиаму! – заорал бригадир. – Тут дорога у воды. – Две раздолбанные колеи посреди джунглей. – Шофера отсюда в Портако сырец возят.

Вся Мбиама изукрашена огнями – гирляндами разноцветных лампочек на каждой лачуге, от таверны до борделя. В поисках некой таверны Ннамди и бригадир побрели прочь от причала, и девицы – голубые тени на веках, помада как синяк – лениво шелестели Ннамди юбками.

Отыскали таверну, толкнули сетчатую дверь, вошли. Вентилятор взбалтывал духоту. Где-то из магнитофона сочился регги. Вокруг стола сгрудились фигуры, негромко беседуют. Все пропитано по́том и честолюбием.

– Я ищу Джо! – заорал бригадир. – Игбо Джо.

Человек за столом устремил на них затуманенный взор. Тяжелые веки. Мощная шея и мясистое лицо.

– Нашел уже, братуха. – Джо протянул им крупную ладонь, но пожал руки изящно, по-городскому. Никаких сцепленных предплечий – одними пальчиками, будто платочек пощупал.

Игбо Джо оказался не игбо и не Джо.

– Я сам из Оничи, – пояснил он. – Я ибо, но тут у вас хрен кто различает [33] . – Джо и Ннамди вернулись на причал, вместе с бригадиром разгружали лодку, выволакивали тяжеленные «зипы» сырца на грузовую платформу. – И зовут меня Джошуа, а не Джозеф. Иерихонский я, а не ясельный [34] .

– Ну и как тебя звать? – спросил Ннамди.

«Зипы» тяжелые, все трое отчаянно потели. Один «зип» выскользнул у Джо из рук, когда они с Ннамди его поднимали, грохнулся, чуть не лопнул.

– Иисусе и херня!

– Так и звать? – ухмыльнулся Ннамди. – Или Херней для краткости?

Джо насупился:

– Ты, что ль, механик? На нефтяников работал на Бонни-айленде?

Ннамди кивнул.

В отбросах возились собаки. Из дверей бара утекала музыка.

– Я эту платформу гоню в Портако, – сказал Джо. – А потом цистерну на север, мимо Абуджи. Там топлива нехватка, хочу подзаработать. Мне нужен механик и второй шофер. Можешь быть тем и другим – отхватишь приличный куш. Чё скажешь?

Редко с неба валятся подобные предложения.

Бригадир бункеровщиков вручил Ннамди пропотевший сверток купюр за подмогу и направился в ближайший бар на поиски «холодного пива и горячих женщин».

Ннамди поразмыслил.

– Куда на север?

– Далеко, – сказал Джо.

– Как далеко?

– Шариатские штаты. Вошел-вышел, очень быстро. Я там задерживаться не люблю. Как-то… неуютно. – Он выудил из кармана тряпицу, обтер шею. – Бывал на севере?

– Дальше Портако не бывал.

– Гораздо дальше. Почти где пустыня. А город называется как крокодил. – Он расхохотался – громко, раскатисто. – Ты ж из Дельты, к крокодилам-то, небось, привык?

– В жизни не видал.

– Я прикидываю, на нефтяную компанию крокодилы стаями вкалывали. – Джо посмотрел на Ннамди. – У меня уж и покупатель слажен. Никому ни словечка, ага?

Ннамди кивнул.

Джо улыбнулся:

– Сказать, куда едем?

– Скажи.

– В Кадуну.

Были и другие манифесты, другие лозунги. Но на этом королевской печатью – кровавые отпечатки пальцев. Старейшины крупных ибе и предводители боевиков иджо, раскрасив тела белым, чтоб не достали пули, вращая глазами, ошалев от наркотиков и джина, собрались и выпустили собственный манифест.

Декларация независимости иджо, ни больше ни меньше.

...

Нефтяное проклятие губит Дельту Нигера. Иностранцы жиреют, а нам, живущим здесь, нечем кормить детей. Коррумпированное начальство разъезжает на «БМВ», а мы живем в горести и голоде. По какому праву? Это земля иджо, эта нефть принадлежит иджо. На кровавые деньги, украденные у Дельты, строятся особняки правительственных чиновников в Абудже и роскошные бассейны в отелях Лагоса. Довольно!

Были и другие манифесты, но за этим последовали взрывы, серия спланированных нападений на нефтяные скважины и замерные станции, в результате чего нефтяное производство в Дельте заскрипело и замерло, пока спасатели разбирались, какой трубопровод спасать. ООК, пытаясь навести порядок в ширящемся хаосе, вызвала еще больше патрулей.

...

Нефтяники прокладывают трубопроводы прямо через наши деревни, газ горит среди наших жилищ, разлитая нефть протекает в грунтовые воды, крестьяне насильственно лишаются своих земель. Газовые факелы отравляют наш воздух. Речные поймы загублены. Посевы убиты, леса безнаказанно вырублены. Отравленные моря, горящие небеса. ДОВОЛЬНО!

Эти боевики, предостерегали власти штатов Дельты, – просто-напросто «бандиты и вымогатели». Они террористы, а с террористами переговоров не ведут.

...

Нефть Дельты приносит выгоду всем, кроме жителя Дельты. Где наша выгода? Где наши «БМВ»? Нас обзывают ворами, но кто здесь поистине вор?

– Мы не допустим, чтоб они взяли в заложники благосостояние нации, – сказал армейский офицер, которому поручили подавить боевиков, и голос его на государственном радиоканале трещал от статики. – Если понадобится, мы разожжем пожар на всю Дельту. Если это единственный шанс их выкурить, мы сожжем ее дотла.

...

Довольно с нас газовых факелов и разливов нефти, довольно выбросов и бульдозеров. Довольно! Всю нефтедобычу в Дельте необходимо прекратить, а нефтяные компании вместе со своими сотрудниками-лизоблюдами и подрядчиками-иудами пусть уходят с территории иджо или готовятся узреть наш гнев во всей мощи. Вас предупредили.

Самое время сваливать.

Боевики при поддержке ибе приступили к диверсификации своей деятельности. Заинтересовались иными областями. Сначала контрабанда оружия и бункеровка нефти, затем наркотики и набеги на деревни других этнических групп. Возобновились нападения на материковые города – и нападали отнюдь не только люди в военной форме. Зажатые между солдатами и нефтью, между ООК и бункеровщиками, вспыхивали целые ручьи.

Возникли отряды отщепенцев – называли себя Советами бдительных и Освободительными армиями; люди уроборосами пожирали своих. Вновь вскипали древние этнические междоусобицы, формировались новые фракции. Бои шли в основном на западе, вокруг Варри, под Портако. Деревня Ннамди трещала по швам, распадалась на куски, но оставалась на далекой периферии и от худшего была избавлена. Пока.

И все равно. Самое время сваливать.

Ннамди послал весточку матери – мол, его не будет неделю, а то и дольше. Вышло гораздо дольше.

Сквозь свое отражение Лора Кёртис глядела на город. Из окна видно реку и нисходящие арки моста Центральной улицы – как след от камня, «блинчиком» проскакавшего по городу.

По берегам подходы к мосту охраняли с флангов каменные львы «За Короля и Отечество» – имперские шахматные фигуры, угрюмые, как и полагается стражам.

На мониторе десктопа молчаливо, неотступно ждала недоредактированная рукопись.

Лора снова продиралась сквозь чужую жизнь, отыскивала несостыковки, выделяла ключевые события, составляла хронологию и таблицу стилей. Автор, напыщенный чех с большим коком (судя по фотографии), склонен был сочетать противоречащие друг другу наречия и прилагательные: «невозмутимо взволнованный», «яростно безмятежный», «всеобъемлюще узколобый». Она все это прилежно помечала, но, дойдя до словосочетания «угнетающе свободный», задумалась. Можно ли быть угнетающе свободным? «Да, – подумала она, – можно». Порой выбор парализует тебя, сокрушает. После этого она списывала подобные выверты на авторскую причуду, которой надлежит потакать, а не на ошибку, которую следует исправить.

Чай в чашке остыл.

Она глядела сквозь себя, «деятельно игнорировала» рукопись, поселившуюся на экране. Внизу, в городе мигалки «скорой помощи» отражались в гладком стекле, в четкой геометрии городского ядра.

«Как красиво», – подумала она.

Сержант Бризбуа стоял в луже красно-синего этого света в переулке. Внутри периметра желтой ленты, в устьях переулка – патрульные машины. И «скорая» приехала.

В прорехе между офисными зданиями Бризбуа едва различал башни на гребне холма. Второй дом, слева. Третье окно в верхнем углу. Она явилась сегодня в СУТ, не предупредив заранее, попросила фотографии с места несчастного случая.

– Уверены? – спросил он. – Такое себе зрелище.

Она и не вздрогнула. Поначалу. Разглядывала их, будто искала что-то – и не просто улики. Один снимок, затем другой, и наконец…

Поглядела на Бризбуа, улыбаясь, в глазах слезы.

– Кто бы мог подумать, – сказала она.

– Что такое?

– Свитер. – На одном снимке виден вязаный узор. Геометрический. Не олени. – Кто бы мог подумать, что у папы больше двух свитеров? – Слезы набухли, но не пролились.

– Мисс Кёртис, у нас есть отдел помощи жертвам, психологи, они работают с теми, кто пережил горе, если нужно…

– Горе? – спросила она. – А пустота? У вас есть специалисты по пустоте? По сожалениям? По тому, что забыл сказать?

– Лора, если хотите с кем-нибудь поговорить…

– Я хочу побыть одна. Пару минут. Можно?

– Конечно. Хотите кофе?

Она хотела кофе, но когда Бризбуа его принес – с пакетиками сливок и сахара, «Я не знал, как вы пьете», – кофе она уже не хотела. Запихнула фотографии в папку и ринулась мимо Бризбуа, сдерживая всхлип.

Надо было пойти за ней. Надо было догнать, спросить: «Чем вам помочь?»

Не догнал и не спросил.

А сейчас она стояла в угловом окне.

– Сержант Бризбуа? Отдел убийств.

Вызвали СУТ. Сообщили о загоревшемся транспортном средстве. Горело не средство – горел человек. Была замечена машина, но она умчалась, остались только мрачные запахи и тело. Не мертвец, но почти на грани.

– Вызывайте убойный, – сказал Бризбуа, когда «скорая» занялась жертвой.

Бризбуа оглядел переулок – дымящиеся мусорные пакеты, расплавленный пластик и подпалины на асфальте, негатив, вплавленный в плоский картон мостовой: на почернелом фоне бледный абрис – там, где, свернувшись калачиком, лежало тело.

– Оклемается, как думаете? – спросил полицейский из отдела убийств.

– Вряд ли. Третья степень, почти все тело. «Скорая» говорит, кожа слезает уже.

Эмброуз Литтлчайлд. Без определенного местожительства. Изначально проживал в Форт-Макмёрри. Полиции известен. Попрошайничал, бутылки собирал. Эти подробности всплывут в течение вечера. Свидетели – невменяемые, невнятные и ненадежные, такие же обитатели улицы, – сказали, что их было четверо, или сорок, а может, сто. На вид студенты.

– Каковы на вид студенты? – спросил Бризбуа.

– Как не мы.

Нападавшие, урча мотором, въехали в переулок на спортивном автомобиле, в фургоне, на велосипедах, обнаружили спящего Эмброуза, вылезли, хихикая и усмехаясь, связали его, дали по башке, заорали, зашептали, облили Эмброуза бензином, подожгли.

Тут разногласий не было. Эмброуза подожгли.

– Мы его одеялами тушили, ага? Так одеяла тож загорелись.

Когда его грузили на носилки, Эмброуз что-то булькал себе под нос на давно забытом языке, рассказывал сказки, которых никто не услышит. Вскоре потерял сознание, будто сознание – шарик воздушный, и Эмброуз его отпустил, веревочка убежала, ускользнула меж пальцев.

Когда приехал отдел убийств, Бризбуа уже дважды обошел место преступления, среди мусорных мешков обнаружил зажигалку и пустую пластиковую бутылку. Мутная бутылка, открытая – присев на корточки, он почуял кисло-сладкую бензиновую вонь. Поставил над бутылкой и зажигалкой нумерованные карточки разметки и пошел дальше.

– Ну что, сворачиваемся? – спросил кто-то из СУТ. – Теперь пускай убийства работают?

Бризбуа кивнул.

– Пошли глотнем чего-нибудь?

Смена почти закончилась.

– Нет, без меня. Мне еще в «Семь-Одиннадцать» за кошачьим кормом. Ну и денек выдался.

Красное на синем, вспыхивает в тонированном стекле и четкой геометрии городского ядра. В доме наверху – свет в угловом окне.

Чего ей не спится в такую поздноту?

На подготовку кадунского маршрута ушло больше времени, чем планировал Игбо Джо, – «честных днем с огнем», как он выразился, – и Ннамди очутился на диких улицах Геенны. Его подрядили отлаживать двигатели: вообще-то, он не учился на автомеханика, но прикладные знания – конек Дельты, и освоился он довольно быстро.

Гараж занимал целый квартал. Металлическое строение, гнутое, как дренажная труба, бетонный пол в бензиновых разводах. Кто Ннамди нанял и кто владел гаражом, так и не выяснилось – скользкий вопрос, вечная путаница, конфликтующие претензии и конкурирующие гильдии. Впрочем, помятые такси и пострадавшие мини-фургоны все равно набивались в гараж, а механики колотили по бамперам и проржавленным швам, металлом по металлу, и брызгали искры – водопады, фейерверки.

Спал Ннамди в койке над ремонтным цехом, а ночами опасливо выбирался в запруженные переулки Геенны. По улицам катились голоса, воздух напитался запахами – от уличных нужников до облачного пара кипящих клецок гарри. В порту мешанина диалектов и языков – и не догадаешься, что Портако – город игбо. Ннамди слышал огони, ибибио и десяток вариаций иджо, хотя из дальней Дельты ни одного.

Даже если не срастется поездка на север, можно остаться здесь – здесь крыша над головой, постель, работа. Ему повезло. Отцовский ору приглядывает, больше некому.

Долгое ожидание завершилось – распахнулся занавес.

Протертая тряпка, пришпиленная над койкой Ннамди, отлетела в сторону – на такой темперамент способен только Игбо Джо.

– Вставай, лодырь! Подъем! – Джо от восторга аж вело. – Вставай! Приехала! Красотка – загляденье.

Ннамди, просыпаясь на ходу, побрел за Джо вниз по лестнице. Половину ремонтного цеха занимала грузовая цистерна. Она воцарилась здесь, и такси с фургонами прижались к стенам. Овцы, уступившие дорогу альфа-барану.

Кабина сворочена, чтоб уместилась, сама цистерна покоится на шеренге колес.

– Подрегулировать надо, – сказал Джо. – Вот и займись. Давай-давай. Глянь.

Джо шел вдоль цистерны, и под расточительными его хвалами она как будто росла.

– Шестнадцать колес! Одно проколешь – и не заметишь даже.

Покрышки, отметил Ннамди, потерты, но еще не облысели.

– Койка за водительским сиденьем, место под провиант и багаж есть.

Ржавые петли. Паутина трещин на ветровом стекле, вся кабина в причудливых завитках, зеленых и золотых, а на боку девиз на счастье: «Мечтать не вредно». Ннамди обошел цистерну, еле протиснулся; на другом боку лилово-оранжевым значилось: «И это тоже пройдет».

– Еще как пройдет, – сказал Джо, увидев, как Ннамди читает послание. – Всё в пути! – Он тяжеленной лапищей хлопнул по дверце. – Нефти под завязку, прямо в Портако и очищали. ООК закрыла производство, но нам еще досталось. Мы всегда на шаг впереди! Даже самой густой сетью не поймаешь тени. В Ониче так говорят. Тут тридцать тысяч литров. Один раз скатались – и год можно не работать. Я так думаю, твои-то денежки достанутся девчонкам в Геенне. Ты ж у нас молодой жеребец! – Он засмеялся, схватил Ннамди за плечо, пихнул, молчание принял за согласие.

Из-за цистерны позвали:

– Джозеф, друг мой!

– А, – сказал Джо. – Пришел.

– Кто?

– Турок. – Джо за локоть поволок Ннамди к кабине. И прибавил, понизив голос: – Он не черный, но все равно нигериец, ты уж не дуйся.

– С чего бы мне дуться?

Но Джо уже включил свою максимальную передачу:

– Друг мой, ты принес нам звезды в ведерке!

Турок не был турком. Был он ливанским бизнесменом, чья семья поколениями жила на этих берегах, и в Геенне и пакгаузах Порт-Харткорта у него сейчас имелось несколько предприятий, законных и наоборот. Из тех, кто, как говорится, в голод жиреет. Попытки избавиться от неподходящего прозвища он давным-давно бросил.

– Турок!

– Джозефант!

Турок пошел ему навстречу. Узловатый человечек; слегка поклонился Ннамди – уважительно, сложив ладони:

– А ты, видать, чудо-механик? Джозеф про тебя рассказывал. В последний раз поехали на север, наняли машину. В песчаной буре машина сломалась, шофер несколько дней телепал до ближайшего телефона, а когда мы за ним приехали, там уже все обобрали – и шофера, и цистерну! Джозеф говорит, ты самолет на лету починишь, автобус, пока с обрыва ныряет, – долетит до земли, а уже опять на ходу. Говорит, ты был король Бонни-айленда – в счастливые времена, пока не наступил этот… непорядок.

У Ннамди заколотилось сердце. Игбо Джо, конечно, склонен преувеличивать, но…

– Да, – сказал он. – Почти все моторы я чиню. – С такими громадинами он никогда не работал. Сейчас автомобили, а прежде – в основном моторки да изредка подкрутить чего на замерной станции.

Турок с отцовской гордостью воззрился на цистерну.

– «Мечтать не вредно» вас туда довезет. И обратно, иншалла.

Сделка завершилась рукопожатием. Джо и Ннамди сгоняют на север в Кадуну, отвезут топливо, купленное Турком, а плату поделят – шестьдесят на сорок.

Как-то странно продавать нефть в Нигерии, подумал Ннамди. Все равно что возить соль в Мали, алмазы в Конго или соленую воду в море.

– Зачем им топливо из Портако? В Кадуне же нефтеперегонный завод, – сказал он.

Он работал на трубопроводах, уходивших на север. Кадунский нефтепровод. Который, кстати, бомбили. Бомбили, но, насколько он знал, не разрушили.

– Это точно, Нигерия в нефти аж купается, – сказал Игбо Джо. – Проблема не в бензине, а в доставке бензина. – Слово прозвучало как «бред с ним». – Нефти полно, братуха. Смекалки недостача.

– На севере все налажено, – сказал Турок. – Нефтеперегонки заброшены годами, еле-еле до минимальной мощности дотягивают. Ну и Абуджа бежит за паровозом, целые участки закрывает на модернизацию. Из-за этого все… усложняется. Дефициты, бунты, черный рынок буйным цветом. Людям ужасно неудобно. Но я тебе вот что скажу: не бывает неудобств – бывают только шансы. Торговля – это движение. Морская соль на север. Каменная – на юг. И та соль, и эта соль, но что важно? Что она движется.

– Когда едем? – спросил Ннамди.

– Сейчас и едем, – сказал Джо. – Прямо сейчас. Пока сухо. Самое время. Под дождем не рискну. На севере земля сухая – как польет, она и не знает, что с этой водой делать. Как ливень – там наводнения, дороги – что твои реки. Вместо земли сплошная глина, все липкое, колеса вязнут. Нет уж, жара и пыль – пожалуйста, грязь и потоп – ни за какие блага.

Турок распрощался, обильно пожимая руки и желая здравия, и отбыл, а Джо встал руки в боки, точно генерал, озирающий поле брани.

– Как будешь готов – отчаливаем, – сказал он Ннамди. – По очереди будем – один ведет, другой спит, потом тот спит, а этот ведет.

Пожалуй, настало время упомянуть некую малозначительную деталь.

– Не знаю, важно ли это, – сказал Ннамди, – но я раньше не водил автомашины. Моторки – да. Еще бы. А грузовики нет.

Джо уставился на него:

– Ты не умеешь водить?

Ннамди потряс головой:

– Нет. Я так понял, тебе в основном механик нужен.

– Механик и шофер. Два в одном. Я не могу один вести до Кадуны. Далеко слишком. Так, слушай. Сцепление знаешь?

– Конечно.

– Ну и вот. Переключаешь передачи, выше-ниже, давишь на газ, ведешь грузовик посередь дороги – мы большие, нам все уступят. На тормоза плюнь – они тормозят. Не можешь найти передачу – сочини свою. Вот и вся любовь. Я выеду из города, а потом ты сядешь.

Вот и вся любовь.

– Ты пока ее подрегулируй, а я пойду, – сказал Джо. – Надо вещички собрать. Путь долгий, зато в конце нас ждут сокровища!

Ннамди полчаса искал, где открывается капот, а когда нашел, немало перепугался, обнаружив, что откидывается вся передняя часть кабины, от ветрового стекла до решетки радиатора. С приезда в Портако он не работал с машинами крупнее мини-фургонов. Он заглянул в двигатель цистерны – все равно что человеку в грудную клетку подсматривать. Ремень вентилятора узнал, остальное не очень. Поразмыслил, затем потихоньку прикрыл капот.

– Вроде нормально, – сказал он Джо – тот наверху запихивал в безразмерную клетчатую сумку «мечта оккупанта» случайные тряпки и банки мутного домашнего бухла.

– Отлично! Погнали!

Ннамди закинул свою «мечту оккупанта» в кабину. Уцепился покрепче, запрыгнул на пассажирское сиденье, и оно спружинило.

Ннамди вырядился, как положено иджо, в желтое – шаровары и полосатую рубаху. Джо нахмурился.

– Замерзнешь так.

– Замерзну? – Они ехали на север, на границу Сахары.

– Увидишь. – Джо затолкал последнюю банку на сиденье посередине. – Это нам для сугреву, – пояснил он. – Парага. Йоруба варят. Травы, спирт, тоники и все такое. Я еще туда огогоро [35] добавил, для забористости. Захочешь – не уснешь, глаза сами таращатся. Согреет насквозь. Если копыта не отбросишь.

Джо завел мотор и рывками, выворачивая баранку, вырулил из гаража в переулок едва ли шире цистерны. Все равно что с шестом на лодке в узеньком ручейке. Только движение вокруг поживее. Они задели ларек – рассыпалась пирамида бугристого ямса – и уронили велосипед, пешеходы во вьетнамках кинулись врассыпную. Недостаточно поспешно, впрочем, – Джо гудел, расчищая себе дорогу. Затем, распихивая машины, влез в пробку.

– Полоса забита, – пожаловался он, пытаясь не дать мотору заглохнуть.

Вырулил на встречную полосу, обогнал пробку, вернулся на свою. После пробки они набрали скорость, с ветерком пролетели мимо задымленных барачных трущоб и жилых комплексов нефтяников – за воротами, точно тюрьмы класса люкс. На улицах под раскидистыми кронами теснились бесконечные ряды ларьков. Город и лес. Порт-Харкорт. Портако.

С каждым километром – на километр севернее, чем Ннамди прежде бывал. «Вот сейчас дальше всего, и сейчас, и сейчас. И сейчас».

– Я видал вечером, – сказал Джо, – как ты бросал камушки, веточки-перышки читал. – На зеркале висело маленькое распятие – Джо приладил на счастье. – Лучше бы в церковь ходил. Не буди духов, а то проснутся. Деревенские сказки.

Распятие болталось между ними – нырнуло и подскочило рыбкой на крючке, когда Игбо Джо снова переключил передачу.

Овумо слышат отовсюду, и Ннамди привез с собой из Дельты всякие мелочи.

– Просил нам удачи в пути, – сказал он. – И все.

– Ну, – сказал Джо, – хоть бы помогло. А то впереди солдаты.

Дорогу на окраине перегородили люди в хаки, одну за другой досматривали машины. Джо припрятал в бардачке пухлую пачку найр.

– Отстегни им чутка, – велел он Ннамди.

Когда заплатили «инспекционные», им разрешили прогрохотать дальше. Еще несколько минут – и опять блокпост, на сей раз полицейский.

Когда преодолели и его, Джо свернул на выезд, и город отступил. Стекла опущены, в кабине плескался густой бульон из выхлопов и духоты.

– Кондиционера нету! – заорал Джо. – Зато есть музыка.

Он вогнал кассету в магнитофон, и хайлайф заполнил кабину, завихрился новым ветром. Трубы и тромбоны, металлическая перкуссия, хлопками отбиваемый темп. Хайлайф растворился в джуджу, а джуджу – в афробите, а для полноты картины – джаз и калипсо, госпел и самба, женские голоса подпевают, густая пена мужских вокалов ведет.

– Фела Кути! – прокричал Джо. – Я его живьем на сцене видел, в Лагосе, много лет назад. Еще до… ну, ты понял.

Агенты властей вкололи Кути СПИД – музыке его позавидовали. Такие, по крайней мере, ходили слухи [36] .

Их окатывало музыкой – жизнерадостной, счастливой, злой, живой.

– Музыка йоруба, значит? – поддразнил Ннамди.

– Не йоруба, – ответил Джо. – Африканская. Настоящая музыка, а не эта мумба-юмба, которая у вас в Дельте.

– Барабаны Дельты – пульс богов. Выкажи уважение, – засмеялся Ннамди.

– Если у богов такая музыка, им бы уроки сольфеджио брать. Побольше мелодий и поменьше мумбы-юмбы.

Джо прибавил громкости, и их понесло дальше на волнах хайлайфа и афробита, и в ртутном гробу под названием «Мечтать не вредно» они захлебывались воздухом и улыбались до ушей.

Они свернули с шоссе и теперь забирали к северу по влажным лесам. Обочины усеяны останками авто, асфальт сплошь в выбоинах. Их отбрасывало на спинки сидений, потом кидало вперед. Ннамди цеплялся за приборную доску.

– Дальше будет хуже, – предупредил Джо.

Только на этом первом отрезке Ннамди насчитал десяток разбитых машин. Цистерна перла вперед.

– А кого убили-то? – спросила Лора.

Давным-давно, моросит, скоро вечер. Играли в «Улику», старший брат раздавал карточки.

– Да без разницы, – ответил он. – Каждый раз одного и того же мужика. Безымянного. Кидай уже кубик, а?

Регулярно, как сцены аварий, – блокпосты. На одних люди в плотных черных униформах, на других – пентюхи в потрепанном хаки. Кое-кто в лесном камуфляже. Кое-кто вообще не похож на военных – будто позабытые часовые, которых бросили выживать как пожелают, и они машут мангровыми палками и целятся из курносых пистолетов, поскольку оружейное дуло, как водится, окончательно подтверждает претензии на власть.

Иногда блокпост – простой шкив; или резиновые покрышки с доской поперек дороги; или просто поднимает руку одинокий офицер с полуавтоматической винтовкой на бедре. Дело не в преграде, а в том, кто за ней. И в оружии.

Ннамди отколупал еще одну двадцатку, сунул в окно.

– Пособим беднягам, – сказал Джо. – Они каждый день торчат на жаре, защищают наши дороги от жулья. Хоть банку колы им купим.

Ннамди уже до автоматизма отработал «рукопожатие на десять км/ч», как выражался Игбо Джо, – тот сбрасывал скорость, чтоб Ннамди только успел высунуться из окна и сунуть мзду полицейскому, заскочившему на подножку.

– Лучше не останавливаться, – объяснил Джо. – А то вдруг они про нарушения закудахтают или штрафы начнут выписывать. На ходу руки пожать – и хватит.

Армейские блокпосты встречались реже, но пугали сильнее. Там у солдат «калаши» и бронежилеты, а офицеров одним рукопожатием не задобришь. Эти требовали бумаги – поддельные письма от Самого Губернатора, которые тотчас вручались, тотчас изучались и тотчас возвращались. На армейских блокпостах всегда останавливаешься.

В любом городишке, даже самом запыленном и опустившемся, находилась хоть одна стоянка, куда стекались все машины. Хаос в предельно допустимой концентрации. Маршрутки-данфо, просевшие на раздолбанных амортизаторах, сражались за место с перегруженными и помятыми такси– «пежо». Контролеры торговались, затаскивали багаж на крыши автобусов, стаскивали багаж с крыш. Пассажиры проталкивались вперед, затем их вдруг относило назад, точно отливом. Сквозь толпу ползли автобусы дальнего следования, недужные фуры, а среди них – цистерна из Портако, наполненная очень огнеопасным, крайне противозаконным и весьма дурно очищенным топливом.

– Зависнем на ночь здесь, – говорил Джо. – Опасно отсюда рыпаться.

Они закрывали кабину и, будто не слыша воплей таксистов, которых заперла цистерна, отправлялись искать забегаловку.

Едальни на стоянках ютились между машин, а трапезы проходили в тесноте на скамьях за столами, окутанными выхлопом. В толчее лавировали женщины и девочки с эмалированными подносами на головах, нараспев предлагали товар. Бродили оборванные попрошайки и прокаженные – предъявляли забинтованные культи, чтоб люди откупались, – и толпа перед ними раздавалась. Ннамди вложил монетку прокаженному в ладонь, как полагается, и сказал:

– Господь тебя благослови.

Джо уже присмотрел место у лавки суйя. Пока ели, башмачник, называвший себя «Божья поднога», на ручной швейной машинке застрочил Ннамди сандалии. Часовщик выложил носовой платок на скамью, аккуратно разобрал часы Игбо Джо, заменил сломанный штифт, снова собрал – часы заработали.

– Вот, – сказал Джо, – вот он – гений Нигерии.

В дороге был ритм. После суйя и пива Джо и Ннамди возвращались в кабину. Джо предлагал сыграть в шашки. Ннамди соглашался, Джо проигрывал. Еще партия – Джо проигрывал опять. Тут Джо доставал доску для айо, толстую деревяшку с лунками. Отсчитывал себе и Ннамди по двадцать четыре семечка.

Ннамди в айо прежде не играл, и Джо объяснил правила – лаконично, как учил Ннамди водить:

– Ходишь из лунки в лунку, съедаешь семечки.

Вообще-то, непростая игра. Но Ннамди все равно выиграл.

– Джозеф, ты уверен, что это игра игбо?

– Я не игбо, я ибо. И Джошуа, а не Джозеф. А ты – мухлюешь. Не знаю как, но мухлюешь.

Еще партия в айо, и Джо говорил:

– Давай лучше в шашки.

И они играли в шашки – с предсказуемым результатом.

Затем Джо напивался до ступора и засыпал, а Ннамди лежал без сна на переднем сиденье, слушал храп и смотрел, как преломляется луна в трещинах на лобовом стекле. В конце концов и сам задремывал под треснувшим небом.

– После темна ездить нельзя. – Таково было одно из важнейших Всемогущих Правил северных экспедиций. – На дорогах люди живут, – объяснял Джо. – Дорога им – вроде общей прихожей, а лачуги – комнатенки. Фонарей ни одного, куда ни плюнь – козы. И гоп-стопщики.

Когда закрывались на ночь полицейские блокпосты, за дело брались кочующие грабители. От этих не спасут двадцатки и рукопожатия на десять км/ч. Полиция хотя бы блюла приличия, выволакивала шоферов из машин и избивала, только если заслужили или полицейскому вожжа попала под хвост. Ночные же грабители тебя измочалят, даже если отдашь им кошелек и часы.

Посему неверный поворот на неверной дороге может оказаться роковым.

Игбо Джо свернул не туда. Поторопился съехать с шоссе, хотел попасть в низину, однако дорога вскоре сузилась, пошла гравием и колдобинами.

– Смотреть стыдно! – сказал он, не сообразив, что они ошиблись поворотом. – Ремонтировать надо. Хоть асфальтом покрыть.

В мир просачивалась ночь, на дороге включались фары. Включались бы, однако у встречных машин не хватало по меньшей мере одной, а нередко и обеих. Рытвины множились, и машины, лавируя, то и дело виляли прямо в лоб цистерне. Напряжение в кабине росло.

– Да где поворот-то? – возмутился Джо.

– Может, пропустили?

– Быть того не может.

Джо сгорбился над рулем, выглядывая ухабы. Ннамди наблюдал за движением впереди, точно моряк в вороньем гнезде, и орал: «Кривой!» – когда машина светила одной фарой и опасно смахивала на мотоцикл, и «Слепой!» – когда фары не горели вовсе.

Поворот нашелся в ближайшем городишке. Но не тот – дорога забирала к западу, а не к северу.

– Господи боже и херня! – заорал Джо, со всей дури дав по тормозам. – Эдак мы обратно на побережье приползем, прямо в Лагос. У нас что, удача прокисла? Нам теперь только патруля «убил-пошел» не хватает для полного счастья.

Ннамди оглядел расплющенный ковш долины. В Дельте от полицейских прячешься в джунглях, ждешь, когда патруль уедет. В лабиринте ручьев и бухточек ускользнешь и от береговой охраны, и от ООК. А здесь, под открытым небом? На этой равнине докуда хватает глаз? Куда прятаться? Где тут можно спрятаться? За человеком тянется длинный след. Охотник выследит тебя по одной лишь тени твоей, даже при луне. Чтобы улизнуть, бежать придется очень далеко.

Они заблудились в ночи – нужно разворачиваться, желательно побыстрее. Вот только где? Улочки узки, не повернешься; они грохотали дальше, искали брешь. Нашли на школьном футбольном поле, где Джо резко развернулся, налегая на руль, стараясь не снести школьные стены и не разбить цистерну.

Блокпосты – не всегда военные или полицейские; порой независимые любители, эдакие «налоговики», стрясали с шоферов «транспортный налог». Пошлину, по сути дела. Народу на блокпост набрать – невелика задача. Пограничники (вдалеке от границ), иммиграционная служба (то же самое). Бывали блокпосты сельскохозяйственных и ветеринарных инспекций – искали нелицензированную овощную продукцию и плохо привязанный в кузовах скот.

Джо медленно вывел цистерну обратно на дорогу, и тут некая фигура впереди нырнула под колеса и раскатала поперек пути утыканную гвоздями резину. Игбо Джо дернул рычаг, обеими ногами наступил на тормоз – еле успел.

– Иисусе уксус кислый! – завопил он.

Его окликнул жилистый человек в тонкой майке:

– Пжалста уки ввех! Танспотный налог в деевне! Иде ваши документы?

Но Игбо Джо был не в лучшем расположении духа.

– Ты что себе удумал? – заорал он. – Мы тут по делам правительства! А за нами полицейский патруль, он вас тепленькими возьмет.

– Тутось нету «убил-пошел». А вы тутось заблудилися, я так пикидываю, и платите штаф. За деевенское стоительство.

Ннамди огляделся. Стоительство деревне не помешало бы.

– Налог? – фыркнул Джо. – За дорогу? А оружие у тебя есть? Пока пушку не покажешь, я платить не буду. Твои-то документы иде?

Пока он препирался с «налоговиком», Ннамди выскользнул из кабины, перебежал, пригнувшись, на дорогу и убрал резину с гвоздями. Джо заметил и, когда напарник запрыгнул обратно, ринулся вперед, скрежеща передачами.

Дядька в майке заорал на них в боковое зеркало, уменьшился, исчез.

– Свобода! – взревел Джо.

Точно тени сквозь рыбацкую сеть.

Далеко за полночь они въехали на ближайшую стоянку, лучами фар разогнав попрошаек, ковырявшихся в отбросах под луной. Разыскали открытую забегаловку, вошли сквозь бисерную занавеску, сели на деревянные лавки, поели на клеенке. Бараний шашлык и пряная похлебка. Вареный ямс и костистая рыба.

– Наслаждайся – морские вкусы нам больше не светят, – сказал Джо, выковыривая из зубов тонюсенькую косточку. – Как переедем Срединный пояс, даже сушеную рыбу такую хрен найдешь. Одна козлятина да пшено. Даже пиво просяное. – И потряс головой: ты подумай, какая трагедия.

– Я люблю козлятину.

– Такую не любишь. Это северные козы, жрут только ветки и траву жесткую. Хрящи да шкура, больше ничего. – Пауза. – Скорей бы обратно на юг.

Ночью подморозило, дневной жар капитулировал, температура упала с закипания до замерзания. Дальше Ннамди станет надевать на себя все, что под руку попадется.

Игбо Джо допил бульон, разложил на клеенке шахматную доску.

– Сражнемся на сон грядущий?

Ннамди вздохнул:

– Ты ж никогда не выигрываешь.

– Я не выигрываю, – сказал Джо, – потому что ты никогда не проигрываешь. Вот и все. Давай, играем.

Наутро Джо сказал:

– Теперь ты поведешь.

Они спозаранку позавтракали в ларьке. Белесый омлет, шмат хлебного мякиша, выдранного из буханки, чай на сгущенке в пластмассовых кружках. «Просыпаться нужно сладко». Так говорила мать Ннамди, по утрам скармливая ему кусочки тростникового сахара. Дельта никогда не была так близка. Или же так далека.

– Сначала благословим цистерну на всякий пожарный. Ну, кровью Христа омоем.

С этой целью Джо разыскал на стоянке местного священника. Небритый седой мужик забрался на подножку и, прижав Библию сначала ко лбу, затем к сердцу, пророкотал:

– На пути к северу да благословит Господь Пресвятой и Спаситель наш Иисус сей транспорт. Иисусе, благослови груз сего транспорта. Благослови его генератор и трансмиссию! Благослови его колеса, дабы крутились, благослови тормоза, дабы не отказали, Господь наш Небесный, и пускай эти люди благополучно вернутся домой. Аминь. – И с этими словами отправился гулять вокруг цистерны и поливать ее водой.

Ннамди вознес свои молитвы чуть раньше – похлопал в ладоши, призывая к вниманию далеких теперь орумо, попросил благословения у деревенских предков, дабы не разбить цистерну, не заблудиться в пути. Ускользнуть нетронутой тенью.

Дорога разлагалась на глазах.

Появлялись и исчезали разрушенные деревни, цистерна плескалась в реках отбросов, потом скакала через сухие русла ручьев.

– В дождливый сезон вообще не проедешь, – сказал Джо. – Сплошь похлебка слякотная.

Ннамди вцепился в баранку, уставился на дорогу, почти не мигая, едва дыша. Первый раз за рулем.

– Поддай газу, – посоветовал Джо. – Младенцы быстрее ползают.

Ннамди нервно проглотил ком в горле, слегка нажал на акселератор.

– И не вихляй перед козами, – сказал Джо. – Езжай напрямки. Иначе никак. Решетку потом из шланга польем, но если грохнем эту дуру на повороте, пиши пропало.

Дорога пошла враскачку, вверх и вниз, с холма в овраг, потянулась к нагорью Срединного пояса. Чем выше, тем холоднее воздух; у Ннамди заложило уши. Потом отложило и заложило опять.

– Тут тив живут, – пояснил Джо, тыча пальцем в засеянное поле и медлительные стада внизу. – Крестьяне. Когда пляшут – прыгают. – Ннамди подождал, но продолжения не последовало. Вот и все, что напарник имел сообщить о культуре тив. – Сосну, пожалуй, – сказал Джо, заполз на койку и задернул занавеску.

Над селениями тив поднимались дымки.

– А они мирные? – крикнул Ннамди, с трудом выворачивая руль на долгом повороте.

– Тив? Наверное, – отвечал Джо. – Очень заняты – прыгают все время. – Растянулся на койке и вскоре заснул.

«Мечтать не вредно» начала неторопливое сошествие из разреженного воздуха Срединного пояса. Ннамди чувствовал позади гигантский вес нефти, чувствовал, как она толкает кабину, и сопротивлялся, давил на тормоза, понижал передачу.

Цистерна сражалась с собственной тяжестью, и от этого напряжения Джо проснулся.

– Не трогай тормоза, – сказал он, выползая из койки. – Они тормозят, говорю же.

Распахнулась саванна – ужасная пустота, усеянная каменистыми обнажениями пород. На далеком горизонте небо затянуло облаком цвета свернувшейся крови.

– Харматан, – сказал Джо. – Надо прятаться.

Они бежали наперегонки с погодой – и проиграли. Налетел песок, а с ним Сахель, день превратился в сумерки, сумерки – в ночь. Они подняли стекла, включили дворники, но вода не очищала лобовое стекло, только размазывала грязь.

– Парага с огогоро, – молвил Джо, свинчивая крышку с банки. Откатил окно, высунулся, жмурясь от песка, и плеснул варевом на лобовое стекло против водительского сиденья. Грязь утекла, оставив за собой потеки чистоты. – Многофункционально! – заорал Джо, засмеялся и влез обратно в кабину. – Если б дожди, было бы хуже. Все равно лучше пыль, чем слякоть.

В чем Ннамди не был уверен. Чувствовал, что двигатель засорился и барахлит. Харматан и моторное масло – неудачный коктейль.

В Абуджу они въехали в эпицентре пыльной бури, таращась фарами и размахивая дворниками. Столицу Нигерии затянула красная дымка, конторские здания проступали ржавыми силуэтами. Ннамди прижался к обочине.

– Я больше не могу. Я ж не вижу ничего.

Джо переполз за руль, сменил его. Под песочным обстрелом цистерна катила по широкому проспекту, пока не нашлась стоянка. Смахивала на бедуинское становище – машины побиты, продуктовые ларьки плотно заколочены.

– Переждем бурю здесь, – сказал Джо. – А с утречка в Кадуну. – Говорил он сухо – странное дело. Восторженное предвкушение дня оплаты растворилось в океане дурных предчувствий. – Вошли и вышли, – прибавил он. – Не задерживаемся. В шариатских штатах, знаешь ли, не пьют. Никаких девок, никаких казино.

– Да я и не собирался к девкам, – сказал Ннамди. – И в казино тоже. А уж ночь без бухла я как-нибудь переживу.

Джо ухмыльнулся:

– Ну, в казино и меня не тянет. – Он допил остатки параги. – А если что не разрешено, это не значит, что не дозволяется. Просто… ну, надо тихариться в Сабон-Гари, как воришка какой, а там сплошь подонки да проходимцы.

– Что такое Сабон-Гари?

– Христианский район. На севере в каждом городе есть.

– «Сабон» – это «христианин»?

– «Сабон» – это «чужак».

Кабина на ветру раскачивалась, песок шелестел по стеклу. Еще партия в шашки, еще партия в айо…

– Надо бы нам на деньги играть, – сказал Ннамди. – Я бы уже разбогател.

Джо забрался в койку.

– Ты мухлюешь. Не знаю как, но мухлюешь.

– Это не мухлеж. Это называется «ум».

– Ум – тоже мухлеж. И вообще, на деньги – это азартные игры, а они тут запрещены.

Джо поворочался и уснул.

Назавтра Ннамди вычистит из двигателя самую дрянь. Они доставят груз и, сцапав деньги, поспешно ретируются. Ннамди словно пересек океан, добрался до кромки географической карты мира, взобрался на высочайшую масличную пальму Дельты.

Буря снаружи приутихла, и он глядел, как красная луна прожигает дыру в пыльных облаках. И улыбался.

На дороге к Кадуне горели костры. Жгли машины. Бензиновые бунты разрослись, толпа била витрины, получала дубинками по голове, утихомиривалась. На тротуарах узорами алмазной крошки валялось битое стекло, над городом висел дым пополам с песком харматана. Редкие открытые бензоколонки запружены машинами, те гудят в бессильной ярости. Похоже, очередной бунт неминуем.

– Будем надеяться, штурмовать цистерну и сливать топливо им в голову не придет, – сказал Джо, когда они катили по загаженному проспекту. Хотел рассмеяться, но вышел только нервный смешок.

– Думают, наверное, что пустая, – сказал Ннамди.

– Будем надеяться.

Даже из кризиса прорастали шансы. В озверевших толпах лавировали мальчишки – торговали водой в пакетах и упаковками орехов кола. Нелегальные ларьки продавали пластмассовые контейнеры и двухлитровые бутылки мутного бензина подозрительного качества.

– Как раз хватит до следующей точки доползти, – хмыкнул Джо. – Мы-то не на черный рынок сливаем. Мы назад властям продаем.

Он завел цистерну в широкий переулок, нацелился на заправочную станцию, огороженную высоченными сетчатыми заборами с колючей проволокой.

– Нелегальное топливо на легальной заправке. – В чем и заключался гениальный замысел Турка.

И все получилось.

Они вручили свои бумаги, встали в колонну цистерн, долго-долго еле-еле ползли, дождались очереди. На цистерну взобрались рабочие, открыли люк, засунули поглубже металлический шест – убедиться, что внутри не керосин поверх колодезной воды. Когда груз проверили и одобрили, люди в комбинезонах запихнули в цистерну шланг, принялись откачивать. «Мечтать не вредно» грохотала и ходила боками – топливо утекало в подземные резервуары. От бензиновых паров над цистернами дрожали миражи.

– Мы разбогатели, – шепнул Джо Ннамди.

Не в силах стереть улыбки с физиономий, они пересчитали деньги дважды. Над городом уже сгущались сумерки.

– С такими деньжищами на шоссе делать нечего, – сказал Джо. Отложил несколько банкнот на вечер, остальное упаковал в полиэтиленовый пакет и запихнул под коврик в кабине, где когда-то были аварийные тормоза. – Когда брал цистерну, велел их снять, – пояснил он. – Только место занимают. – Положил коврик на место. – Любо-дорого!

Они втиснулись на стоянку в Сабон-Гари, и Игбо Джо отчалил в ночь. Ннамди остался наблюдать за луной; когда Джо вернулся, та уже преодолела половину небесного своего пути.

Ннамди сидел на капоте, прислонившись к ветровому стеклу; Джо приближался, пьяно шатаясь и распевая во всю глотку. Отсалютовал бутылкой джина, словно отрубленной головой врага. Рубаха нараспашку, ремень не застегнут. Ннамди наблюдал, – кажется, ноги у Джо двигались с разной скоростью. Джо рухнул вверх , в кабину, если такое возможно, а затем опять вверх – в койку.

Ннамди расхохотался – как тут не расхохочешься? Игбо Джо опровергает все известные законы гравитации. Поблизости кутили другие шофера; впрочем, до искреннего рвения Джо, мигом позабывшего свою нелюбовь к северу, им было далеко. Они сидели плечом к плечу вокруг мерцающих углей, жевали баранину с кости и запивали свою удачу просяным пивом. Ннамди слышал обрывки йоруба, глядел, как мерцает и гаснет пламя, как один за другим отрубаются мужчины. Пусть луна расскажет ему сказку.

– Эгберийо, – прошептал он в ночь, и просьба его всплыла в небеса и там растворилась.

Накануне ночью, пока Джо спал, Ннамди кидал камушки. Послание было ясное и сбивало с толку: «Что-то надвигается». Но ничего не случилось.

Когда Ннамди слез с капота и пошел вдоль «Мечтать не вредно», весь мир уже спал.

Весь, да не весь. Что-то шевельнулось в тенях.

Ннамди шагнул меж грузовиков, улыбнулся.

– Это что у нас тут такое? – осведомился он.

Девушка – в глазах ужас, напугана, озирается, хочет бежать. Она подкрадывалась к кострищу и отступила, когда приблизился Ннамди.

В лунном свете – шрамы, тонкие, красивые, на лбу, вокруг рта, лучами возле глаз.

– Фула? – спросил он.

Она покачала головой.

– Хауса?

Нет. Как объяснить, что она из хауса, но не хауса, из маленького отряда всадников, когда-то они пересекали пустыни, возили золото и пряности, соль и рабов, ладан и мирру. Как объяснить, что когда-то от них прятались за стенами.

– Ина со ин чи [37] , – прошептала она; он подходил, она пятилась. – Рува. Шинкафа [38] . Ина со ин чи…

– Извини, я не знаю… Кеду ка иди? [39] Понимаешь на игбо? – Хауса – язык севера, но все-таки игбо – язык торговли, и Ннамди наскреб слов: – Кеду афа ги? Ахам бу Ннамди [40] .

Она снова покачала головой:

– Бан фахимта ба [41] . – И затем: – Хауса?

– Нет, извини.

– Français? – спросила она. – Moi, un petit peu [42] .

Он покачал головой.

– Английский? – За время работы у шелловцев его акцент смягчился. – Английский? – спросил он. – Говоришь по-английски?

Чуточный кивок. Голос, по-прежнему тихий:

– Мало, немножко.

Его улыбка растянулась до ушей.

– Королевский, значит! Вы хотите есть, мисс? – Она была моложе его, но звать ее «сестрица» слишком фамильярно, «мэм» – слишком официозно. – Есть хотите? – повторил он, показав рукой: вот так отщипываешь кусок от клецки, вот так кладешь его в рот. – Еда?

Она не ответила, но Ннамди и так видел, что она оголодала. Забрался в кабину, выволок «мечту оккупанта», порылся.

– По-моему, у меня есть… Знаете пити? Это из Дельты. У моей матери гораздо вкуснее, но… Вот. Берите, берите. Я приберегал – теперь ясно зачем.

И он сунул ей в руки пити. Пюре из кукурузы и бананов, завернутое в листья.

– Немножко засохло. Купил в Геенне перед отъездом, но все равно. Садитесь, пожалуйста, прошу вас. – Он сел на подножку, пригласил девушку жестом.

Еда была сладкая, клейкая, и она ела отчаянно, запихивала в рот обеими руками, на все наплевав.

– Пити, – сказал он и улыбнулся. – Нравится?

– На-годе, – прошептала она. («Спасибо».)

Он открыл ей бутылку фанты, и она стала пить – медленно, чтобы не скрутило.

– На-годе, – повторила она.

– У меня на родине, у иджо, говорят «ноао». Значит «привет» и «спасибо». – Он улыбнулся. – Экономит время. Знаете Дельту Иджо?

Она потрясла головой.

– Трубопровод знаете? Нефть?

Она кивнула. Она шла вдоль трубопровода в Кадуну – бледно-зеленая бечева петляла по саванне.

– Ну вот, – сказал Ннамди. – Если пойти по нему на юг, там будет наша деревня. Я живу на другом конце трубы.

– Аквай ниса? [43] – Могла бы и догадаться. Лицо у него темно блестело, будто в кожу впиталась нефть. А у нее лицо – как старая глина, цвета пыли, песка и саванны.

– Вы, наверное, не наелись, – сказал Ннамди. – У меня еще есть акара. Знаете? Пирог со сладкими бобами. Мы в Дельте едим. Погодите, я поищу.

Доев сладкие бобы и допив фанту, она отдала ему банку и благодарно поклонилась, отведя глаза, как и полагается. Но когда она встала, окоченелость ее спины, медлительность походки выдали ее. Лишь тогда Ннамди заметил ее живот, непропорционально огромный при столь хрупком исхудавшем теле.

Игбо верят, что мы рождаемся с двумя душами. Отец рассказывал. У иджо похожие верования. Когда умираем, одна душа покидает нас, другая идет дальше. Эта вторая душа прилепляется к кому-нибудь, защищает его и сама защищена. Ннамди поглядел на девичьи ступни, загрубелые, грязные.

– У тебя есть семья? – спросил он. – Муж, отец?

Она покачала головой. Одни дядья.

– Куда ты пойдешь?

– Ина со ин дже… – начала она, затем перефразировала по-английски: – Я надо… я надо далеко.

– Могу подвезти, – сказал он, – очень далеко. Ты устала, дитя. Может, передохнешь? Пойдем.

Она замялась, и он улыбнулся:

– Плохого не случится, я обещаю.

Замечательная у него улыбка, у этого мальчика. Хоть он и блестит, как нефтяные ручьи. Если человек улыбается так, можно рискнуть и довериться ему.

Ннамди распахнул дверцу, забросил себя внутрь. Девушка не приближалась.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Амина, – сказала она, позаимствовав имя у королевы Зарии, у ее стен.

– А меня Ннамди. Видишь? Мы теперь знакомы, так что можешь войти. Я тебе уступлю сиденье. Пружины разболтались, но все равно удобно. – Он столкнул на пол пустые бутылки из-под фанты и обертки от лоточной еды, смущаясь этого бардака. – Я вынужден извиниться. К нам редко захаживают гости. Мы, видишь ли, оба холостяки. По природе неаккуратны. – Он расправил свое потрепанное одеяло. – Иди сюда, дитя. Отдохни. – И сунул голову за занавеску: – Джозеф, подвинься!

Она застыла. Не сообразила, что в кабине есть кто-то еще.

Ннамди оглянулся, прочел ее тревогу.

– Не волнуйся. Он пьяный вдрызг. – И показал: сунул большой палец в рот, как бутылочку новорожденного, посопел, изобразил отрыжку. – Пьяный, понимаешь?

Хотел ее рассмешить, но она только разнервничалась. Стояла у двери, не подходила, вот-вот убежит.

– Не волнуйся, он мирный. – И Джо: – Подвинься, Джозеф!

В ответ лишь жалобное ворчание.

– Игбо Джо, ну-ка, двигайся!

– Ссаки отсоси. – И Джо перекатился на бок.

– Окороти язык, с нами дама.

– Дама?

– Вот именно, Джо. Дама.

– Я устал, забирай ее себе. И меня зовут Джошуа, а не Джозеф. И я ибо, а не игбо.

В конце концов Ннамди удалось отпихнуть Джо подальше и втиснуться рядом на койку. Он прошептал девушке «спокойной ночи» и задернул занавеску.

– Ноао, – шепнула она, но Ннамди не услышал.

Она хотела передохнуть минутку и ускользнуть – может, одеяло прихватить, уж точно – несколько бутылок фанты, но сон объял ее, придавил. Ноги отяжелели, замер живот. Дитя внутри тоже уснуло.

Ннамди и Джо проснулись лицом к лицу. Джо вонял кислыми ночами и грехом.

Ннамди поморщился, перекатился на другой бок и снова уснул.

Джо заморгал – до него постепенно дошло, что Ннамди спит рядом.

– Что, именем великого и непознаваемого творца Чукву?..

Джо переполз через друга, отдернул занавеску, собрался уже вылезать и тут увидел спящую девушку на сиденье.

Он поднял Ннамди пинками.

– Это что?! Ты что, мугу пропащий? Их нельзя приводить с собой! – Джо вылез, перешагнул через спящее тело, заглянул под коврик. Деньги на месте – можно, значит, Ннамди не лупцевать. – Ннамди! – заорал он. – Заплати девчонке и пускай идет отсюда куда-то!

Девушка заворочалась. Одеяло сползло, и даже под многослойной одеждой Джо разглядел живот. Проснулись воспоминания о других животах, других путниках в ночи, убежищах, чужаках – и он призвал огнь адский и прочие всевозможные кары на головы своих учителей в воскресной школе. «Не выгнать, с собой не взять». Геморроя с ней не оберешься, Джо зуб дает.

Она проснулась, села, глаза долу.

Ннамди скользнул на сиденье подле нее, и они сидели втроем, точно школьники на скамейке.

– Познакомились? – спросил Ннамди.

Джо пробубнил что-то насчет идиотизма и геморроя.

– Джозеф, это Амина. Амина, это Джо. Игбо Джо.

– Меня зовут Джошуа, а не Джозеф. И я ибо, а не игбо.

Ннамди улыбнулся Амине:

– Даже ученые с самым высокотехнологичным оборудованием не в состоянии отличить ибо от игбо.

– А ты, – сказал Джо, – жри орешки из моего говна.

– С нами дама, – напомнил ему Ннамди.

Игбо Джо сверкнул взглядом поверх голов, к самой Амине обратиться и не подумал:

– Чего ей надо?

– Уехать. Больше ничего. – Ннамди глянул на нее. – До ближайшего города?

Она кивнула, а Джо вогнал ключи в зажигание, исторгнул из горла нечто среднее между рыком и вздохом. Геморроя с ней не оберешься, он зуб дает.

– До Абуджи, – сказал он. – До Абуджи, и все. – А потом, махнув рукой на сточную канаву у края стоянки: – Сходите оба, пока не уехали. До самой столицы не останавливаемся. Пускай едет на койке, и чтоб носа не казала. Совершим один добрый поступок. И довольно.

Ссылка на койку за занавеску продлилась недолго. Когда выехали из города, Джо разрешил Амине спуститься, только пусть линяет обратно, едва покажется блокпост. Блокпостов не встретилось. Полицию и армию стянули в Кадуну, где бензиновые бунты уже смахивали на племенные. Горели целые кварталы, бои захватывали другие города, плато Джос и дальше.

Но «Мечтать не вредно» ускользнула из крокодильей пасти – опустевшая цистерна скакала по дороге, почти не касаясь земли; если б отцепилась – взмыла бы в небо лавсановым воздушным шариком, какие продают на ярмарках и крестинах.

– Не оставлять же ее там, – сказал Ннамди. – Я ее накормил и дал ей кров.

– Я понимаю, – сказал Джо. «Я понимаю».

Амина с облегчением перебралась на сиденье. В койке ее мотало, и она беспокоилась за ребенка.

Ннамди протянул ей бутылку; мальтина – популярная в Портако «сама по себе еда», как говорилось в рекламе. Глядя на ползущую мимо плоскую саванну, Амина почувствовала, как жидкость утекает к ребенку, как внутри разгорается искорка силы. Постепенно плоскость саванны сменилась причудливым рельефом с выходами пород. И появились птицы. Взлетели птицы-носороги: черные крылья, клювы – как слоновая кость.

Ннамди за ней наблюдал.

– Бывала здесь?

Она покачала головой. С каждым километром – на километр южнее, чем она прежде бывала. Лишь тут она вспомнила, что бросила единственное свое имущество: помятая канистра с водой так и пряталась в трубе у стоянки.

Ннамди и Амина болтали, а Джо их игнорировал, причем громко. Из земли повылезали гранитные холмы, дорога заюлила. На каждом повороте Джо тяжело налегал на баранку.

– Скала Зума, – сказал он. – Впереди.

Исполинский каменный каравай, важная достопримечательность: не только традиционный географический центр Нигерии, «пуп нации», что называется, но и граница между шариатскими штатами севера и христианскими южными. Зума, округлая и внезапная, вздымалась слоистыми утесами, выточенными за многие тысячелетия дождей и эрозии. Рубцы на боках – как следы кислоты или слез.

– Ну наконец-то! – сказал Джо. – Опять можно пить пиво и радоваться жизни.

– Ты и так пил пиво.

– Но теперь-то можно в открытую.

– Ты и так пил в открытую.

– Но расслабиться-то не мог.

– Да ну? А мне показалось, ты еще как расслабился.

Джо проворчал некое оскорбление в общем направлении Ннамди и больше этой темы не касался.

Когда приблизились к Абудже, Амина снова вскарабкалась на койку. Вскоре показались белые городские ворота, и цистерна въехала в мифическую столицу. Широченные бульвары, мерцание отелей. Шоссе, что текли без всяких пробок, без препон. Образцовый экспонат, город властей, где можно петь дифирамбы и вешать лапшу на уши ойибо и британским королевам; Абуджа сама как городской план, точный и выверенный; тут даже светофоры работали.

– Не доверяю я городам, где работают светофоры, – сказал Джо. – Ты вообще понимаешь, как это шоферов тормозит? – К тормозам он по возможности не прикасался. – Они даже окада в центр не пускают. Что это за город такой, где запрещены окада?

– Ты ж ненавидишь окада, – сказал Ннамди. Мототакси, порой перевозившие целые семьи разом, шныряли туда-сюда, свершали безрассудные подвиги мальчишеского героизма, подрезали крупный транспорт и запутывали и без того путаное дорожное движение.

– Ненавижу, – согласился Джо. – Они для всякого грузовика проклятие. Но я тебе не о том толкую. Нет. Абуджа – не Нигерия. Абуджа с неба упала. Ее выдумали.

Эти широкие улицы походили на кондиционированные коридоры Бонни-айленда. Город пропитывался жаром и все равно казался прохладным на ощупь.

– А ты в курсе, – сказал Джо, – что когда тут появились трущобы, власти их бульдозерами с землей сровняли, чтоб красоту не портить? В Абудже у честного человека шансов ноль.

Появились минареты и церковные шпили: Государственная мечеть и Государственная церковь набычились друг на друга через проспект Независимости. Джо рассмеялся:

– Я слыхал, их промерили до дюйма, чтоб никого не обидеть.

С одной стороны плыл золотой купол и минареты, с другой – витражи и крест; Джо подбородком указал вперед:

– А вон Государственный стадион. – Храм, объединяющий всех, домашнее поле нигерийской футбольной сборной. Джо, не скрывая трепета, смотрел, как гнездо «Суперорлов» проплывает мимо.

Абуджа страдала гигантизмом, перспектива в ней перекашивалась – от гостиницы до мечети, от церкви до футбольного стадиона. Человек, в одиночестве брошенный в Абудже, без друзей и родных, будет тут как букашка малая, подумал Ннамди.

Деваться некуда, надо спросить.

– Джозеф, – сказал он, – как мы поступим с девушкой?

– Как поступим? Я тебе скажу как. Оставим ее тут. Высадим на стоянке Джаби, за перекрестком.

– Нельзя так.

– Нельзя? Мы ее из Кадуны вывезли. И хватит с нас.

– Она хочет работать на рынке. Сказала, когда мы въезжали. Абуджа – она же вся зарегулирована, сам говоришь. Она тут не выживет. Ее бульдозерами с землей сровняют.

– Старый рынок в Вусе. Новый рынок в Вусе. Пятничные рынки у мечети. Работа найдется.

– Она хотела уехать далеко. Это не очень далеко.

– Если ее у нас застукают – ты представляешь, что будет? Обыщут цистерну, всю целиком. Везде будут искать. Ты этого хочешь?

– Вот именно, – сказал Ннамди. – Опасно это, друг мой. Полиция везде и солдаты. Рискованно ее высаживать в Абудже. Для нас очень рискованно.

Джо уставился на него:

– Ты меня что, за мугу держишь?

– Локоджа. Довезем ее до Локоджи, лады? Там на рынках хотя бы полиция не кишит. В Локодже легче исчезнуть.

– Ладно, пусть. Ты веди. – Джо снизил передачу, завел «Мечтать не вредно» на придорожную стоянку. – Все равно я жрать хочу.

Ннамди обернулся, хотел было позвать Амину, но Джо сказал:

– Нетушки. Она сидит тут. Мы ее с собой жрать не берем. Принесешь ей что-нибудь. Но из грузовика она не выходит.

Они поели на гарнизонном рынке, во дворе, где бродячие музыканты наигрывали на флейтах и на огромной решетке жарилась ягнятина. Посреди трапезы Джо сообразил, что они оставили девчонку одну в кабине с деньгами .

– Пиво допивай, – всполошился он. – Нам пора.

Она спала, и Джо слегка смутился – надо же, чего паниковал? Он смотрел, как она спит, а Ннамди сходил к ларькам, принес почерневшую козлятину в манговом соусе. От запаха Амина проснулась.

Ннамди вывел цистерну на шоссе к югу; Игбо Джо и Амина поменялись местами – он растянулся на койке и уснул, девушка устроилась впереди. Ела – чем больше кормить, тем быстрее рос ее голод.

Назад: Песок

Дальше: Огонь