Песок
25
Снились ей кони. Плач флейт, грохот барабанов. Накативший шквальный топот, лошадь и всадник летят галопом.
Ураза-байрам или Курбан-байрам. Может, отмечали конец Рамадана или жертвоприношение пророка Ибрахима, что зарезал барана вместо ребенка. Но во сне всадники явились на праздник во всем блеске. Верховые в алых тюрбанах, мечи обнажены, солнечный свет точит лезвия.
Лошади под стеганками, соколиные перья в плюмажах. Славьтесь, певцы и пехотинцы. Рыцари пушечного огня и переливчатых голосов. Его превосходительство эмир наблюдает, разомлел под вздохами павлиньих вееров; копейщики строятся, фыркают лошади. С громким криком бросаются в атаку, волна за волной, умопомрачительным галопом, лошадей осаживают в последний миг, в облаках пыли, под вопли толпы. Ложная атака, проверка выдержки. Эмир и глазом не моргнет; всадники не двинутся дальше. Нет – воздевают мечи, по-военному салютуют. Ритуальная клятва верности, но есть и подтекст: «Ты обуздал нас; ты нас не одолел».
Снились ей кони, и проснулась она под затихающий стук копыт.
26
Телефонный звонок – Лорина мать. В голосе дрожь.
– Лора, – сказала она, – они говорят, это самоубийство.
– Кто говорит?
– Страховщики. Ждут окончательного рапорта из полиции.
«О господи!»
27
Снились ей кони, проснулась в тишине. Поставила канистру на голову, пошла.
Как будто всю жизнь пешком, родилась из ходьбы и не вспомнит, когда было иначе.
Молодая женщина – девушка – с ног до головы в запыленном индиго, вся закутана, ото лба до щиколоток, видны только лицо, и ступни, и хной окрашенные руки; шла по иссохшим крошащимся землям, воду несла на голове, в канистре поверх сложенной тряпки.
Сушь. Тянется бесконечным узором колючих кустов и жесткой травы. Валуны разбросаны, точно сломанные зубы, солнце давит. От жары земля содрогалась – так подкова на наковальне вибрирует от удара.
Жар, жажда, песок.
Сезон засухи привел с северо-востока ветер харматан, и он прочесывал кустарники Сахеля, принося с собою вкус совсем безграничных песков, совершенно безбрежных пустынь. Когда налетал внезапный порыв, жаркий и сухой, как верблюжье дыхание, сама Сахара забивала глаза песком, сама Сахара першила в горле. Микрочастицы атакующей пустыни солевой коркой забивали слезные каналы.
Она туже затянула платок, поплескала водой в канистре. Как будто всю жизнь пешком.
По всей равнине жгли сухую траву, разводили костры, надеясь из укрытий выгнать крыс и прочее мелкое зверье. Зола кострищ, возможно, и землю удобрит, вылезут зеленые побеги, будет что пожевать скоту, когда прольется дождь – если он прольется и будет несилен, не смоет всю золу в поймы и солевые овраги. Когда-то она сама помогала устраивать эти поджоги, а теперь шагала по их следам, и серый пепел толстым слоем облеплял ей ноги.
Она наполнила канистру в последнем колодце, что попался на пути, но сколько ни полоскала, вода все равно отдавала бензином. Прошло два дня, канистра почти опустела.
Она обогнала собственный диалект, углубилась в края чужаков. Миновала заплаты невзошедших посевов, палочками торчавших из земли, прочла в них предзнаменование. Слишком много песка, просо здесь не растет, редкой травы едва хватает на пастьбу. С каждым шагом равнины шире.
Вдалеке ветхий человек в ветхой рубахе по колее вдоль дороги толкал шаткую тачку, доверху груженную тыквами, – так был занят своим грузом, что одинокую фигурку не заметил. Девушка в индиго обогнула горстку деревенских хижин; глиняные стены и соломенные крыши в полуденной летаргии наводили жуть. Пошла за отощавшей коровой, отыскала местный водопой – заболоченный прудик, где она снова наполнила канистру. Зашагала по саванне к следующей горстке крыш. Вечером в этих домах засияют очаги, по всей равнине зажгутся созвездия. Иногда она чуяла ямс, что горами пекся на углях, или кто-то помешивал похлебку из козьей головы, и тогда челюсти сводило от голода, и шепотом, жалобно сетовал живот.
Дни шли, и жалобы становились настойчивее, а с ними зазвучал и другой шепот – тот возражал, велел не останавливаться, шагать дальше.
Чтобы унять голод, девушка жевала орехи кола, тщательно дозировала сушеные финики и вигну, спрятанные в складках платья. А этот голос неотступно шептал ей: «Иди. Дальше. Не. Останавливайся».
28
Сказали, что самоубийство.
Тонкий как былинка страховой оценщик, уже не первый в череде розоволицых людей, прошедших сквозь их жизнь со дня отцовской смерти, сидел за столом в розоволицем своем кабинете, и его откровенно ничего не трогало.
Лора и ее мать сидели напротив, контуженные до немоты.
Розоволицый человек ложечкой добавил в «нескафе» ароматизированные сливки и, надув губы, глотнул из щербатой чашки. Один Лорин автор вечно приправлял свои мемуары такими деталями – «К ее блузке пристала пылинка», «На галстуке у него виднелось поблекшее пятнышко горчицы». Весь мир набит щербатыми чашками и слегка нахмуренными бровями, и Лора выделяла эти куски, спрашивала: «Думаете, такие вещи замечаешь?» Теперь-то она поняла. Замечаешь. Еще как замечаешь. Тонкий как былинка человек с лицом как хотдог пил «нескафе» из щербатой чашки, отмерял его кофейной ложечкой, помешивал и сообщал между тем, что отец Лоры, муж Хелен, покончил с жизнью не в минуту ужаса, пойдя юзом, – что само по себе страшно представить, – но в отчаянии.
Второй след покрышек.
Отцу не удалось довести дело до конца – не с первого раза. Дал по тормозам. Посидел в зимнем мраке, затем медленно повернул руль и поехал вверх по холму, попробовать еще раз.
Печаль стиснула ее в кулаке. Пальцами обхватила Лорино сердце, аж костяшки побелели, сжала до судороги. Лорин отец разворачивает машину. Лорин отец едет вверх по холму. Наверное, самая одинокая поездка в его жизни. Тогда она не знала, но все дальнейшее сведется к этому – отец разворачивает машину, а Лора хочет, чтобы виновные узнали, что натворили.
«Найдите этих уёбков, не то я сам их найду».
Это ее брат сказал Бризбуа в ту первую ночь, но с развитием сюжета станет ясно, что во фразе не то местоимение, не та глагольная форма. Надо было иначе: «Найдите этих уёбков, не то она их найдет».
29
За песчаной саванной – шоссе. Черный асфальт с щебнем, будто на карте нарисованный. Девушка в индиго свернула туда, зашагала к югу.
Сначала шла по асфальту, но жар обжигал ноги, пришлось идти с краю, по обочине, где помедленнее, где земля мягка, словно просеянная мука. Мимо катили вереницы грузовиков, окутывали ее пыльной вуалью харматана, то и дело она поправляла пустую канистру на голове. Полную канистру нести было легче.
Она ныряла в пыльное облако, затем выныривала.
В мареве колыхались воспоминания. Прошлое обернулось миражом, прогретая солнцем глина ее деревни блекла с каждым шагом, с каждым вздохом ветра. Жены и дядья, неспешный ход скота, шорох пшена в ступке – такие далекие, лишенные сущности и определенности ходьбы, когда одна нога бесконечно скользит поперед другой.
Родилась она в Сахеле, происходила из клана, в котором, по слухам, текла арабская кровь. Потерянное колено Израилево. Потомки римских солдат, заблудились в пустыне, приняты были нубийскими всадниками – дабы объяснить длинные руки-ноги и кожу цвета пыли, в ход шли библейские сказания и случайные встречи на торговом пути. Однако народ ее породили не искушения при луне и не племена изгнанников, но сама пыль: народу ее дана форма земель, которые он населял.
Кто она – и откуда пришла – вытравлено на коже, читается в тонкой геометрии лицевых шрамов – шрамов, что подчеркивали красоту и обозначали происхождение. Старшие жены прекрасно справились с задачей: линиям, которые они тщательно рисовали тончайшими лезвиями – а затем быстро втирали пепел, чтобы остановить кровь и обозначить шрам, – все ее детство завидовали другие девочки.
Красоту свою она носила, точно карту, и, с канистрой на голове приблизившись к очередному скопищу домишек на перекрестке, туже замотала платок. Не очень туго, чтобы не вызывать подозрений, но довольно-таки, чтобы сразу, понадеялась она, их отбросить.
Приземистые дома, больше известки, чем кирпича, бестолковый рынок при автостоянке толпится у дороги, и она, лавируя в лабиринте торговых ларьков, временами встречалась глазами с торговцами из Сахеля. Те застывали, озадаченно смотрели ей вслед, пытались расшифровать мелькнувшие шрамы, прочесть их историю, найти ей место на карте. Но клан ее невелик, клан ее убывает, он мало кому известен, много кем не замечен, и раскрыть его секреты так никому и не удалось.
Многослойное ее одеяние, индиго с алым узором, широкие расшитые рукава таквы, даже платок, обмотавший голову, – свободный узел, складки – все это карта, что приводит к ее тайне. Умей кто прочесть эту карту, нарисовал бы точный ее маршрут, от некоего вади, некоего хребта, некоей деревни, даже, может, от самого дома. Вот чего она боялась – что ее узнают, обозначат.
Она помнила детские уроки на школьном дворе, в раскидистой тени дерева – учитель крутил выгоревший глобус, континенты сливались в один и распадались, когда мир замедлялся. Сейчас она словно шагала по этому глобусу, вертела его ногами.
Учитель был из Мали; остановил глобус на Африке, насмешливо ткнул пальцем в нору под выступом слева:
– А вот и Нигерия, у Африки под мышкой.
Дядька ее, услыхав, взбеленился, назавтра ворвался в школу, потребовал извинений, и учитель, сочась внезапным почтением, уступил, вежливо отвечал на французском, элегантном и пугливом. Ее дядька заплатил немалые деньги, чтобы ее с братьями-сестрами приняли в приличный лицей, и эта малийская голь перекатная их там оскорблять не будет.
– Африка – не рука, – объяснял дядька по пути назад. Говорил на хауса, деловом языке, не на лицейском французском. – Ни в какие ворота! Этот твой учитель лучше бы на карты свои смотрел повнимательнее. На Африку. Африка – не рука, Африка – ружье, а Нигерия – там, где спусковой крючок. – И затем, для пущей важности перейдя на дедовский диалект: – И вообще, мы не нигерийцы, мы другие.
Что такое Нигерия?
Перекрестье мирового прицела. На любую настенную карту глянь и увидишь: Северная Америка слева, Азия справа, сверху Европа. Нарисуй прямые через центр, сверху вниз и справа налево – что на пересечении? Нигерия.
Что такое Нигерия?
Небрежно наброшенная сеть, слово на карте, придуманное британцами, чтоб замазать зияние щелей на стыках. Ярмарочный фокус, многие стали одним, ловкость рук, затасканная магия стариков, у которых в руках исчезают монетки.
– Нигерии нет. – Вот какой урок хотел преподать ей дядька. – Есть фула и хауса, игбо и тив, эфик и бери-бери, гбари и йоруба. Какая Нигерия? Это просто бадья, в которой все они плещутся.
Но она-то понимала.
Понимала, что если место назвать, оно возникнет. Называешь – человека, ребенка – и тем самым их присваиваешь. Пока не назовешь, оно не вполне настоящее. Значит, чтобы оставаться невидимкой, надо быть безымянной. Если нет имени, тебе не найдут места на карте, не загонят, не заловят. Главное – идти дальше, двигаться, шагать на юг, прочь из Сахеля.
30
...
Дорогой мистер Кёртис!
У меня радостные новости! Перевод ушел! Деньги появятся на вашем счету завтра утром. Все необходимые атрибуты подготовлены.
Вероятно, я тороплюсь. Для начала позвольте представиться: меня зовут Лоренс Атуче, мой коллега Виктор Окечукву (который, как вы, наверное, знаете, болен) попросил меня проследить за переводом фондов мисс Сандры на ваш банковский счет на сохранение. Прилагаю ОФИЦИАЛЬНОЕ АВИЗО из Центрального банка:
Мистеру Генри Кёртису: Сообщаю вам, что я, глава отдела управления и юридических вопросов Центрального банка Нигерии, одобрил срочный перевод суммы $ 35 600 000 (ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ШЕСТЬСОТ ТЫСЯЧ) на ваш банковский счет, согласно заявке Виктора Окечукву. По поступлении подтверждения и нотариальном удостоверении перевода указанные средства будут переведены в течение 24 (ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ) часов.
С искренними пожеланиями,
Р. Бола Солудо, управляющий директор, ЦБН
31
Обветшалые деревеньки вдоль шоссе теперь попадались чаще – еще растрепаннее, еще гуще заполонены жизнью и торговлей. Солома и плавная глина сменились жестяными крышами и квадратными стенами.
Она искала рыночные колодцы, чтоб наполнить водой канистру, то и дело селянки гнали ее. Она научилась держаться поодаль, выжидать. В приливах и отливах толп случались просветы, и она шла за какой-нибудь старухой, быстро откручивала проржавевшую крышку, торопливо наполняла канистру и исчезала, пока никто не заметил. Несмотря на жажду, не пила, пока не отходила подальше от колодца, шагала как можно быстрее, и внезапная тяжесть воды утешала и болезненно давила. Лишь удалившись от толпы, она разрешала себе глотнуть из горла. От воды пыль во рту замешивалась в глинистую грязь, никуда не деться от привкуса бензина. И все равно сложнее всего было глотать, а не заглатывать. Не пить поспешно, чтобы не начались колики.
Если держаться большой дороги и городов покрупнее, не соваться в переулки и анклавы, где чужаков тотчас замечают, она, может, и останется невидимкой. Молодая женщина, девушка, босая, с помятой канистрой на голове: она почти не существовала, только сахельские торговцы озадаченно глядели ей вслед. Грабить ее толку мало – она давно избавилась от ценностей, от браслетов и серебряных монет, что когда-то роскошно звякали на одежде, от фамильных реликвий по материной линии – все отдано за еду. Ее семейная история рассеяна теперь по Сахелю – шелк цамия, завещанный тетками, блестящие серьги, блестящие бусы и прочие украшения, в конце концов даже сандалии – лишилась всего, осталось только несколько монет, мешочек орехов кола, немного вигны, последние ломтики сухого ямса да канистра.
Но были опасности и похлеще ограбления. Когда схлопывалось солнце и остывала земля, на стоянках и в деревнях на перекрестках просыпались аппетиты пострашнее. Водители грузовиков, блестя лбами, кучковались вокруг костров в нефтяных бочках, болтали на непонятных южных наречиях, пили контрабандный джин из стеклянных банок и на мир за пределами своего кружка взирали хищнически.
Тогда она вовсе уходила с дороги, в саванну, где, заламывая артритные ветви, высились слоноподобные баобабы. Кроны акаций укрывали ее зонтиками. Термитники, выше головы, под исполинским небесным куполом вырисовывались силуэтами земляных минаретов, и с приходом ночи подступал холод.
Гиены, что когда-то бродили по этим саваннам, исчезли, но их человечья родня по-прежнему охотилась, и даже будь у девушки спички, она, боясь привлечь внимание, не разводила бы костра. Разматывала длинные полосы замшево-мягкого, шелковистого сафьяна, который носила под одеждой, и методично обматывала себе ноги – как будто мумифицировалась. Расправляла широкие рукава таквы на груди, точно в похоронном объятии, манжеты закручивала едва ли не в узел. Запирала под одеждой телесное тепло, но за ночь оно просачивалось наружу, и она задремывала и просыпалась в дрожи полусна. Одна, но не вполне.
Ведь на долю Пророка, мир Ему, выпадали испытания потяжелее, края посуровее? Ведь Он бежал от городских ворот Медины под такими же звездами, в такой же пустынной темноте?
В конце концов она проваливалась в некое подобие сна и грезила – о лошадях, о фламинго. Скорее воспоминание, чем сон, – детское воспоминание. Фламинго она видела только в оазисе Була-Тура, в отдаленнейшем уголке крайних пределов широчайшей территории ее клана. Родные ее годами не ездили в Була-Тура – перестали, когда она едва научилась ходить. Не исключено, что это ее первое воспоминание и есть – кочевники фула, погонщики бери-бери, вяло текут верблюжьи караваны, взлетают фламинго. Память сливалась с воспоминаниями о других оазисах – манго и африканская мирра, финиковые пальмы и восковница, цветущая жакаранда, лепестки дымкой окутывают листву, бежит вода, прозрачная и прохладная, и набирать ее легко до смешного, и на вкус она как мята и молотые травы. Она проснулась, и на языке был вкус этой воды.
Ни свет ни заря она лежала неподвижно, глядела, как одна за другой, мигнув, гаснут звезды. Только ветер бодрствовал в этот час.
Она распутывала манжеты, садилась и медленно разматывала сафьян. Стряхивала пыль Сахеля с одежды, глотала воду, жевала ломтик сухого ямса. Как-то раз, когда она возвращалась к дороге, в пыли перед нею зарябила ящерица – вспышка лимонного и лаймового, желтизна на зелени, в один миг появилась и исчезла.
В рассветные часы, пока не очнулся остальной остервенелый мир, ей даровался наималейший шанс. На обочине она опасливо лавировала между гнездовьями шоферов, которых сторонилась накануне, – спящие тела, осевшие в кабинах или пьяно растянувшиеся на циновках. Если идти осторожно, если шагать тихонько, быть может, попадутся объедки: джоллоф, присохший к стенкам горшков, – собрать рисинки пальцами, жадно съесть, – или небрежно выброшенные шампуры с суйя, на которых еще болтаются мясные волокна.
А когда над землею вставало солнце, она поспешно бежала из этих храпящих придорожных становищ, вдоль шоссе направлялась к югу. Солнце – внезапный нестерпимый жар, распахнутая печная дверца, вскоре асфальт размягчался. Мимо с грохотом катили вереницы грузовиков, оставляя отпечатки шин на дорожной черноте.
В ее клане старшие жены хозяйничали, младшие заведовали ремеслами, мужчины занимались скотом – продажей его и покупкой. А дети, мальчики и девочки, за скотом следили – чтоб никто не потерялся, не забрел в зыбучие пески. Лишь с возрастом постепенно разделялись роли – девочки доили коров и собирали просо, мальчики сторожили землю и скот. Сторожили и – самое главное – ухаживали за лошадьми.
На ходу всплыло непрошеное воспоминание: сезон засухи, потом сильные дожди, а с ними орды мух цеце. Ее родные отгоняли стадо все дальше, на выгоны, где посуше, отчаянно убегали от мух и их сонной болезни; ушли за пределы пастбищ, за дальние заставы клана. Так далеко, что в тот год она не училась. А потом вернулась уже не в лицей, а в пыльную уличную школу. Мухи стоили дядьям состояния.
Воспоминания о той засухе. «Мелкая! – отчаянно кричит ей брат, когда тощий лонгхорн устремляется к густому кустарнику. – Бегом!» И она побежала, размахивая палкой, а вол убредал все дальше от стада. Она палкой заколотила его в бок, не дала убежать, мчалась так быстро, что рыбкой нырнула в колючие заросли. Помнит, как брат потом утирал ей слезы, вынимал колючки, говорил: «Ты такая храбрая, очень храбрая».
В их языке нет похвалы выше.
Клан ее не вечно пас коров и удирал от мух. «Мы торговали из засады», – обычно говорили они, и глаза их улыбались. Устраивали засады на арабских караванщиков и туарегских торговцев солью. «Вели переговоры обнаженными мечами». Ставили на колени халифаты и султанов, учили эмиров кланяться. Даже Семь Королевств Хауса им были не указ. Едва против клана выдвигались армии, он вновь растворялся в Сахеле.
По засушливым землям ее народа веками текли слава и богатство сахарских торговых путей – золото и серебро, соль и рабы. Ритмичные перекаты караванов, груженных кожей из Сокото и синей тканью из Кано, солью с озера Чад, снадобьями из Срединного пояса, пряностями и благовониями из Аравии, раковинами каури, рулонами шелка, исламскими свитками – все караваны платили дань, все раскошеливались.
«Мы – сахельские всадники», – напоминали ей дядья. Всадники, рожденные движением. И даже теперь, когда сахарская торговля зачахла, когда клан перебивается тем, что выращивает на песках, и счет своему состоянию ведет домашней скотиной, лошадьми он гордится по-прежнему. Лошади – изнеженные, ухоженные. Лошади – взлелеянные, убранные, как юные невесты. «Своих лошадей, – смеялись женщины, – мужчины любят больше, чем жен».
«Ну а то! – отвечали мужчины. – Лошади-то нас, поди, не пилят».
В ночь побега она выскользнула из дядькиного дома и спряталась в дальних стойлах. Свист хвостов и запах навоза успокаивал и волновал; при каждом движении, при каждом храпе внутри ее что-то шевелилось.
Прежде всадники, ныне скотоводы. Королевские одеяния цвета индиго поистерлись, поистрепались. Маленький народец почвой крошится под пятою. «Коли так суждено, мы исчезнем. – Эти слова выпевали они, поколение за поколением оглашали жалобой в полях. – Но мы уйдем, обнажив мечи».
Нет теперь в саванне отпечатков копыт – ни преследователей, ни защитников. Лишь одна нога скользит поперед другой, снова, снова и снова. Больше ничего.
Отчаяние подступает незаметно, вползает, грозит затопить целиком; от него подгибаются колени, спотыкаешься, сбиваешься с шага. Она вымоталась, ослабела. Так устала, что не всхлипнуть, даже не вздохнуть; она глядела, как приближается новая горстка жестяных крыш и рыночных прилавков; в душе пустота, в душе поражение.
В эти минуты она складывала руки вот так . Понукала себя идти дальше, пока отчаяние не сменялось некоей силой.
Она знала: если не останавливаться, она обгонит что угодно: обгонит грусть, и голод, и шепотки, и затаенный гнев, обгонит закон шариата, саму память обгонит. В такие минуты силу она черпала в Пророке, мир Ему, и в Господе. Они обратят взор в истоки сердца ее, увидят, что душа ее чиста, направят. И, быть может, она выживет, иншалла.
В эти минуты, минуты жажды и жара до мигрени, она складывала руки вот так, обнимала живот, будто лампу прикрывала ладонями на ветру. Чувствовала трепет в глубине нутра – шевеление, стремление, – и этот трепет тоже шептал ей: «Иди дальше, не останавливайся».
32
...
Дражайший Генри,
Прошу вас, не рискуйте всем нашим предприятием. Нельзя сдаваться! Я в полной мере понимаю, что сложнее всего держать наши прекрасные новости в секрете. Однако доверьтесь красоте жизни, и вам воздастся! Сейчас – совершеннейшая секретность мистер Кёртис! Как только деньги придут и вы заберете свой процент, сможете пышно отпраздновать это событие с женой и близкими. Может, свозите их в круиз, о котором всегда мечтали? Мисс Сандра и Виктор столько рассказывали о вашей доброте – мне бы так хотелось увидеть, как просияет лицо вашей жены Хелен, когда вы раскроете ей правду!
Быть может, однажды мы встретимся и выпьем за нашу дружбу.
С великим счастьем,
Лоренс Атуче, профессор коммерции
33
На кромке неба – вспышка зарницы, костяной треск.
Гром без дождя. Пробудил ее, напомнил о других грозах, яростнее нынешней. Воспоминания о молниях, что щелкали хлыстами, вновь и вновь стегали Сахель, точно галопирующий всадник в решающем заезде.
После одной такой грозы деревья по всей равнине полыхали факелами; воспоминание живо до нереальности – быть может, родилось из преданий, из баек, рассказанных и повторенных столько раз, что стали правдивее памяти.
Еще одна зарница сплетеньем вен прорезала небо. Ночи прохладнее, идти легче, но ее крепко удерживало табу. «Нельзя женщине в тягости странствовать после темна». Ну и ладно. На дорогах небезопасно. Она слышала, как патрули громко переговаривались на шоссе, видела взмахи фар. Искали не ее – просто искали. Но опасно, как ни крути.
В эту ночь кусты не горели – лишь до синяков избитое небо да луна за облаками. «Я, кажется, больше не могу». Это она прошептала своему чреву. Еле-еле села, размотала сафьян. С нее ливнем посыпалась пыль харматана.
«Иди дальше».
Только с третьей попытки удалось закинуть канистру на сложенную ткань на макушке, только с третьей попытки удалось сделать шаг. Она видела асфальтовый изгиб меж бугров, пошла туда – и услышала мельтешение какой-то напуганной мелюзги в кустах.
На шоссе – ни следа ночных патрулей или спящих водителей, так что объедков тоже не предвидится. Лишь асфальт, а к югу – цель ее странствия. Зариа.
Уже несколько дней она видела город, распластавшийся по равнине, шагала к его минаретам и мечетям, мучительно вращала землю, притягивала его к себе. Но город не приближался, навечно застыл в недоступности – иллюзией, рожденной из трепещущего жара и ходьбы, которая с каждым днем все медленнее и неувереннее. Все труднее вращать ногами земной шар. Солнце всползло на небеса, и Зариа вновь появилась, затем исчезла, скользнула за далекие холмы и деревца, потерялась на заднем плане, за терновником и акациями.
Дорога вытолкнула ее к армейскому блокпосту; дыхание перехватило, она придержала канистру. Еще рано, на шоссе тихо. Она зашагала мимо ограждения, наспех сооруженного солдатами, – доски, перетянутые конопляной веревкой, поверх залитых бетоном нефтяных бочек, – ступала неслышно, глаза долу. На обочине под лихим углом припарковался одинокий армейский грузовик, выкрашенный камуфляжной зеленью, – в джунглях Дельты было бы уместнее. На циновках в кузове спали солдаты.
Она бы проскользнула, если б не молодой солдатик, на корточках у маленького очага кипятивший себе утренний кофе. Ее внезапное появление солдатика напугало, он потянулся за винтовкой. Заорал на пиджин-инглише, который сходил за общий язык у чужаков, не говоривших на хауса или французском:
– Хой! Ты чо делать?
Она не остановилась. Услышала, как патрон со щелчком вошел в патронник. Рядовой, конечно, с таким-то ружьем. Не АК-47 – однозарядное, ее братья с такими охраняли стада.
Она уходила, и голос солдатика зазвенел пронзительно:
– Ты чо делать? Грузовик лазь!
Но она не останавливалась. Другие солдаты недовольно заворчали, а потом вдруг заревела другая машина, удар по тормозам – и выстрел. Она вздрогнула, чуть не уронила канистру. Вытянув руки, медленно повернулась – может, это всего лишь предупреждение.
Но про нее уже забыли. По дороге к блокпосту катила дизельная цистерна; заскрежетала передачами, дернулась, замерла у заграждения. Остальные солдаты проснулись и высыпали из кузова, не желая проспать свою долю. Не выстрел – двигатель чихнул. Вот пожалуйста – современная торговля из засады. Старший офицер подошел к шоферскому окну – в руках АК-47, самоуверенность в каждом шаге, – и она развернулась и заторопилась прочь.
Вскоре цистерна прогрохотала мимо, окутав ее облаком меловой пыли. Она снова невидимка.
34
...
Мой дорогой Генри,
Касательно перевода денег на ваш счет. Боюсь, у нас загвоздка…
35
Когда она входила в Зарию, движение стало плотнее – в город стекались побитые легковушки и хрипящие автобусы. На окраине она совершила опасливый набег на автостоянку, втиснутую под виадук. Разносчики с высоченными грудами товаров на головах расхаживали меж грузовиков и междугородных автобусов, распевали зазывно, пререкались с пассажирами.
Надо опасаться бывших альмаджири – уличных мальчишек, что звериными стаями ошивались по стоянкам и под эстакадами. Альмаджири – младшие дети из нищих семей, попрошайки и мародеры, нередко вырастали профессиональными ворами и вольными головорезами. Годам к тринадцати многие уже состояли в стихийных наемных армиях. К их услугам прибегали равно вымогатели и политики, склонные к фальсификациям. И едва под ложечкой начал разбухать страх, она заметила нескольких таких альмаджири – патрулируют периметр, небрежно закинув на плечо доски с гвоздями. Она улизнула, пока ее не заметили; уж лучше, давя в себе панику, толкаться в людских толпах. Уличная шпана ревниво охраняет территорию, а оживленная автостоянка явно прибрана к рукам и размечена, вплоть до конкретных парковок автобусов и такси.
Надо пробираться дальше в город.
Шоссе вело через Сабон-Гари, расползшийся «район чужаков», где обитали разношерстные пришлецы и неверные – христиане с юга, представители мелких языческих кланов, торговцы-йоруба и поденщики-тив.
Говорят, в Сабон-Гари практикуют черную магию; говорят, от страшных заклинаний джуджу человеком овладевает кровожадное безумие. В ларьках Сабон-Гари, возмутительно плюя на запреты шариата, подают просяное вино и джин из-под полы. На растяжках у дверей рекламируют пиво «Гульдер» и эль «Стар», сверху от руки написано: «ВЕСЕЛИТЕСЬ ВСЕ ДЛЯ ГОСТЕЙ!» и «ОСВЕЖИТЕСЬ ПРОХЛАДА ДЛЯ ГОСТЕЙ». Даже она умела разгадать эти шифры. В шариатских штатах алкоголь запрещен, но в анклавах Сабон-Гари против него не возражали. Таких чужачек, как она, еще поискать, но в Сабон-Гари ей не место, и она это понимала.
День клонился к вечеру, движение стопорилось, водители в бессильной ярости давили на гудки. Шоссе Королевы Елизаветы II огибало шариатский суд – сердце сжалось, когда она проходила мимо, еле сдержалась, чтоб не побежать.
Напротив суда – гомон и гам гостиничного бара. Вот закон шариата, а вот греховность Запада, игнорируют друг друга изо всех сил. Она пошла вдоль гостиничной ограды; из бара просочилась мешанина иностранных слов, размеченная внезапными взрывами хохота. Нигерийские бизнесмены с христианского юга или торговцы из Ганы; может, и парочка розоволицых батаури, которых прочие нигерийцы называли ойибо. Она слыхала, глупые и неразборчивые батаури швыряются деньгами, точно лепестками сухими. Найти бы какого батаури, бизнесмена, погрязшего в богохульстве и питии, – может, удастся поймать на жалость, выманить пару-тройку найр… Она подобралась ближе, но охранник заметил, устремился наперехват, заорал сердито, и она поспешно отступила.
Неподалеку от гостиницы, на небольшом рынке грузная женщина приглядывала за фруктовым прилавком. Богатая, судя по платку и браслетам. Нахмурилась, увидев девушку, но подпустила ближе. Та тихонько заговорила на хауса, голос пропыленный, ладони протянуты умоляюще.
– Фаранта зучия [11] , – прошептала она. – Фаранта зучия…
– Дон\'ме? [12] – спросила женщина.
– Дон\'ме? – сказала девушка. – Дон\'ме? – И в ответ обхватила ладонью живот, взглянула женщине в глаза.
Торговка фыркнула, но затем почти неуловимо указала подбородком на перезрелое манго на земле у ларька. Упавшее манго, от сладости распухшее, сплошь покрытое мушками. Торговка отвернулась, и девушка опустилась на колени, опасно балансируя канистрой, схватила эту сочную тяжесть.
Она съежилась под какой-то дверью, жадно съела манго, прямо с кожурой. На этой сладости она протянет еще несколько шагов; а она не упадет, пока в силах сделать следующий шаг.
День утекал. Под умирающим солнцем глина и бетон Зарии светились красной ржавью. Толпы возвращались по домам, пытаясь обогнать темноту, и она пошла за ними через железную дорогу, по балочному мосту над рекою Кубани цвета чая с молоком.
И вошла в Тудун-Вада, колониальный район, выстроенный британцами, – величественные поблекшие фасады. Конторы к вечеру пустели, зажигались лампы в забегаловках. «Здесь небезопасно». Нутром почуяла, принялась искать убежище. Нашла укрытие у воды, на заболоченном берегу – замусоренный пустырь, поделенный на кукурузные грядки. Прохлюпала по траве, сторонясь голосов и хоженых тропинок, нашла приют в сгоревшем остове такси-«пежо», свернулась калачиком – здесь она переждет очередную ночь.
Весь вечер мимо проплывал мужской хохот, голоса – а потом вдруг хохот приблизился. Голоса прямо возле «пежо». Пауза, потом вдруг грохот мочи по дверце. Девушка обхватила ладонями живот, чтоб его успокоить, словно трепет внутри ее выдавал; подождала, пока все пройдет. Голоса звучали реже, дальше; наконец остался лишь шепот ветра и чавканье козы неподалеку.
Она провалилась в сон, точно труп в колодец.
36
А когда пробудилась, ей предстала красота: плач муэдзина призывал верных с высот минарета.
Она подошла к воде, искупалась в укромной заводи. Перебрала палые кукурузные початки вдоль берега. Никак не сваришь, вымачивать некогда, но она все равно сунула несколько початков в складки одежды; пожует зерна, если придется, – может, тело обманется, решит, что его накормили.
Мягкий свет затопил эти мускусные берега, и она по тропинке пошла к мосту. Сонные улицы полны прихожан, мужчин в белых одеждах, в расшитых такиях.
Над крышами сухо сипел петух. Она вошла в Старый город – стены омыты утренним светом, солнце наделяет их текстурой и теплом. Эти стены простояли тысячу лет. Крошатся, это правда, и однако грозны. Латаные, чем-то подпертые, наверху пасутся козы, на бурых грязных вершинах в потрепанных палатках ютятся сквоттеры; стены Зарии – не бастионы, скорее курганы. И однако же стоят – свидетельством прошлого, обильного торговлей и войнами. Амина, королева Зарии, что возвела эти стены, когда-то правила империей, простиравшейся до самой реки Нигер. И куда бы ни шли ее войска, везде она строила города, возводила крепостные стены – крепости рибат, укрепления бирни.
«За этими стенами прятались от нас».
Из памяти всплыл теткин голос. Девушка в индиго не впервые оказалась здесь, под этими стенами, в этом городе. Южнее ее родные и не бывали – они тогда еще пробавлялись торговлей, а она была ребенком. «С караваном, наверное». От фламинго Була-Тура на севере до крошащихся глиняных стен, окружающих Старый город Зарии; с тех пор пределы странствий ее клана неуклонно сжимались.
Она закинула голову, взглянула на стену, потянулась, прижала к ней ладонь. Удивилась, до чего стена прохладна. Сверху рыхлая, но внутри прочна. Вспомнила, как въезжала в Старый город, раскачиваясь на верблюде, – наверное, все-таки на лошади. Первая дочь младшей жены – старшие жены ее баловали, она была общей внучкой. Помнила, как лязгали котлы и кастрюли, стукаясь о лошадиные бока, помнила рулоны ткани, певучий смех, крики теток. Они смеялись, въезжая в ворота. «За этими стенами прятались от нас. А мы приехали. Мы здесь».
Было время, ее народ вырвал контроль над солевой торговлей у хауса и фула, даже у королевства Сокото, в своих руках держал всю сахельскую торговлю до самого Тимбукту. «Султаны Сокото страшились пыли наших лошадей».
Конники в краю медлительных верблюдов. Сахельские львы. «Мы были налетчики. Мы были купцы – независимые, вольные. Вольных стены не остановят». Она шла по Старому городу, и слова звенели в ней эхом. Но она не хуже прочих знала, что львы северных саванн давно исчезли, живут только в народных песнях и далеких заказниках. Прошлое старело, ее сородичи уходили прочь, и наконец прошлое обернулось историей, далеким шепотом, точно голоса за стеною.
«Счет богатству мы ведем скотом. Но было время, когда оно измерялось золотом».
На пустыре дети гоняли футбольный мяч – развевались одежки, – а бабки выбивали ночную пыль из свалявшихся ковров. Матери и дочери вручную отжимали белье на задних дворах, муэдзин все звал на молитву.
Вслед за потоком мужчин в белом она пришла на широкий двор. Территория дворца эмира. Ворота эмира, эта плита почета, выложены керамической плиткой; ее она тоже помнила – причудливое сплетение узоров знакомо ей, как ночная греза. Нижний двор еще в тени, но солнечный луч уже нащупал мозаику по верхнему краю, и глина сияла, будто подсвеченная вышивка. Будто ножны, инкрустированные драгоценностями.
– Вперед! Шевелитесь!
У ворот за толпою надзирала стража эмира, заскорузлые люди в алых халатах и тюрбанах. Юноши, поспешая мимо, пихнули ее в спину; она придержала канистру, успокоила себя, утешилась собственной незначительностью. Толпы проталкивались к мечети, повсюду шныряли ласточки. Мечеть – прямо напротив дворца; минареты и купол уже блистали солнцем.
Она сюда пришла не случайно, не просто так увязалась за верующими. Держась подальше от дверей, не желая преступать границы, она остановилась в узком проулке, где шаги и тела поневоле замедлялись. Поставила канистру на землю, застыла, сложив руки, выставив ладони, шепотом напоминая прохожим о том, что подаяние – столп веры ничем не хуже молитвы.
– Закят [13] , – шептала она. – Фаранте зучия. Закят.
Мужчины в широких шароварах и жилетах-размахайках шагали мимо – ткань чопорно бела, парадные такии плотно натянуты на головы. Большинство не слышали ее мольбы – или же притворялись. Кто-то морщился, кто-то злился. Но несколько добрых душ залезли в глубокие карманы, на ходу сунули ей несколько кобо или смятую найру – осторожно, чтоб не коснуться ее руки.
Трубный глас. Суета в дальнем дворе. Сам эмир пробирался из дворца в мечеть – еженедельная прогулка по людному двору, черный тюрбан плывет над толпою. О появлении эмира возвестила пушка – одинокий гулкий залп. Свита, стражники в алых тюрбанах, распихивали людей у него с дороги, а эмир складывал руки, принимал пожелания доброго здравия и долголетия, терпеливо кивал торопливым повествованиям о личных делах неотложного свойства, благосклонно улыбался. На один миг безумия ей захотелось пробиться сквозь давку, кинуться эмиру в ноги, просить милости; но толпа чересчур плотна, а она слишком ослабела. Скопище верующих потекло со двора в мечеть, а она снова пристроила канистру на голове и зашагала дальше.
Где пятничные молитвы, там и пятничные уроки. На школьном дворе в Старом городе мальчишки в летних рубашках и шортах и девочки в длинных, безукоризненно чистых платьях собрались под ближайшим деревом – в руках таблички, все смеются, толкаются, – и учитель взирал на них поверх очков-полумесяцев и хмурился, молча призывая к тишине.
– Ина квана [14] , – сказал он.
– Ина квана, – хором откликнулись они.
Девочки-фула, закутанные в платки, как и все девочки, с малолетства, держались в отдалении, стеснялись пуще прочих; мальчики-хауса крикливы и кичливы. Один стоял перед классом, решительно царапая на доске пассаж из Писания. Остальные смеялись над его стараниями, а он робко улыбался, пока наконец не поднялся учитель и под новый взрыв хохота не погнал его на место. Проходя мимо, девушка в индиго услышала яростный скрежет мела.
– Видите? Вот так, – сказал учитель, а затем класс приступил к декламации – дети хором распевали слова, и с каждым шагом урок затихал.
Воспоминания о штудиях, школа, таблички. Деревянные доски, арабский язык, уроки во дворе. Всевозможные маламы, которые эти уроки вели, – одни добродушны, другие суровы, в памяти все уже расплываются. Урок геометрии, пересекающиеся прямые. Малам с деревянным компасом – рисует на доске идеальный круг, по линейке рассекает его четко, словно бритвой. Рука Господня поработала. Девушка в индиго помнила эту красоту, эту ясность.
Ей место на рынке; она рождена торговлей. Может, отыщется артритная торговка, которой пригодится подметальщица, подавальщица? Может, ей удастся подняться, следя за ларьками торговок побогаче, пока те заняты. Это лишь дуновение грезы – будто ветер ловишь ладонью, – и она это понимала. Нет денег на свой ларек, нет родни, связей с теми, кто заведует рынками, тоже нет – есть только отчаяние и искренность. А этого всегда мало.
37
– Чувствуете?
Она почувствовала.
– Тиснение. Первый сорт.
Лора пальцами легонько провела по шапке бланка.
Она сидела в конференц-зале 2Б, в отделе экономических преступлений, на северо-востоке города.
Здесь же был сержант Бризбуа, и Лорин брат, и мать, и двое детективов – один постарше, представился детективом Дэвидом Солом, и молодая женщина – ее звали детектив Роудз. Просто Роудз. Имени, видимо, нет. Детективы не носили форму, но как будто носили – оба в черных пиджаках и белых рубашках с жесткими воротниками.
В кувшине вода со льдом. Наливаешь в стакан – льдинки звякают. Широкий стол. Несколько толстых папок. В углу цветы – лепестки слишком розовы, листья слишком зелены, неуместны. У Лоры за спиной окно, но солнце до цветов не дотягивается. Искусственные, наверное, – потому и здоровые такие. Отец шутил, что Лора наверняка способна уморить даже искусственный цветок.
За спиной у детективов, напротив Лоры – фотография на стене: черно-белая, ветки на сером небе. Странный контрапункт пластмассовой зелени в углу.
Говорила молодая женщина.
– Против мошенничества такого рода, – сказала детектив Роудз, – у нас одна защита – образование.
Миниатюрная, с тонкими чертами, самоуверенная. На безымянном пальце нехилое такое обручальное кольцо – выбрано, несомненно, за долговечность. Детектив постарше – лицо как из камня вытесано, волосы едва не под ноль, обручального кольца нет. На месте кольца – бледная полоска. И у сержанта Бризбуа на пальце такое же бледное отсутствие. Дружат ли они, Бризбуа и это его постаревшее будущее? Сравнивают линии загара, сетуют за пивом на принятые решения, накопленные сожаления?
– Это просто образцы – наш отдел за прошедшие годы много такого собрал.
Детектив Сол протянул кипу бумаг Уоррену – тот углубился в них, будто надеялся разгадать шифр. Ключа не вычислил, что-то пробормотал, сунул бумаги матери; та едва глянула.
– Попадаются совсем любительские, – сказала детектив Роудз. – Прямо смехотворные. Но немало произведений, так сказать, искусства.
Перед Лорой кучей громоздились документы. Шапки – очень конкретные и на редкость невнятные: Соглашение об управлении фондами, выданное Центральным банком Нигерии; Подтверждение международного перевода; счета-фактуры на расходы.
– Что тут у нас? – сказала детектив Роудз, передавая Лоре очередную пачку бумаг. – Сертификат регистрации. Всякие налоговые квитанции. Заявка на обмен валюты, с подписью и печатью. Запрос на просроченный платеж в Фонд восстановления экономики Нигерии.
Так оно и шло.
Счета за банковские операции. Договоры из Комиссии по развитию дельты Нигера. Всевозможные «соглашения о намерениях», аффидевиты, судебные ордера, банковские анкеты. Все подписано, как полагается, все с надлежащими печатями. Весьма причудливые Сертификаты отдела по борьбе с отмыванием денежных средств – сплошь флаги и вычурные рамки – и равно причудливые Антитеррористические сертификаты («Согласно указу Национальной безопасности № 25 об антитеррористической деятельности, новая редакция, часть Б»). И на всех жирная печать «ОДОБРЕНО».
– Вот эта последняя бумага – якобы из Интерпола, – пояснила детектив Роудз. – У нас их тут несколько. Эта выпущена – как там написано? – в сотрудничестве с Международным валютным фондом, подтверждает, что деньги не принадлежат ни одной из известных террористических организаций.
– Интерпол? – переспросил Уоррен. – Вы же с ними связались?
– Нет.
– Почему?
– Потому что на свете не существует никаких Антитеррористических сертификатов.
Лорин взгляд снова откочевал к черно-белой фотографии на стене. Ветви зашевелились. Сначала легкое содрогание, совсем слабое, она чуть не пропустила. Потом качнулись, сдвинулись, и она обернулась в испуге, глянула в окно. За окном те же ветви. Не фотография на стене – отражение.
Она снова поглядела, как ветви шевелятся в стекле.
– Это что, зеркало? – спросила она – резче, чем хотела. – А за стеклом кто? За нами смотрят?
Разговор оборвался на полуслове. Детектив постарше обернулся, не сразу поняв, о чем это она.
– Там никого нет.
Лору это не успокоило.
– Это что – тайный допрос? За нами наблюдают?
– Мэм, – сказала Роудз, – за стеклом никого нет. Это окно в коридор. Мы не допрашиваем, мы беседуем . И даже не в этом дело. Честно говоря, сегодня мы собрались потому, что нас изводит ваш брат. Подает жалобы – дескать, мы мало работаем, не ловим тех, кто развел вашего отца. Ваш брат хотел увидеть «улики». Они перед вами.
– Блин, Лора, – прошептал Уоррен. – Угомонись.
– Это ты мне советуешь угомониться? Ты? Вот кто бы говорил.
– Лора, миленькая. – Это их мать. – Дай людям поработать. Никто не смотрит. Это просто окно.
– А похоже на зеркало.
Детективы всё передавали бумаги через стол. Бризбуа наблюдал за Лорой, смотрел, как в тревоге и напряжении каменеют ее губы; затем тихонько скользнул с кресла, обогнул стол, подошел к окну. Опустил жалюзи. И отражение исчезло. Зеркало превратилось в окошко. В окошке проступил коридор. Пустой.
И в самом деле: никто не смотрел. Не было никого за стеклом.
38
Когда-то на рынке Старого города завершался сахарский торговый путь, и даже сейчас в окрестностях на привязи бродили редкие верблюды, ноги врастопырку. Пряности и зерна всех цветов радуги, шишковатые коренья и лекарственные травы, горы арахиса и проса на плетеных подносах, под зонтиками, чтоб злое солнце не попортило товар. Вот где ей самое место.
По рынку ходили женщины, балансируя полными корзинами на головах, грубыми джутовыми мешками; женщины и их грузы чуть не лопались от достатка, от выгоды. Девушка завидовала богатству торговок, уверенной качке их бедер.
Проходы петляли, путались, лабиринт, казалось, извивался как живой. Щербатые улыбки, негромкие смешки. Она шла, а по сторонам разыгрывались междоусобицы – воздух между ларьками полнился оскорблениями торговок-конкуренток, в жаркой перебранке взлетали, мелькали руки. Споры – это забава. Быстро собиралась толпа, и никто не замечал, как девушка скользила мимо.
Седла фула, кожаные упряжи, отделанные серебром. Прилавки ломились от товаров. Просо и гвинейское сорго. Высоченные курганы ямса, пирамиды апельсинов с Бенуэ. Кассетные магнитофоны, музыка режет уши. Великолепные горы резиновых вьетнамок, стойки пластмассовых солнечных очков. Какое изобилие.
По шатким мосткам она переходила забитые мусором сточные канавы. Вдоль дороги выстроились забегаловки. Мясницкие прилавки, забрызганные кровью и усеянные мухами. Мальчишки, истекая по́том, вертят шампуры, жарят кузнечиков. Она миновала стойки килиши – мясо в корке красного перца вялится под солнцем, восхитительно даже на вид. Она продралась мимо продавцов фате с их супами, густыми от кускуса. Женщины помешивали в бурлящих котлах эфо элегуси – пар отдавал овощами и арбузными семечками, – а в очагах кипели семовита и перечная похлебка. От голода кружилась голова, все тело ныло мечтой о горстке амалы.
На площади за продуктовыми лавками акробаты балансировали на лезвиях мачете. Придерживая канистру, она протолкалась ближе. Там, где акробаты, кидают монетки, а где их кидают, там и теряют. Гуттаперчевые люди напрашивались на аплодисменты – юноши стояли, небрежно закинув ногу себе на плечи, будто шарфик, и так же небрежно глотали огонь, пускали огненные струи над головами зрителей. Грохот медных тарелок добавлял зрелищу азарта. Она отвела глаза, принялась разглядывать толпу.
А в толпе, под ногами в сандалиях – смятая купюра. Двадцатка найр, не меньше. Может, если притвориться, что споткнулась, уронить канистру, нагнуться за ней, протянуть руку…
Воровство или нищебродство? Она поглядела на свою правую руку, вообразила, что руки больше нет.
И тут поняла, что за ней наблюдают.
Оглянулась, совсем близко увидела одного из стражников эмира – алый тюрбан, на солнце пропеченное лицо. Посмотрел, как она смотрит на упавшие деньги, и двинулся к ней. Пыльное облако невидимости, в которое она так старательно куталась, вдруг улетело, точно песок под харматаном. Она отвернулась, хотела было протолкаться прочь, услышала, как стражник ее зовет, и снова обернулась, задыхаясь от ужаса. Но когда их взгляды встретились, в пожелтевших глазах его не было гнева. Он покосился на найру. Ногой подтолкнул к ней мятую бумажку и с густым замфарским акцентом произнес:
– Ты что-то уронила.
Вообще-то, это грубость – толкать предметы ногами, но сейчас, здесь, в толпе это что угодно, только не грубость. Он понимал, и она понимала. Он кивнул – мол, давай бери, и она нагнулась, почти опустилась на колени, схватила деньги, прошептала:
– На годе [15] , – и исчезла в толчее.
Она скорчилась в подворотне, из кармана вытащила остальные засаленные купюры, разгладила на ладони. Даже с монетками, собранными у мечети, сытно поесть не выйдет. Но хватит на яйцо и, может, мисочку фура да ноно, йогурта с пшеном и имбирем. Женщина в ларьке зачерпнула чуток, подождала, пока девушка доест, забрала миску. На вкус – как саванна после дождя. Йогурт для ребенка, пшено для ходьбы, имбирь для храбрости.
И когда она уже было решила, что выкрутится, останется, пожалуй, в Зарии, выпросит грязную работу где-нибудь в рыночном ларьке, неподалеку раздался голос. Мужской, и спрашивал он:
– Беде? Бери-бери?
Беззубый мужчина, закутанный по-сахельски, обращался к ней, широко ухмыляясь, пытаясь прочесть ее шрамы.
Шрамы рассказывают историю – всегда так. Мужчина подбородком указывал на ее узорчатую кожу.
– Дукава? Дакакари? Арегва?
Его догадки ложились все кучнее, все ближе к цели, и она обратилась в бегство.
– Адавара? Туарег? – закричал он вслед.
Голос растворился в уличном гаме, но потрясение эхом отдавалось в груди.
39
Красильни Зарии располагались за рынком, на окраине. Здесь рулоны ткани сутками вымачивали в густой жиже из пепла и индиго, и жижа бродила, синела почти до черноты. Здесь же были алые красильни для стражи эмира, и для узловатых узоров под названием «вдовий глаз», и для «звезды небесной».
В тот день варили королевские цвета – малиновый, что кровью тек по ткани, и бежевый, такой теплый, что будто мед на языке. Она оглядела свои драные одежды, некогда тоже густого цвета индиго, оглядела запястья, худые и бессребренные, и внутри снова поднялось отчаяние.
«Ты. Должна. Идти. Дальше».
Она наполнила канистру водой, ушла из города, сгибаясь под бременем ужаса. Она не бывала южнее Зарии. Теперь каждый шаг – будто вслепую с высокой стены.
Дорога вывела ее из города, а там раскинулись холмы, распахнулась саванна. Вдали вздымались плато; с каждым шагом Сахель оставался дальше.
Как будто всю жизнь пешком, родилась из ходьбы.
40
Лора Кёртис, без руля и ветрил в зале 2Б, рядом мать и брат. Детектив Сол открыл очередную папку, протянул через стол очередную бумажную кипу.
– А это, собственно, документы, которые получал ваш отец. Наш техотдел вынул их из кэша. Ваш отец стер их незадолго до аварии. Думал, что все вычистил, но… Вот. Он их подписывал, потом сканировал и отправлял обратно в Нигерию по электронной почте.
С той же въедливой сосредоточенностью Уоррен изучил и эти бумаги.
– Глядите, – сказал он. – Вот тут. Это от профессора Кассори из Лагосского университета, кафедра африканской духовной культуры. А это от Джозефа Суле, старшего менеджера кредитного отдела в Абудже. Сложно, что ли, их найти? Вот это бланк Центрального банка Нигерии, подписано начальником отдела международных переводов. Вы посмотрите!
– В Центральном банке Нигерии нет отдела международных переводов, – сказал Сол. – Центральный банк такими вещами не занимается. Центральный банк строит денежную политику. Он не разыскивает потерянные наследства и не берет комиссию за вывод денег из страны. Это все фальшивки, все до одной. А подписи подделаны.
Лора уловила эту разницу между «фальшивкой» и «подделкой». Фальшивка – ненастоящий предмет или документ. Подделка – нечто видоизмененное так, чтобы напоминало настоящее. Подпись – подделка. Пластмассовые цветы – фальшивка. Ее отец застрял не в фальшивом мире, но в поддельной реальности – ее видоизменили, чтоб напоминала нечто иное.
Уоррен этого нюанса не улавливал.
– Ну, не знаю, – сказал он. – Непохоже на подделки.
– Вообще-то, похоже. Часто фальшивые документы на вид сложнее и официальнее настоящих. Настоящему документу незачем потрясать вас своей подлинностью, а фальшивому это полезно. – Детектив Сол навис над столом. – Вряд ли многие люди, включая нигерийцев, когда-нибудь видели официальный документ из Центрального банка или знают, как выглядит бланк правления Нефтяной комиссии дельты Нигера. И существует ли оно на свете. Антитеррористический сертификат? Сертификат отдела ООН по борьбе с отмыванием денежных средств? Чистые выдумки.
– Выплаты и документы, – вставила детектив Роудз, – ограничены только фантазией мошенника.
Уоррен кисло воззрился на мать:
– И ты не знала? Не замечала ненароком, что батя, например, получает документы из Центрального банка Нигерии?
За нее ответила Роудз:
– Судя по банковским выпискам, ваш отец регулярно платил в «Почтовые ящики и не только». У них отделение в Саннисайде.
– Я туда заезжал, – сказал сержант Бризбуа. – От меня два шага. Открыть ящик без ордера я, конечно, не мог, но приемщица сказала, что можно и не открывать. В ящике пусто. – И Лориной матери: – Вы не знаете, случайно, что ваш муж мог сделать с оригиналами документов? Бумажными?
– Барбекю, – ответила она.
– Что?
– Барбекю. Развел костер за пару дней до… до несчастного случая. Я и внимания не обратила, но… он запалил костер, хотя весь двор был в снегу. Сказал, полезно иногда разжигать, чтоб жаровню паутиной не затянуло. – Она посмотрела на Лору, глаза на мокром месте. – Надо было мне сообразить, что дело неладно. Мы эту жаровню уж сколько лет не доставали.
– Но у нас тут и без оригиналов улик выше крыши, – сказал Уоррен. – Эти жулики с батей переписывались. Имена, адреса, телефоны, что угодно.
Детектив Роудз заговорила с ним медленно, будто с очень тупым ребенком:
– У них адреса на бесплатных почтовых серверах, письма они шлют массово – настолько массово, что в итоге адрес закрывают. Техотделу иногда удается с невероятным трудом вычислить конкретный IP, это да. Но письма-то шли через десяток разных стран. Мы только и можем сказать, что письма вашему отцу, вероятно, присылали из Лагоса.
– Я бате сам почту настраивал, – сказал Уоррен. – У него работал спам-фильтр.
– Эти люди умеют их обходить. Все время прочесывают Интернет – у них работа такая. Ищут объявления, сидят в чатах, читают онлайновые каталоги. Электронный адрес не так уж сложно угадать. Спам-фильтры большую часть перехватывают. Но не всё.
– Ладно, ладно, ясно, – сказал Уоррен. – В Интернете все анонимы, это мы знаем. Но вы сюда посмотрите. – Он протянул ей пачку распечатанных отцовских писем. – Тут ведь еще телефоны. Вы же можете отследить номера, выяснить, кто звонил.
– Телефоны есть, – сказала Роудз. – И ваш отец, несомненно, считал, что разговаривает с высокопоставленными банковскими сотрудниками и министрами. Но телефонные коды сообщают нам другое.
За нее продолжил Сол:
– Нигерия – это как Дикий Запад. Шансы найти человека по телефонному номеру близки к нулю. – Он толкнул по столу записи звонков. – Видите? Все номера начинаются с восьмидесяти. У них это код мобильных телефонов, в основном предоплаченных. Платишь поминутно, документов не спрашивают, кредитную историю не проверяют – вообще никаких бумаг. Номера и телефоны более или менее одноразовые. Позвонил и выбросил. Не отследишь.
– Хорошо, хорошо, – сказал Уоррен. – Телефоны одноразовые, но деньги-то нет. Папа выслал из страны больше двухсот штук. С ними-то как? Кто-то же должен был где-то расписаться? На свой счет перевести? Можно ведь найти счета, заморозить средства – даже часть вернуть, мало ли.
– Боюсь, не выйдет, – сказал Сол.
– Это почему?
– В таких аферах в основном используют переводные векселя или электронный перевод – «Вестерн юнион», «МаниГрэм». Средства пересылаются в одно отделение, снять можно в другом. В любой точке мира. Бумаг опять же не остается, никакой истории, номеров счетов нет, вообще никаких проверок. Почтовые переводы, электронные, сетевые – это как наличку пересылать.
– Все равно что непомеченные банкноты в конвертике отправить, – вклинилась Роудз.
– Нигерийская полиция должна застать мошенника прямо в банковском отделении, – объяснил Сол, – когда он забирает деньги с фальшивым паспортом, и даже тогда – дальше-то что? У нас с Нигерией нет соглашения об экстрадиции. А если бы и было, деньги забирают мелкие сошки. У нигерийской полиции и без того дел навалом – не хватало еще патрулировать местные «Вестерн юнионы», чтоб защищать иностранцев от них же самих. Четыре-девятнадцать так устроено, ничего не попишешь.
Лора подняла голову – как обычно, сделала стойку на новое слово.
– Четыре-девятнадцать?
– Так эти аферы называются. Это из нигерийского уголовного кодекса, статья о хищении или приобретении права на чужое имущество путем обмана. Короче, любое мошенничество. Вошло в язык. – У Лоры вновь проснулся интерес, и Сол оживился. – У нигерийцев то еще чувство юмора. Теперь «четыре-девятнадцать» означает любую хитрость или надувательство. Мальчик прячет от отца табель – говорят, что мальчик лечит отца по четыре-девятнадцать. Девочка крутит шашни на стороне – значит, кидает своего парня на четыре-девятнадцать. Они ловкость четыре-девятнадцатых в песнях эстрадных прославляют. А самые неприлично успешные мошенники – народные герои. Но тут важно не забывать: четыре-девятнадцать – это бизнес. Приносит стране сотни миллионов долларов в год. Больше Нигерии, древнее первородного греха. Ровесник страстей. Четыре-девятнадцать охотятся за мечтами. Средние потери в такой афере – где-то в районе двухсот пятидесяти тысяч долларов, нередко больше. Видимо, столько в среднем стоят грезы.
– Да они над нами смеются, – сказал Уоррен. – Прямо слышу, как эти уёбки ржут и транжирят батины деньги. Честное слово, если найду этих мудаков…
– Не советую, – ответил Сол. – Четыре-девятнадцать завязано на преступления посерьезнее. Наркотики, работорговля, банковские ограбления – список можете продолжить сами. Нигерийские героиновые синдикаты нередко причастны и к четыре-девятнадцать. Оно тоже прибыльно, только грязи поменьше.
– Вы, я вижу, много знаете про Нигерию, – сказал Уоррен.
– Много.
Лора посмотрела на детектива:
– Вы там бывали?
– Бывал.
– В Лагосе?
Он кивнул.
– Какой он?
– Как в будущее заглянуть.
– Так плохо?
Он кивнул.
– Давайте, – сказал он, – я вам кое-что покажу. – Нашел Западную Африку в «Гуглкартах». – Вот Нигерия. Через нее течет Нигер. Он впадает в Атлантический океан – вот Дельта. Она огромная, там один из крупнейших нефтяных промыслов в мире. И это одно из опаснейших мест на земле. Военные группировки и местные боевики воюют с нефтяными корпорациями. Слыхали, наверное, в новостях.
Ничего они не слыхали.
– Люди в масках, – продолжал Сол, – на моторках, крушат нефтепроводы и скважины, взрывают платформы. Боевики похищают иностранных рабочих, убивают – страшно смотреть, с какой легкостью. И не только рабочих. Любой иностранец – потенциальная добыча. Нефть, похищения и четыре-девятнадцать – три нигерийские индустрии, которые растут быстрее всего. И зачастую пересекаются. На этом топливе работает вся нигерийская экономика.
«Буквально», – подумала Лора.
– Лагос вот здесь. – Детектив пальцем провел по побережью. – Не в Дельте, но побережье то же. Имя городу дали португальцы. Означает «болото», «стоячая вода», что-то в этом духе. Весь этот отрезок побережья раньше назывался Невольничий берег. Уже тогда было опасно. Первые путешественники на картах предупреждения писали: «Многие вошли, немногие вышли». А сейчас, если поедешь, начнешь вопросы задавать, любопытствовать, скорее всего, окажешься в Лагосской лагуне, и лицо у тебя будет очень удивленное. Если кому взбрело в голову прокатиться в Нигерию, потери свои возместить, я только одно могу сказать: не стоит.
И Лора поняла, что означает пустой коридор за стеклом. Детективы не солгали. Никто не смотрел. А почему? Потому что не будет никакого расследования, продолжения не предвидится. Они уже положили папу под сукно. И теперь объясняют нам почему.
Она посмотрела на Сола:
– Денег не вернешь.
Тот кивнул.
Денег не вернешь. И отца тоже.
– И никого не арестуют?
– Направим, что есть, в королевскую конную, они зафиксируют. Вам честно сказать? Больше тут ничего не сделаешь.
Сержант Бризбуа наблюдал за Лориным лицом. Заговорил мягко.
– Никого, – сказал он, – не арестуют.
41
После ливней в Лагосе парит. В такие ночи к коже липнет даже шелк.
Кладбищенская улица четко прорезает континентальную часть Лагоса. К югу от автострады Бадагри, мимо Дворца Королей и мечети, резко сворачивает, рассекает переулки и вновь впадает в автостраду. Отрезая тем самым внушительный кус земли: на одном конце интернет-кафе Фестак-тауна, на другом – мосты Лагосской лагуны.
Все надгробия, какие еще стояли вдоль Кладбищенской, давно потерялись, попрятались за хаосом бензоколонок и пристройками к многоэтажкам. Но если знать, куда смотреть, – мимо детского сада Айоделе, где улица вдруг сворачивает, но до пересечения с Одофин – увидишь высокую стену и кованые ворота. Эту глыбу побеленного бетона с мавзолейными вратами легко принять за вход на то самое кладбище. Ан нет. Это ворота Международного делового экспортного клуба, хоть он и не обозначен как таковой. Да и вообще никак не обозначен.
Уинстон подождал, пока худой человек с глазами как болото позвонит, затем повернулся к камерам слежения.
Щелкнули кулачки – открыто. А внутри – сюрприз. Открытый двор, криво уставленный дорогими авто – усеяны каплями, отполированы до блеска, застыли в собственных отражениях. Даже в тисках сиплого страха Уинстон созерцал эту величественную автовыставку с неким даже почтением. «Ауди», «бенц», «кадиллак», «роллс»; названия марок на языке – точно сласти медовые.
Сюрприз за сюрпризом. За этим двором – другая дверь, тяжелее первой, а за ней – еще один двор. Высокие стены, ни одного окна. Брусчатка в подпалинах, тяжкая, спертая духота.
В дальней стене еще одна дверь, а за ней термитник, лабиринт смежных комнат – смежных, собственно говоря, зданий, где коридоры и повороты весьма нестройны. Худой, однако, сочился по ним с исключительной грацией. До конца коридора, поворот в следующий. В комнатах предметы искусства, африканского и не только, а в одной приемной Уинстона равнодушно, на грани презрения, томно прикрыв веки, смерили взглядом две женщины. Он им кивнул – ответа не последовало. Не моргнули даже.
Где-то – кашель. Они вошли в коридор, облицованный зеркалами, приблизились к последней двери – кашель громче. А затем – запах ментолового бальзама и что-то приторное, как перезрелые фрукты или кровь в гортани.
– Ога, сэр, я его привел.
Комната большая, освещена тускло. Большой стол. Человек, отвернувшись, кашляет в платок. При каждой судороге, каждом вздохе плечи каменеют под белой рубашкой. В конце концов голос – слабый. Сильный. Такой и сякой. Взмах руки, по-прежнему спиной к визитерам.
– Садись, садись. – И затем: – Тунде, – ибо так звали худого с глазами как болото, – принеси пацану чего-нибудь холодненького.
Тунде выскользнул из комнаты, а Уинстон сел. Стол – обширная плита полированного дерева, в полумраке блестит.
Хозяин наконец развернулся к Уинстону:
– Ел сегодня? – Лицо как кулак. Глаза красные.
Уинстон кивнул, выдавил улыбку:
– Да, сэр. Спасибо, что спросили.
– Имя мое – Иронси-Эгобия. Меня называют ога, но «мистера» вполне достаточно, будь добр. Я не ценитель любезностей и за формальностями не гоняюсь. Что-то ты напряженный. Будь добр, расслабься.
– Благодарю вас, сэр. – И Уинстон чуточку расслабил плечи.
– Я тебе представился. А ты мне нет.
– Адам, сэр.
– А, первый человек. Удачный выбор. Ты зачастил в мои кафе, Адам. Всегда даешь на чай – не слишком много, но и не очень скупо. На чай даешь… аккуратно. Никогда не шумишь, всегда вежливый. И не водишься со спамерами. Из чего я делаю вывод, что у тебя имеется образование.
– Да, сэр.
– Колледж?
– Университет.
– В Лагосе?
– Да, сэр. – Ложь. Не в Лагосе, но все-таки образование имеется.
– Ага. – Иронси-Эгобия скривил губы. – Родители, значит, гордятся?
– Надо думать…
Иронси-Эгобия откатился в кресле подальше, прикрыл рот платком, закашлял, выворачивая легкие наизнанку, и кашлял так сильно и так долго, что, когда вновь повернулся к Уинстону, весь был в испарине. На платке осталась кровь; Уинстон сделал вид, что не заметил.
Опять возник Тунде – и так же беззвучно; на подносе – стаканы лимонада и серебряная чаша с крупными ледышками. Чашу Тунде передал ога, а тот взял со стола пестик для льда – письма он им, что ли, открывал? Иронси-Эгобия потыкал в ледышку, уронил осколки в стакан Уинстона – а несколько секунд назад этими пальцами отирал выхарканную кровь.
«Нечего мяться. Пей».
– Спасибо, сэр, – сказал Уинстон, поднося стакан к губам. Допив, вытер рот. – Очень освежает.
– Вот у меня тут пестик, – сказал Иронси-Эгобия. – Нынче кубики замораживают в холодильнике – кому они нужны, эти пестики? Почему их еще выпускают? Чистая показуха, вроде туши и перьев. Теперь пестик для льда – просто символ статуса. И оружие. Как и перо. – Он улыбнулся, приглашая Уинстона улыбнуться вместе с ним.
Пестик в руке Иронси-Эгобии разросся, замаячил грозно.
– Я сам из дельты Нигера, – сказал Иронси-Эгобия. – Но вырос в Старом Калабаре, у иезуитов, среди игбо. Красивый город. Знаешь Калабар?
– Никогда не бывал на востоке, сэр. Но Калабар знаю. Если не ошибаюсь, бывшая португальская колония?
– Именно. Меня зовут – если по-настоящему – Михаил, как архангела. И даже это не мое имя. Мне его подарили братья в семинарии. Хочешь правду? Я и не помню, как меня по-настоящему зовут. – Он засмеялся – и смеялся, пока не закашлялся. Потом, ухмыляясь, с повлажневшими глазами, прибавил: – Смешно? Мальчик из христианской семинарии забыл свое христианское имя.
– Я… я даже не знаю. – Уинстон глянул на Тунде, но тот ни намеком не выдал, надо ли Уинстону посмеяться.
– Иронси-Эгобия – имя, которое я себе взял сам. Укрепить решимость, приманить удачу. Честолюбие вознаградить.
«Эгобия» – это на йоруба, языке, на котором Уинстон говорил с дедушкой и бабушкой. «Эго» – «деньги», «бия» – «приди». «Эгобия» – скорее заклинание, чем взаправдашнее имя. «Придите, деньги».
А «Иронси»?
– В честь генерала, – пояснил Иронси-Эгобия. – Крепкая кость. Сильный человек, вождь.
Это у нас генерал, пришедший к власти после январского переворота в 1966-м, – переворота, в результате которого премьер-министр Нигерии был убит, а премьеры штатов посажены за решетку. Спустя полгода случился новый переворот, генерала свергли, похитили, пытали и убили. Одни говорили, что его привязали к «лендроверу» и таскали, пока не умер. Другие – что он был казнен, как подобает военному, одним выстрелом в голову. Третьи – что он умер в разгуле беспорядочной стрельбы, превратившей его тело в кровавую кашу [16] .
До этого рывка к вершинам власти им восхищалась королева Елизавета, он командовал нигерийским экспедиционным корпусом в Конго. Уинстон видел фотографии генерала – точнее, королевы с генералом: ее величество путешествовала по Нигерии, до всех этих переворотов и перепереворотов, когда Нигерия еще входила в Британскую империю. Как раз в том году в Дельте нашли нефть. Может, отсюда и имя Иронси-Эгобии. Уинстон видел знаменитый снимок на комоде в родительской гостиной, в красивой гладкой рамке красного дерева, и лицо генерала Иронси прекрасно помнил.
– Имя течет, как пальмовое вино, согласись. Иронси-Эгобия.
Власть. Деньги. Магия.
– Это правда, – сказал Уинстон, слабея.
– Генерал Иронси был игбо. Слово «эгобия» – на йоруба. Их связывает дефис. Вот там я и живу, понимаешь? В дефисе. Там и обитаю. Я приехал в Лагос пацаном, хотел отыскать свою дорогу в этой комнате смеха. – Иронси-Эгобия улыбнулся. – Но выхода не нашел. Куда ни погляжу – мое лицо, мой голод. Тогда я стал искать молоток. И отыскал. Учился у председателя, у самого Убы [17] . Научился всему, чему он мог научить, и не только. Научился, как не попадаться. Я был знаком с Анини еще до того, как его поймали [18] . Я был на побегушках у Тафы, когда тот был генерал-инспектором полиции и еще не стал генерал-инспектором воров [19] . А когда Тафу взяли, я ушел в те воды, где помутнее. Пробовал когда-нибудь острогой забить рыбу в мутной воде? Очень трудно. Когда Эммануэль Нвуде развел бразильские банки на миллионы [20] , я об этом узнал первым. И когда вокруг Нвуде стали сжимать кольцо, я тоже узнал – раньше его. – Иронси-Эгобия вытянулся в кресле, заложил руки за голову, словно впервые задумавшись над вопросом: – Как мне это удалось? Я выжил, а другие споткнулись и упали – как? Как я, полукровка, полуигбо, полуиджо, сирота из мангровых болот, одержал победу в столь… неумолимом городе?
Надо ли отвечать на этот вопрос, Уинстон не понял.
– Безжалостная честность, вот как. На меня работают и игбо, и йоруба, и хауса, и фула. Я не делаю различий, я прошу лишь верности – и честности. Почему? Потому что мы, торговцы фальшью, должны ценить правду. Ты четыре-девятнадцатый?
– Да.
– На кого работаешь?
– Ни на кого.
– Еще раз. Кто тебя поддерживает, кто прикрывает от ареста? Что за кошка прокралась на мою территорию?
– Никто, сэр.
– Никто? Вольный стрелок, значит?
Уинстон кивнул.
– Слыхал, Тунде? У нас тут вольный стрелок, и для ремесла своего он выбрал мои кафе. Мои . Какая честь!
– Сэр, если я вас обидел…
– Нет-нет, – сказал Иронси-Эгобия. – Вовсе нет. «Знай свой путь, и хулы не будет». Братья-фармазоны, все мы – одна семья. – И затем: – У тебя стакан пустой.
Только лед остался.
– Тунде, принеси свежего. – Снова приступ кашля, снова кровавое пятно аккуратно спрятано в платок, новая порция лимонада, новая горсть ледышек. – Африканские итальянцы, – сказал Иронси-Эгобия. – Так нас называют. Слыхал? Говорят, что нигерийцы – это африканские итальянцы. Но вообще-то, это про вас. Про йоруба. Про тебя и твою родню – это вы итальянцы. Часы твои. «Ролекс»?
– Да, подделка.
Иронси-Эгобия кивнул, поцокал языком, как полагается.
– И отличная подделка, насколько я вижу.
– Благодарю.
– Африканские итальянцы. Игбо – африканские евреи. Вот как их зовут. А хауса и фула – африканские арабы. Ахинея, потому что африканские арабы – это арабы . И такая ерунда на каждом шагу. Лагос – нигерийский Нью-Йорк. Абуджа – наш Вашингтон, Порт-Харкорт – наш Даллас, и так далее. А между прочим, мы были первыми. Человечество вышло из Африки. Все человеческое происходит отсюда, все добро и зло. И я тебя спрашиваю, Адам, первый человек: отчего это мы – какие-то итальянцы? Это итальянцы – европейские нигерийцы. Это Нью-Йорк – американский Лагос. А Даллас – техасский Порт-Харкорт. Еще льда? – Снова тычок пестиком, снова пальцы роняют ледышку в лимонад. – Слыхал такую песню, Адам, – «Четыре-де-вятнадцать – игра фармазона»?
– Да, сэр, слыхал.
– Так вот, это не игра. Это бизнес, и ты знаешь, в чем суть этого бизнеса? Возмездие.
– Возмездие?
– Возьми Бразилию. Ее богатство выстроено на работорговле. Работорговля питала бразильскую казну, давала капитал, рабсилу. Распрекрасная жизнь богатых бразильцев – следствие неописуемых преступлений. И чего нам – рыдать, если бразильский банк развели на миллионы? Эти деньги замараны кровью. Рабы и алмазы, нефть и золото. Даже шоколад. Все в крови. Что сталось бы с Англией, не будь Африки? Англия без Африки – это Англия без империи. Короны британских королев блистают кровью – рубинами, изумрудами, вырванными у Африки. Ты что, историю Африки в университете не учил?
– Я… я торговлю изучал.
– Торговля приносит нам плоды истории, Адам. И если нигерийцы умеют воровать, так это мы у британцев научились. Мы обчищаем банковские счета, ладно; но они-то – целые континенты. Однако я вот что тебе скажу: если подозрение сильнее доверия, а ненависть сильнее любви, тогда зависть сильнее лести. И уверяю тебя, свою долю украденного мы себе вернем. Европейские, американские банки живут в роскоши, как свиньи в помоях, на наших бедах разжирели. И продолжают себе жиреть. Куда утекают нефтяные денежки из Дельты? На оффшорные счета, в иностранные банки, обратно к потомкам работорговцев. Толстомордые ойибо пердят как короли за заборами вилл в Порт-Харкорте, а народ на улицах живет на соплях и объедках. Вот и пускай эти банкиры, эти рабовладельцы – преступники эти – вернут чуток награбленного на континент, который обнищал по их милости. Этого требует справедливость. И Господь Бог. «Наказать детей за вину отцов» [21] . И не только детей, но и детей их детей. Ты Библию почитай, там все черным по белому. Тут двух мнений быть не может, Адам, наша работа – возмездие. Наш бизнес – месть.
И до лампочки, что управляющий того самого бразильского банка был японцем. До лампочки, что последние подвиги 419, с придыханием освещенные в газетах, обанкротили тайваньского бизнесмена. Черт с ней, с этой гонконгской вдовой, у которой выманили все подчистую. Нигерийские 419-е сосали и из других нигерийцев, кидали нигерийских экспатов, подстраивали липовые телефонные звонки из липовых больниц, требовали денег на спасение жизни родственников. Уважающий себя фармазон не ограничивается белыми богачами. Кидала кидает, мугу ведется – так уж оно устроено. Дело не в национальности – дело в деньгах. И плевать, и до лампочки. Уинстон предпочел ни о чем таком не поминать, мудро придержал язык за зубами.
– Четыре-девятнадцать – не игра, это состязание воль, – продолжал Иронси-Эгобия. – Нигерийская смекалка против жадности ойибо, и смекалка всегда выигрывает. Почему? Потому что жадность застилает глаза, туманит взор. А смекалка его фокусирует. Мы – сборщики налогов, Адам. Мы взимаем налог на жадность. Нас должны на руках носить, а не в тюрьму сажать, но при этом отчего-то преступники – мы. Это мы-то – преступники! И эта болтовня о нигерийской «культуре коррупции». А европейская «культура жадности» что, не в счет? А американская? А ойибо, которые соглашаются на наши махинации – явно противозаконные, будь они правдой? Выводить миллионы долларов из обнищавшей страны, наживаться на невзгодах Нигерии? Мугу – они что, не преступники? Несостоявшиеся, но преступники тем не менее. Да, жертвы, – но разве не соучастники? Вот чего не понимают эти болваны из КЭФП.
Ога отвернулся, чтоб откашляться, но кашля не последовало – ни вздоха, ни крови. Ни звука. Уинстон чувствовал, как его сносит подводным течением, как темная быстрина уволакивает почву у него из-под ног.
– В церковь ходишь? – после паузы спросил Иронси-Эгобия, клокоча хрипом в груди. – Прихожанин? – И не вопрос даже.
– Да, сэр.
– Англиканец?
Уинстон кивнул.
Улыбка.
– Зла не держу. Вы, англиканцы, – вы же протестантские католики.
Нервный смешок.
– Да, пожалуй.
– Послушай меня. Мне плевать, методист ты, или пятидесятник, или баптист, или свидетель Иеговы, если ты Бога любишь. Вот я – я церкви десятину плачу со всего, что зарабатываю. Знаешь почему? Потому что я потомок Авраама. Беру с него пример. Когда Авраам пошел войной на царей ханаанейских, десятую долю добычи он отдал священникам. И за это получил Божественное благословение. Ты почитай Книгу пророка Малахии, там все есть – закон о десятине, Авраамово благословение. Но люди одного не понимают: Авраам ведь не свои деньги пожертвовал, а десятую долю того, что добыл в битве. Краденого. И Господь его за это благословил. Ты спросишь, почему я плачу десятину? Вот поэтому и плачу. Ты спросишь, как я выжил, как мне удается процветать в этом чистилище, в этом городе, который хуже сортира? Вот так и удается.
Когда заводят разговор про Бога, пора делать ноги. Делать ноги? Бежать-то куда? Дверь за столом ога – кто его знает, куда ведет. Даже улизнув от безмолвного Тунде, Уинстон окажется в лабиринте – может, в эту же комнату в конце концов и прибежит.
– Я с тобой говорю разумно, поскольку ты разумный пацан, – сказал Иронси-Эгобия. – Сразу видно. В общем, я вот что предлагаю. Я буду тебя крышевать, ты мне – платить десятину. Обмозгуй?
– Разумеется.
Тут зашевелился Тунде – поднялся, когда встал босс. Уинстон тоже поднялся. Встреча окончилась так же внезапно, как началась, и в финале рука, скользкая и вся в мокроте, сжала Уинстону предплечье.
Он даже не вернулся в интернет-кафе за зонтиком – сбежал тотчас, поймал первое же свободное мототакси, взмолился:
– Увезите меня подальше. Отвезите на остров.
Уинстон унесся через мост на остров Лагос – даже не оглянулся. Перебрался в киберкафе на авеню Аллен, классом повыше. Чуток нервничал – до его района всего несколько кварталов, вечно рискуешь столкнуться с родней или знакомыми. Анонимности поубавилось, зато прибавилось безопасности. Ездить ближе, а модные магазины и проспекты, ночные клубы и ювелирные лавки, мимо которых он проходил каждый день, знакомы, как отцовская улыбка.
...
Дорогой мистер Кёртис,
Прошу извинить за этот сбой. Требования законодательства многочисленны, однако все совершенно преодолимо. Деньги поступят на ваш счет к концу недели, я лично вам гарантирую.
Говорят, где-то поблизости от авеню Аллен похоронен Эшу, бог-трикстер у йоруба. Не мертвый – просто ждет. Такова, во всяком случае, легенда – в воскресной школе подробностей не узнаешь. Но даже собери Уинстон положенные приношения, даже знай он, как ублажить Эшу, ничего бы не помогло. На этом поле играли другие боги.
Миновал едва ли месяц, и Уинстон снова попал в полицейскую облаву. Ворвались в кафе – бронежилеты, «калаши», пиджин-инглиш пополам с лагосским уличным сленгом, в гаме, хаосе и сумятице Уинстон успел одним щелчком закрыть окно на экране. Полицейские орали, переходили от терминала к терминалу. Искали кого-то. Уинстону и в голову не пришло, что ищут его. Выпихнули его через заднюю дверь, как он ни пытался откупиться:
– Глядите, это «ролекс», возьмите себе. У меня есть деньги, я заплачу.
Загнали в патрульную машину без опознавательных знаков, а потом выкинули, но не в участке, а на Кладбищенской. Позвонили в ворота, сдали Уинстона с рук на руки.
Когда Уинстон вошел, Иронси-Эгобия разглядывал на свет квитанцию на почтовый перевод.
– Замечательно! И водяные знаки тоже. Гляди. – Протянул бумагу Уинстону. – Лучшие чернокнижники с Аквеле поработали. Икпу аквукво [22] . Настоящие художники. Ну, Адам, – или можно Уинстон? Давненько ты не заглядывал в Фестак-таун. Не от нас прячешься?
– Нет, сэр.
Выследили. В городе тринадцать миллионов жителей, а он убежища не нашел.
– Тебя арестовали. Сочувствую, – сказал Иронси-Эгобия. – На сей раз я тебя выручил, по доброте душевной выплатил залог. Правда, не знаю, долго ли смогу прикрывать тебя от полиции.
Залог? У Уинстона не взяли отпечатков пальцев, он даже до участка не доехал.
– Вернешь, когда сможешь, – сказал Ога, великодушно взмахнув рукой, словно Уинстона щепетильность одолела.
«Бежать! Куда? Как?»
Иронси-Эгобия сдержал кашель, не мигая уставился на Уинстона.
– Мы, торговцы фальшью, должны ценить правду. Ты слинял. Почему?
– Испугался.
– Меня?
Уинстон кивнул.
– Правильно. Молодец, есть чего пугаться. – Иронси-Эгобия умолк и закашлялся. Сухой, дерущий кашель, на сей раз без крови. – Я выбирал себе имя тщательно, много над ним думал. А потом подслушал, как четыре-девятнадцатые над ним изгаляются. У них этот лагосский акцент – я сначала решил, они говорят «Ирод негодный». Так нет, хуже – они меня называли «Ирония-Эго». Не на йоруба «эго», понимаешь? На английском. Я потом глянул в словарь. А ты знаешь, что, если быстро вскипятить человеческое тело, кожа отойдет сама? Честно. Соскользнет. Потому что подкожный жир быстрее тает, чем кожа, что-то в этом духе. Слыхал такое?
Ответил Уинстон едва слышно:
– Нет, сэр.
– Южноафриканцы, – продолжал тот. – Думают, это они всё изобрели. Даже «нигерийское ожерелье» – такая оригинальная вещь, и даже ее хотят присвоить. Скромный пестик для льда может стать инструментом убеждения, а выброшенная покрышка и чуток бензина – исполнить приговор. Лысая покрышка сама по себе? Да просто мусор. Но натягиваешь ее на плечи, прижимаешь ею руки к бокам, слегка плещешь бензином – и вот тебе орудие возмездия. Есть в этом красота, простота. Радужная нация! Это южноафриканцы теперь себя так называют. Ты подумай, что за галиматья! Бурые, черные и белые. Это что за радуга такая? И не белые даже – розовые, как свинина. Видал когда-нибудь черно-буро-свинскую радугу?
Уинстон, онемев, потряс головой.
– Так вот, «ожерелье» изобрели у нас. Фокус в том, чтоб надрезать покрышку – не посередине, а ниже, поближе к краю. Не так туго выйдет, зато проще натягивать. И бензина ровно столько, чтоб резина загорелась. Если чересчур, бензин горит плохо. Если не хватает, придется крики слушать, неприятно. А если сделать как полагается, покрышка и тело замечательно сгорят. А кожа слезет. Редкое зрелище. – И затем: – Я их, знаешь ли, спрашивал. Они горели, а я спрашивал: «Как меня зовут?»
Комната поплыла. Уинстона затошнило.
– Будешь платить мне десятину. – Дебаты завершились; где-то в паузе Уинстон уже уступил. – Шестьдесят процентов мне, – сказал Иронси-Эгобия, – плюс десять процентов ловцу и еще десять на расходы.
– Какому ловцу?
– Фармазону, который посылает «формат» и получает ответ. Первому контактеру. Он передает мугу дальше, «рассказчику». Это будешь ты. Настанет пора – передашь мугу «банкиру». «Банкир» организует платежи и закроет дело, когда надо. А «силовик» обработает мугу напоследок – звякнет, пригрозит, все такое. У нас есть внештатники в Англии и США – если потребуется, лично явятся под дверь. Но такое редко бывает. Веселей, Уинстон! Времена массовых рассылок и сбора адресов позади! Можешь наконец дать свободу своим талантам! Нечего их разбазаривать на «форматы» вслепую, на «вырезать и вставить», хватит уже кругами ходить. Я не просто так тебя трясу. Я не уличный пацанчик, который под мостом заныкался, плату за проход берет, а сам ничего не делает. Я предоставляю услуги. Скажи-ка мне, сколько у тебя сейчас мугу в разработке?
– Три… может, четыре.
– Всего-то? Ха! Да я тебе в десять раз больше дам. Ты у меня разбогатеешь, и к тому же я тебя прикрою, и ничего с тобой не случится. Никаких больше арестов. Давай покажу кое-что.
Он извлек очки для чтения из кармана рубашки, нацепил на нос и стал похож на школьного учителя. Открыл том в кожаном переплете. Тяжеленный – Уинстон сначала решил, что это Библия.
– Уголовный кодекс Нигерии, исправленное издание. – Иронси-Эгобия долистал до весьма замусоленной страницы, – очевидно, не только Уинстону доводилось выслушивать эту декламацию. – Статья четыреста девятнадцатая Уголовного кодекса, «Хищение или приобретение права на чужое имущество путем обмана или злоупотребления доверием». «Мошенничество, то есть хищение чужого имущества или приобретение права на чужое имущество путем обмана или злоупотребления доверием наказывается лишением свободы на срок не менее пяти лет…» Ну и так далее. Конфискация имущества, замораживание банковских счетов, все дела. Но вот что здесь достойно внимания: «Подозреваемый может быть задержан без ордера суда при условии, что задержание происходит в момент совершения нарушения».
Он замолчал, улыбнулся Уинстону, глядя поверх очков.
– Понимаешь? Вот поэтому они учиняют такой бедлам. Врываются, хотят застукать четыре-девятнадцатых за нарушением. Обычная полиция ведет себя прилично – можно дать им на лапу, все уладить по-джентльменски. А эти диверсанты из КЭФП вламываются в кафе, как носороги, в Фестаке и не только – да кто ж их так воспитывал? Вот от чего я тебя прикрываю. Это тебе не лавка, где у меня спамеры тусуются. Я предлагаю другое. Я предлагаю кое-что получше. Не интернет-кафе, а интернет-клуб. Частное заведение, только для членов клуба, двери на запоре, видеокамеры под потолком. Даже самые рьяные легаши и самые ретивые агенты КЭФП так запросто не вломятся и тайком не пролезут. Им надо получить доступ, позвонить в дверь, их запишут, проверят документы. У фармазонов внутри полно времени смыться.
Умно. Уинстон это понимал, несмотря на тошноту и ужас.
– Мы работаем в тени, – сказал Иронси-Эгобия. – Нам одного надо бояться – солнышка, публичности. В тени мы и сами скользим, как тени, куда угодно просочимся. Покажи-ка мне крытку, в которую можно засадить тень. Пока мы трудимся усердно и деньги гребем не на виду, никто нас пальцем не тронет.
Ога был прав. В том-то и беда. Уинстон не желал усердно трудиться во тьме, как будто это постыдно – деньги зарабатывать. Он хотел работать открыто, под солнцем. Законы гибки; наверняка ведь можно размять их, растянуть, чтобы втиснуть и 419?
– У тебя будут лучшие чернокнижники Лагоса. Завещания, заказные письма, свидетельства о рождении – и смерти, – финансовые отчеты, дипломатические паспорта, документы из ЦБ с личной печатью директора. У меня даже есть печатники, которые под заказ набирают газетные заголовки, настоящую газету. «По нефтяным контрактам Дельты недосчитались миллионов». «Иностранный рабочий погибает в страшной аварии, не оставив наследников». Какую хочешь байку рассказывай – мы предоставим документацию. Даже веб-сайты можем делать, зеркала – показать, как громадные состояния чахнут на нигерийском банковском счете, на любое имя, какое скажешь.
«Тем и заняты состояния в Африке, – подумал Уинстон. – Чахнут».
Хотелось сказать вот что: «Мне приостановили паспорт. У меня судимость. Я не могу уехать из Нигерии. Помогите мне. Помогите, а я вам отдам десятину в размере ста процентов. Хоть ста десяти». Секретные типографии на улице Олуволе, подпольные печатные прессы на Аквеле. Если умеют из воздуха творить свидетельства о рождении, может, и визы сотворят? Или даже паспорта?
Вот о чем он хотел спросить, но не спросил. Даже мечтать об этом опрометчиво. Потому что Уинстон понимал: приехать в Лондон по фальшивому паспорту – это значит навеки стать беглецом и никогда не работать по специальности. В итоге, вероятнее всего, арест и депортация в Нигерию, где ему предстоит отнюдь не состоятельно чахнуть в тюрьме Кирикири. Закончить дни свои в руинах, никогда, до скончания веков не уехать из Лагоса.
Да и с чего бы ога помогать Уинстону бежать из клетки? Уинстон и так в тюрьме. Иронси-Эгобия все говорил, но Уинстон едва слушал.
– Мобильники мы скупаем оптом. Сканеры есть, копиры есть. Штемпели любого оттенка, конверты любого размера, почтовые марки любой страны. Проголодался, хочешь пить – есть мясо, есть напитки. Девочки – для тех же целей. А если кому из твоих мугу хватит дурости заявиться лично – это ж манна небесная. Дадим шофера, дадим костолома – кто понадобится, того и дадим. У нас адвокаты на зарплате, легавые. «Ноги» забирают деньги в «МаниГрэм» и «Вестерн юнион». Если что не так, арестуют и побьют их, а не тебя. Ты мозгами-то пораскинь. – Он сложил очки, отодвинул. – Вешай свою лапшу сколько влезет, никто тебе не помешает. Как у нас говорят? «Рука руку моет». Ты мне, я тебе. Рука руку моет. На ноги друг другу не наступаем. Только плати десятину мне, вознаграждение ловцу плюс десять процентов на расходы – взятки всякие. Проще некуда.
«…сказал слепец ныряльщику».
Иронси-Эгобия опять закашлял кровью, отвернулся, прижал платок к лицу, будто хлороформом дышал. Бульк на вдохе, хрип на выдохе.
Уинстон утоп по шейку, подводное течение затягивало его, голова уходила под воду. И откуда-то донесся запах бензина – скорее воспоминание о будущем, чем реальность.
42
Живот рос, а она худела; словно ребенок питался ее голодом.
Если умрешь здесь, кто по тебе заплачет? Кто проводит в последний путь? Она знала ответ: никто. Кости начисто объедят муравьи-бегунки, она и дитя ее украсят этот пейзаж вместе с прочими скелетами – белыми, изящно изогнутыми коровьими костями, останками машин, выбеленными и пропеченными до хрупкости, брошенными у дороги, разграбленными подчистую. Эти автомобильные скорлупки усеивали асфальт свидетельствами влияния песчаных наносов на водителей и опасности обгона на крутых поворотах.
Земной шар, вращаясь, скрипел и замедлялся. Сбивался шаг, канистра не держалась на голове. Руки тощие, как птичьи косточки. Глаза полузакрыты. Она не шла по этой земле – еле ковыляла, и в канистре ритмично плескались остатки воды.
«Я умру здесь, и кто по мне заплачет?»
И когда она уже готова была упасть – странное видение. Мохнатая овца за рулем мотоцикла. Овца не без апломба проехала мимо, задумчиво, вхолостую жуя, с видом весьма царственным. Девушка едва не расхохоталась – расхохоталась бы, да сил не хватило, – а потом сообразила, что означает это знамение.
43
Крушение ее отца реконструировали методично, как саму аварию: разъясняли родным, шаг за шагом – хотя, считала Лора, точнее было бы сказать «стадия за стадией». Повествование детективов из отдела экономических преступлений больше всего напоминало стадии горя по Кюблер-Росс, только первым пунктом значилось не отрицание, а сомнение, затем ликование, а в конце – не приятие, но отчаяние.
Солнце сдвинулось. Зимний свет, приглушенная синева. В окне напротив Лоры больше не было отражения – лишь коридор под трубками флуоресцентных ламп. Кубики льда в стаканах истаяли до ледяных пластинок.
Они читали письма, которые получал отец, одно за другим клали их под сукно.
«Поздравления с тождествами!» Лора озлилась. Одна и та же ошибка, несколько раз, под разными именами. «Я мечтаю о тождестве справедливости». Приходилось сдерживаться – не вносить поправки, не обводить в кружочек, не исправлять «жд» на «рж». «Тождество»! Может, и впрямь. Может, отправитель и получатель тождественны. Друг другу.
– Заметили что-то? – Бризбуа уперся взглядом в Лору, пока та изучала письмо.
– Нет, – сказала она. – Ошибку словоупотребления.
– То вдова погибшего генерала, – сказал детектив Сол. – То чиновник, который лямзит деньги из казны или выводит фонды из Нигерийской национальной нефтяной корпорации. Или давно потерянный родственник, о котором вы впервые слышите, кладет на счет баснословные деньги, а потом гибнет в авиакатастрофе или разбивается на машине. Иногда деньги в чемодане, закрашенные черным, чтоб тайно вывезти из страны. Особым веществом очистите купюры – и деньги ваши! Несколько настоящих купюр там попадается, но в основном резаный картон. Примитивный трюк. Уличные фокусы, только прибыль гораздо больше.
– И люди верят? – спросил Уоррен.
– Постоянно.
– Детали могут быть любыми, – сказала детектив Роудз, – но суть не меняется. Мы переведем вам кучу денег. Вы храните их у себя на счету, а за это получаете жирные комиссионные либо всю сумму, если родственник умер или вы вдруг выиграли в лотерею. Ни рисков, ни затрат, доход невероятный. На этот крючок и ловят. Пускай деньги побудут у вас, и все. Безопасно на сто процентов! Никакого риска! Ага. Поначалу они все так говорят.
Роудз криво улыбнулась Лоре – сестре, товарке. Это она о мошенниках? Или о мужчинах?
«И с какой стати она решила, что я ее пойму? Потому что мы обе женщины?»
Это что, методика беседы такая? Способ обойти рубежи обороны, внушить тебе, что между вами есть некая связь? (Ну да.) Детективов этому учат? (Учат.) Я что, подозреваемая? (Нет, не подозреваемая.) Теперь уже нет. Вот чего не знала Лора: отец перед смертью хотел перевести все страховые выплаты на ее имя, но страховщики отказали. Сержант Бризбуа знал. И детективы. А Лора так и не узнает.
– Никого, – сказал Бризбуа, – не арестуют. – Лора не поняла, что «никого» означает «и ее тоже».
Уоррен тряс головой:
– Как батя мог на такое купиться?
– Вы не представляете, как легко вляпаться, – ответил Сол. – Вам внушают, что вы имеете дело с людьми, у которых высокий статус и важные должности, – банкирами, нефтяными магнатами, крупными чиновниками, министрами, юристами. С теми, чьи подписи подделаны на документах. Генеральная прокуратура. Советник президента по экономике. Исполнительный директор Национальной нефтяной корпорации. Придает вес.
– И вас постоянно торопят, – сказала Роудз. – Твердят, что действовать надо незамедлительно. Это такая методика соблазнения. Они не хотят, чтобы вы приняли взвешенное решение. Они хотят, чтоб вы кинулись в омут.
– И они изолируют жертв, – прибавил Сол. – Подсовывают бумагу – договор о неразглашении, на вид легальный. Внушают, как важна абсолютная конфиденциальность. Не хотят, чтоб жертвы делились с родными, друзьями, даже с супругами.
– Отрезают вас от близких, – продолжала Роудз. – Гигантское давление – хранить огромную тайну. Тяжкое бремя. Сами понимаете.
– Пожалуй, – сказала Лора.
– Жертвы, с которыми я беседовал, – сказал Сол, – часто говорили, что эта изоляция от близких хуже всего, хуже потери денег. Когда карточный домик рухнул, что неизбежно, им как будто ногой в живот заехали.
«Не в живот, – подумала Лора. – В сердце».
– Впасть в отчаяние легче легкого. И надо доползти до той минуты, когда сможешь принять случившееся и сделать выводы.
Вот оно. Пятая стадия Кюблер-Росс. Как по учебнику читают. А если не хочешь принимать? Если хочешь призвать виновных к ответу?
– Мошенники перекладывают бремя доверия на жертв. Чтобы те решили, будто это они должны доказывать, что достойны доверия. – Сол взял одно письмо. – Вот, смотрите – они его спрашивают: «Откуда мы знаем, что вы не скроетесь со всеми деньгами?» Равновесие сил смещается, на жертву давят, перекладывают ответственность, она хочет доказать свою честность. И кроме того, это рассеивает подозрения. – Пауза. – Изощреннейшая психология, если вдуматься.
– И при этом, – сказала Роудз, – они тебя прощупывают. Сколько у тебя за душой, сколько можно выманить. Поэтому один Антитеррористический сертификат стоит семьсот долларов, а другой семь тысяч.
– Что рынок выдержит, то и ладно, – вставил Сол.
Уоррен кивнул: про экономику он понимал. Он так же поступал с собственными клиентами.
...
ТЕМА: Перевод средств из ЦБН
ДАТА: 28 сентября, 21:47
Мистер Кёртис, у нас небольшое осложнение. Центральный банк Нигерии не может перевести ТАКУЮ КРУПНУЮ СУММУ на зарубежный счет, если там в резерве не набирается 100 000 долларов США. Подтверждаете ли вы, что можете покрыть эту сумму? Поймите, это ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ИЗ СООБРАЖЕНИЙ БЕЗОПАСНОСТИ. К вашим деньгам не получит и не сможет получить доступ никакое третье лицо, но, боюсь, мелочный управляющий директор ЦБН Р. Бола Солудо причиняет нам немало хлопот. Он потребовал, чтобы я сообщил ему точную цифру, поскольку опасался встретить во мне обычного мошенника! Я попытался угадать сумму ваших сбережений, но управляющий посмеялся надо мной и сказал: «Мы проверяли и знаем, что это неправильно!»
Прошу вас, помогите справиться с этой заморочкой.
С большой искренностью,
Лоренс Атуче, профессор коммерции
Лагосский университет
ТЕМА: Ответ: Перевод средств из ЦБН ДАТА: 28 сентября, 21:52
Привет, 100 не проблема. У нас свой дом. И наши пенсионные сбережения.
«У нас», а не «у меня». «Наши», а не «мои».
Лора отметила это притяжательное, и ей полегчало. Что бы ни говорил розоволицый ангелочек в банке, отец понимал, что это и мамин дом. Не его дом – их .
...
ТЕМА: Ответ: Ответ: Перевод средств из ЦБН
ДАТА: 28 сентября, 22:07
Спасибо, друг мой. Это замечательные новости! Я сию минуту побегу в банк. Деньги должны прийти на ваш счет завтра к позаранку.
С превеликой благодарностью,
Лоренс Аттуче, профессор коммерции
Лагосский университет
Лора оторвалась от распечаток:
– Профессор собственное имя неправильно написал. Сначала с одним «т», а тут с двумя. – Протянула распечатку детективу Солу. – Видите?
Тот хмыкнул:
– И впрямь. Столькими именами и личностями жонглируют – иногда, небось, забывают, кто они есть на самом деле.
– Видите, как они нагнетают ожидания? – сказала детектив Роудз. – Деньги идут! Вот-вот придут! В любую минуту! Просто аппетит дразнят. Вначале все радужно и птички поют, а потом возникают сложности. И так каждый раз.
...
ТЕМА: Последний вопрос
ДАТА: 1 октября, 21:37
Дорогой мистер Кёртис,
Касательно васего перевода
Боюсь, возникла последняя небольшая заминка…
К счастью, она мелкая и легко разрешима, но если мы не справимся с этой мелочью, мы не сможем двигаться дальше. Центральный банк Нигерии подтвердил, что деньги переводятся. Пожалуйста, перейдите по ссылке на ЗАЩИЩЕННУЮ ВЕБ-СТРАНИЦУ (см. ниже), где показан баланс счета – на ваше имя, сумма $35 600 000. Перевод отправлен! Остались только подпись и нотариальное заверение, и дело сделано.
Поэтому вы должны явиться в центральный офис ЦБ в Лагосе в течение двух (2) рабочих дней и подписать все необходимые документы. Мисс Сандра заранее вас благодарит.
Поднимая бокал за нашу удачу,
Лоренс Атуче, профессор коммерции
ТЕМА: Ответ: Последний вопрос ДАТА: 1 октября, 21:46
Я не могу все бросить и полететь в Нигерию! У меня даже паспорта нет.
ТЕМА: Ответ: Ответ: Последний вопрос ДАТА: 1 октября, 22:12
Нет-нет! Я предвкушал, как после получения вами перевода мы встретимся лично, я напою вас шампанским, и мы отпразднуем. Не страшитесь! Я только что разговаривал с Банком, и мне сказали, что если у вас нет возможности приехать, вы можете назначить своим представителем аккредитованного поверенного, который подпишет нотариальные документы от вашего имени.
Центральный банк, как правило, обращается в адвокатскую контору «Белло и Усман». Мистер Усман – воспитанный и достойный джентльмен, и его честность и компетентность я лично могу загарантировать. Разовый гонорар за его услуги составляет $ 900. Я спросил мистера Усмана, не может ли он вычесть сумму из перевода, но это оказалось невозможно, так как едва деньги покинут страну, он лишится всяких гарантий получения платежа. Я сказал ему, что вы человек исключительной порядочности, но юристы есть юристы, и они всегда «играют по правилам».
С многочисленными извинениями,
Лоренс Атуче, профессор коммерции
ТЕМА: Ответ: Ответ: Ответ: Последний вопрос ДАТА: 1 октября, 22:14
Юристы, значит? Они везде одинаковы хаха
– Ваш отец подписал доверенность лагосской адвокатской конторе «Белло и Усман».
– Может, вам тогда с ними связаться? – спросил Уоррен.
– Да не существует никаких «их», – сказала Лора. – Господи Иисусе, Уоррен, что тут непонятного?
– Окороти язык, – сказала их мать, стряхнув безразличие.
– А если кто-нибудь возьмет и согласится? – спросила Лора. – Полетит в Лагос и к ним явится?
Детектив Сол поглядел на нее.
– Кое-кто пытался. Приезжали в Нигерию, ворошили грязь на дне.
– И что?
– Я же говорю – обычно всплывали потом в Лагосской лагуне.
– А если… если их выманить? Притвориться, например, инвестором? Переиграть роли.
– Опасная игра. На их территории.
– А на нейтральной территории с ними нельзя встретиться? В посольстве?
– Велики шансы, что, если и уйдешь живым, денег все равно не вернешь.
– А если, – сказала Лора, – дело не в деньгах?
44
Овца на мотоцикле.
Лишь когда мотоцикл проехал, девушка в индиго разглядела мотоциклиста – посадил животное на руль, поверх овцы глядит на дорогу.
Она едва не расхохоталась – расхохоталась бы, да не хватило сил. А потом сообразила: с овцой на руле он вряд ли едет далеко. И она погнала себя дальше, за следующую дюну. А там – видение еще замечательнее: сияющий город на равнине, светящийся даже в полдень.
Она добралась до границы Сахеля, дошла до Кадуны. И быть может, выживет, иншалла.
Мимо с грохотом катили тягачи с платформами, груженными до отказа, как верблюды. Люди в развевающихся белых халатах ехали на мотоциклах без овец. А вдалеке – приземистые контейнеры и кишечные трубы городских нефтеперегонных заводов, комплекса до того расползшегося, что она поначалу приняла его за отдельный город. Вдоль трубопровода она зашагала в Кадуну.
Однако переработанная нефть с этих заводов до местных бензоколонок, похоже, не добиралась. Перед бензоколонками – теми, что еще не закрылись, – выстроились длинные очереди раздраженных машин. Она миновала несколько наглухо заколоченных заправок с рукописными табличками «БИНЗИНА НЕТ».
С бензиновым дефицитом на свет вынырнули полные надежд барыги – молодежь, торговавшая бензином с черного рынка, в пластмассовых молочных канистрах и литровых бутылках. Когда она проходила мимо, к придорожному ларьку подъехал полицейский патруль – не оштрафовать, а поторговаться за канистру.
Кадуна.
Город назван в честь реки, река – в честь крокодилов. Впрочем, кадуны, что когда-то бревнами плавали в заиленных водах, давно повывелись, исчезли, как львы из Сахеля. Она еще не бывала в столь огромных городах – говорят, миллион человек, а то и больше. Она никогда не видела таких широких проспектов, таких ослепительно-белых стен. Куда ни взгляни, архитектурное величие – элегантные гостиницы и высоченные банки самим блеском своим славили богатство. Кинотеатры и кондитерские, парковочные стоянки и парикмахерские столбики, которые крутятся . И повсюду озлившимися гусями переругиваются машины.
По улицам лавировали автобусы – самодовольные, как петухи, ярко-зеленые, ярко-лиловые, – и с ревом петляли мототакси, а пассажиры цеплялись за спины водителей, плотно зажав свертки под мышкой. Целый город свертков – раздутых, раскачивающихся, открытых, опустошенных.
Входя в город, она услышала полдюжины диалектов и языков разом – слова выкрикивались, выпевались, выговаривались, выдыхались; город от них звенел, воодушевляя даже ее, совершенно ослабевшую. Здесь ей наверняка найдется место.
Но Кадуна есть Кадуна. Крокодилья река, зубастый город. Тут главное – ступать легонечко, будто птичка, что выклевывает остатки мяса из крокодильих зубов. За пекарней «Страус» она порылась в мусорных ящиках и пустых мучных мешках, откопала пакет сладких «улиток». «Улитки» заплесневели, но она аккуратно соскоблила плесень и съела кислый хлеб.
Мимо центрального рынка она дошла до окраин Сабон-Гари. Здесь, как и в Зарии, кварталы чужаков не обозначены как таковые, однако четко очерчены. Грязные акценты христианского юга. Торговцы игбо и йоруба. Нупе и тив. Эти семьи могут жить здесь поколениями, но навеки останутся незваными гостями. Теперь она – одна из них.
45
«А если дело не в деньгах?»
От Лориного вопроса детектив Роудз запнулась. К чему это она?
Но не успели сгуститься ее подозрения, вмешался Уоррен:
– Надо подать в суд на батин банк – они же позволили выслать сбережения из страны! Засудить «МаниГрэм» и «Вестерн юнион». И нигерийское правительство.
Лора читала отсканированные документы. Подпись отца под доверенностью на имя воображаемого поверенного, нанятого для ведения воображаемого перевода воображаемых денег.
...
Я, нижеподписавшийся ГЕНРИ КЁРТИС, настоящим передаю исключительные права и юридические полномочия действовать от моего имени с целью получения разрешения на перевод и сохранение суммы, указанной в 133-42, Д-РУ ТЕОДОРУ УСМАНУ, ПОВЕРЕННОМУ.
Другая начиналась так:
...
Я, ГЕНРИ КЁРТИС, настоящим поручаю Центральному банку Нигерии перевод суммы $ 35 600 000,00 на банковский счет…
Та же подпись, что в Лориных школьных табелях.
– Обычно жертва первым делом платит юристам, – сказала Роудз. – Но коготок увяз – всей птичке пропасть. В последнюю минуту непременно случаются непредвиденные задержки, а между тем у тебя перед носом размахивают мечтой о гигантском доходе.
– Это называется «вымогательство авансовых платежей». В платежах, собственно, и есть суть, – сказал Сол. – Налоги, пошлины, платеж за простой, за хранение коробок с вымышленными деньгами. Сертификаты отдела по борьбе с отмыванием денежных средств – их вы уже видели. Комиссия за перевод, за обработку, за страхование.
– Вам советуют записывать все расходы, – продолжала Роудз, – потому что их якобы возместят с процентами, как только поступит перевод. Но перевод, ясное дело, так и не поступает. – И затем, прицелившись в Лору улыбкой, втираясь в доверие: – Все равно что ждать, пока парень позвонит назавтра после ночи накануне.
– Ничего об этом не знаю, – ответила Лора, и в голосе ее звякнул лед.
– Ну, значит, вам повезло больше, чем многим из нас, – легко рассмеялась Роудз.
Детектив Сол передал через стол еще какие-то сканы – страницы из гроссбуха, аккуратно заполненные, записано все до пенни: отец старательно и, само собой, честно до педантизма записывал расходы. Убийственное зрелище, как одинокий разворот на зимней дороге.
На прочие документы Лорина мать толком не глянула, а эти рассмотрела, восхитилась добросовестностью Генри.
– У нас баланс подводил всегда он, – сказала она. – Все записывал.
– Чем больше жертва вкладывает, тем больше продолжает вкладывать, – сказал Сол. – И в итоге гоняется за собственными деньгами, швыряется тем, что осталось, отчаянно пытается вернуть то, что потеряно. Оттуда дорога только вниз, и обычно в конце банкротство. А то и хуже.
– А если скисаешь, они давят сильнее, – прибавила Роудз. – Ты как будто угодил в подпольную аферу, и тебя затягивает все глубже. Афера съедает всю твою жизнь. Тайная, безжалостная – и ты отрезан от тех, кто тебе всех ближе.
Почему он ничего не сказал – хоть что-нибудь? Хоть раз? Он поэтому звонил Лоре среди ночи? Надеялся, что она задаст правильные вопросы?
– Давление нагнетается, – сказала Роудз. – Нагнетается, нагнетается, не отпускает ни на секунду.
Они уже подбирались к последним мучительным спазмам.
– Мошенники переиначивают ситуацию, выдают себя за подлинных жертв, – пояснил Сол.
...
Мистер Кёртис, я разорился сам и разорил свою семью! Чтобы покрыть недостачи, которые отказались покрывать вы, мне пришлось продать дом. Зачем мне вам помогать, если вы не держите слова?
– Иногда внушают вам оптимизм.
...
Мистер Кёртис, Господь Бог на нашей стороне. Вы не можете сейчас нас бросить. Подумайте о девушке – неужели вы оставите ее на произвол судьбы?
– Заговаривают о справедливости, об отчаянии.
...
Если вы сейчас умоете руки, мистер Кёртис, мисс Сандре останется лишь покончить с собой, потому что я не смогу ее защитить, а сама она не в состоянии противиться требованиям нечестивых личностей, которые сбежались на запах крови и уже сжимают кольцо.
– Разумеется, – сказал детектив Сол, – кончает с собой отнюдь не мошенник. – Он пожалел об этих словах, не успели они сорваться с языка, но семейство так оцепенело, что и не заметило толком.
...
ТЕМА: Вы меня убили!
ДАТА: 1 декабря, 23:59
Мистер Кёртис, у меня больше нет сил скрывать свой гнев! Вы отказываетесь выплатить последние $ 20 000,00 за проведение денег через таможню, хотя вам прекрасно известно, что больше платежей не потребуется.
Вы бросили меня и предали. Я заложил свою фирму, влез в долги и продал семейное достояние и фамильные ценности. Из-за вас я потеряю всё! Большую часть этих расходов я оплатил, и теперь требуются только $ 20 000. Вот и все, что стоит между мною и моей гибелью. Отчего я вам доверял?
Прилагаю документы, подтверждающие залог и необходимые банковские выплаты – выплаты, которые должны были покрыть вы! Которые я покрыл от вашего имени!
Почему вы так равнодушны, когда на кону миллионы долларов и будущее счастье мисс Сандры!!!
С омерзением пред лицом вашей бесчестности,
Уильям Авеле, душеприказчик
д-ра Атты, покойного директора
Комитета по Контрактам НННК
– Всегда остается один «последний платеж», – сказала Роудз. – Они обвиняют жертву в бесчестности и двуличии. Нападают, оскорбляют. И упорства им не занимать.
– А если жертва грозит разоблачением? – спросила Лора.
– Ой, – улыбнулся Сол, – к этому они готовы.
...
ТЕМА: Ваши угрозы ничего не значат! НИЧЕГО!!!
ДАТА: 7 декабря, 23:32
Неужели вы настолько глупы, мистер Кёртис? Вы смеете мне угрожать???
Хотите пойти в полицию – идите. Я уже и сам подумываю туда пойти. Вы же понимаете, что ваше поведение незаконно. Вы пытаетесь контрабандой вывести деньги из другой страны. Вы соучастник преступления, мистер Кёртис. Вы грабите Африку и расплачиваться будете в тюрьме!
Идите в полицию – они возьмут вас под стражу. Каково тогда будет вашей жене и детям? Как вы это объясните Хелен? А внукам?
Переведите деньги или готовьтесь к последствиям.
Уильям Авелле
– А когда наконец становится ясно, что из жертвы больше ничего не выжать, мошенник внезапно бросает ему спасательный круг, – продолжал Сол. – Предлагает все исправить одним махом – разом возместить все убытки. По сути, использует жертву как службу обналичивания. Присылает банковский чек на порядочную сумму. Или тратту, или корпоративный чек, неважно. Велит жертве обналичить, половину оставить себе – сумма обычно больше, чем жертва спустила, – а остаток переслать на другой счет.
– Что и случилось с вашим отцом, – пояснила Роудз Лоре.
– Приходит чек. Жертва приносит его в банк. Чек проходит, вроде все в порядке. Жертва возместила свои потери и радостно переправляет остаток на другой счет. Но люди недопонимают, что значит «чек прошел». Если он прошел, он необязательно подлинен. Ваше местное отделение банка – не спецы по подделкам. Банк проверяет, какая у клиента кредитная история – а у вашего отца она безупречна, – сколько лет он является клиентом и так далее, затем проводит чек. Банк ведь знает, что возместит убытки, если что-то пойдет не так.
– Ваш отец был клиентом лет тридцать, – сказала Роудз. – У него недвижимость, он взял под нее кредит. Сумма под гарантию дома.
– Дайте угадаю, – устало сказал Уоррен. – Чек отфутболили.
– Можно и так сказать. Чек оказался поддельным.
– Но господи боже, это ведь банк виноват?
– Кассиры в банке – не следователи по делам о мошенничестве, – сказала Роудз. – Чек прошел через систему до центрального отделения, там его отметили и отправили обратно. Пока липовый чек распознают, несколько недель пройдет. И если уж не церемониться, преступление совершил ваш отец, а не банк. Неумышленно, но тем не менее. Ваш отец принес в банк фальшивку. Пытался банк обмануть.
...
Прекрасные новости! Полностью удостоверенный чек уже в пути. Пока мы ждем последнего перевода, вы возместите все убытки. Вычтите то, что мы вам должны, и верните остаток. Таким образом мисс Сандра получит деньги, и на них не наложит лапу ЦБН. Все в выигрыше! Вы получите все, что вам причитается, а мисс Сандра будет спасена от безнадежности!
– Банк возместит потери через лишение права выкупа и продажу собственности вашего отца…
– Собственности моих родителей , – разъярилась Лора.
Мать сжала ей локоть, попыталась утешить, как в детстве:
– Все в порядке, миленькая.
– Батя же мог просто объявить себя банкротом? – сказал Уоррен.
– Мог, – сказала Роудз. – Но результат тот же. Ваши родители потеряли бы дом. Сбережения не вернулись бы. А из-за поддельного чека вашему отцу предстояло бы уголовное расследование.
– Порой, – сказал Сол, – когда все заканчивается, мошенники опять выходят на жертву, представляются следователями Интерпола, или КЭФП, нигерийского Отдела по борьбе с мошенничеством, якобы хотят помочь жертве выследить жуликов и вернуть потерянное. Разумеется, не задаром.
Все равно что наблюдать за автокатастрофой в замедленной съемке.
«Эгберифа».
– Был, – сказал детектив Сол, запуская по столу последнюю бумагу, – еще один платеж. С кредитки вашего отца. Кредит был весь выбран, но платеж прошел. Всего за несколько дней до… несчастного случая.
– Билет на самолет, – сказала Роудз.
Лора выпрямилась.
– Папа собирался в Нигерию?
– Билет не в Нигерию. Из Нигерии. На имя Сандры Атта.
– Она летела сюда? – спросила Лора. – Она же не существует?
– Не существует. Билетом никто не воспользовался. Сдали его, деньги оставили себе.
А силуэт в тенях, на который отец писал жалобу?
– Под окном никого не было? – спросила Лора.
– Мы никого не нашли.
Должно бы полегчать – но не полегчало. Только грустно. Безликие мошенники влезли отцу в самый мозг, пробудили демонов… В день прилета папа, наверное, поехал в аэропорт. Приехал и стал ждать. Ждал и ждал. Если вдуматься, ждет до сих пор.
...
Привет. Это Генри. Передайте, пожалуйста, мисс Сандре: в пятницу я встречу ее в аэропорту, чтобы она точно попала куда надо и получила защиту как политическая беженка. Не волнуйтесь, депортировать не дам.
«Спасибо, сэр, да благословит вас Бог. Вы добрый человек».
– Последний кирпич – страх, – сказал детектив Сол.
– Они обращают твои страхи против тебя, – пояснила Роудз. – Но редко требуется присылать кого-то лично с угрозами. Обычно жертвы обходятся своими силами.
«Последний кирпич – страх». В ближайшие недели, когда развернутся дальнейшие события, Лора будет вспоминать эти слова. И спрашивать себя: а если не дашь страху точку опоры? Если откажешься бояться?
Финальная шквальная переписка, обрывки писем туда-сюда:
...
Любишь свою жену?
«Конечно, люблю». Тогда заткнись и не морочь голову. Понял? Мы мафия. Мы найдем и убьем! тебя. От твоей жизни одни ошметки останутся.
«Вы уже всё сделали».
Ты покойник. Мы знаем, где ты живешь. Мы сожжем твой дом дотла.
«А как же девушка?»
Нет ответа.
...
«А как же девушка?»
Нет ответа.
46
На Кацинской развязке в Кадуне выброшенным на берег кораблем застыла громадная цистерна – на боках рукописно и размашисто значилось: «Мечтать не вредно». Потно блестящие шоферы грузовиков и пассажиры междугородных автобусов, застрявшие здесь на ночь, проталкиваются под навесы кафе, заполоняют проходы меж деревянных скамей, над клеенками выкрикивают заказы.
Девушка стояла снаружи, наблюдала, как тарелка за тарелкой продают разогретые полуфабрикаты. Всего 150 найр – и ей бы нашлось место у прилавка. 150 найр; все равно что миллион.
Сгущался вечер; она держалась на отшибе, у границы стоянки. Подсчитала шансы, отметила, где мужчины кричат громче и пьют больше, – понадеялась, что там и заснут крепче. Легла на картонку в бетонной трубе и стала ждать, когда стихнет смех.
Так проголодалась, что не уснешь; она отсчитывала часы. Один за другим островки веселья стихли, и она выползла наружу под голубой свет разбухшей луны. Ни облачка на небе, никакого укрытия. «Нельзя женщине в тягости странствовать после темна». Однако ночь не темна, а это не странствие.
Спрятав канистру в трубе, она заскользила вдоль сточной канавы, выглядывая, не бродят ли где мальчишки или пьяные мужики. Наконец, глубоко вздохнув, покинула убежище и по тропинке зашагала в логово гиен. В проржавевших нефтяных бочках тут и там посреди шоферского лагеря запоздало мигали искры; вокруг плотно сгрудились грузовики, мужчины спали на циновках, оглушительно храпя. Она подкралась ближе.
Надеялась, как обычно, на выброшенные шампуры с суйя и кожуру манго, но нашла гораздо больше.
Даже сердце на миг замерло – пришлось остановиться, успокоиться. Целый бараний бок, гора мяса на кости, висел на шампуре над очагом; мясо, остекленевшее в собственном жире, обуглилось и остыло. Вокруг валялись тела, но голод гнал ее глубже в стан врага. Она шагала осторожно, лавировала между спящими шоферами и грудами мусора. Три-четыре шага – и она у цели. «Это не воровство», – сказала она себе. Если не возьмет она, мясо достанется бродячей собаке, или крыса за ним приковыляет…
Опасливый шажок, потом еще один.
Но не весь мир спал. Кто-то еще бодрствовал, наблюдал за ней. Она двинулась к очагу, и тогда в темноте нарисовалась фигура, шагнула навстречу.
Во тьме проступила улыбка.
– Это что у нас тут такое? – осведомилась она.
