Глава 26
Генри Мэдсен обитает в большом, довольно обветшалом доме на участке площадью в четверть акра. От соседей участок отделен высокой изгородью и плотным заслоном деревьев. Окнами дом выходит на Ричмонд-парк, самый большой в Лондоне. На момент прибытия первой из групп реагирования в доме заметны языки огня. Через несколько минут, когда уже появляются пожарные, набравшее силу пламя с жарким гудением прорывается наружу. Почти сразу за пожарными к месту подлетает вооруженная группа антитеррора и спецбригада «скорой».
По участку носятся бультерьеры, со странной бесшумностью набрасываясь на вновь прибывших. Это замедляет операцию. Отдается приказ уничтожить собак.
А пламя между тем все разгорается.
По дороге в Ричмонд-парк Лютер звонит Бенни.
— Прошерстили последние двадцать пять лет, — сообщает Халява. — Генри Мэдсенов значится шестеро. Четверых можно сразу опустить: воротничковая преступность — нелегальные банковские операции и всякое такое.
— Сексуальных преступников среди них нет?
— Как же, как же. Мэдсен, Генри Джон. Во-первых, целая серия преступлений в несовершеннолетнем возрасте: кража со взломом, вандализм, еще кража, разбойное нападение, поджог.
— Поджог?
— Попытка убийства приемных родителей.
— Это как понимать?
— Влез к ним ночью в дом и поджег кровать.
— Чувствуется, наш клиент, — говорит Лютер. — И что с ним случилось потом?
— Получил срок. Вышел на свободу в восемнадцать. Посещал принудительные консультации. В девятнадцать снова попал в тюрьму. На этот раз тяжкое телесное повреждение: накостылял кому-то в пабе во время разговора об абортах. Высказал, так сказать, свой протест. Из тюрьмы был переведен в психиатрию. Вышел в двадцать один год. После этого из-под радара ушел.
— Из чего не следует, что он был не при делах. Фотографии есть?
— Только старые.
— Как он выглядит?
— Волосы короткие. Аккуратно прилизанные.
— На пробор?
— Да, пробор на левую сторону.
— Очки, борода, усы?
— Отсутствуют.
— Отлично. Разошлем эту харю по всем новостям.
— А он не запаникует?
— Мы его в землю вроем. Чтобы он в заботах о норе остался в Лондоне.
— Это понятно. Но где?
— А вот это вопрос, дружище.
Через двадцать минут Лютер прибывает к месту. На нем куртка с капюшоном, которая обычно хранится в багажнике его «вольво». Пальто пришлось скинуть: провоняло бензиновой гарью.
Роуз Теллер уже там. Лютер идет к ней.
— Ну и когда же, — спрашивает он, кивая на строение, — можно будет попасть туда без проблем?
Бывает, проходят дни, прежде чем пожарище остывает в достаточной мере, а заодно завершается оценка структурных повреждений. Так что, может статься, доступа в дом до завтра и не жди. Но Теллер не стоит без дела; она делает звонки и где криком, где воркованием, где мольбами, но все-таки, ссылаясь на цейтнот и угрозу для жизни ребенка, вымогает право досрочного доступа в помещение.
Пожарники все еще заняты тушением тлеющих углей, когда Лютер надевает противопожарный шлем с дыхательным аппаратом и, пройдя мимо трупов собак, сквозь пенистые фонтаны шлангов ступает в обгорелый дом.
Прихожая, вся в жирной копоти, сильно задымлена и обильно припорошена золой и сажей. Окна лопнули от жара. Все здесь насквозь промокло (и откуда столько воды?). На голову сеются брызги и стекают ручейки; дыры в стенах обнажают розовый изоляционный материал. Того и гляди, обрушится взбухший потолок.
Наверху Лютер находит детскую спаленку — кроватку, матрасик для переодевания. На металлической вешалке — одежда крошечных размеров, для девочки и мальчика. На некоторых вещах все еще висят ярлыки с ценами. На стене — обгорелая репродукция с изображением Винни-Пуха. В кроватке одиноко лежит старый-престарый, мокрый-премокрый плюшевый мишка. Лютер задумчиво на него смотрит.
Дальше идут две спальни для взрослых. Набрякшие водой постели, сожженная одежда — все сбрызнуто жидкостью для разжигания и предано огню.
Внизу — библиотека. Нацисты. Евгеника. Разведение собак. Биология. Опаленные портреты бонз национал-социализма; Шпеер, Гитлер. Благородные собаки…
Криминалистам здесь явно ловить нечего.
Кухня от огня пострадала меньше. Сырости и дыма хватает и здесь, но оба окна, даром что в темных штрихах сажи, все же уцелели и не лопнули.
Лютер заглядывает в кладовую, в которой складированы консервы всех видов. Он осматривает шкафы. Кастрюли, сковородки… В высоком посудном шкафу возле кухонной двери обнаруживается стерилизационный набор с несколькими почерневшими бутылками реагентов.
Лютер открывает холодильник, и там, на полках, обнаруживает целые ряды почти нетронутых детских бутылочек: молоко, питательные смеси. Одну из них он вынимает из холодильника, взбалтывает и с бьющимся сердцем подносит к лицу, что, по сути, бессмысленно: перед глазами — словно непроницаемый экран.
Лютер обыскивает весь холодильник и находит надкусанную плитку шоколада с отпечатками зубов.
Кто-то из пожарных ведет его через укрепленную дверь вниз, в подвал. Сверху надгробием нависает гнетущая громада дома. Вдвоем они пробираются по темному подземному коридору, сквозь тяжелую завесу дыма. Лютер сосредотачивается на своем дыхании, тайком опасаясь, как бы не запаниковать в этом склепе.
Коридор выводит к подобию бывшего овощехранилища, где в конце их встречает еще одна укрепленная дверь. Пожарник ее отмыкает. Внутри — койка. Рядом — книжная полка. Лютер смотрит на поврежденные водой книги. Без перчаток к таким не хочется и прикасаться. В привидения он не верит, но создается впечатление, что предметы, пропитанные человеческим отчаянием, сохраняют в себе его горестные следы.
Это жуткое подземелье Лютер покидает, чувствуя, как в ушах отдается быстрый, громкий стук сердца. Поднявшись, выбирается наружу. Взвесь воды из шлангов окружает голову туманным ореолом. Земля вокруг взбита в грязь. Сверху стрекочет вертолет.
Из радужного облака влаги показывается Роуз Теллер.
— Ну что? — с ходу спрашивает она.
— Ушел. И Мия вместе с ним.
— Уфф. Нет худа без добра.
Ему на это остается лишь хмыкнуть. Плюмажи дыма, что поднимаются над домом, на фоне бледного купола лондонского неба уже теряют свою густоту.
— Ему ведь надо как-то выбираться из Лондона, — прикидывает Лютер.
— Может быть, его сын чем-нибудь поможет нам? Скажет, куда он мог направиться?
— Мэдсен ему ничего не говорил на этот счет, — хмуро отвечает Лютер.
На мокрой лужайке, как грибы после дождя, проглядывают трупы собак. Прикрыв ладонью рот, Лютер подходит к одной из них. Опускается на колено.
Мелькает и тут же исчезает смутное воспоминание о том, как он когда-то вот так склонялся над трупом собаки, — кажется, это был желтый ретривер, — в чьем-то подъезде или прихожей.
А у этого питбуля прострелено плечо. Видимо, чуть позднее кто-то из службы антитеррора подошел и из жалости влепил ему пулю в голову. Пуля прошила псу череп и ушла в землю. У собаки отсутствует часть верхней губы. Причем шрам это старый, давно затянувшийся. Нос тоже изувечен.
Лютер указательным пальцем проводит по собачьей шкуре — через латекс перчаток все еще ощущается живое, но уходящее тепло. Грудь и бока испещрены старыми шрамами. Лютер ласково похлопывает собаку, проводит против шерсти, чувствуя, как она с приятной упругостью сопротивляется под рукой.
Затем он подходит к следующей собаке — пегой, с белым пятном. Этому псу пуля снесла полморды, так что шрамов не разобрать. А впрочем, вот они, веревками идут по спине и ребрам. Сильно повреждены задние лапы.
В третьей собаке больше от стаффордшира, чем от питбуля. К собакам у Лютера отношение такое же сентиментальное, как у Рида к старым солдатам. Особенно к стаффам. У них есть качества, поистине достойные восхищения. Например, стафф не на жизнь, а на смерть будет биться за ребенка. Вцепится в обидчика и не отпустит.
Лютер широкими шагами обходит дом с тыла, приближается к длинному гаражу, заходит внутрь. По обеим сторонам гаража тянутся вольеры, полные взбешенных дикоглазых собак. Псы мечутся, остервенело кидаются на сетку, скалят зубы, кровожадно вращают глазами. Но при этом совершенно не лают.
Лютер внимательно смотрит на них. Его разбирает предательский, извращенный соблазн: а если сейчас взять и сунуть туда, через сетку, руку? Просто так, из любопытства — поглядеть, что они с ней сделают.
Он разворачивается и идет к выходу.
У торца гаража, в квадрате света дожидается Роуз Теллер. Лютер, не замедляя шага, проходит мимо.
— Дайте знать, — бросает он на ходу, — если кто-нибудь что-нибудь найдет.
Он прокладывает себе путь через скопившуюся толпу зевак и корреспондентов. Оглядевшись, находит Хоуи. Та торопливо хлебает кофе вместе с бригадой медиков и парой полисменов в форме.
Лютер, учтиво извинившись, за локоток отводит ее в сторону.
— Как там? — интересуется она.
— Изабель, — смотрит ей в глаза Лютер. — Я тебе сейчас даю выбор.
— Не поняла?
— Мэдсен понимает, что мы уже дышим ему в затылок, — говорит Лютер. — А потому дело принимает малоприятный оборот.
— Еще неприятней, чем раньше?
— Да.
— Шеф, я вас все-таки не вполне понимаю.
— Если ты отправишься со мной, — говорит он, — это может иметь для тебя последствия. Если останешься здесь, ничего этого не будет. Тебе решать. Но если ты решаешься, то мы влезаем в это оба. И будет то, чему суждено быть. Так вот: ты со мной?
Хоуи колеблется, но лишь секунду. Кинув себе под ноги стаканчик с недопитым кофе, она почти бежит вслед за Лютером к машине.
Генри везет Мию в какое-то тихое место: там одни деревья и не слышно шума транспорта. Мягко прошуршав шинами по листве, он ставит машину у обочины.
Генри снова вдавливает девочку в пространство перед пассажирским сиденьем. Наклонясь, достает из бардачка блокнот, в котором лихорадочно что-то строчит. Зачеркивает, снова пишет, уже более спокойно.
— Сядь, — говорит он наконец.
Мия смотрит на него снизу вверх сквозь пряди волос; ее бьет дрожь.
— Сядь сюда, — указывает он. — Рядом.
Мия присаживается на сиденье. Генри кладет ей на колени блокнот и включает в салоне свет.
— Ты можешь это прочесть? — спрашивает он. — Мой почерк разберешь?
Мия кивает.
— Молодец, — одобряет он. — Так вот, слушай. Мы кое-кого разыграем, понятно?
Мия кивает.
— Вроде как шутка такая. То, что ты сейчас должна сказать, на самом деле неправда. Но если ты этого не сделаешь как нужно, мне придется наказать тебя, поняла? Не хочется, но придется.
Мия, шмыгнув носом, кивает.
— Вот и здорово, — говорит он. — Готова?
Она опять кивает. Генри вынимает мобильный телефон. Мия видит, что это айфон ее папы. Она знает, что на нем куча фотографий — ее, брата, мамы. Отец постоянно смущал Мию тем, что показывал эти фотографии всем подряд.
Генри по памяти набирает номер и прикладывает трубку к уху Мии.
Слышатся гудки, затем приятный голос говорит:
— Алло?
Мия косится на своего мучителя, и тот ей кивает.
— Меня зовут Мия Далтон, — читает она по бумажке. Перед следующей строчкой она запинается, голос у нее дрожит. Но дядька вроде не злится. Наоборот, чем сильнее ее страх, тем больше это ему, похоже, нравится.
