Глава 25
Рид тормозит такси. Через двадцать минут он уже в цеху. По прибытии выясняется, что его стол оккупировал Бенни Халява.
— Извини, — оправдывается Бенни.
— Да брось ты.
Свой мокрый плащ Рид набрасывает на спинку Лютерова кресла и сразу же лезет в компьютер.
— Как шея? — интересуется Халява.
Рид покручивает головой в обе стороны, показать, насколько ему теперь лучше.
Лютер кивает констеблям в форме, дежурящим у дверей, и, пригнувшись под притолокой, бесшумно ступает в палату, где лежит Патрик. В руках Лютер держит тонкую кожаную папку.
В помещении царит искусственный зеленоватый сумрак. Парнишка подключен к вентилятору и кардиоаппарату. Здесь же на пластиковом стуле сидит и клюет носом Хоуи. Поздновато заметив Лютера, она всполошенно вскакивает со стула, стряхивает дрему.
— Он уже заговорил? — осведомляется Лютер.
— Нет.
Лютер покачивает головой, словно в укор самому себе: дескать, ну и вопрос. Делает шаг в сторону кровати, где под морфиновой капельницей лежит скрытый под бинтами паренек.
Уловив постороннее присутствие, тот приоткрывает глаза. Лютер пододвигает стул поближе и наклоняется к парню.
— Ты, возможно, думаешь, что я испытываю к тебе сострадание, — говорит он. — Да, я и в самом деле его испытываю. Отец поступил с тобой жестоко. Но ведь каждый, кто когда-то кого-то убивал, в свое время тоже был ребенком. И все в конце концов возвращается к тебе: то, что творил с людьми ты, теперь сотворили с тобой. Хотя ты можешь нам помочь. Помочь нам воспрепятствовать злу.
Голова паренька шевелится на подушке. Он пытается отвернуться.
— Я знаю, ты любишь его, — продолжает Лютер. — И не хочешь, чтобы с ним произошло что-нибудь дурное. Просто не можешь иначе. Да, такое бывает. Любовь у людей — своего рода механизм выживания. Иногда мы любим тех, к кому привязаны, просто потому, что в них нуждаемся. Без всякой задней мысли, как собаки. И в то же время это не значит, что тебе по нраву было то, что вы творили с ним на пару, все те жуткие вещи. Догадываешься, откуда я об этом знаю?
Паренек пристально смотрит на него одним глазом; другой заплыл кровоподтеком.
— Ты звонил в службу «Девятьсот девяносто девять», — говорит Лютер. — В ту ночь, когда он убил Ламбертов и похитил их ребенка. Знаю, ты пытался сделать так, чтобы его остановили.
Паренек отводит взгляд, болезненно щурится на потолок.
— Но ведь дело было не только в тех звонках. Прошлой ночью кто-то обзвонил в Лондоне все семьи с фамилией Далтон и оповестил их об опасности. Или, по крайней мере, попытался это сделать. Как ты думаешь, зачем этот кто-то так поступил?
Из папки Лютер извлекает фотоснимок Мии Далтон; она на каком-то пляже, улыбается.
— И вот теперь он похитил Мию. Ты ведь знаешь это, верно? И знаешь наверняка, что он задумал. Ведь ты пытался ее выручить, сделать так, чтобы она ему не досталась.
Лютер слегка отодвигается. Фотография Мии в его руке напоминает готовую ко вбросу игральную карту.
— Многие, — говорит он, — очень многие считают, что ты пытался умыкнуть ее для себя и думал заниматься с ней чем ни попадя. Где-нибудь наедине, взаперти. Ты понимаешь, о чем я. Но лично я в это не верю. Наоборот, ты пытался ее защитить. Тебе не хотелось, чтобы ее всю жизнь использовали, доводили до животного состояния, как тебя.
Паренек слабо сжимает кулаки. На худых руках ходят веревки мышц. Он упрямо продолжает смотреть в потолок.
Лютер подается ближе. Видно, как в залитых слезами глазах паренька искрами отражается зеленый свет.
— Я бы мог рассказать тебе о ней многое, — говорит Лютер. — Например, что она любит лошадок и Джастина Бибера. Но это будет просто потерей времени, верно? Потому что вы с твоим отцом об этом уже знаете. Вам известно о ней все.
Никакой реакции.
— Только ведь он не твой отец, — говорит Лютер. — Это тоже надо учитывать. И от этого не отмахнуться. На самом деле он тебе не отец.
Паренек закрывает глаза.
— На суде такое недопустимо, — говорит Лютер, — но я слежу за твоим сердцем по монитору. Вон та машинка, что пикает. — Он улыбается. — Ты не обращал внимания на этот рисунок? Возможно, что и нет. Слишком древняя для тебя эта штуковина. Она родом из семидесятых, когда я еще сам был пацаном. Так вот, та машинка, что пикает, показывает мне, когда ты говоришь правду, а когда нет, — даже когда ты не говоришь вслух.
И вот когда я сказал, что он не твой папа, она пикнула и выдала зубец.
Паренек что-то бормочет — может статься, слова отрицания. Но они слишком тихие, чтобы восприниматься на слух.
Лютер делает долгий успокаивающий вдох. Затем подается еще ближе, настолько, что губами чуть ли не касается уха парнишки.
— Человек, который зовет себя твоим отцом, — произносит он, — тот, кто именует себя Генри Грейди, похитил тебя восьмого сентября тысяча девятьсот девяносто шестого года. Тебе тогда едва исполнилось шесть.
У паренька трясется губа.
Из папки Лютер вынимает еще одну фотографию и протягивает ее пареньку:
— Узнаешь себя?
Паренек плотно зажмуривается. Отказывается глядеть.
Лютер встает. Подносит фотоснимок к глазам паренька.
— Это ты, — говорит он. — Во всяком случае, таким ты когда-то был.
Паренек сжимает кулаки так, что кожа на костяшках белеет, а на пальцах проступает багровый узор.
— Ничего, ДНК покажет, — с тихой настойчивостью вещает Лютер. — Мы знаем, что он с тобой сделал, этот твой папаша. Знаем и то, что ты пытался его остановить, причем дважды. И знаем, как он тебе за это отплатил. Так почему же тебе не помочь нам, не помочь Мии?
Ответа по-прежнему нет. Ничего, кроме зубцов и колючек на кардиомониторе.
Лютер взглядом встречается с Хоуи. Подходит к двери, приоткрывает ее, высовывает голову за угол.
— Давайте, — шепотом говорит он. — Уже можно.
Проходит долгая пауза.
Глаза паренька уставлены на дверь, через которую в палату на негнущихся ногах заходит Кристина Джеймс, в замужестве Йорк. Ее худое, изможденное лицо покрыто сеткой морщин, под глазами набрякли мешочки. В руках она теребит ручку от сумки. При этом женщина трясется так, что ее под локоть поддерживает офицер по семейным связям. Под укоряющим взглядом Хоуи Лютер невольно отводит глаза.
Патрика начинает бить судорожный озноб. Тихо, замученно скуля, он пытается спрятать от всех свое лицо.
— Прости, мама… Прости меня, мама… Мамочка, прости меня… — бормочет он.
Мечта Эдриана Йорка о велосипеде сбылась в день его рождения — в субботу, около обеда. И они с Джеми Смартом нарезали круги в парке для скейтбордов (его видно из окна дома). Мама присматривала за Эдрианом из окна спальни, хотя тот хотел кататься без присмотра: он же теперь большой.
И вот Джеми Смарт уходит домой, и Эдриан с баночкой «фанты» сидит на поребрике один, у края площадки, любуясь своим приставленным к фонарному столбу велосипедом. Настроение у мальчугана отменное: как-никак ему уже стукнуло шесть.
В это время неподалеку подчаливает фургон. Оттуда вылезает встревоженного вида шофер и припускает трусцой по пустой дороге.
— Эй, дружок, — зовет он на ходу, — тебя как звать?
— Эдриан.
— Эдриан, а дальше?
— Йорк. Эдриан Йорк.
— Значит, все верно. Я так и думал, что это ты.
— А что? — спрашивает Эдриан.
— Ты уж прости, друг. Там у нас несчастный случай. Тебе лучше проехать со мной.
Дыхание у шофера какое-то странное. Мальчугана охватывает нерешительность, но шофер, нервно облизнув губы, говорит:
— Меня попросили отвезти тебя к твоей маме. Давай-ка усаживайся рядом со мной.
— Нет, лучше не буду, — упрямится Эдриан.
— Да ты что! — восклицает этот навязчивый тип. — У тебя мать, быть может, богу душу отдает. Так что лучше поторопись.
Эдриан Йорк смотрит на свое окно. Мамы там что-то не видно, хотя она еще недавно сидела там, присматривая за ним. А вдруг этот дядька прав, и с ней и вправду плохо?
Мальчик начинает хныкать.
— Если я без тебя вернусь, мне худо будет, — говорит дядька. — Меня ж за тобой полиция послала. Нам обоим может влететь из-за тебя.
— А как с велосипедом? — со слезами в голосе спрашивает Эдриан Йорк.
На это дядька ничего не отвечает. Он просто хватает Эдриана в охапку и несет его к фургону. Один из габаритных огней на фургоне разбит.
Офицер по семейным связям, Лютер и Хоуи жмутся по углам, как гробовщики вокруг смертного одра. Кристине Джеймс они дают несколько минут побыть наедине со своим ребенком; несколько минут, которые вряд ли пойдут ей на пользу.
Сжимая кисть Эдриана, она притискивает ее к своему лицу, исступленно целует и плачет, плачет с жалким, безумно потерянным видом. Плачет и взывает к Богу: «Боже мой! Господи, о Боже, Боже! Мальчик мой, о мой мальчик!»
Беспомощный, прикованный к постели, Эдриан в силах выговаривать лишь одно: «Прости, мама… Прости меня, мама…»
Наконец офицер по семейным связям участливо, с уговорами, выводит совершенно оглушенную, еле передвигающую ноги Кристину Джеймс из палаты, под режущий свет больничных коридоров.
Лютер, сгорая со стыда, чувствует на себе взгляд Хоуи. Тем не менее он подступает обратно к кровати Эдриана.
— Как его зовут? — мягко спрашивает он. — Какое у него настоящее имя?
Долгая пауза. Наконец паренек вышептывает:
— Генри.
— Генри, А фамилия?
— Кларк. Николс. Бреннан.
— И всегда Генри?
Парнишка, не отрывая головы от подушки, пытается сделать что-то похожее на кивок.
— Но ведь столько лет уже прошло, — чутко напоминает Лютер. — Ты уже должен знать его настоящее имя.
— Мэдсен.
Генри Мэдсен. Руки Лютера по въевшейся за много лет привычке что-то ищут. Хочется цапнуть карандаш, выхватить блокнот, записать, подчеркнуть, дважды, до графитового хруста, жирно обвести кругом.
Прикусив изнутри губу, Лютер силой себя одергивает.
— Эдриан… — обращается он. — Патрик, где вы с Генри живете?
