Глава 24
Жена Бэрри Тонги, Гуиана, владеет небольшим цветочным салоном в Хэкни. Салончик называется «Франгпи-пани».
Тусклый зимний свет, сочащийся в венецианское окно, углубляет оттенки зеленой листвы, на фоне которой лилии, розы, тюльпаны и хризантемы выглядят еще ярче.
Из-за прилавка Гуиана смотрит, как в салон заходят Рид с Лютером. Лютер предъявляет жетон и подносит к губам палец.
Визитеры оставляют мокрые следы на плитках пола. Гуиана отступает в сторону.
Бэрри Тонгу гости застают в подсобке — слушая айпод, он компонует большой свадебный букет. На столе разложены садовый шпагат, клейкая лента флориста, розы цвета слоновой кости, стебли эвкалипта, ассортимент декоративных лент и широкий рулон прозрачной упаковочной пленки. В руке Бэрри держит секатор.
Завидев визитеров, он вынимает один из наушников, который, повисая, издает мелкошипучую версию чего-то знакомого, — кажется, это «Флитвуд Мэк». Хотя, может, и что-то другое.
— Привет, — здоровается Рид.
Тонга кивает:
— Ну, как оно?
Рид поводит шеей из стороны в сторону.
— Ничего, Бэрри, уже лучше. А ты как?
— Да ничего.
— Хорошо, — одобряет Рид и нараспев повторяет: — Хорошо, хорошо, очень хорошо.
Подходит Лютер. Тонга выше его чуть ли не на голову.
— Мы торопимся, — говорит Лютер. — Поэтому сделай одолжение, брось букет и иди с нами.
— Вот как? — удивляется Тонга. — И куда же это?
— В лес. Там мы тебя в хлам уделаем, прострелим голову — и в болотце. — Улыбка Лютера напоминает оскал. — Шучу.
Бэрри Тонга, сжимая в руке свой секатор, вздымается над визитерами. Глаза его мечутся с Рида на Лютера и обратно. Из повисшей шишечки наушника по-прежнему доносится жестяной барабанный ритм.
Визитеры надевают на Тонгу наручники и едут вместе с ним на угол Мериам-авеню, к малоэтажному строению из красного кирпича. Раньше здесь располагалась местная администрация, а сейчас в этом доме квартира Тонги.
Снаружи припаркованы три полицейских автомобиля.
— Я тут живу, — говорит Тонга.
— Знаю, — отвечает Рид. — Я недавно здесь был.
— Не понял? Что вообще происходит? Почему везде легавые?
— А происходит вот что, — поясняет Рид. — Ты меня помял, а теперь прежней твоей жизни приходит конец.
— Не понял?
— Все еще не понял? Мы забрали тебя из магазина твоей жены за пять минут до того, как туда ворвалась бригада копов. Им нужен ты, и представляю, какой они там наведут шорох.
— Да это просто хрень какая-то! Что я такого сделал?
— Кроме нападения на офицера полиции?
— Не нападал я ни на какого офицера полиции!
Рид со смехом поворачивается на сиденье и обдает Тонгу ледяным взглядом.
— Наезд на меня — это лишь часть драмы, Бэрри. Но ты еще и угрожал старику, подлец трусливый. Ты на себя посмотри, громила трехметровый, — не совестно? А еще собачонку у старика замучил.
Тонга выдерживает взгляд Рида, но недолго: переводит взгляд на собственный локоть и неуютно ерзает на сиденье. Бормочет что-то насчет собаки.
— Что? — с ядовитой пренебрежительностью спрашивает Рид, — засмущался?
— Мне нужен адвокат.
Рид с Лютером пересмеиваются.
— Слышал? — язвит Рид. — Адвокат ему нужен.
— Для тебя это не арест, — разъясняет Лютер, — а похищение.
— В смысле? Вы же легавые, так? Я у вас и беджи видел!
Рид, вместо ответа, указывает на полицейские машины возле дверей Тонг:
— Там сейчас находится один мелкий, но очень серьезный сюрприз для тех, кто им от души заинтересуется.
— Какой еще сюрприз?
— Некий грязный ствол.
— Нет там никакого ствола, — мотает головой Тонга. — Я не держу его в доме.
— Ой ли? — Рид хмыкает. — А мне кажется, он там непременно отыщется. Причем такой, который несколько раз бывал в деле, в том числе и в двух убийствах.
Он с отрадой подмечает у Тонги на лбу бисеринки пота.
— А наряду со стволом, — продолжает Рид, — там найдут еще и несколько унций героина. Не много, но достаточно для распространения. За это тебя упекут надолго. Жена твоя нового себе помощника подыщет цветочки в кисею заворачивать.
— Ч-черт, — затравленно шипит Тонга. — Дерьмо какое. Да это же… сплошная провокация! В чистом виде!
— В самом что ни на есть чистом, — солидарно кивает Лютер.
Тонга откидывается на спинку сиденья так, что у машины вздрагивают рессоры.
— Чего вы от меня хотите? — спрашивает он, исподлобья косясь на своих истязателей.
— Хотим сказать своему начальству, что ты на нас работаешь. Внештатно.
— Кем?
— Стукачом.
— Я не стукач.
— Нет, но тебе придется притвориться им.
— И если да, то что?
— Тогда мы тебя защитим, — глядя в окно, говорит Лютер.
— Хм. Как понять, защитим? От кого?
— От нас же.
— Каким образом?
— Ты признаешь, что запугивал старика, — инструктирует Рид. — Скажешь, что действовал по указке Джулиана Крауча.
Тонга видит, как из его квартиры выходят двое полисменов в форме. Один из них передает сержанту пластиковый пакет с вещдоками.
— Будь по-вашему, — вздыхает он, — сделаю. Крауч все равно конченый. Но ствол… От ствола так просто не отмажешься.
— О! В этом-то и прелесть, — утверждает Лютер. — А потому ты скажешь, что ствол тебе всучил Крауч. А ты до вчерашнего дня и в глаза его не видел.
— Это можно. Но на хрена ему это?
— Потому что он хотел избавиться от старика.
— Избавиться? Шлепнуть, что ли?
Лютер кивает.
— Того старого хрыча?
Снова кивок в ответ.
— Да у него на это куражу не хватит. Что с того старикана взять?
— Тем не менее.
— И вы вот так, из кожи вон, для него корячитесь? Для того старикашки?
— Угу, — мелко кивает Рид.
— Подкидываете стволы, наркоту, выбиваете фальшивые показания?
— Угу, — повторяет Рид.
— Ай, молодцы, — поводит головой Бэрри Тонга, — достойно уважения.
— Спасибо на добром слове, — отвечает Лютер. — Ну так да или нет? Говори, только быстро.
— Вам же самим из этого дерьма потом не выбраться. Нереально.
Лютер с гневным рыком лупит кулаком по приборной доске так, что распахивается бардачок и из него на пол сеются старые бумажки и мятые стаканчики. Тонга невольно ежится.
Лютер заводит мотор.
— Э! — тревожно окликает Тонга. — Мы куда?
— Туда, — указывает Рид на полицейских возле квартиры Тонги.
— Это еще зачем?
— Как зачем? Сдавать тебя, приятель. Ты ж теперь в розыске. А мы торопимся. Не весь же день нам с тобой разъезжать, пока ты разродишься.
— Эй, — призывает Тонга, — притормозите малость.
Лютер хотя и не трогает машину с места, но мотор не глушит.
— Не слышу слова! — бросает повелительно Лютер. — Мне тут с тобой рассусоливать некогда!
— Вы о том, помогу ли я вам? — переспрашивает Тонга. — Так, что ли? Без задних ходов?
— Без задних, — подтверждает Рид.
— А с Кидманом как быть?
— Ты и на него заявишь.
— Насчет чего?
— Насчет сговора.
— Вот черт. Ладно. Все равно он придурок. Не хрен было ту собачонку душить. У моей бабушки такая же была.
— Тем более, — кивает Лютер. — И у моей. Ну так что, да или нет?
— Да, — нехотя выговаривает Тонга.
Генри рыщет по дому, задергивая шторы, запирая двери. Понятно, что скоро им с Мией предстоит сняться с якоря, найти новый дом и начать жизнь заново. А это значит оставить Лондон, а возможно, и страну.
Но для этого нужно разжиться деньгами. Их у Генри в сейфе меньше пятисот фунтов, да около сотни на замшелом банковском счету на имя Генри Джонса. Но больше всего сейчас требуется, стиснув зубы, взять себя в руки и не делать лишних телодвижений.
На нервной почве у Генри разыгрались понос и рвота. Напряженно расхаживая, он то и дело сблевывает в кухонную раковину. Тем не менее его не покидает уверенность, что он все сделал правильно и дом в безопасности. Здесь вообще надежное место. И никто теперь никого на него не выведет: Патрика-то больше нет.
Свыкнуться с этим не так-то просто. И никак не расслабиться. Ну и ладно. Жить на нервах — в этом есть определенный шарм. От этого острее чувствуешь себя живым.
Патрика ему будет, безусловно, не хватать. Кто знает, может, надо было изначально применить к нему больше родительской строгости. Глядишь, и эмоциональная усвояемость усилилась бы. Но в том-то и проблема с приемными детьми: никогда не знаешь, куда их понесет в конце концов.
Именно поэтому гораздо большее число детей гибнет от рук приемных, а не биологических родителей. И виноваты в этом чаще всего именно приемные отцы. Хотя справедливости ради стоит заметить, что и приемные матери не реже поднимают руку на ребенка: быть может, не столь смертоносно, но не менее варварски.
Генри всегда желал одного: быть хорошим отцом. Вероятно, это сложилось бы легче, будь у него свое собственное потомство, но мечту обзавестись таковым он оставил уже много лет назад.
По мужской части, физически, у него все обстояло нормально. Просто его охватывала ужасная скованность, портившая все дело. Пока рядом лежала женщина, стонущая с подвывом, как собака при порке, член у него ужимался до размеров никчемной фитюльки, все равно что хрящик в котлете. И что только партнерши с ним не выделывали — целовали, теребили, насасывали, — в общем, изгалялись по-всякому, лишь бы он ожил, да все без толку.
Но надо же: стоило только бабе уйти, или когда Генри без ее ведома ползал вокруг ее дома или влезал тайком внутрь, как причинное место тотчас распускалось, что твой нарцисс, приобретая твердость стали. А все дело в игре воображения — и целлюлитная задница здесь ни при чем, и обвислая грудь.
Генри, разумеется, быстро понял, в чем тут дело, и первой его потугой на семейный быт стало сожительство с Джоанной. Ее он мог трахать без проблем, к тому же она быстро уразумела, кто ей хозяин и господин. Джоанну он мог наяривать часами, до мозолей, до истирания члена. При этом держал ее на цепи в подвале своего тогдашнего дома на юго-западе Лондона.
Но уже достаточно скоро, несмотря на исправное содержание и ее жалобные взвизги под напористым натиском его ненасытной любви, стало ясно, что ребенка Джоанне не зачать никогда. Поэтому он подселил к ней Линду — в тот же дом, в тот же подвал.
Сам Генри в ту пору пригоршнями поглощал протеин, всякие там витамины и снадобья для выработки спермы, но ни одна из этих женщин от него упорно не зачинала. Ведь обе были шлюхи, и что-то с их утробами обстояло не так. Дело, видимо, в абортах, регулярном выскребании нутра.
Выяснилось и то, что содержание в подвале не идет им на пользу. Уж он им и лампы дневного света установил, и рацион обеспечивал правильный (много зелени, овощей и ягод). Тем не менее его сожительницы все больше впадали в депрессию и вялость.
Как раз тогда Генри завел себе первых собак. Которые и сожрали Джоанну с Линдой.
К тому времени, как в доме оказалась Уна (ее он, помимо доступности, выбрал еще и за размеры таза, когда она, пошатываясь, брела из ночного клуба в Ривсе после ссоры с бойфрендом), надежда обзавестись собственными детьми у Генри поувяла.
Уну он тоже поселил в подвал, но она, в отличие от той же Джоанны, так с ним и не свыклась, а соитиям с Генри предавалась в стоическом молчании, которое никак не располагало к успеху благого зачинания. Короче, сердцем Уна ему не принадлежала.
В общем, с естественным отцовством у Генри ничего не вышло.
Примерно к той поре он решил сменить тактику. И тактика та оправдала себя в достаточной мере. Патрик рос хорошо, пока в нем не начала прорезаться эта его вызывающе мрачноватая жилка. Прорезалась она, увы, поздно — настолько поздно, что Генри даже задавался вопросом потом: а ведь можно было бы, наверное, этой фазы избежать, если бы он вовремя принял меры?
Какое-то время Генри подумывал купить сироту из Восточной Европы. Но все равно стоял ребром коварный вопрос воспитания: что за кота в мешке ты приобретаешь. Как там на латыни: «Caveat emptor!» — «Будь осторожен, покупатель!»
Новая тактика увенчалась обретением малышки Эммы. Происхождение ее было безупречным — Ламберты показали себя прекрасными производителями. Но из-за фиаско с этой девчонкой весь Лондон считает его теперь детоубийцей и (или) извращенцем. Так он докатился до участи, которой при обычных обстоятельствах предпочел бы избегнуть.
К той поре, как Мия созреет для размножения, она уже полюбит его как отца, что обратит возвышенные намерения Генри в подобие гнусного инцеста. Это вызывает в душе некий дискомфорт, но вместе с тем и возбуждает. Понятно, что к Мии он не притронется до тех пор, пока она сама этого не захочет. Однако мысль о вкушении некоего запретного плода чертовски соблазнительна. О, как это волнует: отец и дочь едины как любовники и сожители. При мысли об этом Генри в сладостном возбуждении несколько раз сцеживает семя в хлопковый носовой платок.
Генри знает, что суть здесь скорее в выживании, чем в удовольствии. Ведь известно, что сексуальное желание замутняет логическую мысль. Человек в объятиях вожделения все равно что узник, прикованный к безумцу.
И вот он сидит с расстегнутой ширинкой и запачканным платком, торчащим в руке на манер цветка. Поглаживая себе круговыми движениями живот, Генри отрешенно смотрит на выключенный экран телевизора и строит планы.
Ему кажется, что снизу из-под лестницы доносятся рыдания, но такого, разумеется, быть не может. В свое время они с Патриком неоднократно проверяли подвал с помощью магнитофонов и шумомеров. Кажется, что ты слышишь в пустом доме плач, но при проигрывании записи царит тишина.
Плач этот существует всего лишь в воображении Генри. На самом деле есть только он, выключенный телевизор да еще его собственный твердый живот под ладонью. Генри включает телевизор, переключает пультом каналы. Поставив звук на минимум, наслаждается просмотром.
Вот он, этот дом в Чизвике. Вокруг измочаленная полиция. Оживленные зеваки. Полосатая лента, огни, дождь. Усердные репортеры.
Больница, и опять полицейский заслон. И тут перед камерой проплывает лицо, которое он узнает. Женщина. Заметно старше, чем он ее помнит. Изможденное, обтянутое кожей лицо в свете фонарей кажется мертвенно-бледным. И дождь, дождь. Полиция проводит женщину через раздвижные двери больницы.
У Генри сжимается пенис, а яички как будто втягиваются в тело, которое становится вдруг таким легким, словно душа его бросила за ненадобностью.
Джулиан в рассеянности слоняется по бурлящему многолюдному рынку на Чепл-стрит; мимо фруктовых и вегетарианских лотков, мимо торговцев рыбой, дешевой одеждой, транзисторными приемниками и батарейками. Минует даже киоск по ремонту компьютеров, где раньше непременно бы задержался из ехидного любопытства, но сейчас ему не до этого.
Полчаса назад звонил Бэрри Тонга, сказал, что срочно нужно встретиться. Просто кровь из носу. Где-нибудь на людях. Но Крауч никому не должен об этом говорить, и прежде всего — Ли Кидману.
Почему, Тонга не сказал. Хотя и так понятно, что ничего хорошего. Иначе зачем бы он звонил?
И вот Джулиан мыкается в людской толчее, среди запахов рыбы, легкого аромата бананов, — в надежде углядеть среди людского наплыва верзилу-Тонгу. Однако видит он не Бэрри Тонгу, а Рида и Лютера. Первая же мысль — бежать. Но куда, а главное, зачем? Ведь нагонят, арестуют да еще используют как повод для того, чтобы его втихую отметелить.
Нет, лучше не бежать, — по крайней мере, на глазах у стольких людей ему ничего плохого не сделают.
— Здорово, — приветствует его Лютер.
— Привет, пироман, психопат двинутый, — отвечает сварливо Крауч.
Лютер на это нервно смеется.
Вдвоем они деловито увлекают Джулиана в мясную забегаловку «Манзис пай энд мэш»: деревянные скамьи, кафельные стены, мраморные прилавки, где заказывают три солидные порции пирога с мясом и луком. Официантка щедро накладывает кушанье лопаткой, сдабривая его зеленым соусом.
Груженные тарелками дружки-копы отыскивают местечко поукромней, за стойкой в углу. Лютер смотрит, как Джулиан забивается в угол, и втискивается на скамью рядом с ним.
Джулиан нахохлен, глядит исподлобья. Нервно возится с солонкой и перечницей. Ему явно хочется сидеть где угодно, только не здесь. Рид, обильно полив свою порцию перцово-уксусным соусом, принимается со смаком ее уписывать.
— А ты что не ешь? — чуть погодя спрашивает он у Лютера.
Тот в ответ рассеянно пожимает плечами.
Прижатый к стенке Крауч поглядывает на них с плохо скрытым ужасом.
— Извини за бесцеремонность, Джулиан, — говорит Лютер, — просто у нас мало времени.
— Могу себе представить, — ворчит Крауч. — В Лондоне, небось, полно машин, которые вам надо спалить.
Лютер, повернувшись вполоборота, ожигает Крауча взглядом — таким, под которым хочется обмочиться. Он зазывно смотрит на проходящего штукатура с газетой под мышкой. Но тот дрейфует мимо, самозабвенно набирая на ходу эсэмэску.
— Я вижу, — говорит Лютер, — у тебя в полиции есть друзья?
— У моего адвоката. А что?
— Да вот подумалось, с чего это вдруг Бюро жалоб прибыло так быстро. Меня теперь вынюхивает некий деятель, Мартин Шенк.
— А. Знаю. Наш разговор сейчас под запись?
— Нет, — отвечает Лютер, — это мы так, для себя.
— Бить меня собираешься?
— Где, здесь? Я что, по-твоему, похож на идиота?
— Да кто тебя знает. Машину-то ты мне сжег.
— Надо же, какой злопамятный, — осклабится жующий Рид. — А ведь нам, Джулиан, поговорить с тобой надо.
— Да о чем мне с вами разговаривать?
— Мы знаем, что положение у тебя аховое, — говорит Лютер, — в финансовом смысле.
— Вы и половины моих бед не знаете.
— Вне всякого сомнения. Но кое-что мы знаем наверняка.
— Н-да? — Крауч скептически воздевает бровь. — Интересно что?
— То, что ты не такая уж последняя сволочь, какой кажешься. В смысле запугивания стариков. Фронтовиков-героев, между прочим. В душе-то наверняка стыдишься. В самой ее глубине.
Крауч, нахохлившись, помалкивает у стены, в то время как Рид беспечно уплетает обед, а Лютер возится с солонкой и перечницей, тоскливо подумывая, когда же все это кончится.
— Беда в том, — говорит Лютер, — что всем известно, в каком ты сейчас дерьмовом финансовом положении. Настолько дерьмовом, что тот старик у тебя сейчас как кость в горле. И ты всеми силами стремишься от него избавиться.
— Ну и?
— Вот тебе и «ну и», — замечает Лютер. — Список мотивов на убийство, как ты знаешь, довольно короткий. Секс и деньги — два извечных фаворита. Сейчас у тебя идет бракоразводный процесс, причем довольно гадкий. Вот тебе и секс. Что же касается твоего инвестиционного портфеля, то вот они, твои деньги. Ну и влип же ты, а? Ох как влип.
Крауч хмуро выпячивает нижнюю губу Что-то проматывает в уме.
— Это как понимать: мотивы на убийство? — спрашивает он наконец.
— А так, — отвечает Лютер, — что против тебя скоро выдвинут обвинение.
— Обвинение? В чем?
— В сговоре с целью убийства.
Крауч дергается в судорожной попытке встать.
— Да сиди ты, — удерживает его Лютер. — Успокойся.
Крауч вынужден сесть обратно.
— Мы и пистолет нашли, — говорит Лютер.
— Какой такой пистолет? Вы вообще о чем?
— О-о. Я думаю, ты знаешь какой.
— Откуда? Нет у меня никакого пистолета. Какой такой пистолет? Знать ничего не знаю. Я похож на человека, который ходит с пистолетом?
— Дело все в том, — поясняет Лютер, — что тот пистолет нашли на квартире у Бэрри Тонги. Ты же знаешь Бэрри Тонгу?
— Кого-кого? Не припомню. Как его зовут, еще раз?
Лютер хищно ощеривается.
— Вот выдержка, вот сила духа! Если сомневаешься в чем-то, лучше лги.
Крауч меняет тактику.
— Ну так что там насчет Тонги? — спрашивает он. — При чем здесь он?
— А вот при чем. Между нами, девочками, говоря, Бэрри на нас работает. Так сказать, негласным осведомителем. Причем уже не первый год. И он собирается показать, что ты дал ему пять тысяч за инсценировку ограбления в доме у старика. А старика он должен был пристрелить.
— Вздор какой! Просто в голове, мать твою, не помещается! Он такого не может сказать!
— Как не может, если уже сказал?
— Как он может такое сказать, если все это неправда!
— Но ствол-то мы нашли.
— Какой ствол? Нет никакого ствола! Какой такой ствол?
— Тот самый, который ты ему дал, — невозмутимо вставляет Рид. — И по которому баллистики определят, что он использовался еще в нескольких преступлениях, в том числе и в убийстве.
— В двух убийствах, — уточняет Лютер.
— Ах да, точно, — соглашается Рид. — В двух.
Крауч пялится на них в ужасе.
— Вы не можете этого сделать, — лепечет он. — Не можете.
Тишина в ответ.
— Черт, — теряется Крауч. — Что же мне делать?
— В тюрьму идти.
— Я в тюрьму не могу. У меня фобия.
— Это что-то новое, — усмехается Рид.
— Нет, правда. Это такой синдром. У него и название есть.
— Не сомневаюсь.
— Собственно, поэтому мы и здесь, — говорит Лютер. — Чтобы дать тебе один совет.
— Я никак не возьму в толк. Что сейчас происходит? Не могу понять, что вы такое несете. Загадками какими-то изъясняетесь.
— А ты успокойся и слушай, — говорит Лютер. — И говори потише.
Крауч успокаивается и слушает. И говорит потише.
— Здесь, Джулиан, тебе ловить больше нечего, — констатирует Лютер. — Ты это знаешь. Причем уже давно.
Тебе, наверное, самому все это обрыдло. Все это дерьмо, которое ты взбиваешь, чтобы удержаться на плаву Кредиторы, бывшие жены, залоги, банковские займы, упрямые жильцы. Кошмар какой-то. На твоем месте я бы знаешь что сделал?
— Нет.
— Вызвал бы своего бухгалтера. А затем поехал в Хитроу и взял билет. Причем на первый же рейс. И чем скорее, тем лучше.
Крауч, помаргивая, смотрит:
— Вы предлагаете, чтобы я покинул свой дом?
— А ты догадлив, — говорит Лютер.
— И все из-за того старика, что не хочет съезжать?
На это Лютер не отвечает. Он занят тем, что отвинчивает малинового цвета крышечку на склянке с солодовым уксусом. А затем снова завинчивает.
— Или это из-за того, что без меня против вас никто не выдвинет обвинений?
Лютер отвечает широкой улыбкой. В этот момент в кармане у него вибрирует сотовый. Эсэмэска от Хоуи: «Патрик пришел в сознание».
Телефон Лютер прячет обратно в карман.
— Тонгу мы упрятали на тридцать шесть часов, — говорит он. — Этого достаточно, чтобы тебе собрать чемоданы и смыться. По истечении этого срока мы его допрашиваем, и он делает заявление, и вот тогда у тебя все будет плохо, как никогда.
Лютер выбирается из загородки, вытирает рот бумажной салфеткой, комкает ее, бросает посреди стола и уходит.
Рид, доедая порцию, чуть задерживается. Затем хлопает Крауча по плечу.
— Счастливых странствий, придурок, — напутствует он и уходит следом за Лютером.
Генри спешит в гараж.
Проходя мимо собак, он чувствует на себе взгляды их плоских янтарных глаз. Псы доверчиво ждут, чтобы им кинули кролика или кошку.
Но сейчас Генри их игнорирует и бежит трусцой к металлическому сейфу в дальнем конце гаража. Открыв его ключиком, делает спешную ревизию содержимого: дексаметазон, таливин, кодеин, новокаин, пенициллин, тестостерон, кетамин. Тут же хранятся катетеры, иглы, шприцы, рулоны марли, перекись водорода, бетадин, хирургические иглы, пистолет для скрепок, механизм разгибания скоб, хирургические ножницы и щипцы. В дальнем запыленном углу стоит небольшой баллон с кислородом — тронутый ржавчиной, но все еще годный.
На чердаке находится большой пустой оружейный ящик. В шкафчике под раковиной оптовая упаковка клейкой ленты (ее мало никогда не бывает).
Наличие инвентаря действует успокоительно. Генри его пересчитывает, потом пересчитывает еще и еще раз. Пересчитав трижды, он решает, что делать.
Готовя первый шприц амфетамина, Генри мысленно извиняется перед собаками.
