Глава 20
В девятнадцать сорок семь на Хай-роуд в Чизвике Стефани Далтон забирает с вечерних драматических курсов Дэна, своего старшего сына. Дэну пятнадцать, и он хочет стать актером.
Стеф и Маркус всей душой за любое выбранное им поприще, но на какую карьеру по нынешним временам можно вообще рассчитывать? Банковские менеджеры и те что ни день вылетают в трубу.
Сама Стеф в юности хотела стать учительницей, но в двадцать один год неожиданно для себя подалась в модели; более того, сделала скромную, но сравнительно успешную карьеру (в основном участие в каталогах), заработала кое-какие деньги, устала от всего этого и наконец ретировалась, посвятив себя детям. Когда Дэн и Мия немного подросли, Стеф почувствовала, что больше не хочет носиться весь день по дому неприкаянной домохозяйкой.
Она организовала фирму по уборке домов, назвав ее «Зита» (в честь святой покровительницы приборки-глажки-стирки, а также, очевидно, тех, кто теряет от дома ключи, — впрочем, насчет последнего на сайте фирмы ни гу-гу). После того как «Зита» встала более-менее на ноги, Стеф основала «Рукодельницу», предоставляющую ремонтные услуги мастерами исключительно женского пола и исключительно для женской клиентуры. В «Рукодельнице» дела поначалу складывались не так гладко, как в «Зите», но зато потом фирма доросла до франчайза.
И теперь по всей стране дочки и матери, подруги и жены, а также молодые родительницы разъезжают в беленьких фургончиках-«ситроенах», появляясь везде, где нужно починить кран, проводку или наклеить обои. И Стеф этим по праву гордится.
Правда, основательно подгаживает общий спад, ну да ничего, как-нибудь выкрутимся. Все образуется.
А вот Дэн желает стать актером. У него и внешность соответствующая, — правда, пока еще не до конца сформированная, полуподростковая. Свою индивидуальность он подчеркивает длинной свободной челкой и особенной манерой ношения рубашки. А поскольку он к тому же берет соответствующие уроки, в голосе и походке у него появилась определенная уверенность. Непонятно, правда, настоящая она или наигранная, но в этом, несомненно, есть соль.
Дэн появляется из обшарпанного подъезда, и Стеф помаргивает ему фарами. Он машет в ответ и, съежившись в своем пальто, трусцой перебегает дорогу.
Стеф тянется открыть ему пассажирскую дверцу. Дэн прыгает на сиденье, принося с собой холод и сырость вечера. Возится, пристраивает у себя на руках курьерского вида сумку.
Стеф внимательней обычного вглядывается сыну в лицо. Актер из него пока еще не очень хороший.
— Что-нибудь случилось? — спрашивает она.
— Ничего.
Ей хочется ласковым движением убрать челку у него с глаз. Но она знает, что это его смутит.
— Нет-нет, — говорит она, улыбаясь, — ты явно что-то утаиваешь. Я ведь все вижу.
— Да так. К нам тут агенты забредают, — делится он. — Профессиональные, понимаешь? Ну, мы их и пытаем насчет бизнеса.
«Ох уж этот бизнес», — мысленно вздыхает Стеф, одновременно и негодуя, и блаженствуя от любви к сыну.
— А после занятий, — продолжает Дэн, — мы устраиваем, как бы это сказать… перформанс, что ли. Лучшее от нашего класса. Так вот, меня выбрали играть Розенкранца.
— О боже мой! — восклицает Стеф. — Вот это да! Невероятно!
Сын в ответ на ее слова лучится улыбкой. Такое чистое и красивое лицо — ну просто фавн на залитых солнцем лугах. Уже не ребенок, но еще и не взрослый.
— Ты только папе не звони, — просит он. — Я ему сам хочу сказать, когда приедем домой.
Стеф похлопывает его по колену.
— Конечно сам. Он будет на седьмом небе от счастья!
Дэн обхватывает свою сумку.
— Что бы нам приготовить вкусненького? — интересуется Стеф, отчаливая. — Выбор за тобой. Сегодня гуляем.
— Не спугни удачу, — опасливо бросает сын.
— Вот еще! Мы празднуем только этот кусочек: хорошие новости. Хорошие новости любят все.
— Ну ладно. Как насчет курочки в сухарях?
— Она у нас была на твой день рождения.
— Когда это было!
— Полтора месяца назад.
— Ага. Скажи еще, полтора века!
Из угнанной «тойоты короллы» за ними с некоторого расстояния наблюдают Генри и Патрик. Они видят, как Стеф отъезжает и сворачивает на чизвикскую Хай-стрит.
— Давай быстрей, — командует Генри, — а то мы их упустим.
— Так мы же знаем, где они живут, — замечает Патрик, — и ключ у нас есть. Никуда они не денутся.
— Да не в этом дело. Мне просто нравится ощущение погони.
Патрик отмечает расстояние, трогается с места.
— Этот паренек с пушистыми волосками, — говорит Генри, — я забыл, как его звать?
— Дэниел, — отвечает Патрик, — Хочет стать актером.
— Точно, — припоминает Генри. Иногда он путает их, все эти второстепенные действующие лица в списке наблюдаемых. — Вот оттяпаю ему башку — это сделает его знаменитым.
Он вполоборота, зловеще оскалясь, усмехается Патрику. У парнишки руки покрываются гусиной кожей — процесс, по-научному именуемый хоррипиляцией. Патрик вычитал это в старинном толковом словаре, который валялся в спальне, некогда принадлежавшей Илэйн, а теперь — Генри. Книг там было всего две, эта и еще Библия; обе отсырели и попахивали плесенью. Внутри словаря надписи, сделанные давно выцветшими синими чернилами, — что-то насчет победы в конкурсе правописания, когда Илэйн была еще девочкой.
Так что Патрик знает, что Генри временами вызывает у него хоррипиляцию.
Но не только это знание дал ему словарь. Патрик задумался и снова представил себе эту книгу, которая, пронизав время, безотлучно находилась в комнате, старой уже тогда, когда на свет появился Генри, и постаревшей еще сильнее, когда родился Патрик. Она находилась там чуть ли не целую вечность, скользя между напластований лет и касаний рук.
И Патрик, сын убийцы, воспользовался ею только один раз — для поиска нужного слова, обозначающего мурашки и гусиную кожу, а затем выбросил в мусор. А хозяйка книги, некогда умный ребенок, лежала теперь, полуистлевшая, под компостной кучей в саду.
Маркус Далтон — архитектор, восхваляющий нынче Господа за то, что когда-то, в тридцать пять лет, не осмелился подать на увольнение. В результате он сохранил за собой довольно скучное, но достаточно безопасное место в крупной фирме, расположенной на Ковент-Гарден.
В данную минуту он находится дома и состязается с Мией на игровой приставке. Мии одиннадцать, и она обставляет папу в Super Mario Cart, что называется, нараз. Папа Маркус от своего сокрушительного проигрыша только блаженствует, преисполненный гордости за дочку.
Сам он уже вдоволь насмотрелся на воинствующих соперников-родителей — укутанных в «аляски» и шарфы, притопывающих грязными «веллингтонами» взрослых мужчин и женщин, безумствующих по бокам школьных спортплощадок из-за любой потери мяча или неправильно присужденного, по их мнению, штрафного их восьмилетним детям, играющим в футбол.
Маркусу все это ненавистно — ненавистны они, ненавистен он сам — за равнодушие к спортивным успехам своих детей. Ему больше по душе проводить с ними время не столь бурным образом. По его мнению, уж лучше поражение на игровой приставке, чем неистовая радость или горе в обнимку со своими чадами где-нибудь на краю дернистого футбольного поля, куда у него душа не лежит.
А на кухне готовит попкорн Габриела Роскошная — экзальтированная миниатюрная студентка итальянского происхождения, живущая в английской семье ради дополнительного заработка и языковой практики. Это прозвище пристало к ней с самого начала — за ее привычку дефилировать по дому в шортиках и коротеньком топике.
Теперь же Габриела — почти что член их семьи. И даже если у Маркуса на первых порах и возникал какой-то соблазн по отношению к ней, то все это давным-давно уже рассеялось, напрочь истребленное мокрыми полотенцами на полах санузлов, тяжелым роком на громкости, от которой лопаются барабанные перепонки; молоком, которое Габриела не убирает обратно в чертов холодильник решительно никогда, несмотря на все напоминания.
Сейчас она входит с большой чашкой горячего попкорна из микроволновки и ставит ее на софу рядом с собой.
— А нам недавно опять звонили, — сообщает она.
Маркус сосредоточен на мониторе. Он уже на втором круге игры, продолжает гнать своего аватара по «Коконат-моллу», вверх по бегущим вниз ступеням эскалатора.
— Неужто опять тот оболтус?
— Не знаю, может быть. Хотя сейчас это была, кажется, девушка.
— И что она сказала?
— Что-то про какую-то угрозу.
— Какую такую угрозу?
— Да я толком не поняла. Она то ли поддатая была, то ли еще что-то. Даже, кажется, слезу пускала.
— Наверное, это опять был твой поклонник? — также не отрывая взгляд от экрана, спрашивает Мия.
— Наверное, — кивает Габриела.
— Чокнутый, — говорит Мия.
— Да, он такой, — соглашается Габриела.
— Безумство любви, — констатирует Мия.
Маркус раздраженно прикусывает губу и многозначительно смотрит на Габриелу: дескать, давай об этом потом.
— А мама когда домой придет? — спрашивает Мия.
— Уже едет, — отвечает Маркус, — да еще с цыпленком по-кентуккийски.
— Бе-е-е.
— Дэниел выбирал.
— Всегда он так выбирает.
Высунув язык, оца испускает рвотный звук. Маркус дает ей невесомый подзатыльник:
— Веди себя прилично.
— Я всегда веду себя прилично. Просто не хочу эту курятину. Она вся ж-жирная и с этими ж-жилами. Я вегетарианкой быть хочу.
— Ну, хочешь, пойдем сделаем тебе омлет?
— Давай сначала уровень пройдем, — упрямится Мия.
— Ну давай. А с чем ты хочешь омлет?
— Просто с сыром.
— А у нас такой бекон вкусный…
— Бе-е. Хочу только с сыром.
— А салат?
— А у нас те помидорки остались, малюсенькие?
— Именно те помидорки? Кажется, да.
— Тогда немножко салата буду. Я тебе говорила, что обожаю свеклу?
— Это с какой поры?
— Нам давали у Фионы. Такая вкуснятина. А у нас она есть?
— По-хмоему, нет.
— Когда в следующий раз поедем по магазинам, давай возьмем?
— Не вопрос.
Они наконец проходят уровень. Дочка снова одерживает сокрушительную победу и называет себя Великой Чудесной Мией.
Габриела спрашивает, нужна ли им помощь на кухне. Маркус отвечает, что нет: у них сейчас что-то вроде пятиминутки «папа и дочка тет-а-тет».
Маркус с Мией отправляются на кухню. Девочка в том возрасте, когда ей еще позволительно тянуть отца за руку.
Кухня у Далтонов большая и яркая. Окна — как черные непроницаемые зеркала. Отец и дочь проводят здесь уйму времени.
Мия достает из ящика яйца и разбивает их в керамическую чашку. Маркус разыскивает сковороду. В ящике ее не находит — она оказывается в посудомойке, еще теплой после утреннего цикла.
Маркус сбрызгивает сковородку подсолнечным маслом и водружает на конфорку. Мия хватает вилку и начинает взбивать яйца. Фокус в том, чтобы их плавно смешивать, а не лупить. Она сыплет немного соли и изрядно перца. Перец она любит.
До ее слуха доносится поворот ключа в замочной скважине — открывается передняя дверь. Этот звук ей знаком, как биение собственного сердца. Мия родилась здесь, в родовспомогательном бассейне, который установили посреди столовой. Она никогда нигде больше не жила. Дом этот большой и немного сумасшедший, но она любит его, и никуда ее отсюда не тянет. Мии всего одиннадцать лет, и это место для нее — все равно что сад Эдема.
Габриела смотрит передачу «Самый главный лузер» по «Скай плюс», горстями запихивая в рот попкорн. Она никогда не прибавляет в весе, что и в каких количествах она бы ни ела. Может быть, отчасти благодаря этому «Лузер» — одно из ее любимых телешоу. Ей нравится смотреть, подкрепляясь при этом попкорном, мороженым или пончиками (шесть штучек в упаковке!). К уголкам ее губ пристала глазурь, пальцы липки от сахарной пудры, в то время как на экране дирижабли-мужья со смущенными физиономиями, а также их толстухи-жены и дочери обреченно, как на эшафот, взбираются на весы.
А вот Стеф «Лузера» недолюбливает. Ей вообще не нравятся реалити-шоу. Впрочем, она не возражает, пусть Габриела смотрит, но только чтобы в этот момент рядом не было детей.
Габриела считает эти причуды дурью несусветной, но у нее самой в комнате спутникового телевидения нет, а ее более чем прозрачные намеки на это обстоятельство так и остаются неуслышанными.
По дороге Стеф заезжает в придорожный магазинчик «Кентакки фрайд чикен», где, не выходя из машины, пытается расплатиться просроченной кредиткой (забыла заменить ее новой, которая пришла по почте примерно три недели назад). Приходится лезть за кошельком и, роясь в залежах старых магазинных чеков, наскребать наличность.
Остаток пути они едут в молчании. Плечи у Дэна напряжены от перенесенного унижения, в худеньких руках он держит замасленное ведерко в пластиковом пакете с изображенным на нем очкастым дяденькой.
Стеф не замечает «тойоты короллы», неуклонно следующей за ними на расстоянии двух-трех автомобилей.
Ей уже не раз доводилось попадать в переделки, связанные с бытовым городским терроризмом. Например, к ним в дом влезали воры, последний раз меньше года назад. Стеф тогда решила, что у нее украли ключи от дома, а потом выяснилось, что те лежат себе на кухонном столе, словно их туда подкинул полтергейст.
Бывали и сомнительные звонки по телефону. Одним из последних эпизодов — к ее облегчению и некоторому разочарованию — стали звонки от сгорающего любовью юнца по имени Уилл, безответно запавшего на Габриелу Роскошную.
Любовное безумие юного Уилла вызывало у Стеф недоумение и легкую досаду. Однако несколько непростых телефонных звонков — вначале самому юноше, а затем и в полицию — решили эту проблему. С той поры они с этим мальчишкой несколько раз случайно пересекались на улице. При этом он смущенно здоровался и спешно проходил мимо, опустив взгляд долу. Теперь Стеф было жалко его, прежде всего из-за смятения, которое испытал юноша по вине своей безудержной страсти. Поощрять влюбленность у подростков — все равно что позволять им рассекать на спортивных авто. Слишком уж мощный в обоих случаях двигатель.
Стеф паркуется через дорогу от дома, с облегчением глядя на его приветливо освещенные окна. Тайное огорчение вызывает лишь то, что она без сопротивления пошла на поводу у спонтанной (сама виновата) сыновней прихоти насчет жареной курятинки. Совершенно убийственная для здоровья, она так благоухает! А еще под нее безудержно тянет обмакнуть присыпанные солью ломтики жареного картофеля в густой, клейкий, аппетитный соус! И уже заранее известно, что завтра придется себя третировать: завтрак чисто символический, на обед один салатик. А затем, где-то в половине четвертого, организм опять сбрендит, и придется сделать ему уступку в виде порядочного ломтя морковного торта. Затем — снова чувство вины, и на ужин желудок ничего уже не получит, кроме разве что мелкой порции постной лапши. И на сон грядущий уготована головная боль.
Стеф вставляет ключ в замок, поворачивает его. Приоткрывает дверь. Оглядывается, чтобы поторопить Дэна: даже под дождем он демонстративно не торопится.
— Давай быстрей, — говорит она, — холодно.
За спиной у Дэна шагают двое. Стеф их не знает, но сразу же понимает, зачем они здесь. Один из них молодой, симпатичный и напуганный. Второй — компактный, с пружинистой походкой, волосы с прилизанным пробором. «Стрижка как у наци», — мелькает мысль. Некоторые в ее школе носили такие.
У обоих рюкзачок.
Под ее тревожным взглядом Дэн оборачивается. Тот, что пошире и пониже ростом, замахивается снизу вверх. В руках у него алюминиевая бейсбольная бита, и он коварно целится ее сыну в колено.
У Дэна длинные, худые ноги с большими ступнями — в мать. Иногда по ночам они у него побаливают — потому что он еще растет.
Слышен хруст ломаемой кости — будто потрескивают кусочки льда, брошенные в стакан. Стеф набирает воздуха в легкие, но выкрикнуть не успевает: тот, что помладше, бросается вперед и выплескивает ей в лицо курятину из замасленного ведерка. У Стеф от ужаса перехватывает горло. Все лицо залеплено горячим жиром и кусками жареного мяса.
Молодой человек коротко бьет ее в живот. Стеф, окончательно задохнувшись, падает. Молодой человек принимается пинать ее. Затем переходит к молокососу, который воет над своей сломанной ногой. Тьфу размазня несчастная! — Патрик нервно оглядывается по сторонам. Но вокруг — ничего особенного: никто не зажигает огней, не припадает к окнам, не кричит, не спешит на помощь. В общем, тишь да гладь, как всегда.
Молокососа Патрик припечатывает самодельной битой — длинным плотным носком с начинкой из батареек. Вот так — чтобы зубы в крошево! Маменькин сынок, весь зареванный, надсадно кашляет и расплевывает обломки зубов по бетонной дорожке. Хватаясь за разбитый рот, он придушенно кудахчет, как будто пытается сообщить через тоненькую перегородку что-то срочное.
Женщину Генри за волосы заволакивает в дом, вымазав соусом все пальцы.
— А ну-ка, посиди здесь, — бросает дочери насторожившийся Маркус, опуская обратно на плиту сковороду с омлетом.
Мия смотрит ему вслед расширенными от испуга глазами. Омлет на плите начинает пригорать. Невероятно, чтобы ее папа — такой пунктуальный, такой обстоятельный — вдруг позабыл о нем. От этой мысли девочку пробирает слабость и страх. И еще она чувствует себя очень маленькой. И это даже хуже, чем ужасные звуки — стуки, шараханья, а более всего эти невыносимо жуткие вопли, которые доносятся с той стороны дома.
Мии срочно нужно почувствовать себя большой. Поэтому она подходит к плите и выключает ее. Затем снимает с конфорки сковороду и ставит ее, раскаленную, во влажную раковину. Сковорода тут же принимается мерзко шипеть, как змея. Девочка испуганно отшатывается от нее.
Мужчина в темной одежде заволакивает Стеф через порог. Лицо у нее чем-то вымазано. Габриеле поначалу кажется, что это рвота, — кто знает, может, хозяйка переела фастфуда, будь он неладен. Ей стало нехорошо, и этот человек привез ее домой.
Но эта мысль длится не дольше секунды. При виде Габриелы мужчина оскаливается — по-волчьи, от уха до уха. Стеф он пинает в ребра, после чего делает шаг вперед, занося над головой бейсбольную биту.
Габриела, отступая, запинается о сапожок Мии. Бита, дугой мелькнув в руках у этого человека, опускается на голову Габриелы. Это единственный звук, который она, падая, слышит. Человек грузно топчется по ее животу, будто пытается загасить костер.
В прихожую вбегает Маркус. Стеф лежит с распахнутыми глазами, правая рука у нее как-то странно дергается. Дэн на площадке перед домом вцепился в какого-то парня, который снова и снова безжалостно бьет его по лицу.
Маркус делает шаг, чтобы вмешаться, и тут замечает в гостиной постороннего, который топчется на животе у Габриелы. Всего на расстоянии одного шага от кухни…
— Мия, беги! — кричит во весь голос Маркус.
При этом он врывается в гостиную и с ходу лупит незнакомца по затылку. Схватив мерзавца за плечи, он швыряет его о стену. Тот роняет биту.
Габриела ползет в дальний угол комнаты. При этом она издает звук, который Маркус никогда бы не хотел больше услышать.
Маркуса передергивает от ужаса и отвращения. Он лихорадочно озирается в поисках чего-нибудь, чем можно было бы вернее прибить негодяя. Голова его занята сейчас единственно этим.
Глаза Маркуса останавливаются на увесистой статуэтке рядом с телевизором. Он делает шаг, чтобы схватить ее, и в эту секунду незаметно подоспевший в гостиную парень всаживает Маркусу в спину охотничий нож.
Мия стоит застыв. Позади нее, прямо в шею, дышит жаром плита. Мии всего одиннадцать, и ее жизнь еще полна всякого рода сумбурных страхов. Например, ночью, разметавшись в своей постели, она очень боится, что ее мамочка и папочка разобьются на самолете или разведутся.
Еще она испытывает страх перед приоткрытой дверцей шкафа, где явно притаился кто-то злой. Или перед страшилищем, которое обосновалось под ее кроватью. Ну а больше всего на свете она боялась плюшевого мишку, которого ей на четырехлетие подарила бабушка. Прочно заняв место на краю Мииной кровати, он неотрывно смотрел на нее своими стеклянными, зловещими глазками.
Когда мама с папой уходили спать, Мия набрасывала на Гадкого Мишку байковое одеяльце, и он превращался в нечто бесформенное. Как будто его здесь и не было. У нее внутри все холодело от страха, когда она представляла, как там, под одеяльцем, его глаза горят злобным огнем. Но лучше уж так, чем когда он на тебя всю ночь пялится. Несколько раз она даже описывалась от страха, оправдываясь утром перед родителями тем, что перед сном выпила слишком много воды. Хотя на самом деле причиной, понятно, был Гадкий Мишка.
Однажды Мия сказала работавшей у них девушке-иностранке (тогда это была другая студентка, которую звали Камилла), что для медведиков она уже выросла. И может быть, настала пора передать его какому-нибудь Бедному Ребенку (в свои пять лет она уже знала, что этот мир полон Бедных Детей).
Камиллу это заявление искренне тронуло. Как и Стеф, которая пришла к Мии в тот вечер. Они с мамой сидели рядышком, в детской, на краю кровати. Сидели, крепко взявшись за руки.
Стеф сказала тогда: «Я узнала от Камиллы, что ты уже стала слишком большой для Малютки Мишутки (Малютка Мишутка — имя, которое мама с папой дали медвежонку, не зная, что на самом деле его зовут Гадким Мишкой).
Мия кивнула и прикусила губку. Между ресниц у Мии влажным серебром переливались слезы: она была уверена, что отдать мишку мама ей запретит, потому что это подарок от бабушки, которая умерла. Но Стеф истолковала дочуркины слезы по-своему. Она нежно погладила ее по лобику, по мягким волосам и спросила: «Так куда, по-твоему, пора идти Малютке Мишутке?» — «Не знаю», — пожала плечами Мия. — «А мне кажется, — сказала мама, — игрушки всегда нужны в детских больницах».
Мия затрепетала от ужаса при мысли, как злобно возрадуется Гадкий Мишка всем тем кроваткам, всем тем спящим малышам! Но — даже сейчас, полжизни спустя, девочка чувствует себя виноватой из-за этого! — она все же кивнула и сказала «да». И на этом все кончилось. Гадкий Мишка отправился в больницу.
С той поры никакой страх не пробирал ее даже наполовину от прежнего. До сегодняшнего дня; и тот старый страх не идет ни в какое сравнение с этим. Она стоит на кухне, а из прихожей доносятся ужасающие звуки. Там что-то гремит, падает, раздаются крики взрослых и что-то похожее на леденящий хохот — скрежещущий, истерический. Только это не смех.
Миа писается. Тепло бежит по ее ногам, босым ступням и скапливается лужицей на плитках пола.
Папа кричит во второй раз:
— Беги, Мия!
Секунду-другую Мия сохраняет оцепенелость. Но вот что-то внутри пробивает ее, словно искра, и она бросается бежать.
Ударив ножом Маркуса, Патрик спешит в полисадник, чтобы затащить внутрь Дэниела. Дэниел наполовину без сознания. Патрик сбрасывает его возле матери. Он видит этот взгляд, такой взгляд, о котором говорил ему Генри. Отец был прав: это похоже на благоговение. В Патрике снова вспыхивает ненависть, и он пинает Дэниела по разбитому колену.
После того как хозяин дома обезврежен Патриком, Генри принимается за иностранную приживалку. При нормальных обстоятельствах он ее, пожалуй, оттрахал бы, но сейчас она ему неинтересна. Тем более что она не является членом этой семьи. Для него это нечто вроде собачонки.
Он за волосы оттаскивает ее на середину комнаты и прямо на глазах у Маркуса полосует ножом по горлу. Выплеск артериальной крови отрадно ласкает слух.
Девица забавно дергается, и Генри хохочет. Взгляды его и Маркуса встречаются, как у двух незнакомых мужчин на пляже, ревниво наблюдающих друг за другом при шествовании какой-нибудь красотки.
Маркус морской звездой распластан по полу. Он что-то бормочет, — кажется, о Боге. Генри смеется, ему все это нравится. Он надевает на руку старый кастет и бьет Маркуса по лицу — бац, бац, бац! Нос взрывается фонтаном крови. Генри думает, что мужчина умер, ан нет.
— Повалуфта, — разбитым вдребезги ртом выговаривает Маркус. — Повалуфта, повалуфта…
Генри весело.
— Чего «повалуфта»? — спрашивает он чуть ли не добродушно. И тут вспоминает, зачем пришел.
— Патрик! — окликает он.
Тот заходит в комнату, бездумно шлепая по лужам крови. Вид у него пристыженно-угрюмый, плечи поникли.
У Генри сейчас он вызывает тяжелое, беспросветное отвращение. Заехать бы кастетом по этой тупой поганой физиономии, и дело с концом. Пускай здесь валяется, с вогнутой внутрь мордой, и чтобы пластилиновые мозги вокруг венчиком…
— Где девчонка?
— Кто, Мия?
— Да, — отвечает Генри с преувеличенным терпением, — Мия.
— Я думал, она с тобой.
— И что, ты видишь ее где-нибудь здесь?
Патрик отвечает угрюмым молчанием.
— Марш искать, — рычит Генри.
— А как же мать с сыном?
Генри стряхивает с плеч рюкзак, расстегивает его, вынимает новый резак.
— Ничего, их я рассортирую.
Патрик пускается на розыски Мии, по пути переступая через девчонку-иностранку; нога у нее все еще комично подергивается, как будто она прикидывается спящей, а на самом деле ее тянет пуститься в пляс под любимую песню, услышанную по радио.
Неведомо отчего вид этой дергающейся ноги с бурым мазком крови на подошве вызывает у Патрика грусть. Он уныло направляется на кухню. Это большой дом, и кухня здесь просторная, но он знает здесь все наизусть. Бывал уже тут, и не раз.
Недавно готовили омлет: вон там чашка с остатками яйца и из нее все еще торчит вилка. Вот черная сковорода — добротная, для хорошего повара — стынет, поблескивая жиром, в объемистой раковине.
Настроение у Патрика чуть повышается, когда он чувствует идущий от плиты жар. Но здесь никого нет.
Он смотрит вниз. На полу — желтоватая лужица. Шкафчик под раковиной приоткрыт. Патрик опускается на колени, открывает дверцы полностью. Внизу чистящие средства, губки, рулон мусорных мешков. Но Мии здесь нет.
Он открывает соседний шкафчик и тот, что рядом с ним. Открывает кладовку. Нет Мии.
Он влезает на табуретку, заглядывает в высокие кухонные шкафы. Тут детям как раз удобно прятаться. Он, Патрик, тоже залез бы сюда, будь он Минного возраста (только тебе, Патрик, так и не удалось спрятаться в свое время, правда же?).
Мии нет нигде в кухне.
Он шлепает по коридору, заглядывает в стенной шкаф под лестницей.
Пылесос, старая швабра с отжимом, набор всякой уборочной всячины. Патрик миниатюрным фонариком высвечивает затянутый паутиной угол.
Мии здесь тоже нет.
Стоя под лестницей, он направляет луч фонарика вверх, в потемки. Будь он сам Мией, стал бы он прятаться там, наверху? В полной темноте и когда внизу страшный Генри? Вряд ли.
Патрик направляется в сад.
Забираться наверх Мия побоялась. Наверху темно, и там она будет как в мышеловке. Поэтому она выскользнула наружу, в сад.
Сад у Далтонов достаточно велик, с трех сторон его окружают высокие стены. Ей не взобраться на них. А сзади к дому примыкает старая пристройка. Когда-то давно здесь было что-то вроде уличной уборной. В ней страшновато и, наверное, пауки водятся. А по углам — старые битые кирпичи.
Мия босая. Широко расставляя ноги, она подбирается к углу пристройки и на ощупь цепляется кончиками пальцев за осыпающиеся щели между кирпичами. Пробует щели на глубину, после чего приподнимается, пытаясь влезть. Пальцы дрожат от напряжения.
Ноги скользят; она оступается и срывает ноготь. Но папа не зря звал ее обезьянкой за цепкость и умение лазать. Она одолевает с полстены, когда на кухню заходит человек. Мия замирает, припав к стене чуткой ящеркой. Единственное, что в ней двигается, это сердце — предательски, кулачком гулко выстукивает в тоненькой грудной клетке: бум-бум! бум-бум!
Она смотрит в окно снаружи на человека, лицо которого до странности нежное и встревоженное, как у какого-нибудь юноши-солдата. Вот он открывает шкаф и заглядывает внутрь. Все содержимое он выметает наружу, на пол. Мия знает, что человек ищет ее. Она не может отвести взгляд от этого зрелища, как не может иногда оторваться от фильма ужасов — потому что ей кажется, если перестанешь смотреть, то будет еще хуже.
Человек всматривается сквозь стекло; Мия видит, как он обводит сад взглядом. Глазами незряче скользит и по ней. Озаренная светом кухня похожа сейчас на аквариум с подсветкой. До Мии доходит, что человек, возможно, таращится на свое отражение.
Но воспринять это ей сложно. Поэтому, когда он поворачивается и выскакивает из кухни, Мия спохватывается, что это, возможно, ловушка. И замирает, льнет к стене, боясь пошевелиться.
Его нет довольно долго. Мия снова начинает взбираться, обдирая кожу на ладонях и ступнях. Один раз нога соскальзывает, и теперь уже она ссажена на голени до самого колена. Но Мия не сдается: тужится, подтягивается и наконец влезает на крышу старой пристройки.
А молодой человек тем временем возвращается на кухню. Чтобы открыть дверь и выйти в сад.
Мия мерзнет на крыше пристройки, по-кошачьи свернувшись в комочек на корточках. Сейчас она находится выше этого человека. Если он не приподнимет голову, то, может быть, и не заметит ее.
А тот осторожно шарит по саду, протыкая углы острым лучом фонарика. Когда он поворачивается в сторону Мии, она видит его лицо, страдальчески сморщенное, будто он плачет. Сбоку оно в чем-то черном, смутно напоминающем очертания человеческой ладони. На самом деле пятно у него там не черное, а красное…
Мия ахает, и человек поднимает голову. В полном безмолвии они смотрят друг на друга. Мия преодолевает еще один метр с небольшим — до ближней стены, за которой начинается соседний двор с садом. Отсюда она спрыгивает вниз. Приземляется неудачно, вывихнув лодыжку В другой раз Мия вскрикнула бы от боли, но сейчас ее даже не замечает. Несмотря на вывих, она пускается бежать во всю прыть.
Оглядывается она только тогда, когда широкий сад уже за спиной, а впереди, почти вплотную, ждут розовые кусты, готовые оцарапать кожу. Она видит, как ее преследователь влезает на стену. Прыгает вниз — куда ловчее, чем Мия. И лодыжка у него, похоже, невредима.
Спрыгнув, он напряженно горбится и проворно припускает в ее сторону. Мия пробует вскарабкаться, но ухватиться не за что: плющ, который до своего переезда возделывали Робертсоны, спутался и потерял упругость; сейчас он просто растягивается под ее руками. Мия основательно увязает в нем, и ее охватывает паника. И все же она решается оглянуться еще раз — всего один разок.
Он стоит перед ней, этот грустноглазый юноша с кровавым следом оплеухи на лице. Просто стоит, смотрит на нее и помалкивает. Даже непонятно, как долго он здесь.
Ей странно видеть, что этот молодой человек тоже как будто чего-то боится; ведь это значит, в доме происходит что-то еще более страшное. И что бы это ни было, это происходит с ее родителями. Мии хочется плакать, коленки у нее подгибаются.
Юноша прерывисто дышит. Он смотрит в сторону, на темный пустой дом, в котором раньше жили Робертсоны и который теперь выставлен на продажу.
— Пойдем, — говорит он Мии.
— Нет, — отзывается она твердо, хотя и тонким голоском.
— Послушай, — говорит ей юноша. — У нас нет времени. Совсем. Там в доме сейчас мой отец, и он послал меня за тобой.
Мия начинает плакать.
— Что ему нужно? — спрашивает она сквозь слезы.
— Он хочет, чтобы ты была его дочкой.
— Я не хочу быть его дочкой.
— Тогда пойдем со мной.
— А ты кто?
— Я Патрик. — Он мягко протягивает ей руку. — Нам сюда.
Мия не хочет брать его за руку. Тогда он просто шагает к кухонной двери пустого дома и пробует ее открыть. Она, конечно же, заперта. Он торопливо стягивает с себя куртку с капюшоном и обматывает ее вокруг кулака.
Парень со звоном; тычет кулаком в окно, вытряхивая из рамы непрочно сидящие куски стекла. Затем ловко, как червь, влезает в оконный проем. Кухонную дверь он отмыкает изнутри. За все это время Мия не издает ни единого звука.
С ощущением, что ей не надо бы идти за этим человеком, Мия, перебирая босыми ногами, все же спешит к кухонной двери Робертсонов. Вместе с юношей они молча пробираются сквозь жутковатую, гулкую темноту пустого дома. А из черных углов на них пристально смотрят тени всех тех, кто жил здесь прежде.
Наконец они подходят к входной двери. Патрик сноровисто ее открывает, и они с Мией выскальзывают на улицу, обратно в холодную ночь. Выскальзывают и пускаются бежать.
Генри заканчивает малевать на стене какое-то слово.
— Патрик! — нетерпеливо окликает он.
Ответа нет. И тут до его слуха доносится звон выбитого из оконной рамы стекла. Генри вмиг все понимает. Ага, значит, вот как?
Он оглядывается на хаос, который они с сыном учинили в комнате. Так же ужасно выглядят и его одежда, и волосы. Трусцой он припускает к кухне. Дверь в сад открыта. Стекло цело. У него сразу же мелькает мысль о пустующем соседнем доме.
Генри возвращается в гостиную и в спешке пакуется. Это тянется нестерпимо долго: все его инструменты сделались скользкими от работы, а руки подрагивают от гнева.
Вот он накидывает на спину рюкзачок и, вылетев через входную дверь, бежит к машине.
Они бегут в молчании. Патрик велел Мии быть тихой, как мышка, иначе отец моментально узнает, где они.
Патрик бежит быстрее Мии, нежные ножки которой мало того что босы, так еще и лодыжка повреждена. А мостовая как наждак.
На бегу он круто оборачивается, приплясывая на месте:
— Торопись, ну же! Ну пожалуйста!
Она старается. Но на обочине кто-то, как назло, разбил пивную бутылку, и Мия наступает на осколок стекла. При этом она даже почти не вскрикивает, и Патрик проникается к ней уважением.
На улице очень тихо.
Генри слышит детский вскрик. Девочка… Он прибавляет ходу, сжимая на бегу кулаки. В одном из них зажат нож для ковровых покрытий.
Патрик подбегает к Мии. Видно, как струйки слез, текущие у него по лицу, размывают пятно крови.
— Я знаю, болит, — шепчет он. — Да-да, я знаю, как это больно. Но, пожалуйста…
Она, как может, хромает к нему. Патрик опускается на колени. Теперь они с Мией одного роста, лицом к лицу.
— Давай, я тебя понесу ладно?
Она колеблется, балансируя на одной ноге. Но когда видит, с каким страхом он глядит через ее плечо, соглашается:
— Ладно.
Патрик подхватывает Мию на руки — прохладная кожа, теплая кровь. Девчонка — вся из углов и узлов — на самом деле тяжелее, чем выглядит.
Патрик бежит. Автомобиль уже недалеко.
Генри на бегу сворачивает за угол и видит их. Вон он, Патрик, торопится с девчонкой на руках. Одна ступня у нее черная, видимо от крови. Генри захлебывается клокочущим смехом, который и на смех-то совсем не похож. Наддает еще ходу.
Патрик добирается до «тойоты короллы» и опускает Мию на землю.
— Сейчас-сейчас, секунду Присмотри пока за дорогой.
Она прислоняется к машине, оглядывая плоскую ленту шоссе. Патрик лихорадочно шарит в карманах в поисках ключей. Руки трясутся.
Слышно, как Мия издает горловой хныкающий звук.
— Что? — Неверными пальцами он пытается вставить ключ в замок.
— Он идет сюда.
Патрик вскидывает голову и видит Генри, который несется к ним во весь дух. Совершенно обезумевший, забрызганный кровью. А в руке — коверный нож.
Патрик понимает: завести мотор уже не получится.
— Мия, — отрывисто командует он, — убегай, сейчас же. Вопи, визжи. Во весь голос ори, чтоб услышали.
Мия видит в его глазах нечто такое, что заставляет ее вмиг сорваться с места. Она кричит на бегу. Выкрикивает одно и то же слово: «По-мо-ги-те!»
Патрик, сжимая ключи ждет, когда Генри на него бросится. Страха совсем нет. Он думает о своем велосипеде, о ВМХ с укрепленной рамой для грунтовок.
А Генри все бежит и бежит, не замедляя хода.
Патрик напрягается всем телом. Генри наклоняется, бьет Патрика под дых, заставляя его опрокинуться на капот. С силой распяливает его и, схватив за горло, полосует, полосует ножом для ковров.
Когда Патрик безжизненно соскальзывает с капота, Генри с ножом в руке пускается в погоню за визжащей беглянкой. Она маленькая, далеко не могла уйти.
А Генри на ногу скор, очень скор…
