Глава 19
Домой Лютер возвращается около восьми часов вечера. Прежде чем переступить порог темной прихожей, он проверяет звонки, поступившие на сотовый. Одиннадцать пропущенных вызовов. Три голосовых сообщения от Зои, в которых сквозит раздражение и явственное беспокойство. Она перестала звонить несколько часов назад. Интересно, где она сейчас.
Лютер отключает телефон, кладет его в карман и шагает в дом, походя сбрасывая свое пальто на лестничные перила. Он не знает, чем заняться. Для начала топает на кухню и ставит мобильник на подзарядку Затем поднимается в ванную, чистит зубы и пригоршнями плещет воду в лицо. Весь усеянный бусинами прохладных капель, он смотрит на себя в зеркало, после чего спускается вниз и включает телевизор. Щелкает несколько раз пультом, затем выключает. Обходит дом, последовательно зажигая везде свет. Отправляется обратно на кухню, проверяет телефон, убирает оставленные Зои после завтрака тарелки, включает посудомоечную машину.
Открывает холодильник и разглядывает его содержимое — соусы в бутылочках, фрукты и йогурты в ослепительно-ярком свете. Лютер смотрит на все это до тех пор, пока холодильник не начинает напоминать о себе тревожным пиканьем.
Еще там стоит пакет молока, купленный в понедельник, когда младенец Ламбертов все еще сидел в утробе матери. А теперь дитя вместе с родителями лежит на мраморной скамье морга. Глаза мертвецов загадочно приоткрыты, как будто им известно кое-что недоступное вашему пониманию; нечто такое, о чем вы и сами узнаете достаточно скоро.
Это молоко все еще годно к употреблению; можно забелить им чашку чая. Он смотрит на него под попискивание холодильника и не слышит, как в замочную скважину вставляется ключ, отворяется дверь, заходит Зои и ставит в передней пакеты с продуктами. Не слышит он и того, как она проходит по залу и останавливается у двери на кухню.
— Ты дома, — говорит она.
Избыток чувств в ее словах Лютер игнорирует. В самом деле, мало ли что говорят друг другу люди. В большинстве произносимых нами слов отсутствует изначально заложенный в них смысл.
— Я тебе раз сто звонила, — говорит она, — а у тебя телефон отключен.
— Если оставлять его включенным, он только и делает, что звонит.
Холодильник все пищит. Лютер захлопывает дверцу. Ему кажется, что если бы он заговорил с ней сейчас об этом молоке, то ситуация бы нормализовалась.
— Ты новости не видела? — спрашивает он.
Ее губы подрагивают от гнева.
— Конечно видела. Весь день я только и делаю, что разговариваю об этих долбаных новостях. Мать моя звонила, и тоже говорила о новостях, и спрашивала, как ты, в порядке ли. Весь мир только о новостях и судачит. Единственный, кто со мной об этих мерзких новостях не разговаривал, это ты.
Он потрясен силой ее ярости.
— Выпить чего-нибудь хочешь? — сглотнув слюну, спрашивает он.
— Нет.
Не хочет и Лютер. Он ставит на плиту чайник.
— В банке самый вкусный, — подсказывает Зои.
Она имеет в виду высокую жестяную банку с крупнолистовым черным чаем — сорт, который она приносит с фермерского рынка.
Обычно ей доставляет удовольствие демонстрировать ему свои покупки, доставая их одну за другой из пакета. Они подолгу задерживаются на кухне — Лютер за чашкой хорошего черного чая, Зои — со стаканом травяного. Обсуждают какой-нибудь новый сорт хлеба, мясо со специями или органические овощи, пахучие деликатесные сыры и вина. Она протягивает Лютеру все это, и он делает замечания насчет жирности говядины, плотности бекона, размера яиц, оттенка вина. Гурманом он никогда не был — еда, она и есть еда, — но ему нравятся субботние вечера, особенно летом и осенью, когда они с женой вот так посиживают на кухне.
Позднее, если вечер действительно задается, Лютер усаживается за чтение, в то время как Зои занимается приготовлением ужина. Болтать в такие моменты она не любит: ей нравится сосредотачиваться, освобождая ум от лишних мыслей. Собранная и методичная, она вначале выкладывает все ингредиенты сообразно рецепту кушанья. Только когда Зои уверена, что все, что ей нужно, находится под рукой, она начинает импровизировать. И вот от этой-то импровизации она и получает истинное удовольствие.
Не замечая того, она начинает разговаривать сама с собой, высказывает замечания по поводу приготовления пищи и событий на работе, тихонько проигрывает возможные ситуации на работе.
Лютеру нравится сидеть так, согнувшись над книгой. Он делает вид, будто занят чтением, а на самом деле слушает жену. В такие минуты, погружаясь в поток повседневных мыслей и экспрессивных монологов, он любит Зои отчаянно и страстно.
Позже она, пригубляя вино, листает субботнюю прессу, а Лютер моет посуду — занятие, к которому он относится вполне положительно. Зои как-то раз даже назвала его прирожденным посудомоем.
Сейчас вода в чайнике закипает, а Зои поглядывает на него с холодком. Лютер вымотан. На предплечье у него подрагивает мускул.
— Мне надо было позвонить, — вздыхает он.
— Да, надо было.
— Я был…
— Занят?
«Да, — хочется ему сказать в ответ, — я был на самом деле занят». Но вместо этого он произносит:
— Извини.
Зои наконец снимает пальто, вешает его на спинку стула. Затем обнимает мужа, кладя ему голову на плечо. Он ощущает запах ее волос и кожи и даже то, что она выкурила сегодня сигаретку. Она сделала это, преисполненная чувством вины и боязни за него, нервно вышагивая по заброшенному пятачку для курения возле «Форда и Варгаса», поругивая Лютера вполголоса и ненавидя его из-за страха, который она вынуждена испытывать.
— Надо было мне позвонить, — говорит он, — надо. А я вот замотался. Скверно все вышло.
— Из-за ребенка?
Их глаза встречаются.
— Дети всегда все усложняют.
Она протискивается мимо него, открывает холодильник, достает оттуда початую бутылку вина.
— Я же предлагал, а ты не захотела.
— А сейчас передумала. Так что выпью. Могу же я передумать.
Она наливает себе стакан. Лютер ждет, затем спрашивает:
— Что это значит?
— Ничего.
— Ничего означает всего лишь ничего.
— Значит, так оно и есть. В смысле, ничего.
Она машинально передает ему бутылку с криво воткнутой в горлышко пробкой. Он ставит бутылку обратно в холодильник и захлопывает увесистую дверцу.
Зои залпом осушает бокал и оборачивается к Лютеру:
— Нам надо поговорить.
— Мы вроде бы уже говорим.
— Не об этом. О нас с тобой.
— И что же такое с нами?
— Думаю, ты знаешь. В глубине души ты не можешь этого не знать.
— Знать что?
— Джон, перестань ерничать. Ты же знаешь, что я этого не выношу.
— Не выносишь чего, Зои? Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Об этом браке, — отвечает она.
Ноги у Лютера слабеют, и он вынужден сесть.
— То есть о том, что ты замужем за мной?
— Нет. Я… о том, как мы с тобой живем.
— Не понимаю. Нет, Зои, я правда не возьму в толк, что ты хочешь мне сказать.
— Ты знаешь, о чем я. Я это говорю тебе уже годы. Годы… Причем все громче и громче.
— Ты в самом деле собираешься это сделать? Прямо сегодня?
— Серьезно, Джон: а когда я, по-твоему, должна тебе это высказать?
— Не знаю. Наверное, можно найти более подходящее время.
— А когда оно наступит, это время? Я ведь много раз пыталась это делать, но ты просто никогда не слушаешь. Поворачиваешься всякий раз ко мне спиной, снова и снова.
— Если ты насчет отпуска за свой счет…
— Разумеется, это не насчет этого дурацкого отпуска за чей бы то ни было счет.
— Я тебе говорю — Богом клянусь, понимаешь? Богом! Я подавал запрос. Черт возьми, я даже пытался сегодня уволиться.
— Ты не понимаешь, — перебивает она, — и не слушаешь. Никогда. Ты думаешь, что слышишь меня, а на самом деле — нет.
— Ну ладно, — сдержанно говорит он, — вот он я, слушаю.
— Этот отпуск был не просьбой с моей стороны, — говорит она. — Это был ультиматум.
— Не понимаю, хоть убей.
Она горько смеется.
— Решила посмотреть, выполнишь ли ты обещанное хотя бы раз. А ты этого так и не смог. Говорил, что попытаешься, и все повторял мне это, повторял. Но так и не сделал. И наконец я сказала себе: попрошу его еще раз. И если он снова солжет, я буду знать, что он будет лгать мне всегда. Будет постоянно говорить то, что я хотела бы слышать, день за днем, но все это только пустые слова.
Лютер выглядит уязвленным, и Зои становится жаль его.
— Что бы ты сейчас ни собирался сказать, лучше не говори. Потому что это будет ложь.
Она ждет, что он скажет. Но он вместо слов лишь массирует лоб ладонью. Делает вдох. И произносит:
— Я знаю.
— О чем? — оборачивается она.
— О ребенке.
— Каком ребенке?
— О нашем.
Лютер встает и идет к холодильнику. Открывает емкость со льдом, достает кубик. Натирает им лоб. Талая вода стекает на рубашку.
Он захлопывает холодильник. Его бьет крупная дрожь от ступней до кончиков пальцев рук. Эта дрожь передается и его голосу, за что он себя ненавидит.
— Я нашел тот пластиковый стаканчик, — говорит он, — за корзиной в санузле. Я даже не понял сразу, что это, — подумал, какая-то штука для термометра. Оказалось, что нет. И меня это встревожило. И не давало мне покоя, сам не знаю почему. Надо было, наверное, ту мензурку просто выбросить, так ведь нет же — я таскал ее с собой в кармане чуть ли не целую неделю. А затем вдруг — раз, и все понял. Будто что-то включилось. Я понял, что это такое. Пошел в аптеку, купил там три самых популярных тестера для беременности. Ты оказалась молодцом: взяла самую продвинутую марку. Очень предусмотрительно.
Зои одним глотком опорожняет бокал. Наливает еще.
— Это был мой ребенок? — задает вопрос Лютер.
— Ну а чей же еще, — нервно отвечает она и невзначай опрокидывает бокал.
Оба молчат, пока Зои скатывает комом несколько бумажных салфеток.
— Боже мой, Джон. Почему ты тогда ни о чем не спросил?
— Ждал, когда сама расскажешь.
Зои, закусив губу, вытирает пролитое вино. Набухшие салфетки она скидывает в ведро с педалькой и полусадится на разделочную столешницу. Она оттягивает волосы назад, но, оказывается, их нечем перехватить. Она чертыхается.
Лютер сидит на кухонном стуле, уперев в колени локти. Взгляд устремлен на геометрический орнамент света и тени на кухонном полу: черное, белое, десяток оттенков серого.
— Так что же произошло?
— Ничего. Я его потеряла.
— Почему не сказала мне?
— А как ты думаешь, почему? Ты же вечно занят.
Он болезненно прищуривается, услышав эти неожиданно жестокие слова.
— Послушай, тут и рассказывать-то нечего, — говорит Зои. — Я была беременна, затем началось кровотечение, и вот я уже не беременна. День провела в больнице. Ты в тот вечер и дома не появлялся.
— Я думал, ты сама прервала эту беременность.
— С чего это вдруг?
— Потому что была беременна, и вдруг уже нет. А мне ничего не сказала.
— Ты не давал мне возможности.
— Ты никогда их не хотела. Детей.
— Как и ты… Боже мой! — произносит она сорвавшимся вдруг голосом. — Тот медвежонок…
Зои говорит о большом плюшевом мишке, которого она нашла сидящим в шкафу у Лютера, в самом низу.
— Ты мне сказал, что он для внучки Роуз.
— А что я еще мог тебе сказать? — пожимает он плечами. — Что он для ребенка, от которого ты тайком избавилась?
— Куда ты его дел?
— Какое-то время не знал, что с ним сделать. А затем отвез в благотворительную организацию.
Она встает. Он остается сидеть. Теперь они оба смотрят на игру тени и света на полу.
— Боже мой, — выговаривает Зои. — Что за дерьмо.
Лютер издает пустой смех. Зои тянется за пальто.
— Ты куда? — спрашивает он.
— Не знаю. Куда-нибудь.
— Домой вернешься?
— Пожалуй, будет лучше, если нет.
— А где ночевать думаешь?
— Может, у мамы.
В уголке губ у нее изгиб, вроде запятой, который можно истолковать как ложь. Но Лютер не хочет верить сам себе: он рассержен, чувствует себя покинутым и усталым. Может статься, он усматривает ложь там, где ее нет.
А если еще и двинуться по этой дорожке, то все, что есть сейчас плохого, может только усугубиться.
Лютер смотрит, как она надевает пальто, улавливает запах сигарет и понимает: не собирается она ни к маме, ни к своей сестре, ни к кому-либо из друзей, да и вообще ни в одно из мест, о которых ему известно.
Больше всего ему хочется, чтобы Зои осталась здесь, в этом доме с красной входной дверью, на которой начертаны их имена: Джон и Зои Лютер.
Как они, помнится, радовались в тот день, когда въехали сюда. Еще бы, это был их первый настоящий дом, для двоих несколько даже просторный. Район, правда, не вполне благополучный, но он растет и развивается, да и вообще, кого это волнует? Лютер, бывало, представлял в своих фантазиях, что он, уже старик, умирает в верхней комнате, — к той поре это будет непременно библиотека с объемистыми кожаными креслами. Он был уверен, что первым сей бренный мир оставит именно он…
Вот Зои поднимается к нему с фарфоровой чашкой чая и бисквитами на тарелочке, а он сидит в кресле бездыханный. На коленях у него выроненная из рук книга — непременно хорошая, самая любимая и неоднократно читаная…
…Но сейчас, в данную минуту, Зои затягивает пояс на пальто в молчаливом ожидании, что он, Лютер, что-нибудь скажет.
— Да зачем тебе вообще куда-то идти, — примирительно говорит он.
— Если я останусь, мы поссоримся.
— Послушай, — вскидывается он, тут же спохватываясь, не сквозит ли в его голосе отчаяние. — Послушай, — повторяет он еще раз. — Нынче ночью мне не расслабиться. Со всем этим непрерывным ожиданием звонка я… я с ума сойду, если буду впустую слоняться по дому. Поэтому давай-ка лучше ты останешься дома. Ты останешься, а я уйду.
В глазах Зои мелькает сполох разочарования. Лютера мутит от мысли, что даже сейчас, когда их отношения балансируют на грани разрыва, он ее разочаровывает.
Она стоит в наглухо застегнутом и затянутом поясом пальто. И может быть, потому, что она готова вот-вот сделать шаг за дверь, он повторяет еще раз:
— Уйду я.
С медленным кивком она отзывается:
— Ладно.
Лютер направляется к кухонной двери. Не дойдя, останавливается:
— Хочешь, чтобы я тебе позвонил? Дал знать что да как?
Она не отвечает. Когда он оборачивается, чтобы спросить еще раз, он видит, что Зои плачет. Вот так, без объяснений. И неизвестно, что и как сказать, чтобы все не погубить окончательно.
И Лютер говорит:
— Запрись как следует. Закрой все двери и окна.
Он выходит из дома. Захлопывает за собой входную дверь и растворяется в потемках.
Первая мысль — заехать к Риду Но тогда надо будет как-то объясняться и, не ровен час, рассказывать об этой размолвке. А говорить об этом не хочется.
Тем не менее надо что-то делать, куда-то идти. И он, зарулив по дороге за пакетом жареной картошки, отправляется повидать Билла Таннера.
Лютер держит перед собой маслянистый, попахивающий уксусом бумажный пакет, в то время как старик открывает ему двери с широченной улыбкой протезных зубов.
Лютер чувствует: что-то произошло. Он входит, машинально пригнув голову под притолокой.
Они едят ломтики картошки прямо на бумаге, сидя за убогим пластмассовым столом. Билл обмакивает ароматные кусочки в бурый соус в стеклянной банке. Кромка горлышка банки облеплена хлопьями соуса.
— А я тебя по ящику видел, — сообщает Билл.
— А, ну да, — вяло реагирует Лютер. — Наверное, физиономия во весь экран? Камера добавляет в среднем килограммов пять веса, никак не меньше.
— С тобой, сынок, все в порядке?
У Лютера возникает соблазн выложить старику, насколько он не в порядке, но вместо этого он спрашивает:
— Билл, у тебя есть дети?
— Четверо. Хотя какие они уже дети.
— А внуки?
— Бери дальше, дружок, — правнуки. У меня с дюжину этих сучат, что твоих головастиков.
Лютер хмыкает:
— И где они?
— Да кто их знает. Когда ты уже так стар, что твои собственные дети доживают в домах престарелых, вот тогда и начинаешь понимать, что на всем свете нет ни одной души, которой не наплевать, жив ты или уже концы отдал. Такие вот дела. А потому правило номер один: не старей.
— На это особой надежды нет.
— Вот. Все мы так думаем.
— Я бы мог их для тебя разыскать, — предлагает Лютер, — твоих внуков. Рассказать им, как ты тут живешь.
— Старший мой внук в Австралии, — говорит Билл. — Уехал в начале девяностых, слесарем. Там на рабочие профессии был спрос, зазывали изо всех сил. Он мне сказал: «Дед, поехали, с нами жить будешь». Да женка его воспротивилась. Что ж, ее можно понять.
— А остальные?
— У меня и адресов-то их нет.
— Ты на чипсы налегай да носом не клюй, — шутит Лютер. — А то вон у тебя уже на груди картошка проросла.
Билл опускает голову. Плечи у него сотрясаются. Он плачет — медленно, горько.
— Билл? — тревожно спрашивает Лютер. — Ты в порядке, дружище?
Старик в ответ лишь сжимает и разжимает свои шишковатые кулаки.
Лютер отходит к раковине, смывает с пальцев жир от картошки, вытирает руки старым чайным полотенцем (сувенир реликтовых времен, память об однодневной поездке в Блэкпул). Опускается рядом со стариком на колени, похлопывает его по спине.
— Эй, — тихонько говорит он. — А ну-ка, ну-ка!
Когда Билл более-менее унимается, Лютер говорит:
— Давай-ка я тебе чайку заварю.
Старик, шмыгая, утирает нос и ведет бровью в сторону буфета:
— Там у меня бутылочка есть.
Лютер приносит оттуда с полбутылки виски, наливает немного в мутноватый стакан:
— Так что же все-таки произошло?
Лицо Билла в обрамлении седых бакенбардов выглядит изможденным.
— Эх, не надо было звонить копам, — понуро вздыхает он. — Вроде вы все добра хотите, а на деле одна беда получается. Вас позвал и вон во что вляпался.
Лютер собирает остатки рыбы и жареной картошки, сует в мусорный пакет; заматывает его на узел и выставляет в коридор, думая вынести в мусорный бак.
А старик все шмыгает. Лютер таращится на мусорный пакет. Устал настолько, что уже никакие мысли в голову не идут. И тут до него доходит.
— Билл, — спрашивает он, — где собака?
