Глава 18
Тюрем Лютер терпеть не может. А уж особенно «Холлоуэй», с его атмосферой скверно обустроенной больницы. В скудно освещенном, особенно во внерабочие часы, зале свиданий он дожидается, когда к нему выведут Милашку Джейн Карр.
Да уж, действительно мила — до непристойности. При виде ее на ум сразу приходит эротика Викторианской эпохи. Ну и телеса же у нее, прямо-таки неохватные.
Лютер старается не смотреть, как она усаживается и скрещивает под сдобным бюстом мясистые окорочка предплечий и оглядывает его своими коровьими очами.
— Ну, чего изволите? — спрашивает она.
У нее тоненький игрушечный голосок, как у какого-нибудь нежного мультяшного создания. И в то же время невероятно вкрадчивый (у Лютера возникает ассоциация с привиденьицами маленьких девочек).
— Мне нужна ваша помощь, — говорит он, основательно укладывая руки на стол.
— В связи с чем?
Джейн чуть смешливо складывает губки по-детски очаровательным бутончиком.
— В связи с одним известным вам мужчиной, — отвечает Лютер, распознавая ясно различимую внутри ее червоточину. — Речь идет о вашем добром знакомом, Генри Грейди.
Он делает паузу в расчете хоть на какую-нибудь реакцию, но ее нет. Милашка Джейн лишь поигрывает глазками и улыбается, как фарфоровая кукла.
— Он вырезал целую семью, всю, целиком, — говорит Лютер. — И я очень боюсь, что на этом убийстве он не остановится.
— Что ж, — улыбается она, — рассказать я о нем могу, и, если хотите, решительно все.
— Хочу, и даже очень. Прошу вас, расскажите.
Она детским движением склоняет голову набок и, выпятив нижнюю губку, говорит:
— Как же мне здесь надоело.
— Могу себе представить.
— Просто проходу нет от лесби, которые готовы на меня наброситься. А еще антенщики по ночам пялятся через дырочки. Их же не зря антенщиками кличут. Так и слышно, как они пыхтят там, дроча. На моей двери каждое утро засохшая сперма — можно ногтем отколупывать. Да еще все это сучье на меня крысится. Завидует, ревнует. Вещички тырит, угрожает. Иногда и локотком в бок норовят ткнуть, пока никто не смотрит.
— Мне очень жаль, что вам здесь не по душе.
Сморщенный в гримаске обиды бутончик раскрывается в игривой улыбке, от которой у викторианской Венеры приподнимаются уголки губ.
— Послушайте, — говорит Лютер. — У меня на все это нет времени. Полный цейтнот. Я бы не сидел здесь перед вами, если бы положение не было действительно отчаянным. Так что же вы хотите?
— Доступ к Интернету.
— Этому не бывать, с учетом правонарушения, за которое вы отбываете срок.
— За мной можно надзирать. Я хочу хотя бы читать почту. А еще я кисок люблю. И керамику.
— Извините, но боюсь, что никак.
Улыбка становится шире, обнажая желтоватые зубы. Лютер с тоской думает о том, что если у него когда-нибудь и получится заснуть, то его сны будут осквернены фантомами этой женщины. Мелькает мысль о детях, которым она может являться в снах, но эту мысль он упрятывает подальше, в самую сердцевину своего сознания.
Затем Лютер со значением смотрит на свою пятерню, * распластанную по столу. Не меняя позы, он ждет, пока Милашка Джейн не улавливает направление его взгляда. Тогда он поднимает большой палец, приоткрывая спрятавшийся под ним пакетик кокаина.
— Да ну, — играет глазами Милашка Джейн Карр, — вы мне такого сроду не дадите.
Из дальнего угла на них поглядывают надзиратели.
— Нет, — сверлит его взглядом Джейн, — вы не дадите мне это.
— А я, между прочим, отчаянный, — говорит Лютер.
И незаметно выстреливает в ее сторону пакетиком, который тут же прячется под ее ладонью.
— Будет и еще, — говорит Лютер.
— Что вы хотите?
— Генри Грейди, — напоминает Лютер. — Где он жил?
— Не знаю.
— Где вы встречались?
— Он всегда приходил ко мне сам.
— Как он с вами контактировал?
— Присылал сообщения.
— А по электронной почте?
— По электронной почте никогда.
— Какая у него была машина?
— Тачка как тачка. «Форд фокус» или типа того.
— Цвет?
— Темный.
— Синий? Черный?
Она пожимает плечами.
— Старый? Новый?
— Подержанный.
— Салон аккуратный или неряшливый?
— Прямо как новенький. И запах такой приятный.
— Номера помните?
— Глупыш — ну откуда? На кого я, по-вашему, похожа?
Он улыбается: его так и подмывает ответить.
— Расскажите, чем вы занимались вместе.
— Ну, для начала я прикидывалась социальной работницей. — Милашка делает большие глаза. — Мы стучались в двери и заходили внутрь, как шерочка с машерочкой.
— Заходили куда?
— В дома с новорожденными младенчиками.
— Каким образом он выбирал дома?
— Не знаю. Говорил мне, что занимается этим уже не первый год, все девяностые у него так прошли. Только дома были не такие навороченные.
— Примерное их местоположение помните?
— Так, с кондачка, нет.
— И что вы делали, когда попадали в те дома?
— Просили показать ребенка. Дескать, на родителей поступила жалоба. В общем, пытались наезжать на них.
— А цель какая?
— Забрать ребеночка из дома.
— И как, получалось?
— Ни разу. Никто дальше порога не пускал. Всякий раз у нас бумаг не хватало. Сразу удостоверение начинали требовать, хватались за телефон, всякое такое.
— И сколько таких попыток вы сделали?
— Шесть или семь.
— За какой период?
— Недолго. Недели две. А он все больше и больше распалялся.
— Распалялся?
— Ой, он вообще злюка.
— Почему вы так решили?
— Да потому. Он всех ненавидит. Лесбиянок, гомиков. Черных, пакистанцев, америкосов. Бездомных. Педофилов. Педофилов, наверное, больше всего.
— Педофилов? — Сердце у Лютера на миг замирает. — А как он проявлял свою ненависть?
— Говорил, что любого, кто тронет малолеточку, надо вешать без разговоров. Только сначала нужно прилюдно яйца оторвать.
— А что вы ему на это отвечали?
— А я-то что, я свой первый член отсосала в три года, и надо сказать, это было вкусно.
Лютер смотрит на свои руки. Он чувствует, как безумие этой женщины пропитывает его, что твой трупный запах. Отмыться от этого невозможно. Можно мыться, и мыться, и мыться, но ничего не изменится, пока само не выветрится.
— Вы так ему и сказали? — спрашивает он.
— Да, конечно. Терпеть не могу, когда кто-то гарцует, свысока поглядывая на педофилов. Ведь это же так забавно, так прикольно. Малолетки это обожают.
Он сжимает край столешницы. Медленно считает до пяти.
— Как прореагировал Генри, когда вы ему это сказали?
— Разозлился.
— Насколько?
— Накинулся на меня, как будто совсем рехнулся. Волосы дыбом, орет благим матом, слюной брызжет. Прямо Гитлер какой-то. Вопит, что никакому ребенку это не может нравиться, дети слишком малы, чтобы это понимать. А я ему: «Ну, малы, ну, не понимают — и что с того?»
— А он что?
— Что у педофилов дефективные гены. Что им надо запрещать плодиться.
— Это было сказано только о них?
— Обо всех. Об убийцах, насильниках. Арабах, евреях, черных.
— Их надо….
— …Извести как породу.
— То есть так и сказал? «Извести как породу»?
Милашка Джейн кивает, явно довольная произведенным эффектом:
— Во благо рода человеческого.
— А ну-ка, давайте вернемся немного назад, — говорит Лютер. — Этот ваш спор, где он происходил?
— В его машине.
— И насколько он тогда разошелся? Настолько, что мог вас ударить?
— Нет.
— Вы почувствовали, что находитесь в опасности?
Милашка Джейн улыбается чуть снисходительно.
— Когда на тебя нападает мужчина, — говорит она, — целься по его глазам и яйцам. Неважно, насколько он силен. Глаза и яйца — это его слабое место. Всегда и по-любому.
Она выпячивает грудь и жеманно вытягивает губки.
— Как вы тогда оказались в его в машине?
— Мы ехали в эту самую… в группу помощи. Группу поддержки бесплодных пар.
— Понятно, — кивает Лютер. — Когда он туда вас повез?
— Где-то через годик после истории с социальным патронажем. Он мне сказал тогда, что ставит крест на той затее. Что ребенка, который бы его устраивал, таким образом не найти. Ох уж он и психовал!
— Что значит — «который бы его устраивал»?
— Ну, он же хорошего хотел.
— Стало быть, хорошего?
Она кивает с улыбкой, умиляясь настолько же естественно, насколько Лютер внутренне содрогается.
— Значит, он вас возил на сборы той группы по поддержке борьбы с бесплодием?
— Да.
— И это не казалось вам предосудительным?
— А что тут такого. Он тогда положил глаз на эту пару, как их…
— Ламберты?
— Да, на них. Сказал, что они ходят в группу поддержки, хотя жена у того уже беременна. Генри был на подъеме. Говорил, что это лучший способ сойтись с ними поближе.
— А ну-ка, еще раз. По вашим словам, он положил глаз на ту пару. В каком смысле?
— У него вроде был список людей, от которых он хотел ребенка. Новорожденного.
— Какой список?
— Сказать не могу, не знаю.
— Сколько в нем было пар?
— Не знаю. Мне-то какое дело. Я и не спрашивала. Но знаю, что Ламберты были у него в фаворе. Он был в них вроде как даже влюблен.
— Прямо-таки влюблен? А в кого, в Сару Ламберт? Или в Тома Ламберта?
— Да в обоих. Говорил, что они сплошное совершенство. Показывал мне видео, на котором они трахаются. В темноте, правда, сложно было разобрать, но он говорил, что это они.
У Лютера напрягаются мышцы живота.
— У него есть видеозапись Ламбертов в момент… интимной близости?
Милашка Джейн восторженно кивает.
— Сделанная без их ведома?
— Да их там целая куча. Как она сидит в тубзике, как он бреется. Как они смотрят телевизор, как милуются.
Рука у Лютера начинает подрагивать. Он откладывает ручку.
— Записей была тьма-тьмущая, — увлеченно продолжает Джейн, — причем очень многих семей.
— Семей? Каких именно?
— Откуда мне знать. Он просто хотел показать мне, как они друг с дружкой занимаются любовью. Думал, если я насмотрюсь на нормальных людей за нормальным сексом, как это принято у нормальных, то я и сама сделаюсь нормальная.
— Он так и сказал, «нормальная»?
— Любимое его словцо. Все же на чем-то повернуты, верно? У каждого есть что-то, от чего ему крышу сносит. Он вот был двинут на нормальности. Он обожал быть нормальным.
— Сколько пар он вам показал?
— Точно не помню — десять или двенадцать. Да мне все это было по барабану. Кроме одной пары… Жена там такая крошечная. Бритый лобок, титек считай что и вовсе нет, соски размером с пенни. Сладенькая такая…
— А не было это видео скачано с Интернета?
— Да ну. Он сам снимал.
— Без ведома снимаемых.
— Ну да, само собой.
— И как он их снимал?
— Ему помогал сын.
— Кто помогал?
— Сын.
— Какой сын? Вы что-то раньше сына не упоминали.
— Правда? Ну, значит, забыла.
— Сколько ему сейчас лет?
— Не знаю. Годков двадцать, наверное.
— Вы с ним знакомы?
— Так, пересекались разок-другой. Генри его высаживал по дороге в больницу.
— Где именно?
— Каждый раз по-разному. Не упомню — то там, то здесь.
— Как его звать?
— Патрик.
— Как он выглядит?
— Как выглядит… да не знаю. Парнишка как парнишка.
Озорной огонек в смешливых глазах постепенно тускнеет; разговор явно наскучивает ей. Конец его, судя по всему, не за горами.
— А во время встреч в группе поддержки ЭКО, — спрашивает Лютер, — он просто так сидел? Сидел и смотрел на Тома и Сару Ламберт? Что он еще делал?
— Пробовал с ними подружиться.
— И как, получилось?
— Хрена с два. У них от него мурашки по коже бегали.
— Откуда вы знаете?
— А чего тут знать. Он же противный был, склизкий, как жаба. Жену от него мутило. А вот муж, тот, пожалуй, не прочь был меня трахнуть. Вид у него был такой: все глаз с меня не сводил.
Лютеру, кстати, сейчас тоже трудновато отвести от нее взгляд…
Через десять минут Милашку Джейн сопровождают в камеру. Лютер подписывает нужные бумаги и по гулкому лабиринту блекло-сумрачных коридоров выходит наружу, под белесые фонари тюремного двора, в режущем свете которых переливчато пляшет скудная взвесь дождя.
Снаружи, за воротами, ждут два полицейских авто. Возле одного из них, скрестив руки и потупив голову, стоит Роуз Теллер. Лютер шагает прямиком к ней.
— Он называл себя Генри Грейди, — говорит он быстро, не давая ей сказать ни слова. — Удалось составить его подробное описание. У него есть сын, звать Патрик. А еще у него есть что-то вроде базы данных — список людей, за которыми он следит. В их числе были и Ламберты.
По какой-то причине они значились у него в фаворитах. Но есть и другие. И еще: он не педофил. Семья для него многое значит…
Роуз обхватывает себя руками за плечи и переступает с ноги на ногу. На ее лице выражается хмурое нетерпение.
— Больше всего ему хочется быть нормальным, — продолжает Лютер. — Себя он считает аутсайдером, каковым по сути всегда и был. Он явно вырос не в обычном семейном окружении. Это может быть все, что угодно, — религиозный культ, коммуна хиппи. Но вероятнее всего, он был в свое время усыновлен. На некоторых детей усыновление, пусть даже вполне благополучное, действует негативно. Генри всегда ощущал себя неприкаянным. И теперь он пытается создать свою собственную семью. Поэтому его так распирает от гнева — как, в сущности, и любого отца, обвиненного кем-то в педофилии. Он…
— Ладно, — сухо говорит Роуз Теллер, — теперь — стоп!
Слова застревают у него во рту, скапливаются клубком где-то в мозгу, за глазами.
— Нам нужно найти человека по имени Финиан Уорд, — по инерции продолжает говорить он. — И любую фиктивную соцслужбу, которая в середине девяностых функционировала в Бристоле. Думаю, через нее он смог выйти на Эдриана Йорка. Он выдавал себя за социального работника и…
— Стоп! — опять произносит Теллер.
Лютер замолкает; руки его повисают плетьми вдоль боков.
— Иди домой, — говорит она.
— То есть как? Он же на воле — сейчас, сию минуту. И я вот-вот настигну его.
— Его пасут сотни хороших копов. Все, что ты нам дал сейчас, пойдет в общую базу данных.
— Шеф, вы не можете так со мной поступить. Я просил отстранить меня от дела, но вы сами настояли, чтобы я остался. И вот мы здесь, мы почти дошли. Я его уже нюхом чую, улавливаю его смрад.
— И чтобы здесь оказаться, ты напал на одного свидетеля и запугивал другого…
Скрежеща зубами, он вспоминает тот тихий звонок Хоуи из сырой бетонной коробки подъезда.
— Неотложные обстоятельства, — пожимает он плечами.
— Это не оправдание. Ни перед законом, ни передо мной.
— Шеф, — призывает он, — где-то сейчас есть ничего не подозревающая семья. Возможно, у него подобраны ключи к их дому. Он к ним войдет и сотворит все, что ему заблагорассудится. — Лютер показывает ей свои часы с неумолимо тикающими стрелками.
— Сегодня же ночью. И вы знаете, что это может означать. Вы видели, что осталось от Ламбертов.
— Ты не спал трое суток. И это по тебе видно.
— Что именно?
— Ты не можешь быть спокойным. Ты, как зверь, мечешься из угла в угол.
— Я в отчаянии.
— Ты взвинчен.
Она берет его под локоть и отводит в сторонку.
— Я уверена, почти на все сто, что Сава заявлять на тебя не будет, — втихомолку говорит она. — Субъект вроде него зуботычины принимает как, можно сказать, издержку своего ремесла. А словам Биксби никто не поверит.
— Так в чем же проблема?
— Проблема в том, что ты это сделал.
Он раздраженно фыркает, загнанный в угол, обезоруженный. Протягивает руки, словно взывает к луне:
— Шеф, но я в полном порядке!
— Из Джейн Карр ты вытянул многое, — качнув головой, замечает Теллер. — Как это ты исхитрился? Ведь к таким, как ты, у нее душа не лежит: типаж не ее. — Она буравит его пронзительным, хищным взглядом. — А если мы прикажем надзирателям обыскать ее камеру? Они там ничего не найдут?
Лютер засовывает руки в карманы и принимается нарезать сердитые, бессмысленные круги.
— Я не могу вот так взять и уйти домой, — бросает он наконец, — именно сейчас. Не могу, и все.
— Не ты это решаешь.
— Нет, я серьезно. — Лютер останавливается. — Решите наконец, да или нет.
— Иди домой, Джон.
Лютер чешет кончик носа.
— Ладно, — вздыхает он. — Хорошо. Иду домой и прячу голову под подушку. Но за это вы окажете мне одну услугу, ладно?
— Смотря какую.
— Если унюхаете что-нибудь — что-то действительно важное, стоящее, — сразу дадите мне знать.
— Заметано.
Он шаркает ногами. Хмурится.
— И все-таки я в полном порядке, — упрямо твердит он самому себе.
За истекшие сутки в Лондоне не зарегистрировано ни одного ложного вызова. Зато ближе к ночи ситуация меняется с точностью до наоборот. Озорные подростки, кипящие обидой брошенные любовники, расисты, студенты под кайфом и сумасшедшие всех мастей названивают сотням семей, предупреждая, что к ним едет Пит Блэк.
Все те, кому звонят, — в ужасе. Несколько десятков из них набирают службу «999». Кое-кто носит фамилию Далтон.
Все звонки регистрируются и проверяются. Но никто, разумеется, не верит, что человек, назвавшийся Питом Блэком, станет предупреждать своих жертв, что он уже в пути.
