Глава 17
Микрорайон Халлиси возвели в шестидесятые. В основе концепции строительства лежали идеи знаменитого Ле Карбюзье, восхищавшегося, как известно, океанскими лайнерами, которые он считал идеальной моделью для жилой застройки.
В итоге жилмассив вырос быстро, но судьба его как-то не задалась. И до сих пор путь в недра этих облезлых цитаделей из бетона проходит по сырым подъездам, темным колодцам лестниц и обшарпанным коридорам.
Стив Биксби проживает на пятом этаже многоэтажной башни Милтон. Сейчас этот худой долговязый хрыч в гавайской рубашке и защитных штанах, щуря оплывшие, с тяжелыми мешками глазки, стоит в дверях и, морща лоб под куцым ежиком волос, чуть заикаясь, допытывается, с какой стати Хоуи с Лютером хотят к нему войти.
На часах без десяти шесть вечера. Хоуи отвечает, что им надо всего лишь задать несколько вопросов. Опустив глаза, она замечает у колена Биксби питбуля палевого окраса, который глядит на гостей близко посаженными мутноватыми глазами дебила. Биксби чувствует, как напряглись его визитеры.
— Насчет собаки не волнуйтесь, — успокаивает он. — Это славный парняга, правда, Лу? А, парень?
— Вы не возражаете? — подает голос Лютер.
Биксби не возражает. Лютер опускается на колено и подзывает к себе собаку, слегка причмокивая и прищелкивая пальцами. Лу подходит к нему, добродушно переваливаясь. Лютер похлопывает его по костистой крепкой голове, что-то негромко бормоча при этом.
— Славный пес, — говорит он Биксби.
— А вы, я смотрю, собачник?
— Чем больше узнаешь людей, тем больше нравятся собаки, — отвечает, выпрямляясь, Лютер. — У вашего Лу на боках шрамы. Он с кем-то грызется?
— Было дело, и не раз, — признает Биксби. — Его в свое время нашли возле Уолтемского леса. Знатоки говорят, его использовали как живца.
— Живца? — переспрашивает Хоуи.
— Живцы — это старые псы, не способные уже стервенеть, — поясняет Лютер. — Их сажают на цепь и дают другим собакам практиковаться на них.
Хоуи смотрит на эту широкую треугольную голову, на глаза-бусины и невероятно мускулистую грудь. Свесивший — из угла пасти жаркий лоскут языка, пес вызывает у нее жалость.
— Все-таки ничего, если мы зайдем? — снова интересуется Лютер. — Он ведь нас не покусает?
Биксби, покачивая головой, отступает в сторону.
— Да какой из него кусака — все зубы уже съел. Правда, парень?
И это действительно так: большинство зубов у пса отсутствует.
Лютер и Хоуи заходят в тесную, загроможденную квартиру. Цветастые занавески, ковер с психоделическими узорами, наверняка доставшийся от предыдущего хозяина. Потемневшее и засаленное кресло, на спинке которого наверняка когда-то обитала кружевная салфетка. В углу — толстый старомодный телевизор на шатком столике. Кругом — полным-полно вещиц на собачью тематику: собачки из фарфора, собачки из пластмассы…
Биксби усаживается, засунув длинные жилистые руки между костлявых коленей. Он снова осведомляется у своих гостей насчет цели их прибытия.
— В ходе расследования было упомянуто ваше имя, — говорит ему Лютер. — И мы бы с вами хотели на этот счет переговорить.
— Какого расследования?
— А вы как думаете?
— Не знаю. Потому и спрашиваю.
Лютер смотрит на беспокойные руки Биксби.
— Все-таки, мне кажется, вы о чем-то думаете, Стив. Сложно ведь ни о чем не думать.
— Я чист как стекло.
— Но ведь я же сказал вам: всплыло ваше имя.
— Тогда, значит, кто-то лжет вам. Поговорите с моим надзирателем, сходите к тому, у кого я на пробации. С психиатром пообщайтесь: ведь я и на консультации хожу, и в группу, и сам, тет-а-тет. За все мои прошлые дела я расплатился в полной мере и теперь держусь в стороне от рисковых ситуаций. Я в самом деле стараюсь.
— Стараетесь что?
— Стараюсь стать лучше.
— А такие, как вы, вообще могут стать лучше?
— А вы знаете, каково это, быть мной? Думаете, мне это нравится?
Его глаза исследуют сначала лицо Лютера, затем Хоуи. Но те не выражают ничего — ни осуждения, ни жалости.
— Я пил, — рассказывает Биксби. — Пил чудовищно, чтобы смыть все это. Смотрел на фото той похищенной девчушки, а в голове было только одно: «Ага, теперь понятно, почему он ее заарканил. Она же милашка». Или, скажем, шел на семейные дни рождения, пел со всеми «хэппи безди», а сам думал только об одном: «Вот бы мне утащить вашу дочку и трахать, трахать ее!» Как, по-вашему, я должен себя чувствовать?
Хоуи рассматривает диски DVD, лежащие на полке: «Высшая передача», Беар Гриллс, «Матрица»…
— Не знаю, — отвечает Лютер.
— А я вам скажу — ощущение кромешной ненависти к себе и желание сдохнуть.
— Тем не менее вы здесь. И не сдохли.
Биксби смотрит на Лютера так, словно получил пощечину.
— Да пошли вы, — огрызается он. — Понятно? — Он хрустит узловатыми пальцами. — Вы когда-нибудь пытались быть тем, кем на самом деле не являетесь? Вы ненавидите всю эту круговерть мыслей в своей башке, а они все лезут и лезут, все кружат и стучат, что твой гребаный поезд, и нет от них избавления…
— Все это, Стив, мне известно досконально. Но совсем не обязательно воплощать эти мысли в действии, правильно я говорю?
— Я ничего не делал, — лезет в бутылку Биксби. — Я никогда ни одного ребенка пальцем не тронул. Ни разу. Вот вы гей или натурал?
— Натурал, если это имеет для вас какое-то значение.
— Тогда вы могли бы представить себе, каково это — никогда не притрагиваться к женщинам? Тянуться к ним, вожделеть их чуть ли не с десяти-двенадцати лет, каждый день их видеть, таких красивых и сексуальных, и никогда — вы слышите? — ни-ког-да не прикасаться к ним даже пальцем, я уж не говорю о том, чтобы заниматься с ними любовью. То есть вообще никак. И умереть девственником. Знать, что ваше самое нежное прикосновение погубит их.
— Нет, — отвечает Лютер, — такого я представить не могу. Но опять же, я не могу представить себе и торговлю детской порнографией.
— Ах вот вы о чем. Да, это со мной было.
— Выходит так, что вы вредили детям опосредованно. А вам никогда не приходило в голову, что детишки на тех снимках не попали бы в сети порока, если б не существовало на рынке людей вроде вас, стоящих в очереди на покупку этих самых картинок?
— Мне думается, люди, делавшие те снимки, хорошенько все взвешивали, прежде чем заниматься их продажей, — аргументирует Биксби.
— Установлено, — напоминает Лютер, — что вы заправляли сетью. К вам стекались разные люди. Вы их связывали с другими людьми — причем людьми с довольно специфическими интересами.
— Все это уже позади.
— Я знаю. Между тем мы ищем человека, который, вероятно, приходил и обращался к вам. Понятно, дело было не вчера.
— Когда же именно?
— Не знаю. Но это был человек с достаточно пикантными запросами.
— Запросы у них у всех на редкость пикантные. Это их проклятие.
— Вы ведь любите детей?
— Очень.
— А новости вы смотрите?
— Иногда.
— Сегодня смотрели?
— Может быть. Точно не припомню. А что?
— А мне кажется, вы должны помнить.
Лютер подается вперед и говорит тихо, как недавно разговаривал с собакой, отчего Биксби, в свою очередь, тоже вынужден податься навстречу.
Питбуль с низким горловым подвыванием ерзает на ковре.
— Позавчера ночью кто-то вырезал ребенка из материнской утробы, — произносит Лютер. — Человек, способный на такое, думается мне, из тех, кого вы должны знать. Или, по крайней мере, знать о нем. Вероятно, с той поры, как это произошло, какая-то часть вашего сознания ждала тихого стука в дверь. Потому что вам известно, кто этот человек.
Биксби смаргивает. Хлопает себя клешнями по предплечьям. Старый пес влезает к хозяину в кресло и напрашивается на ласку.
— Да, таких людей я знавал множество, — вздыхает он наконец. — Но не забывайте, что их специфичность — наша специфичность — заключается отнюдь не в понятии «педофилия». Речь тут идет не об этом. Как не может идти речь о таком понятии, как «человек нормальной ориентации». Кое-кто из этих так называемых нормальных не прочь иногда пощеголять на каблучках, или в дамском бельишке, или в чулочках с пажиками, или в распашонке, или дать себя отхлестать по мягким местам властной госпоже. В общем, чего только не придумывают. В церкви сексуальности прихожане бывают самые разные, вы понимаете?
Лютер молча кивает, давая ему высказаться.
— То же самое с мужчинами, которые жаждут секса с детьми, — говорит Биксби. — Вариантов здесь хоть отбавляй — гетеросексуальных, гомосексуальных. Мужчины, которых тянет после секса убивать детей. Мужчины, которые их, наоборот, обожествляют и искренне не могут поверить, что ребенок не способен испытывать к ним такое же вожделение. Вот в чем была моя проблема, и я сейчас пытаюсь ее изжить.
— А как обстоит с младенцами?
— Такое встречается редко, но тоже бывает. Но уж сколько я всего перевидал за годы общения с такими типами, а с этим не сталкивался ни разу. Ни разу ко мне не приходил клиент, который бы бредил фантазией вырезать из материнской утробы младенца для насыщения своей похоти.
— Так что же нам теперь думать?
— Что человек, которого вы ищете, не педофил.
— Значит, вы действительно его знаете? — помолчав, спрашивает Лютер.
Биксби отводит глаза. Лютер опять смотрит на его нервные руки, на то, как они щекочут грудь собаки, почесывают ее угловатую голову Биксби то и дело наклоняется, поглаживая носом пса по шее. А пес неотрывно смотрит на Лютера.
Лютер говорит:
— Сержант Хоуи, вы не могли бы подождать меня в машине?
Хоуи, не глядя на него, отвечает:
— Да я в порядке, шеф. Здесь тепло, светло…
От Биксби не укрывается, что между полицейскими возникает некоторое напряжение.
— Стив, — обращается Лютер, — нам крайне важно узнать хоть что-нибудь об этом человеке.
— Я даже не уверен, что это тот, кто вам нужен.
— Но у вас есть такое ощущение, верно?
Биксби, прикусив губу, неохотно кивает.
— Тогда я не понимаю, почему вы сейчас скрытничаете, — говорит Лютер.
— Все просто — помощь и соучастие.
— Вы каким-то образом содействовали этому человеку?
— Не исключена и такая вероятность.
— И боитесь вернуться за решетку?
— Честно говоря, я лучше бы умер.
— Посмотрим, что можно будет сделать, чтобы избежать этого. Разумеется, если вы нам поможете, прямо здесь и сейчас.
— Мне нужна гарантия неприкосновенности. От уголовного преследования.
На смех Лютера вскидывается собака: спрыгнув с кресла, она всем своим видом выражает готовность защищать хозяина, заслоняя его тощие ноги своим собственным телом.
— Всем чего-то да надо, — говорит Лютер, — кроме собаки. А ей и так хорошо.
— Знаете, как с такими, как я, поступают в тюрьме? — спрашивает Биксби уныло.
— Нет. Верх справедливости?
— Изнасилование — это песня по сравнению с тем, что могут сделать с жертвой.
Пес гавкает, вернее, пытается. У него явно что-то не так с горлом. Он яростно косится на Лютера своим глазом.
— Ваш знакомый собирается кого-то убить, — говорит Лютер. — Может быть, уже сегодня ночью. Вы это знаете: наверняка видели в новостях, слышали по радио. В Интернет заходили.
— У меня нет допуска к Интернету.
— Ну, нет так нет. Но вы знаете, чем он всем угрожает. И вы способны мне помочь. Может, хотите, чтобы я на коленях умолял сказать о том, что вы знаете? Но только я слишком спешу. Часики-то тикают.
— Ничем не могу помочь. Уж извините.
— Стив, — вмешивается Хоуи, — у нас нет никакой необходимости разглашать, откуда поступит эта информация.
В глазах Биксби появляется надежда:
— А так можно?
— Конечно можно. Мы так все время делаем. Вас мы обозначим как «анонимный источник». И если это поможет нам поймать убийцу-рецидивиста до того, как он погубит еще кого-нибудь, то поверьте, никаких вопросов никто не задаст.
— Но вы же не можете это гарантировать? В смысле, на сто процентов?
Лютер дергает себя за палец, щелкая суставом. На кресле он восседает так, будто это трон или электрический стул.
— Вы знаете, когда мне удалось подремать в последний раз?
— Нет.
— Я тоже не знаю. И я, Стив, не делаю никакой тайны из того, что нынешний день складывается у меня самым прескверным образом. Просто гнусным. Сегодня утром я вытащил из земли мертвого младенца. И это все по кругу ходит у меня в голове. Уже просто тошнит. А сейчас я к тому же понимаю, что если этот человек прикончит нынче ночью кого-нибудь еще, то вина будет моя — из-за недостаточного рвения, из-за вялости, из-за бубнежа по этому поводу на очередной пресс-конференции. Вы улавливаете?
Биксби кивает.
— Ну ладно, — подводит итог Лютер. — Насколько я вижу, у вас сейчас два варианта. Первый: вы принимаете совет сержанта Хоуи. Совет, между прочим, дельный.
— А второй?
— Второй? Вы сидите здесь, пока я наблюдаю, как сержант Хоуи по моему приказу покидает квартиру.
Приподнявшись на кресле, он выуживает из кармана газовый баллончик, резиновую дубинку и снова садится, держа их в руках, как державу и скипетр.
Биксби напряженно сжимает и разжимает кулаки.
— Шеф, — подает голос Хоуи.
— Сержант, прошу заткнуться. — Лютер бросает на нее яростный взгляд.
Хоуи замолкает. Она сидит вся на взводе и не знает, что делать.
— Помогите мне, Стив, — душевным голосом просит Лютер. — Помогите мне поймать этого человека. Обещаю, что мы за вас похлопочем. От себя обещаю.
Биксби обхватывает пса, как плюшевого мишку, и целует его в мускулистую шею. Затем говорит:
— Приходил тут ко мне один. Давненько уже. Года два назад. Даже, наверное, три. Хотел ребенка.
— Как звали того человека?
— Генри.
— Генри?
— Кажется, Генри Грейди. Может, конечно, выдумка.
Хоуи все записывает.
— Вы можете дать приметы? — осведомляется Лютер. — Как он выглядел? Черный, белый? Толстый, худой?
— Белый. Ни большой, ни маленький. Очень такой… спортивный.
— Спортивный в каком смысле? Мускулистый, как культурист?
— Скорее как легкоатлет. Типа марафонца.
— Цвет волос?
— Темный.
— Длинные они у него, короткие?
— Короткие и очень аккуратно уложены — на такой вот проборчик. И еще набриолиненные.
— Откуда вы знаете?
— По запаху. Он этим моего деда напомнил.
— Выговор?
— Местный, лондонский.
— Вам известно, где он жил?
— Нет.
— Машина, на которой ездил?
— Не знаю.
— Номер телефона?
— Номера он менял. Осмотрительный, мерзавец.
— Вроде вас.
— Вроде меня.
— Как был одет?
— Одет прилично. Всегда при костюме с галстуком. Пальто. Такое, знаете, с воротником из другой ткани, вроде бархата.
— А сам он каков, если судить по поведению? Общительный или, наоборот, скрытный? Дружелюбный, агрессивный? Словом, какой?
— Да не знаю. Мужик как мужик. Мимо такого на улице пройдешь и не заметишь.
— Так, ладно, — кивает Лютер. — Значит, он хотел ребенка. Для чего, не говорил?
— Нет. Но на педофила не походил, это точно.
— Вы это уже дважды повторяете. Откуда такая уверенность?
— Вот попадаете вы, скажем, в незнакомый паб в незнакомом городке, но точно почему-то усекаете, что человек перед вами за столиком — полицейский…
— Понял. Но если он не педофил и не вхож был в вашу сеть, то откуда он знал, где и как вас найти?
— Через знакомого.
— Какого знакомого?
— Есть такой, Финиан Уорд.
— И где он, этот Финиан Уорд, живет?
— Теперь уже нигде. Рак печени. Умер еще на прошлое Рождество.
Лютер испытывает глухое отчаяние.
— А Финиан Уорд рассказывал вам, как они с Генри сошлись?
— Нет. Но Финиану я доверял. Человек он был хороший.
— Хороший. Только педофил.
— По наклонностям. Но не по поступкам. Человек он был по натуре очень трепетный.
— Итак, Генри Грейди отыскивает вас через Финиана Уорда. Говорит, что хочет ребенка, младенца. При этом он не педофил. Тогда младенец, наверное, для его жены?
— Я тоже так думал. Пока…
— Что — пока?
Биксби отводит глаза.
— Стив, пока что?
— Гм. — Стив сглатывает слюну. — В общем, я ему сказал, что младенца добыть нелегко. Они всегда при ком-то. Когда ребенку уже два или три года, непременно отыщется момент, когда он оказывается без присмотра. Но только не младенцы. Такого просто не бывает. Но он насчет всего этого был уже в курсе.
— А вы откуда знаете?
— Я его, грешным делом, пытался отговорить — ради него же самого, да и ради ребенка. Сказал, что единственно возможный способ добыть то, что он хочет — если уж у него такие проблемы с усыновлением, — это купить ребенка. Всегда ведь есть женщины, готовые свое чадо продать.
Нога Лютера мелко дрожит.
— Это вы так ему помогли?
— Ну да, советом. Я рассказал ему о человеке по имени Сава. Вы с ним знакомы?
— В общем, да, встречались. Ну и что потом?
— А потом он ко мне вернулся. Сказал, что ему не нужен ребенок от какой-нибудь там алкоголички, шлюхи, наркоманки или эмигрантки.
— Это почему же?
— Он сказал, что щенки без родословной не ценятся. Вот он и хотел себе ребенка с родословной.
— В каком, интересно, смысле?
— Ему нужны были хорошие родители, — поясняет Биксби. — Приятной внешности. Умные, состоятельные. Счастливые.
— Счастливые? Он так и сказал — счастливые?
Биксби отвечает кивком.
— Я ему разъяснил, что ничего не получится. Такие люди со своего младенца глаз не спускают. Так ему и сказал: это просто исключено.
— А он?
— Пошутил, что неосуществимых желаний не бывает.
— И каким это, интересно, образом он думал свое желание осуществить?
— Он сказал, что ему нужна женщина, — говорит Биксби.
— Для чего?
— Для отвода глаз. Потому что женщинам обычно доверяют.
Лютер сразу вспоминает о группе экстракорпорального оплодотворения, о той странной паре, которая уделяла слишком пристальное внимание Ламбертам. Наверняка, думается ему, в группе был тот самый человек, который называл себя Генри Грейди. Это имя отзывается у него во рту медным привкусом, привкусом крови и волнения. Сердце Лютера бьется сильно и быстро.
— И вы именно так поступили? Помогли Генри Грейди найти такую женщину?
— Да.
— Кто она такая?
— Милашка Джейн Карр.
— И где же мне найти теперь эту «милашку»?
— В тюрьме Холлоуэй.
— С каких пор она там?
— Месяца полтора уже. Возвращена под стражу.
— За что?
— За принуждение к сексу нацменьшинств, — поясняет Биксби. — Она пользовала местных темнокожих через веб-камеру. Оплата по факту просмотра.
Квартиру Лютер покидает на нетвердых ногах; Хоуи следует за ним, как на поводу.
— Вы в порядке? — официальным голосом спрашивает он.
— Я-то да, — отвечает она из-за его спины, — в общем и целом.
— А если не в общем и не целом?
— Шеф, вы только что применили силу к одному свидетелю. И запугивание — к другому.
— Что поделать. У меня, кстати, есть смягчающие обстоятельства.
— Не уверена, что закон их признает.
— В отношении педофилов признаёт.
Он исчезает в потемках лестничного колодца.
Хоуи задерживается ровно настолько, чтобы увидеть, как Лютер выходит из подъезда и направляется к автомобилю. Тогда она выхватывает сотовый и дрожащим от волнения голосом спрашивает начальника отдела Роуз Теллер.
— Это срочно! — говорит она.
Лютер погружается в мягкие объятия вечера. Он прекрасно понимает, что Хоуи обеспокоена происшедшим. Он решает ей все объяснить по дороге в Холлоуэй. И даже извиниться, если уж на то пошло.
Приближаясь к машине, спохватывается, что ключей-то у него нет. Обернувшись, Лютер еле различает силуэт сержанта Хоуи — не более чем смутная тень на бетонной дорожке. Она разговаривает по сотовому и вышагивает как-то уж очень строго, по-военному, возможно и сама того не замечая. Походка ее и выдает.
Лютер чувствует, что этот разговор не сулит ему ничего хорошего. Он ныряет в еще более глубокую тень и спешит прочь.
Через пять минут он оказывается на Лавендер-Хилл-роуд. Еще через три он уже в такси, на пути в Холлоуэй.
Бар «Пикколо» Кэтлин совершенно незнаком, она здесь впервые. Фешенебельным это местечко в итальянском стиле не назовешь: не столько ретро, сколько кич. Вокруг гудит рой офисных клерков, слинявших с работы пораньше.
Она сидит в темном закутке, медленно опустошая бутылку вина. На третьем бокале ее посещает мысль позвонить Кэрол, затащить ее сюда и попробовать повеселиться, что ли. Впрочем, Кэтлин уже чувствует: стоит ей только увидеть Кэрол, как она сразу же расплачется. А объяснить Кэрол, в чем дело, она не имеет права. Получится нехорошо.
Она убирает телефон в сумочку.
На четвертом бокале Кэтлин подумывает отлучиться наверх купить пачку «Силк кат» и, сидя на скамейке, высадить ее всю. Но и это явно не выход. На улице холодно, а здесь тепло, даже чуточку душно.
Официант бросает на Кэтлин вопросительные взгляды, когда к ней подсаживается первый за вечер местный алкаш, чтобы поинтересоваться, ждет ли она кого-нибудь или просто день прошел хреново. Никаких особенных планов на ее счет он не строит — так, пустое любопытство с целью выяснить, кинул ее кто-то или она просто невротичная сука.
Она обжигает его взглядом, и он отваливает обратно к своим дружкам.
Продолжая пить, Кэтлин чувствует, как внутри ее все медленно закипает. Но затем она делает попытку проявить сострадание, как и подобает доброй самаритянке: глядя поверх бокала, с вялой ободрительностью помахивает горе-прилипале. Вроде бы жест извинения, но истолковать его можно и иначе — вроде как «знай наших».
Сгорая от смущения, она снова пригубливает вино, от которого уже ощущается тяжесть в желудке (как же оно там плещется!). Возвращаются мысли о Далтонах и их дочке, которой одиннадцать лет… Эту мысль Кэтлин старательно заталкивает подальше, на самые задворки сознания.
Она быстро просматривает список номеров в мобильном телефоне, сознавая, что уже готова совершить ошибку размером с водородную бомбу. Но надо хоть что-то делать, хоть с кем-нибудь перемолвиться. И она набирает Гевина.
— Привет, Кэйт! — слышится в трубке его бодрый голос. — Как ты там, ничего?
То, как он это произносит, вызывает у нее зубовный скрежет. Она уже не рада тому, что набрала его номер. Но что еще остается делать?
— Привет, Гав, — произносит она.
— Так как? — ждет он продолжения.
— Да так, — отвечает она. — Как дела?
— Подвисаю я как-то. Работа, всякое такое. А у тебя?
— И я подвисаю.
— А-а, — реагирует Гевин. — Ты…
— Я в итальянском баре, — раскрывает свою дислокацию Кэтлин, — в траттории.
Иностранное словцо она выговаривает нарочито с придыханием (получается что-то вроде трах-хтории, с оттенком юмора, принятого между ними, хотя какие уж тут шуточки…).
— Отлично, — говорит он.
— А я тут слегка приняла на грудь, — делится Кэтлин, — немного развеселилась и подумала: почему бы мне не позвонить тебе, не поздороваться. Так что привет еще раз!
— Ну, привет, — несколько рассеянно говорит он. — У меня тут…
Но ей не хочется слышать, что он скажет дальше, потому что в голосе Гава наверняка будет сквозить неловкость: у него, небось, под боком друзья, или какая-нибудь девица, или и то и другое. Гав сейчас с ними хохмит, потому что уж такой он, этот Гав.
Хочется сказать ему что-нибудь стервозное, кусачее, но, честно говоря, ничего такого на ум не приходит. А потому она просто сидит, наматывая на палец прядь своих прекрасных, как у Елены Троянской, волос, держа в другой руке айфон и сгорая от желания поделиться с Гавом страшным знанием, которым она отягощена. Знанием того, что сейчас — не исключено, что как раз в эту секунду, — может твориться с семьей неких Далтонов, у которых, между прочим, есть одиннадцатилетняя дочь.
И все же Кэтлин сдерживает себя, бросает ему: «Ну, бывай!» — и отключает связь, оставляя Гэвина в некоторой растерянности (зачем звонила-то?) и в приятной истоме от мысли о том, что у нее сейчас наверняка нервный срыв из-за их недавнего расставания.
Она опустошает последний бокал и требует счет. Как назло, из головы напрочь вылетает ПИН-код, Приходится просить официанта немного подождать, пока он не вернется обратно, что и происходит в конце концов. Кэтлин оставляет до идиотизма большие чаевые, коряво расписывается на чеке, роняет в сумочку кошелек, надевает пальто и, пошатываясь, выходит.
На остановке она ждет автобуса, притопывая и дрожа: холод, надо сказать, ужасный. С одной стороны, хорошо — отрезвляет. Но и плохо, с другой стороны, — ужас как хочется в туалет. Причем первое никак не происходит, а второе только усугубляется.
Она снова достает телефон. Думает позвонить Мэтту в офис самаритян, однако уже наперед известно, что он скажет. Кэтлин сует трубку обратно в карман и ждет автобуса.
Мимо снуют микроавтобусы и легковушки, среди них немало такси. Кашляя и чихая, на противоположной стороне дороги грузно проносится автобус — продолговатый яркий пузырь, наполненный людьми. На светофоре притормаживает машина, самая обычная. За рулем сидит мужчина, рядом с ним его жена. Они болтают о чем-то своем. На заднем сиденье двое ребятишек: девочка лет пяти и спящий малыш в детском кресле.
Кэтлин стоит достаточно близко, чтобы сделать один-единственный шаг вперед, аккуратно постучать в окошко и сказать: «Не возвращайтесь домой, там небезопасно». Но это не Далтоны. Эти люди просто не могут ими быть. Лондон чересчур велик и многолюден. Но даже в этом бурлящем ненасытном мегаполисе жизненные пути людей пересекаются, приходят в соприкосновение. Кэтлин представляет, как она вытягивает руку, стучит по лобовому стеклу и спасает этих людей.
Женщина, сидящая в машине, явно чувствует на себе пристальный взгляд Кэтлин. Она оборачивается и, не мигая, смотрит девушке в глаза — царственная, как львица. Женщина-львица, которая, не задумываясь, в одну секунду тебя порвет за своих малышей, беззаботно спящих сзади.
Кэтлин растягивает губы в улыбке. Женщина как-то странно на нее смотрит, глаза ее вдруг теплеют. Тут загорается зеленый свет, и машина уносится, бесследно растворяясь в венах Лондона. Кэтлин знает, что больше никогда не увидит этих людей.
Она снова думает о Меган — подруге, наложившей на себя руки. А еще о своем болване-начальнике. О папе с мамой, о сестре и о ее, Кэтлин, племянниках с племянницами. Наконец о дедушке с бабушкой; об их запахе, таком домашнем, таком родном; они в ней, своей внученьке, души не чают.
Кэтлин подходит к телефонной будке. Бросает в щель две однофунтовые монеты. Через директорию своего айфона набирает первого по списку Далтона из тех, что проживают в Лондоне. Трубку берут на девятом гудке. Туманный голос мужчины (наверняка семейного), только что поднятого ею со сна:
— Алло?
— Алло, — говорит в трубку Кэтлин. — Я понимаю, что это звучит более чем странно, так что извините, если я ошиблась. Надеюсь, что ошиблась. Я хочу вам сказать, что кто-то, вероятно, планирует причинить вред вам и вашей семье сегодня ночью.
Далтонов в Лондоне значится сто шестьдесят два. Кэтлин обзванивает их всех.
