Глава 16

Кэтлин Пирс — тридцать два, и вот уже пять лет, как она служит доброй самаритянкой. Стала ею спустя несколько месяцев после того, как Меган Харрис покончила с собой. Близкими подругами они с Меган не были, просто знали друг друга еще с университета. Пересекались в основном на свадьбах, днях рождения да на каких-нибудь девичниках и вечеринках у общих знакомых. Однажды вместе, в компании еще пяти-шести человек, провели выходные в Фалираки.

Кэтлин даже подумать не могла, что Меган так несчастна. Сама относилась к ней с благоговением и даже с некоторой опаской: Меган была настолько же безрассудна, насколько обворожительна.

После ее похорон Кэтлин стали одолевать раздумья — а не выглядела ли Меган действительно несколько поникшей и отстраненной на каком-нибудь из тех бесшабашных девичников? Или же все дело в ее, Кэтлин, чувстве вины? Кэтлин знала, что память о самоубийцах имеет свойство пятнать оставшихся чувством вины; что те, кто остался жить, начинают выискивать, а подчас и выдумывать знаки и предвестья беды, которых на самом деле не было и быть не могло.

Однажды вечером Меган вернулась с работы и приняла огромную дозу снотворного. Наутро соседка по квартире застала ее в кровати бездыханной. А спустя восемь дней Кэтлин сидела на жесткой церковной скамье в новехоньком траурном платье и черных туфлях, которые немилосердно жали. Сидела и оцепенело глядела на гроб.

Больше всего ее угнетала сама непоправимость произошедшего, нечто такое, от чего бесприютно веяло вечностью: вот так запросто взять и упорхнуть из мира, исчезнуть, как мыльный пузырь, — бац, и нет тебя.

Мир сделался зыбким, утратив свою достоверность. Кэтлин погрузилась в состояние, обычно именуемое умеренной формой депрессии. Все вокруг казалось декорациями к некоему фильму, а люди — в том числе и знакомые — актерами в нем. Глядя из окна пятого этажа на затянутую пеленой дождя панораму Лондона, Кэтлин вяло думала: «Вид-то какой… натуральный».

После нескольких беспросветных месяцев она решила: с этим надо что-то делать, и делать нужно что-нибудь хорошее. И вот она здесь, отвечает на звонки по телефону доверия, неся волонтерскую вахту три раза в месяц.

Сейчас пять тридцать восемь пополудни. На том конце провода рыдает молодой человек. Когда Кэтлин участливо спрашивает, о чем он хотел бы поговорить, молодой человек ноет в трубку:

— Я насчет папаши звоню. Мне хочется его убить, зарезать, зарубить, к чертовой матери!

— Что ваш отец делает такого, что вам приходят в голову подобные мысли?

На том конце провода долгая пауза. Наконец ее собеседник произносит:

— Это он взял ребенка, ту девочку. Эмму. Это все он. Надо сказать, что звонки от психопатов поступают сюда довольно часто. В глубине души вы это знаете, но все равно приходится реагировать на них с определенной долей серьезности, потому что… а вдруг вы ошиблись?

— Малышка Эмма? — произносит Кэтлин.

— Я сидел, ждал в машине. Позвонил в полицию, но их сроду не дождешься. Она была вся лиловая, извивалась. А затем ей стало плохо. По-настоящему плохо, и он не отвез ее в больницу.

Кэтлин изо всех сил пытается держать себя в руках.

— А как вы это восприняли?

— Да я просто чуть с ума не сошел. Башка пошла кругом. Я его хочу убить, правда. Куда как легче было бы, если б я его просто порешил.

У Кэтлин холодеют руки.

— Там есть семья, — продолжает звонящий. — Далтоны. Так вот, они ему нравятся.

— Нравятся чем?

— Своей девочкой. У них есть дочка. Он хочет от нее наделать детей. Говорит, что никогда не пробовал с девственницей. А она еще маленькая совсем. Ей всего одиннадцать.

Кэтлин чувствует, что может сейчас вырубиться: перед глазами все плывет, как будто взлетел уровень сахара в крови. Руки-ноги коченеют, слабеет голос. Так бывает у пассажиров во время резкой посадки самолета…

Добрые самаритяне на телефоне доверия никогда не звонят в полицию, что бы там ни несли в трубку их визави: это нарушает пункт об абсолютной конфиденциальности. А еще им категорически запрещено что-либо советовать. От Кэтлин же сейчас требуется не просто совет, а прямое указание.

Говорит ли ее собеседник правду или обуян безудержной фантазией, ей нужно удержать его на линии, а самой успеть дозвониться до службы «999» — чтобы его забрали, ради его же собственного блага.

Она затравленно озирается, оглядывая безликие столы и склонившиеся над ними головы.

— Я ненавижу его, — назойливо повторяет молодой человек. — Ненавижу. И не знаю, что мне делать.

— А что вы должны были делать?

— То, что он мне говорит. Вспарывать.

— Что значит «вспарывать»? Кого?

— Их.

— Зачем?

— Потому что надо.

— Почему надо?

— Потому что он мой отец.

Кэтлин оглядывается через плечо, взглядом призывая начальника своей смены, Мэтта, — коротыша с пушистым ореолом реденьких волос и родимым пятном на лбу.

Тот пододвигает стул и тихо усаживается рядом, явно желая поддержать ее своим молчаливым присутствием. Внезапно Кэтлин осознает, что с работой своей не справляется.

— Я не хочу этого, — бубнит голос в трубке. — Я не знаю, что мне делать.

«Не делай этого!» — вопит она, но всего лишь про себя.

На нее смотрят невозмутимые глаза Мэтта.

— Мне пора, — говорит этот парень. — Я в гараже, с собаками. Он идет. Все, мы выходим.

Прежде чем Кэтлин успевает что-либо произнести в ответ, связь обрывается. Пустота на линии оставляет гнетущее впечатление. Так всегда бывает, когда случается что-нибудь очень скверное. Эта пустота нависает над ней, сгущаясь как облако.

Мэтт уводит Кэтлин в кабинетик наверху. Там она сидит, сжав руками кружку и мрачно дуя на чай.

— Как так можно? — то и дело вскидывается она. — Почему нельзя никому об этом сообщить?

— Потому что это вне наших полномочий. Наш обет перед абонентами — сохранять полную конфиденциальность.

— А если он говорит правду? Что, если действительно существует такая семья, Далтоны, или как их там? А он их возьмет и перережет?

— Кэйт, я понимаю твое состояние…

— При всем к тебе уважении, Мэтт, сейчас я в этом сомневаюсь.

Мэтт рассказывает, как когда-то он отвечал на звонок женщины, принявшей смертельную дозу снотворного. Ей просто хотелось, чтобы кто-нибудь был на телефоне, пока она уходит из жизни. Мэтт отнесся к этому с уважением. И он сидел и слушал, как она угасает.

Идут годы, а это самоубийство по-прежнему является ему в снах. Он видит ту женщину как настоящую, хотя в жизни никогда не видел ее лица. Видит так отчетливо, будто все происходит наяву. Во сне он спрашивает, как ее звать. И она всякий раз называет разные имена.

— Если ты нарушишь конфиденциальность хотя бы единожды, — говорит он, — потом будешь делать это беспрерывно. Зачем тогда вообще эти самаритяне, служба доверия?

Кэтлин кивает.

— Может, тебе самой не мешает с кем-нибудь поговорить? — участливо спрашивает Мэтт.

Она смеется. Почему? Да потому, что очень уж это нелепо звучит сейчас. Так что спасибо, не надо, она уж как-нибудь сама…

А там уже и конец смены. Кэтлин надевает пальто и прощается со всеми. Напоследок заходит в туалет и возится с косметикой.

И идет куда-нибудь, где можно напиться. Желательно до беспамятства.