Глава 15

Василе Сава, торговец детьми, снимает квартиру в одном из полуподвалов Майда-Вэйла.

По бетонным ступенькам Хоуи с Лютером спускаются к входной двери квартиры, попутно оглядывая зарешеченные окна. Хоуи стучит в дверь. У нее это хорошо получается — строго, по-полицейски.

Семнадцать тридцать пять. Они ждут. В семнадцать тридцать восемь Хоуи стучится снова.

Наконец дверь открывает хозяин — босой, в ношеной рубахе и потертых «левайсах». Накачан Сава не хуже надувного батута; брутальный квадратный «ежик» смазан гелем. По виду ему как раз подошло бы ставить на колени нацменьшинства, расстреливать их в основание черепа, а трупы сваливать в канаву Между тем, если верить официальным данным, он является владельцем фирмы мини-такси «Прима».

Лютер и Хоуи предъявляют беджи, спрашивают разрешения войти для разговора. Обмен любезностями длится около минуты:

— А насчет чего, собственно?

— Да так, надо бы задать вам несколько вопросов.

После этого Сава косым кивком указывает: следуйте, дескать, за мной.

Обустроился этот человек вполне себе ничего: добротная, правда слегка мрачноватая, квартира, обитая темными панелями под дерево; турецкие ковры. На одной из стен — сорокашестидюймовый плоский экран. Воздух в просторной, совмещенной с кухней гостиной несколько спертый, со специфическим запахом. Вдоль самой длинной стены тянется ряд объемистых стеклянных террариумов.

Лютер, не вынимая рук из карманов, нагибается, чтобы рассмотреть обитателей.

— Ну-ка, что тут у нас?

— Тараканы «мертвая голова», — поясняет Сава.

По-английски он говорит очень неплохо, всего лишь с небольшим акцентом: как-никак в этой стране он обитает вот уже восемнадцать лет.

— Ух ты, — удивляется Лютер, — здоровенные какие.

— Да, они такие. Но в уходе неприхотливы.

— А это?

— А это чилийская сороконожка. — Сава, встав на колени, постукивает пальцем по стеклу напротив членистого, синюшного, многоногого чудища размером с ладонь Лютера. — А там красноногие тарантулы. Ну а это черная королевская змея из Мексики.

Лютер смотрит на неподвижный желтый глаз рептилии. Затем поглядывает в сторону Хоуи. Сержант, скрестив руки, стоит у входа на кухню, старательно пытаясь скрыть отвращение.

В самом большом террариуме на обломанной ветке флегматично восседает игуана — создание песочного цвета со старческими брыльями и выпирающим хребтом. Лютер рассматривает ее. Затем они с Хоуи заходят на кухню, где Сава, суетясь, как старая служанка, колдует над кофе.

— И все-таки зачем мы здесь? — галантно интересуется он.

— Нам, в некотором роде, нужен совет.

— Да ну? И какой же?

— Насчет похищенных детей.

Сава увлеченно измельчает бобы в кофемолке, которая своим высоким противным жужжанием напоминает бормашину.

— Мы здесь не для того, чтобы ворошить былое, — успокаивает его Лютер. — Но нам в самом деле нужна справка от лица, так сказать, компетентного.

— Как я подозреваю, насчет похищенного младенца? Тот двинутый радиоманьяк, убийство женщины, что-то там еще… Я угадал?

Лютер кивает.

— Тогда вы не по адресу, — усмехается Сава. — Торговля детьми проходит в диаметрально противоположном направлении. Детки экспортируются из Восточной Европы в Западную, и никак не обратно. — Он изучающе смотрит на поджавшего губы Лютера. — Что, разочаровал?

— Да нет, не сильно.

— Разумеется, правозащитники в бешенстве. Как так, покупать или продавать человека! А как же права? Но трафикеров интересуют только деньги. Такое уж они дерьмо. Вы вот сами где родились, детектив Лютер?

— В Лондоне.

— Понятно. А ваши родители?

— Тоже в Лондоне.

— А родители ваших родителей?

— Зачем вам это?

— А вот зачем. Хуже плохого дома в богатой успешной стране может быть только отсутствие дома в стране никудышной. Поэтму нежеланный ребенок и вытягивает свой счастливый жребий где-нибудь в Лондоне или Барселоне…

Постепенно он распаляется. У Лютера невольно возникает мысль о легкой невменяемости этого человека, об агрессивном помешательстве, подпитанном безудержным употреблением стероидов. В кармане он осторожно нащупывает газовый баллончик и вертит его двумя пальцами.

— Неужели это так уж плохо для ребенка? — кипятится Сава. — Учитывая, что его будущие родители желают его настолько, что готовы выложить за него энную сумму? Что люди рискуют ради того, чтобы дать ему теплый, любящий дом? Как такое может быть предосудительным? Не по-ни-ма-ю! Объясните мне это, будьте добры.

— Люди не подлежат торгу, — сдержанно говорит Лютер. — Это же не скот.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Лет двадцать назад, — припоминает Сава, — Англия узнала из новостей о жутких условиях, царящих в румынских детских домах. Полуголые обгаженные детишки голодают, мрут как мухи. И тогда, помнится, тысячи семей на Западе всколыхнулись в порыве усыновить этих сирот. Было ведь? Спасти, вытащить их из этих страшных, говенных условий жизни. Но параллельно с легальным усыновлением тут же поднимает голову черный рынок.

Не забывайте, что Румыния — страна с дурным коммунистическим прошлым. Везде, куда ни ткнешься, надо сунуть на лапу, подмазать кому-то. Где в карман, где на ладошку. Обычное дело. И вот из-за этой массовой коррупции Евросоюз надавливает на правительство Румынии: не развести нелегальные случаи усыновления с легальными, нет — а полностью отменить усыновление за рубежом!

Только представьте себе всех этих младенцев и малолеток, которых к тому времени уже назначили на усыновление в обеспеченные западные семьи. Официально утвердили! Уже все, заветный штамп в бумагах! Они живут в этой грязи и сварах, как собаки в питомнике, но их вот-вот должны забрать, вывезти в Брайтон, Амстердам, Мадрид. И… нате вам! Никуда они не едут, вашу мать! А это означает, что они остаются у себя, в Румынии. Им больше не светит семья. Им больше вообще ничего не светит. Их оставляют голодать и замерзать, а чтобы согреть и накормить, еще и дерут в задницу и в рот.

Вы когда-нибудь бывали там, видели подобные места, хотя бы одно?

— Нет.

— А сами, небось, при этом думаете, что повидали всякое, да? Все, абсолютно все копы этим бахвалятся. Понятно, это часть вашего имиджа: «У-у, мы такое видали…» А мы вас видали, одним местом! И знаете, в чем тут ирония?

Лютер задумчиво оглядывает зловещего вида питомцев в их удушливых стеклянных ящиках, где они, не мигая, застыли в расщелинах сероватых камней. В одной из емкостей полно сверчков. Они сварливо копошатся, налезают друг на дружку, как пассажиры в бегстве из горящей подземки. Их сотни и сотни…

— Нет, не знаю, — отвечает он. — Расскажите.

— Кто именно над теми детишками издевается, знаете? Кто дерет их в задницу? Да прежде всего те, кого петушили, когда они сами были детьми! Вот так оно и идет, по кругу. Такие вот высокопарные мудаки, как вы, со всеми вашими морально-нравственными устоями, вещают мне с амвона, что продавать людей нехорошо. Но кто, как не вы, оставляет тех детишек гнить в поганых трущобах, потому что это, видите ли, ах как мерзко, заниматься куплей-продажей людей! Так вот, когда нынче будете укладываться спать, возьмите и представьте себе всех тех детей, которых не усыновили тогда, в две тысячи первом году. И представьте, как их трахают в задницу люди в синих мундирах. А затем представьте, как эти самые детки вырастают и пялят уже тех, кто родился после две тысячи первого. А потом, лет через пятнадцать-двадцать, настанет черед тех, кто рождается сегодня. Вот так оно и идет. Из-за козлов вроде вас.

Сава напряженно дышит; руки его подрагивают, сеть жил на предплечьях вздулась. Высказавшись, он продолжает мелкими глотками пить из чашечки кофе, манерно отставив мизинец.

— Люди, которые этого добиваются, — после передышки снова заводится он, тыча рукой куда-то вверх, — английские семьи, отчаявшиеся усыновить ребенка, — разве это какие-то чудовища? Нет, конечно. Как и те, у кого они вынуждены из-под полы забирать детей, — тоже не чудовища. В основном. И люди вроде меня, чей единственный проступок — это смыкать цепочку спроса и предложения, — тоже не какие-то там изверги. Поэтому если вы ищете кого-то, кто потакал зверю, вырезавшему ребенка из чрева матери, то идите вы знаете куда? Во всяком случае, вы ошиблись дверью.

— Вас понял, — вздыхает Лютер. — И вижу, что этот вопрос для вас очень болезненный. Но я думаю, что вам, для начала, нужно успокоиться.

— Да я спокоен.

Ой, что-то непохоже…

— Ищем мы совсем не вас, — еще раз повторяет Лютер, — но, возможно, кого-нибудь из тех, кому вы дали от ворот поворот. Кого-то, кто пришел к вам, совершив ошибку, которую, по-вашему, сделал сейчас я. Чудовище, которое решило, что идет на встречу с еще одним таким же чудовищем. Быть может, этот тип представился вам именем Торбалан.

— С такими, с вашего позволения, людьми я дело не имею. И не имел никогда.

— Но вы наверняка о них что-нибудь знаете.

— А если и да, то что?

— Я не совсем вас понял.

— Я о той награде, которую обещали по телевизору. Сотня тысяч. Это предложение все еще в силе?

— Само собой.

— А чтобы получить ее, надо что-нибудь подписывать?

— Ну как сказать… Обычно делается официальное заявление, под ним, понятно, ставится ваше имя. И если предоставленная информация выводит нас напрямую к поимке истинного преступника, то деньги ваши.

— Но есть, наверное, и какие-то другие каналы? Попрямей да побыстрей?

— Я в такие игры не играю. И вообще две минуты назад вы, помнится, распинались о судьбах детей.

— Нет. Две минуты назад я распинался о лицемерии. О людях вроде вас, которые на словах такие все из себя благородные, а на деле… На самом деле им на всех наплевать.

— Я вас очень прошу, — говорит Лютер. — Если вам известно это имя, назовите мне его. Пожалуйста.

— Не назову.

Лютер смотрит на Хоуи и вдруг прыскает со смеху.

— Значит, нет?

— Деньги несите, тогда я и назову вам его имя.

— Чье?

— Человека, который послал ко мне мистера Торбалана.

— Вы могли бы спасти чьи-то жизни, — с укором говорит ему Лютер. — А вы вместо этого вот что делаете.

— Чьи-то жизни я мог бы спасать последние шесть лет. И давать счастье бездетным семьям.

— Я знаю, вы испытываете горечь от этого.

— Не горечь. Нужду.

Лютер молчит в раздумье. Затем оживляется:

— Что ж, ладно. Посмотрим, что тут можно будет сделать. Сержант Хоуи, будьте добры, выйдите на улицу и наберите начальство, из тех, кто на месте. Узнайте, как быстро можно доставить нужную сумму мистеру Саве. Желательно срочно.

Хоуи, несколько удивленная, достает мобильник.

— Сейчас сделаю, шеф, — помахивает она трубкой.

Лютер и Сава молча смотрят ей вслед.

Лютер ослабляет узел галстука и снимает его.

— Хуже всего то, — говорит он, скатывая галстук в рулончик и убирая в карман, — что ваши аргументы в самом деле весомы. И пускай я с ними не согласен, но мне все равно пришлось бы их учитывать, вздумай я их опровергнуть. По всей видимости, вы сметливый человек.

— Да, я сметливый человек, от которого вам что-то нужно, и это у него есть.

Лютер соглашается, разводя руки в беспомощном жесте. Сава с выражением лукавого смущения на лице пожимает плечами. Удар кулаком приходится ему прямо в физиономию — короткий выпад, усиленный тяжестью плеча и корпуса.

Сава летит на пол. Лютер пинает его в ребра, затем хватает одновременно за ворот и штаны и лупит лицом о стеклянную стену террариумов. Те со звонким грохотом рушатся. Сверчки исполняют на голове и плечах Савы пляску свободы. Слетая вниз, они вскачь рассеиваются по всему полу Соскальзывает по руке хозяина на ковер черная змея. В одном из опрокинувшихся ящиков хлопотливо возятся тарантулы.

Снова подняв Саву на ноги, Лютер шарахает его о террариум игуаны. Тот остается цел — стекло слишком толстое, — но от удара падает на пол.

По полу вольно скачут сверчки, осторожно нащупывают дорогу тарантулы. Здоровенный таракан шмыгает у Лютера по ботинку как раз в тот момент, когда он, скрутив Саве руку за спину, заламывает ее между лопаток.

Он вдавливает Саву лицом в паркетный пол, борясь с искушением давить и давить до конца, покуда этот череп не хрупнет и не продавится под мощным нажимом руки.

При этом Лютер нагибается, дотягиваясь губами до самого уха Савы.

— Ты не понял меня, — сырым шепотом говорит он. — Мне очень, очень нужна сейчас твоя помощь.

Хоуи дожидается снаружи, на холоде, сунув руки в карманы и притопывая по мостовой, чтобы согреться. Жаль, что она больше не курит, бросила; хотя толку-то — курящих нынче все равно не сыщешь днем с огнем. А стоит самой появиться с сигаретой, как все вокруг тут же начинают корчить изуверские рожи, так что становится не по себе.

Она слышит грохот бьющегося стекла, а вслед за ним приглушенный рев; нервно оглядывается по сторонам. Ей вспоминается, как когда-то, когда ей, еще паиньке, было девять лет, она уже мечтала стать полицейским. А девчонка по имени Изабель постоянно ее подначивала спереть что-нибудь из магазинчика на углу. И Хоуи тогда стибрила с полки, как сейчас помнится, пакет лапши быстрого приготовления. Всю последующую неделю она тайком безутешно проплакала, полагая, что вора служить в полицию не возьмут ни за что, — даже после того, как она, так же исподтишка, возвратила на полку украденное.

Сейчас, стоя в закоулке Майда-Вэйла и слыша приглушенные звуки ударов, она с тревогой прикидывает, не вызвать ли поддержку. Все-таки, пожалуй, лучше воздержаться.

Она доходит до угла дома и заглядывает в окно. Звуки сюда не доносятся, зато можно увидеть, что происходит в квартире.

Не проходит и минуты, как появляется Лютер и, застегивая на ходу пальто, приближается к ней. Он кивает снизу вверх, как бы спрашивая: ну, что у тебя здесь?

Хоуи молчит. Тогда голос подает Лютер:

— Нам надо поговорить с неким Стивом Биксби. Этот человек и вывел Мистера Торбалана на Саву.

— Ладно, — откликается сержант. — Укажите только, в какую сторону ехать.

Голос у нее подрагивает.

Лютер между тем шагает к машине. На его широченной спине что-то шевелится. Чтобы поспеть за шефом, ей приходится перейти на трусцу; она полубежит и, прищуриваясь, рассматривает его пальто. Уцепившись за ткань крючками на кончиках своих хитиновых лап, сидит огромный сверчок.

— Босс?

— Шеф. — Он оглядывается. — Что?

— Тут у вас жук какой-то. Большой.

Он машинально заводит руку себе за спину, пытаясь стряхнуть насекомое, но не дотягивается. Тогда Хоуи, нагнав его, после секунды колебания брезгливо смахивает сверчка ладонью. Тот приземляется на тротуар и пытается найти себе укрытие под мусорным баком. Скоро его убьет холод.

Хоуи впускает Лютера в машину, ждет, пока он усядется, и закрывает дверцу. Затем на рысях обегает машину и запрыгивает на водительское сиденье.

О чужих младенцах Генри начал подумывать тогда, когда осознал, что в силу разных причин и непреодолимых обстоятельств он не может создать свою собственную семью. И он стал присматриваться к людям на улице, в магазинах, автобусах и метро. Проникаясь завистью к их жизни, он непроизвольно в них влюблялся — в эти исполненные совершенства пары, безукоризненные ячейки общества, в основе которых внутренний союз двоих.

Именно тогда он начал приодеваться, чтобы осуществить свои тайные замыслы. Зимними вечерами ему нравилось выходить в деловом костюме и темно-сером длинном пальто. Приглушенного тона галстук, чопорные ботинки, черепаховые очки и скромный, слегка старомодный кожаный портфель. Летом он надевал длинные шорты с накладными карманами, а в руке нес нейлоновый кофр из-под ноутбука, в котором ноутбука-то как раз и не было. А был тот же самый набор орудий для убийства, что и в скромном, чуточку старомодном портфеле: вязаный шлем с дырками для глаз и рта, моток нейлоновой веревки, ящичек с инструментами фирмы «Ледерман», рулон клейкой ленты, фомка, отвертка, шило, шприцы, скальпели, сверток мешков для мусора среднего размера, а также зубчатый охотничий нож.

Генри нравилось незаметно провожать своих избранников до дома. Как правило, что-то не складывалось у него с ними: они жили в квартирах то с укрепленной входной дверью, то с камерами видеонаблюдения. Иногда определить однозначно, что именно не так, было затруднительно: от дома исходила некая энергия, аура. Дело было то ли в архитектуре, то ли в углу, под которым окно спальни выходило на улицу.

Но зато он до сих пор помнит то пронзительно сладостное покалывание в яичках, когда у него впервые все получилось.

Она была миниатюрная, с оливковой кожей. Мини-юбка зрительно прибавляла длины ее ногам. Стрижечка у нее была типа «пикси», с косыми прядками-перышками на челке. А еще она носила кроссовки без носков, и ее коричневые лодыжки, мягко охваченные белыми манжетами, вызывали у Генри невероятное возбуждение.

Как правило, она выходила на Тафнелл-парк, никогда не замечая его. Тем летним вечером она безостановочно болтала по сотовому. Огненно-румяные полоски закатного солнца, скудеющий поток усталого транспорта, запах жаркого асфальта — таков Лондон в июне. Великолепный момент. Эрекция у Генри была такая, что член буквально ломило.

Снаружи паба под названием «Лорд Пальмерстон» она встретилась со своим бойфрендом — светловолосым, высоким, широкоплечим, с прекрасной осанкой, которая у Генри почему-то ассоциировалась с Оксфордом или Кембриджем.

Он держался в тени, когда они на углу улицы затеяли обниматься, а там и целоваться. Генри, непроизвольно сглатывая слюну, голодными глазами наблюдал, как эротично они запускают языки друг другу в рот.

Он чуть не приплыл до срока, когда, отвлекшись от поцелуя, парень медленно и вкрадчиво полез рукой девчонке под одежду, водя по явственно выпирающим из-под тоненькой блузки соскам.

Генри шел за ними до самого дома, а потом не сводил с них глаз, глядя через окно.

Позднее он все же ворвался туда. Себе обещал, что уйдет, если проникнуть в дом будет сложно, но ночь стояла жаркая, и юные прелюбодеи забыли запереть кухонное окно.

Через него он забрался внутрь и внимательно обследовал небольшую квартирку. А, вот и они, спят. Они лежали по разные стороны постели, а между ними невысоким барьером протянулась простынь, свернутая жгутом под напором их страстей.

Ухажер, свернувшись калачиком, спал голый. Пожухший его член укрылся в гнезде лобковых волос; на широких плечах светлели пятнышки угрей.

Она лежала на спине, томным жестом прикрыв глаза рукой. На ее обнаженном теле смутно светлели места, обычно скрываемые бикини, причем на груди они были потемней (она что, недавно загорала где-то в неглиже?).

Юных любовников Генри оглядывал, стоя в дверях; то, что его могли увидеть, его не волновало.

Наглядевшись вдоволь, он осмотрительно опустился на четвереньки и пошарился по небрежно разбросанной на полу одежде. Девица носила розовые трусики. Он поднял их, сладострастно обнюхал и принялся мастурбировать. Наступивший после пяти-шести приятных передергиваний оргазм был не более чем сцеживанием, которое будто опустошило Генри, просто вывернуло его наизнанку.

Генри знал, что, оставляя здесь белье со своими следами, он рискует, но сама эта мысль действовала на него возбуждающе. К утру семя подсохнет. Она проснется и, собираясь, сунет свои трусики в сумочку. Принесет домой и выстирает, а затем снова наденет их и будет носить. Она будет носить их снова и снова. Генри млел от самой мысли, что посредством трусиков он может прикоснуться к потайным складкам ее вульвы.

Поэтому трусики он оставил там же, где нашел, — с пропиткой из своей спермы на самом интимном клинышке, после чего покинул квартиру тем же путем, что и проник туда.

Такой вот сложился у него летний роман. Постепенно Генри привязался к этой парочке. Звали их Ричард и Клэр. Ричард работал в Сити, а Клэр в Сохо, на небольшом предприятии, где основной ее обязанностью было встречать и провожать визитеров и подавать им чай и кофе. Но она была амбициозна, жизнерадостна и состояла на хорошем счету у своих хозяев. За это Генри ее обожал.

Дважды в неделю он старался садиться с ней в один и тот же вагон — вполне достаточно для того, чтобы развить отношения до стадии молчаливого приветственного кивка. Один или два раза в час пик их притискивал друг к другу людской водоворот, и они стояли совсем рядом, вместе держась за поручни. И тогда его бередил ее запах — ощущения, усиленные его тайным знанием о ней (бледные контуры бикини на ее коже) и то, как она, вероятно, ведет себя при оргазме. Вначале судорожно сгибаются ее ступни, а мышцы ног отвердевают; все тело приподнимается от напряжения, волной идущего от туловища к шее и голове, лихорадочным румянцем проступающего на лице. Затем ее живот изнутри сладко щекочут своими крылышками бабочки — настолько нестерпимо, что она прикусывает губу, наддает и сжимает в порыве ягодицы, тихонько, придушенно при этом попискивая. А когда все кончается, она, вероятно, разражается азартным, лучистым смехом эйфории, какая обычно бывает у людей, с облегчением покидающих кабинки американских горок.

Дойти до приветственного обмена кивками с Ричардом Генри никак не удавалось, несмотря на то что он разъезжал на одном с ним поезде так же добросовестно, как и на поезде с Клэр.

Чем больше он узнавал Ричарда, тем меньше ему нравился этот человек. Клэр была безупречна, а вот Ричард — нет. Он напоминал ярко-зеленое яблоко, которое при хрустком надкусывании оказывается суховатым и вяжуще-мучнистым на вкус.

Ричард, по мнению Генри, был какой-то деревянный. Не было в нем ничего интересного — ни слов, ни мнений, которыми бы он отличался от выбранных наугад мужчин его возраста, класса и этноса.

Ричард был просто скучен. Даже то, как он трахался, наверняка быстро приедалось. Генри был уверен, что, обрабатывая языком промежность Клэр, Ричард тоскливо смотрел в потолок и жалел о времени, потраченном на доведение партнерши до оргазма.

Однажды вечером в Сохо Генри проследовал за Ричардом в один из баров и увидел, что он там встретился с другой женщиной. Оба набрались на глазах у Генри, и Ричард положил ей руку на колено. Потом они целовались через стол.

Генри до сих пор иногда прогуливается по улице, где жила Клэр. А когда у него хорошее настроение, он забредает в Сохо, в какой-нибудь из тамошних кабаков, куда имел обыкновение захаживать Ричард.

Нередко Генри мечтательно задумывается, что же с ними сталось, нашли ли оба свое счастье в этой жизни. Иногда он представляет, как рука другого, уже неведомого ему мужчины заныривает в те самые розовые трусики и проскальзывает туда, внутрь. При этом Генри вкрадчивым теплом окутывает ностальгия.

Но что ни говори, Ричард и Клэр оказались для него прекрасным ориентиром в поисках совершенства. Сполохи первых впечатлений ослепляют, но надо неизбежно пройти через их чудесную свежесть, через страстную увлеченность, что сродни легкому умопомрачению. И при этом надо вникнуть, изучить все настроения, все привычки и склонности твоих избранников, хорошие и дурные.

На сегодня их у Генри шестнадцать — этих самых лондонских пар; у одних есть дети, у других нет.

В миниатюрном сейфе под лестницей он хранит ключи от их домов и квартир. Время от времени ему нравится забираться к ним и прогуливаться, похаживать вокруг, пока они спят. Он любит их фотографировать, снимать на видео. Можно и помастурбировать, хотя понятно, свою ДНК Генри больше где попало не разбрасывает.

Генри знает, как можно попасть в чужой дом, оставаясь при этом незамеченным. Он начал заниматься этим много лет назад, задолго до того, как появился на свет Патрик.

Сейчас он вынимает из потайного места ноутбук и подключает его. Сидя на диване рядом с Патриком, мышью прогоняет весь список.

Патрик сидит нахохленный, на слова отзывается неохотно — дуется, должно быть, из-за недавней вздрючки. Ладно, пускай…

Свой выбор Генри делает быстро — Далтоны. Мужественный папаша. Красотка-мамочка. Лапочка-доченька. Ах, шалунья…

Собственно, выбор он сделал задолго до того, как раскрыл ноутбук. Просто для него это своего рода ритуал.

Патрика он отсылает наружу — готовить все к выезду.