У Понсоменера чутье, как у птицы, что за тысячи миль через полгода возвращается из чужих краев прямо в родное гнездо. Едва только отъехали от нашей поляны, как отыскал довольно сносную, хоть и заброшенную, дорогу в сторону юга.

Некоторое время двигались по двое, потом дорога сузилась, и снова Понсоменер далеко впереди, за ним я и Фицрой, а Рундельштотт то в самом хвосте, то мы его пропускаем в середину, следуя знаменитому приказу Наполеона «Ученых и ослов в середину!».

Лесистая равнина сменилась холмами, но и там ни сел, ни деревень, хотя прекрасная земля, строевой лес, небольшие озера с чистейшей водой, быстрые и полноводные ручьи, а также множество самой разной дичи от кабанов и оленей до гусей и перепелок.

Фицрой то и дело подчеркивает, какой он охотник, подшибая из лука больших жирных птиц, но я замечал ухмылку Понсоменера, тот скромно помалкивает.

Что-то в этом Понсоменере тревожит, хотя он постоянно доказывает своими поступками преданность нашей группе, однако все равно не могу избавиться от некой смутной неуверенности. Он держится так, словно бывал и в этой долине, однако же все равно я вижу простого молодого мужика. Такие никогда не покидают деревни, живут так же, как их домашний скот, ни о чем особом не помышляют.

Да, именно, Понсоменер как раз таков, ни о чем своем не помышляет. Он идет с нами и служит нам, а для себя за все время ничего не сделал и даже не выказал никаких желаний, что тоже странно и неестественно.

Дорога петляет, поворачивает, делает сумасшедшие развороты, а Фицрой, похоже, перестал соображать, в какую сторону едем, взмолился:

– А нельзя ли напрямик?

– Вообще-то можно, – ответил Рундельштотт, – и даже очень желательно, но здесь, увы, нельзя.

– Почему?

– Справа болото, – сообщил Рундельштотт, – лучше даже не пробовать, слева обрыв. Понсоменер?

Понсоменер подтвердил:

– Совершенно точно, мастер.

– Уже и старый колдун лучше видит дорогу, – сказал Фицрой с тоской. – Что со мной не так?..

– Ты горожанин, – сказал я с сочувствием. – Столичная штучка. Привык к дворцам, толпам слуг, угодливым придворным, толстым бабам, кислому вину… Хотя я вообще-то люблю толстых тоже. Но вино предпочитаю сладкое.

– Эй-эй, – прервал он. – Ты чего мне присобачиваешь?.. Какие толпы слуг? Забыл, где мы с тобой познакомились?

– Орлам случается и ниже кур спускаться, – ответил я многозначительно, – но курам никогда до облак не подняться… орел ты наш сизоносый. Это что там впереди?

Понсоменер, что как будто ждал вопроса, придержал коня и, когда догнали, сказал кратко:

– Город мертв. Я о нем ничего не знаю… почти. Разве что наш мастер?

Кони несут нас бодрой трусцой, а с каждым шагом я видел, что это в самом деле целый город. Заброшенный, пустой, покинутый жителями, и чем ближе подъезжаем к арке городских ворот, тем с большим холодком непонятного страха понимаю, что случилось это не вчера или даже не год-два назад.

Город вызывающе смотрит в небо острыми башенками, стена как новенькая, хотя на месте ворот дыра, а когда проезжали между каменными столбами, рассмотрел под конскими копытами не только труху сгнившего дерева, но и ржавчину от железных запоров.

Камень уцелел, как под копытами, где ни одна плита не треснула, не сдвинулась, так и в стенах самих домов, массивных и мрачных в своей уверенности всегда быть и вечно ждать, когда хозяева вернутся.

Фицрой сказал с нервным смешком:

– Город что, сам за собой присматривает?

Рундельштотт обронил:

– Строили на века… даже на тысячи лет. Раньше умели.

Я трусливо осматривался, чувствуя себя тревожно, и не понять почему, если город пуст. Может быть, потому я весь в мурашках, что город выстроен, как говорит Рундельштотт, сотни, если не тысячи, лет тому, выстроен так основательно, как будут строить разве что через несколько сотен лет?

Понсоменер оглянулся, глаза стали темными.

– Здесь живут, – обронил он кратко. – Но не люди.

– А кто? – спросил я.

Он даже не пожал плечами, голос прозвучал так же ровно:

– Не знаю. Просто чувствую.

Рундельштотт взглянул на меня испытующе.

– Юджин, ты тоже что-то замечаешь, так?

– Не знаю, – огрызнулся я. – Не знаю, что чувствую, но мне здесь не по себе! Давайте быстрее отсюда.

Едва выбрались, как прямая дорога тут же потеряла серьезность и снова начала метаться из стороны в сторону, подобная даже не змейке, а ленточке на ветру, что ежесекундно меняет направление. Я даже оглянулся разок, проверил, не ушла ли в сторону, заманив нас в дебри.

В небе тучи, странно и страшно плывут жутко фиолетовые на исполинском оранжевом солнце в треть небосклона, ветер набрасывается то справа, то слева, даже Фицрой прикрывается шляпой, а Рундельштотт набросил на голову капюшон плаща.

Понсоменер сказал вполголоса:

– Там впереди человек. На холме.

– Охотник? – спросил Фицрой.

Понсоменер покачал головой.

– Наблюдает за нами.

Фицрой начал всматриваться, Рундельштотт проворчал:

– Ничего удивительного. Если Антриас готовится к вторжению, он должен обезопасить все пути. Конные отряды должны быть разосланы во все стороны. Он на коне?

– На коне, – ответил Понсоменер. – А чуть дальше еще двое.

– Да ладно вам, – сказал я, – Антриас не настолько уж и всесилен, чтобы на всем предполагаемом пути своей армии расставить лазутчиков.

– Но это конный разъезд, – определил Рундельштотт. – Они всегда по трое.

Я покосился с удивлением – говорит так уверено, словно сам когда-то отправлял такие отряды на разведку местности. Хотя, кто знает, это сейчас Рундельштотт чародей, а кем был в молодости, вряд ли вот так возьмет и скажет, хоть мы вроде бы и друзья.

– Возможно, – сказал я с сомнением, – это гуцары?

– До их земель еще далеко, – ответил Рундельштотт. – Ну, не так чтоб очень, но сюда не выходят.

– Да ладно, – сказал Фицрой беспечно, – местные племена всегда охраняют границы своих земель.

– Тогда мы в безопасности, – предположил я. – Они должны реагировать только на большие массы. Неважно, чужие отряды или переселенцы на их исконные земли.

Понсоменер промолчал, он сообщил о своих наблюдениях, остальное – наше дело.

Фицрой и Рундельштотт тоже не тревожатся, я посмотрел, как красиво и уверенно едут впереди Понсоменер и Фицрой, про обоих все еще ничего не знаю. Особенно Фицрой, темная лошадка, держится открыто и дружелюбно, но кто знает, что в нем еще… Не говоря уже о Понсоменере, что ничего не скрывает, но менее загадочным не становится.

Только мы с Рундельштоттом простые и ясные… хотя, конечно, для Фицроя и Понсоменера мы еще темнее и непонятнее.

Понсоменер за минуту до того, как я собирался крикнуть ему насчет остановки на ночь, придержал коня и указал в сторону.

– Сто шагов.

– Что там? – спросил Фицрой. – Ах да, прекрасное место.

Невысокая скала с плоской с одной стороны поверхностью защитит от ветра, а десяток старых деревьев рядом обещают как укрытие от возможного дождя, так и множество сухих веток.

Рундельштотт с трудом слез с коня и сел, упершись спиной в толстое дерево. Лицо такое усталое, что я едва не полез за подбадривающей таблеткой, но удержался, за ночь отдохнет… хотя бы наполовину, а там день покажет, что и как.

Фицрой, соскочив, ушиб ногу о корягу и зло зашипел. Мне почудились ругательства, я сказал испуганно:

– Только не в присутствии принцессы!

Он испуганно дернулся, оглянулся.

– Простите, ваше высо… Тьфу! Ты чего пугаешь?

– Проверяю память, – ответил я нагло. – Здорово вдолбилось, верно? Так намучались с нею, но без нее стало пусто. Мы, самцы, обязательно должны заботиться о самочках. Тихих, нежных, ласковых. Это у нас в крови. А такие, как Гекара, сами о себе позаботятся.

Он передернул плечами.

– Бр-р-р… как вспомню ее взгляд.

– Что, – спросил я с интересом, – глаз на тебя положила? В смысле, заинтересовалась?

Он вздрогнул сильнее.

– А ты думал, чего я по тавернам прятался?

– Она орлица, – сообщил я с сочувствием. – А ты – орел. Так что ничего удивительно. Тебе от нее не уйти.

– Тьфу-тьфу, – сказал он. – Я из Дронтарии носа не высуну, а потом на острова, верно?

После ужина я долго лежал с закинутыми за голову ладонями и смотрел на исполинскую луну, что закрывает полнеба, там чудится кипящий ад, пусть и выглядит застывшим, но это именно ад, весь в багровых углях и раскаленных потеках железа.

Но, если подумать, куда страшнее должен выглядеть мир темной материи, однако человек ко всему привыкает. Я не считаю себя сумасшедшим или даже отважным, но мой мир настолько приучил к тому, что все мы защищены, потому без страха влезаю в разные приключения… и вот даже сейчас чувствую, как поднимается в душе желание проверить нечто экстремальное.

В темной материи, как потрясенно стараюсь понять и никак не усвою, совершенно нет понятия пространства. Какие-то другие законы наверняка есть… хотя почему есть?.. Могут и вообще не быть, что это я за чмо, что не может жить без законов сверху?.. Но закона пространства нет. Если меня с такой легкостью перебросило из этого мира в мой… Да, с легкостью, это для меня было трудно, но не для этого мира. Мне же нужно только поймать этот момент, это ощущение, что позволяет переходить из мира в мир… или же делать пробой, чтобы отсюда в коттедж, а потом и обратно…

Утром то ли проснулся слишком рано, то ли туман с каждым днем все плотнее, но таращил глаза и ничего не видел, кроме неприятных серых комков, плавающих в светлом киселе.

Медленно проявился голубой силуэт, приблизился, стал синим, через минуту вместо него из тумана вынырнул Понсоменер.

– Так тихо, – сказал он с восторгом. – Как хорошо!

– Днем тоже тихо, – возразил я.

– Днем? – изумился он. – Днем везде трещит, скрипит, птицы орут, белки носятся над головой и верещат, верещат, верещат, как глупые женщины.

– Ах да, – сказал я, – ты даже топот муравьев слышишь?

Он покачал головой.

– Только на поверхности. Ну, еще и в норах, если не глубже локтя… а дальше, только если сам начну вслушиваться. А так в лесу можно оглохнуть от писка, визга, рыка, воя, скрипа, треска… но я вообще-то свыкся, почти не обращаю внимания, хотя все и слышу.

– Бедный, – сказал я с саркастическим сочувствием. – Хотел бы я заиметь такой слух! Потерпел бы как-то.

Он чуть-чуть поморщился, для него это, как понимаю, сильнейшее проявление эмоций.

– Не уверен.

– Почему?

– Слышал о таких, – ответил он кратко, – что не стерпели.

Понсоменер разложил из мешка провизию, молча позавтракали, так же без слов разобрали коней, через пару минут за деревьями открылась старая заброшенная, но приметная дорога.

Похоже, когда-то здесь прокатывались волны жестоких нашествий, разрушительных и кровавых. Я замечал руины, что почти скрылись в кустарнике, а среди разрушенных фундаментов роскошных дворцов видел разросшиеся могучие столетние дубы.

Дважды замечал остатки башен, самая высокая возвышается почти на высоту человеческого роста, иногда удавалось увидеть в высокой траве глыбы, раскатившиеся при их разрушении.

Рундельштотт наконец сообщил, что левее была роскошная дорога, но Понсоменер сказал невесело:

– Не стоит по ней.

– Почему?

– Там наросли деревья, – ответил он. – Теперь что дорога, что не дорога, все равно. Единственное, что не изменилось…

Он умолк, Фицрой тут же спросил быстро:

– Что? Что не изменилось?

– Пещера Мудрого Мантионосца, – ответил Понсоменер. – Ей что, она под землей. Разве что вход завалило, да и то вряд ли…

Через полчаса дороги, что идет достаточно ровно, он указал в сторону, там чувствуется некое углубление в почве, густо заросшее травой и кустарниками.

– Вход цел, только все заросло.

Фицрой сказал жадно:

– Пещера Мантионосца?

– Мудрого Мантионосца, – поправил Понсоменер, в его бесстрастном голосе я уловил нотку уважения, даже подумал, что Понсоменера с тем мантионосцем что-то да связывало. – Она там глубже.

Фицрой сказал с заблестевшими глазами:

– Я слышал, в таких добывали алмазы, изумруды, редкие сапфиры, топазы…

– Они и сейчас там, – ответил Понсоменер равнодушно. – Но нам стоило бы поторопиться.

– Не останавливаться! – велел я резко. – Нам еще неприятностей по дороге не хватало. Идем мимо и дальше.