5
Пятница, 7 ноября
Лунд натягивала черно-белый свитер, жонглируя тостом, когда ее мать сказала:
— Я думала, мы уезжаем сегодня вечером.
— Нет. Мы поедем завтра после обеда.
— Завтра после обеда? Но в это время уже начнут собираться гости.
— Успеем.
— Я не смогу остаться в Швеции надолго. У меня дела. — Она посмотрела на платье на манекене. — Уже скоро свадьба.
— Мы надеялись, что ты пробудешь с нами хотя бы неделю. Познакомишься с семьей Бенгта.
Хмурая улыбка.
— Другими словами, надеялись, что я буду водить Марка в школу, пока вы работаете?
Лунд отпила из кружки, поморщилась:
— У нас есть горячий кофе?
Она подошла к кофеварке. Нет.
— И как это из моей дочери выросла такая никудышная мать? — спросила Вибеке, качая головой. — Пока вы здесь живете, ты даже ни разу не поговорила с Марком. Ты хотя бы догадываешься…
— У меня была трудная неделя. Неужели незаметно?
Она достала из кармана джинсов резинку для волос и быстро, без помощи зеркала, думая о Нанне и гимназии, собрала волосы на затылке в незатейливый хвост.
— Ему двенадцать лет…
— Я знаю, сколько ему лет.
— Ты ничего о нем не знаешь! Ни о нем, ни о его жизни!
— Мне пора.
— Ты хотя бы знаешь, что у него есть девочка?
Лунд остановилась, переваривая новость.
— Марк похож на меня, — сказала она наконец. — Очень независимый. Мы не вертимся друг у друга под носом целыми днями. И да… я знаю о его подружке. Спасибо.
— Я пошел, — прозвучало вдруг, и Лунд чуть не подпрыгнула от неожиданности.
Это был Марк, в синей куртке, готовый идти в школу. Она вышла вслед за ним.
Серое скучное утро. Оказавшись на улице, Марк в ту же секунду вскочил на свой самокат, оттолкнулся ногой.
— Марк! Ты же не позавтракал!
Он притормозил:
— Я не хочу.
— Прости меня за эту неделю. Обещаю, что мы все наверстаем.
Он снова стал набирать скорость, Лунд едва за ним поспевала.
— Бабушка говорит, что у тебя есть подружка.
Марк остановился, но не смотрел на нее.
Лунд улыбнулась:
— Это здорово. — Она старалась не обращать внимания на сережку. Кто-то из одноклассников проколол ему ухо, он даже не посоветовался с ней.
— Как ее зовут?
— Какая разница?
— Давай пригласим ее к нам в Швецию.
— Я опоздаю в школу.
— Марк, мне не безразлично, что происходит в твоей жизни.
— Она только что меня бросила. — Ему всего лишь двенадцать, и столько боли в глазах. — А тебе наплевать. Тебе интересны только мертвецы.
Лунд стояла на тротуаре. Вспоминала, каким он был в четыре-пять лет, потом восемь, десять. Силилась отделить того ребенка от угрюмого, грустного подростка, который смотрел на нее сейчас… как?
Разочарованно, вот как.
Марк отвернулся и помчался на самокате прочь.
Хартманн явился в девять утра. Лунд привела его в свой кабинет.
— Вы говорили, что нас ни в чем не подозревают!
— Я такого не говорила.
— Про учителя никто даже ни разу не упомянул!
— Это одна из линий расследования.
— Что за линия?
В дверь просунул голову Майер, спросил:
— Ну что, едем?
Хартманн не сдвинулся с места.
— Что вы уже выяснили?
Лунд покачала головой:
— Я не могу вам…
— Это мои школы и мои учителя. Вы обязаны мне сказать.
— Когда будет можно, я…
— Нет. Нет!
Он впадал в ярость. Лунд уже познакомилась с его характером — видела по телевизору, как Хартманн набросился на журналиста. Теперь она наблюдала это вживую.
— Я должен знать, кто это! Черт возьми! Мне нужно предпринять меры предосторожности…
— Это невозможно…
— Один раз вы уже выставили меня идиотом, Лунд. Больше я этого не допущу.
— Мне жаль. Я не могу поставить интересы ваших выборов выше дела об убийстве. Так не правильно…
Он был вне себя от ярости.
— Вы что, не понимаете, какой вред можете причинить своими расспросами? Учителям? Ученикам? Родителям? Ваши подозрения бросают тень на невинных людей! И вам наплевать…
— Не смейте так говорить! — выкрикнула она.
Хартманн умолк, удивленный неожиданно громким голосом Лунд.
— Никогда так не говорите, — повторила Лунд тише. — Я не политик, Хартманн. Я полицейский. У меня нет времени подумать обо всех возможных последствиях. Я просто должна… должна…
— Что? — спросил он требовательно, когда она так и не закончила фразу.
— Продолжать искать. — Она перекинула ремень сумки через плечо. — Мы постараемся вести себя осторожно. Постараемся, чтобы не возникало никаких слухов. Мы не хотим никоим образом навредить невиновным. Мы просто хотим найти того, кто убил девушку. Понятно?
От его гнева не осталось и следа. Эти вспышки, думала она, случались внезапно и были столь же неприятны самому Троэльсу Хартманну, как и тем, на кого были направлены.
— Понятно, — сказал он, кивая. Потом посмотрел на нее. — Как мы можем посодействовать вам? — Когда она не ответила, он добавил: — Правда, Лунд, я хотел бы помочь. Мы перешлем вам копии всех личных дел учителей гимназии. И всех остальных сотрудников.
— Хорошо. Отправьте на мое имя. Мы проверим.
— Я хочу помочь, поверьте.
Его мобильный зазвонил, Хартманн ответил, и в тот же миг его лицо скрылось за маской политика — бесстрастного, безучастного, недосягаемого. Лунд ушла, оставив его наедине с его делами.
В коридоре из черного мрамора ее остановила незнакомая улыбчивая женщина со светлыми волосами и пакетом в руке. Она спросила у Лунд:
— Где мне найти Яна Майера?
— Одну секунду.
Она продолжила проверять сообщения на своем телефоне.
— Я Ханна Майер, — представилась женщина. — Принесла ему тут кое-что.
Жена. Лунд вспомнила ночной разговор с Майером: «Вы перебудили весь дом». Хныканье младенца. У Майера была жизнь за пределами Управления полиции. Эта мысль ошеломила ее.
— Я Сара Лунд, — сказала она и пожала руку жене Майера. — Мы работаем с ним вместе.
— Так вот вы какая! — Ханна была очень хорошенькой, с шарфом на шее и в прелестном платье в мелкий цветочек под коричневым шерстяным пальто. — Я много слышала о вас.
— Да, представляю.
— А-а. — Она понимающе улыбнулась. — С ним нелегко, но он хочет как лучше. Не всегда получается, правда. — Пауза. — И он считает, что вы… удивительная.
Лунд моргнула:
— Удивительная?
— Вот это он должен принимать по две штуки, каждый час, — сказала Ханна Майер, вкладывая в руку Лунд флакон с таблетками. — Если они не помогают, тогда попробуйте бананы. — Она вытащила пару бананов из пакета и тоже вручила недоумевающей Лунд. — И ни в коем случае не разрешайте Яну есть сыр или чипсы. Для его желудка это очень вредно. — Она сокрушенно покачала головой. — Да, и кофе!
Женщина удовлетворенно вздохнула: все сделала, все сказала.
— На новом месте работы всегда трудно. Надеюсь, на этот раз у него получится.
Из-за угла появился Майер: старая зеленая куртка, толстый вязаный свитер, на лице смятение.
— Что?..
— Привет, милый! — весело махнула ему рукой Ханна.
Сияя улыбкой, не замечая ничего вокруг, Майер подошел к жене, поцеловал ее в губы.
— Что ты здесь делаешь?
Она показала на бананы и таблетки в руках у Лунд:
— Ты забыл это в машине.
— Ах да, точно.
Она провела ладонью по его колючей щеке, сказала:
— Береги себя. И хорошего дня вам обоим.
Он провожал восторженным взглядом каждый ее шаг, не переставая улыбаться. А как только она скрылась за поворотом, тут же стал обычным хмурым Майером.
Он забрал у Лунд флакон и засунул бананы в карманы куртки, по одному, как пистолеты в кобуру. Потом вытащил один, прицелился куда-то вглубь коридора, сказал:
— Пиф-паф!
— Удивительная, — проговорила Лунд.
— Что?
— Ничего. Поехали.
Все восемь постоянных сотрудников предвыборного штаба прибыли на утреннюю планерку, собрание вела Риэ Скоугор. Дело об убийстве девушки Хартманн оставил напоследок.
— Пресса рано или поздно что-нибудь пронюхает, — закончил он. — Но пока у них только предположения. Мы подготовим для Лунд копии личных дел всего штата гимназии, где училась Нанна Бирк-Ларсен. И я прошу всех не отвлекаться от нашей главной задачи, у нас много важных дел.
— Подождите, подождите, — сказала Риэ Скоугор, взмахом руки велев всем оставаться на местах. — Так ты говоришь, что теперь они подозревают учителя?
Хартманн складывал свои бумаги в портфель.
— Это одна из версий.
— Ты понимаешь, что это значит, Троэльс? Нас снова вовлекают в дело об убийстве! Во всяком случае, пресса обязательно тебя притянет.
— Это дело полиции…
— Ты возглавляешь департамент образования. Если преступление совершил учитель, в глазах газетчиков виноват будешь ты.
Она не сдавалась. Никогда. Он снова сел, посмотрел на нее и спросил:
— Что ты предлагаешь?
— Мы должны опередить их! Надо проверить личные дела до того, как их увидит Лунд.
— Что мы там будем искать?
— Не знаю! Просто не хочу никаких сюрпризов. И кроме того… Представь, что именно мы передадим им информацию, которая поможет обличить преступника. Тогда нас будут хвалить, а не обвинять!
Хартманн задумчиво смотрел на нее.
— Троэльс, — настаивала она на своем. — Если ты выбираешь между потерянными голосами и завоеванными, то тебе не из чего выбирать.
— Ладно. Займись этим.
Когда все разошлись, она вручила Хартманну расписание на день и обговорила с ним каждый пункт, каждую встречу, минуту за минутой. Последним на тот день мероприятием была запланирована фотосессия, посвященная программе социальной интеграции, которую представляли отобранные командой Хартманна иммигранты — ролевые модели.
— Давай поужинаем сегодня вместе, — предложила она.
— Ну конечно, — тут же согласился Хартманн.
— Точно? Обещаешь?
— Обещаю!
— Троэльс…
У них совсем не было времени. Хартманн обнял ее, заглянул в просветлевшее лицо. Он собирался поцеловать ее, когда в дверь постучали. Это был один из сотрудников городской администрации. Увидев их, молодой человек смутился:
— Я насчет личных дел учителей…
— Это к тебе, — сказал Хартманн Риэ и ушел.
Скоугор усадила пришедшего напротив себя, перечислила, какие документы ей нужны: личные дела всех штатных работников Фредериксхольмской гимназии, их трудовые договоры, результаты аттестации.
Он выслушал ее, но не ушел, а остался сидеть.
— Какие-то проблемы?
— Вы просите эти данные как официальное лицо? Это не для… политики? Извините, но я должен знать…
— Нет, — отрезала Скоугор, — вы не должны этого знать.
— Но…
— Это нужно Хартманну. Хартманн — глава департамента образования. Итак…
Он по-прежнему не двигался с места.
— Как ваше имя?
— Олав Кристенсен.
— Вы в чем-то сомневаетесь, Олав? Скажите, если так. Вам ведь известны результаты опросов. Хартманн станет следующим мэром города.
Тонкая саркастическая улыбка.
— Политика — не мое дело.
— Верно. Ваше дело — выполнять то, о чем вас попросили. Вот и выполняйте, иначе мне придется найти кого-нибудь другого.
В маленьком подсобном помещении при библиотеке, среди учебников по английскому языку и физике, Лунд и Майер опрашивали учителей Фредериксхольмской гимназии, одного за другим. Они задавали вопросы о Нанне, о Лизе Расмуссен, об Оливере Шандорфе и Йеппе Хальде. Но в основном полицейские просили учителей рассказать о себе и о том, что они делали на прошлых выходных. Майер задавал вопросы, а Лунд наблюдала, думала, слушала. Охотилась на ложь, на ошибку.
Он съел банан. Выпил две бутылки воды, непрерывно курил. Умял две пачки сырных чипсов, несмотря на ее запрет. Смотрел на нее в перерывах бесконечной череды учителей. Говорили они мало. Просто не было нужды.
В ответах и поведении этих обыкновенных, порядочных, преданных своему делу людей не было ничего особенного. Они учили детей в школе. И больше ничего. По крайней мере, так казалось.
Пернилле Бирк-Ларсен сидела в стылой кухне, положив руки на стол, который сделала вместе с Нанной. Смотрела на дверь в комнату дочери, на метки и стрелки криминалистов.
Знала, что это должно быть сделано.
Слышала, как он говорил со своими людьми низким хриплым голосом. Босс.
Зашла в ее спальню. Как пусто. Книги и дневники Нанны, фотографии и записки — все забрали полицейские. Комната пропахла химическими реактивами, даже запах увядающих цветов почти не чувствовался. Стены испачканы их ручками, маркерами, порошком.
Она старалась не забыть, как было раньше.
Здесь жила ее дочь, такая живая, такая счастливая.
Пернилле села на кровать, собираясь с духом.
Это нужно сделать. Это нужно сделать!
Она подошла к небольшому шкафу, заглянула внутрь.
Нежный и очень необычный запах духов Нанны еще сохранился. Более тонкий, чем ей запомнилось.
Все та же неотвязная мысль настигла ее: «Ты никогда не знала своей дочери…»
— Знала! — произнесла она вслух. — Знаю.
Утром ей позвонили из отдела судебно-медицинской экспертизы. Тело передали похоронному бюро. Нужно организовать службу в церкви. Похороны. Настало время финальной сцены в долгой и мрачной церемонии прощания.
В спальне, стоя перед шкафом, Пернилле силилась вспомнить, когда она в последний раз выбирала одежду для Нанны. Еще в начальной школе, лет с семи или восьми, ее дочь сама делала этот выбор. Такая умная, такая красивая, такая уверенная в себе…
Став взрослее, она стала выбирать себе вещи по всему дому. Брала одежду и бижутерию у Пернилле, у Лотты, когда оставалась у тети. Ничто не сдерживало Нанну. Она была сама себе хозяйка. Была такой с момента, когда начала говорить.
И вот теперь мать должна выбрать последнюю вещь, которая понадобится ее ребенку в этом мире. Одеяние для гроба. Платье для пламени и пепла.
Ее пальцы перебирали легкие ткани. Платья в цветочек, рубашки, блузки, джинсы. Наконец они остановились на длинном белом платье из индийского жатого ситца, с коричневыми пуговицами спереди. Куплено в конце лета по дешевке, никому не нужное холодной зимой.
Никому, кроме Нанны, которая носила эти яркие наряды и в дождь, и в снег. Которая никогда не мерзла. И никогда не плакала. Никогда не жаловалась. Нанна…
Пернилле прижала мягкую ткань к лицу.
Перед ее глазами висел пестрый сарафан. Она все бы отдала, лишь бы не делать этого.
Тайс Бирк-Ларсен сидел в конторе с агентом по недвижимости, безучастно глядя на цифры, планы и чертежи. Слово «Хумлебю» теперь звучало для него как проклятье. Черная злая шутка, которую сыграла с ним безжалостная судьба.
— Вы много потеряете, — говорила женщина. — Во-первых, гниль. Во-вторых, незаконченный ремонт…
— Сколько?
— Точно сказать не могу…
К ним шагала Пернилле, ее широко открытые глаза выделялись на бледном скорбном лице, каштановые волосы растрепаны. В руках она держала два платья — одно белое, второе в цветочек.
— Возможно, до полумиллиона, — сказала агент. — Второй вариант: вы заканчиваете ремонт. На это уйдет время, но потом…
Он смотрел в сторону стеклянной двери, не слушая ее. Она замолчала. Увидела. Поднялась со стула в смущении. Запинаясь, торопливо произнесла все подобающие случаю фразы, которые они знали уже наизусть. И поспешно вышла.
Пернилле проводила ее взглядом, вопросительно посмотрела на мужа, который выбил из пачки сигарету, закурил судорожно.
— Что-то не так, Тайс?
— Все нормально. Продаю дом. — Он сгреб в кучу бумаги на столе.
Она показала ему платья:
— Нужно выбрать.
Она приподняла сначала руку с белым платьем, потом с цветастым, словно речь шла о выборе наряда для одного из тех светских мероприятий, на которые они никогда не ходили. Словно они собирались на ужин в ресторане или на танцы.
— Которое?
Его раздумья длились секунду, не больше.
— Белое подойдет. — И затянувшись сигаретой, уставился в стол.
— Белое?
— Белое, — повторил он.
Рама — тот учитель, с которым они встречались в начале недели, был в середине списка. Те же вопросы, те же неинформативные ответы. Ему было тридцать пять лет. Проработал в гимназии семь.
У каждого из них они спрашивали: что вы можете сказать о Нанне?
— Общительная, веселая, умная… — перечислил Рама.
Майер катал по столу одну из своих таблеток.
— У вас с ней были хорошие отношения? — спросила Лунд.
— Разумеется. Она была очень разумной девочкой, трудолюбивой, развитой.
— Вы встречались с ней вне стен гимназии?
— Нет. Я не общаюсь с учениками во внеклассное время. Слишком занят.
Майер проглотил таблетку, запил водой, выбросил пустую бутылку в корзину.
— Моя жена беременна, — добавил Рама. — Ждем со дня на день. Она тоже здесь работает, но теперь только на полставки. Заканчивает дела.
— Рады за вас, — сказала Лунд.
В разговор вступил Майер с вопросом:
— Вы видели Нанну на вечеринке?
— Нет. Я дежурил в первую смену и ушел из гимназии в восемь часов.
Лунд сказала:
— Это все, спасибо. Позовите, пожалуйста, следующего. — И засмеялась. — Я сама стала похожа на учителя!
Майер уставился на желтую кожуру на столе.
— Вы съели мои бананы? — возмущенно спросил он.
— Только один.
Он отошел к окну, недовольно бурча себе что-то под нос, достал сигареты.
Учитель по-прежнему сидел за столом.
— Наверное, мне стоит рассказать кое о чем. Это случилось пару месяцев назад. Мы проводили тренировочный экзамен, и Нанна написала сочинение.
Лунд не перебивала.
— Это было даже не сочинение, а рассказ.
— Почему это важно? — спросила наконец Лунд.
— Может, это вовсе неважно, вам судить. В рассказе говорилось о тайной связи между женатым мужчиной и молодой девушкой. Это был очень… — Учитель не сразу нашел подходящее слово. — Очень откровенный рассказ. Нанна сказала, что история вымышленная, но у меня возникли сомнения.
К столу вернулся Майер, посмотрел в глаза Раме и спросил:
— Почему?
— Мне приходится читать сотни сочинений. И у меня сложилось впечатление, будто она писала о самой себе. О том, что делала она сама.
— Вы сказали, рассказ откровенный? — переспросила Лунд.
— Там говорилось о свиданиях. О том, что у них был секс.
— Почему вы не сказали об этом раньше?
Он замялся:
— Я не знал, пригодится ли это вам.
— Мы должны прочитать это сочинение, — заявил Майер.
— Оно наверняка хранится в архиве вместе с остальными. Это ведь был тренировочный экзамен, а мы храним все работы.
Полицейские выжидательно молчали.
— Я помогу вам отыскать его, если хотите, — предложил Рама.
Сотрудник департамента образования вернулся с кипой голубых папок под мышкой. Скоугор поблагодарила его, улыбнулась.
— Что нам говорят эти папки?
— Образцовая гимназия. Частная, недешевая. — Он раскрыл несколько папок в поисках нужной информации. — Преподавательский состав квалифицированный, энтузиасты своего дела. Успеваемость высокая.
Она задумчиво смотрела на документы.
— И что, никаких жалоб?
— Я ничего не нашел. Но я ведь не в курсе, что нужно искать. — Он ждал от нее разъяснений. — Если бы мне…
— Это всего лишь проверка. Мы хотим убедиться, что все в порядке.
Хотя утром Скоугор пришлось нажать на него, сейчас Олав Кристенсен был сама любезность.
— Все, что имеет отношение к Троэльсу, всегда в полном порядке, — с готовностью сказал он. — Вот было бы здорово, если бы так было везде. — Кивок в сторону офиса мэра. — Может, ждать осталось недолго.
Скоугор никак не могла понять причину такой резкой перемены в поведении молодого человека. Взяла папку наугад. Еще раз поблагодарила.
Майер и Лунд потратили полтора часа, перебирая содержимое архивных шкафов. Учителю пришлось покинуть их — он торопился на урок. Потом к ним зашла ректор Кох, нахмурилась при виде сигареты Майера, спросила:
— Еще не нашли?
— Его здесь нет, — сказал он.
— Оно должно быть здесь, — настаивала Кох.
— Его. Здесь. Нет. Мы просмотрели все.
Лунд поставила на стол одну из коробок:
— Когда мы дошли до нее, оказалось, что она вскрыта.
Кох проверила наклейку, на которой значились имена тех, кто пользовался архивом.
— Один из наших учителей — лингвист. Он пишет работу о современных тенденциях в языке. О словоупотреблении. Я разрешила ему брать любые материалы для исследования.
— Как его имя? — спросил Майер.
Директриса ответила не сразу, было видно, что она колеблется.
— Хеннинг Кофоэд. Но я поверить не могу, что он забыл вернуть работу, если брал ее. Он удивительно пунктуален. Исключительно интеллигентный человек…
— Почему его не было среди учителей, с которыми мы говорили сегодня? — перебила ее Лунд.
— Он не преподавал в классе Нанны. Он работает только по утрам. Он…
Лунд собрала свои вещи — телефон, блокнот, сумка.
— Нам нужен его адрес, — сказала она.
Деревянные скамьи. Свечи. Золотые кресты. Приглушенный свет. Распятие.
Пернилле и Тайс Бирк-Ларсен молча сидели бок о бок. Она сжимала в руках белое платье — свежевыстиранное, свежевыглаженное, оно пахло цветами и летом.
По высоким окнам неумолчно барабанил зимний дождь.
Вскоре появился мужчина в черном костюме, с белой бородой, добрым лицом и профессиональной улыбкой. Он взял платье, похвалил их выбор. Сказал:
— Десять минут.
И ушел.
Им показалось, что прошло гораздо больше времени. Они несколько раз пересели с места на место, долго смотрели на стены. Он вынул из кармана свою шерстяную шапочку, мял ее в пальцах. Она увидела, старалась больше не смотреть на его руки.
Потом служитель похоронного бюро вернулся. Дверь за его спиной осталась полуоткрытой. Оттуда лился бледный мягкий свет. Он позвал их за собой.
Потом, сидя в красном фургоне, который медленно катился по мокрым городским улицам, Пернилле сказала:
— Она такая красивая.
Тайс Бирк-Ларсен смотрел в лобовое стекло, на серый дождь. Ее рука медленно поднялась, прикоснулась к его шершавой щеке. Такой теплой. Такой родной.
Он улыбнулся.
— Нам понадобятся термосы, — сказала она. — Можно будет одолжить у Лотты.
На приборной доске фургона замигала лампочка.
— Омыватель заканчивается, — сказал Бирк-Ларсен.
Небольшая заправочная станция. Легковые машины, грузовики. Мужчины и женщины. Обычная жизнь, ежедневная рутина. Привычные картины проплывали перед ними, словно ничего не случилось. Словно ничего не изменилось, не разрушено и не утрачено.
Он не вставил заправочный пистолет в бак, сразу ушел в магазинчик, а там прямиком в туалет. Там, в этом безликом укрытии, за запертой дверью Тайс Бирк-Ларсен в своей черной кожаной куртке и черной шерстяной шапке согнулся над раковиной, всхлипывая и дрожа, рыдая, как ребенок.
Двадцать минут она ждала его. Никто не подошел к ней за это время, не заговорил. Наконец появился он — с красными глазами, красными щеками. Клочки бумажного полотенца зацепились за его щетину, когда он вытирал лицо. Слезы все еще блестели, горе все еще точило душу.
В руках он держал пластиковую бутыль с голубой жидкостью.
— Вот, — сказал он и положил бутыль ей на колени.
Хеннинг Кофоэд обитал в двухкомнатной квартире рядом с вокзалом. Такого запущенного холостяцкого жилища Лунд еще не встречала. Книги были разбросаны повсюду, в кухне на немытых тарелках догнивали остатки пищи. Сорокалетний Кофоэд с бегающим взглядом, клочковатой бородой и нечесаными волосами сосал вонючую трубку, глядя на незваных гостей с нескрываемым подозрением.
— С чего вы решили, что это сочинение у меня?
— Потому что ты взял его, — сказал Майер. — Для твоих… как это? Лингвистических исследований. Это о том, как люди говорят?
— В самом грубом приближении…
— В самом грубом приближении я тебе вот что скажу: найди это чертово сочинение, Хеннинг.
— Может, я его не туда положил. Сожалею.
В спальне стоял компьютер. Майер подошел к нему, стал осматривать. Кофоэд, нервничая с каждой минутой все сильнее, последовал за полицейским.
— Ты читал то, что написала Нанна? — спросил Майер.
— Я… я… читаю много всего.
— Тебе задан простой вопрос. Чтобы его понять, не нужна степень лингвиста. Ты прочитал сочинение Нанны?
Молчание. Потом неуверенный ответ:
— Я занимаюсь языком. Меня интересуют сами слова, а не предложения. Вот вы знаете, к примеру, что слова «чиабатта» не существовало…
Майер сжал кулаки и разразился руганью:
— Забудь о своей чиабатте! Ищи сочинение!
— Ладно, ладно.
Он побрел в смежную комнату, начал копаться в горах папок и тетрадей, заваливших все помещение. Так мог бы выглядеть архив после прицельного бомбометания.
Майер поймал взгляд Лунд и улыбнулся, указав глазами на пол.
— А ты, часом, не выбросил его?
— Я никогда ничего не выбрасываю.
Он нагнулся над очередной кучей бумаг, выудил пластиковую папку.
— А, я так и знал. Вот оно. — Он передал полицейским находку. — Извините, что задержал. Я провожу вас.
Кофоэд вышел в прихожую, открыл дверь. Лунд не двинулась с места.
— Я думаю, нам нужно поговорить, — произнесла она.
— О чем?
Майер поднял один из тех журналов, что нашел на полу возле компьютера. «Горячие девчонки».
— О юных школьницах, — сказал он.
Кофоэд плюхнулся на стул перед компьютером и безвольно смотрел, как Майер пролистывает журналы, задерживаясь на фотографиях.
Он даже взмок от пота, и Лунд забрала у него трубку.
— Где вы были в пятницу? — спросила она.
— В городе, на конференции. По вопросам молодежного языка.
— Когда она закончилась?
— В десять вечера.
— Что потом?
— Пошел домой.
Майер прислонился к дверному косяку, мрачно поглядывая то на Кофоэда, то на журналы.
— Вас кто-нибудь видел?
— Нет. Я живу один. Почти все время я работаю.
— Ага, когда не забавляешься тут сам с собой, — презрительно хмыкнул Майер. — Или девчонок не разглядываешь.
Учитель напыжился:
— Мне не нравится ваш тон.
Майер затряс головой:
— Тебе мой тон не нравится? Я могу арестовать тебя из-за вот этого!
— Ничего незаконного в этих журналах нет. Я купил их в соседнем киоске. Любой может пойти и купить.
— Значит, ты не будешь возражать, если мы заберем твой компьютер? Да тут еще и внешний жесткий диск. Интересно, что мы там найдем, какие картинки и игры?
Кофоэд притих. Он продолжал потеть. Майер уселся напротив него:
— Слушай, Хеннинг, ты, случайно, не в курсе, как относятся в тюрьме к милашкам вроде тебя?
— Я ничего не сделал! Это не меня тогда обвиняли…
— Я тебя сейчас обвиняю!
— Майер! — остановила его Лунд и посмотрела на трясущегося учителя. — А кого обвиняли, Хеннинг? И когда?
Тишина в ответ.
— Мы хотим вам помочь, — сказала она. — Если кто-то был под подозрением, мы должны об этом знать.
— Это был не я…
— Да, мы поняли. А кто?
Он был очень испуган, но говорить не хотел.
— Не помню…
— Тогда я забираю компьютер, — сказал Майер. — И ты садишься в тюрьму. Остаешься без работы. К школе тебя больше близко не подпустят. Ни единого шанса прижаться в коридоре к девочкам…
— Ничего такого не было! Это был не я. Девушка потом отказалась от своих слов… — Он чуть не плакал. — С него сняли все подозрения. Он хороший парень.
— Кто?
— Рама, — вымолвил еле слышно Кофоэд.
Он горел от стыда. Даже когда Майер обнаружил порнографию у него в доме, ему не было так стыдно.
— Девчонка все придумала. Он хороший человек. Со всеми добр.
— Совсем как ты, — сказал Майер и швырнул журналы в лицо Кофоэду.
Пернилле сидела за столом, выжимая улыбку — для учителя по имени Рама. Приятного вида, вежливый, принес от имени гимназии цветы, фотографии, записки с алтаря. Он сидел напротив нее серьезный и скорбный.
— Цветы уже вянут, простите.
Она приняла их, зная, что вся охапка попадет прямо в мусорное ведро, как только за Рамой закроется дверь. Кажется, и Рама догадывался об этом.
— Ребята из класса Нанны просят разрешения присутствовать на похоронах. Если это возможно.
— Конечно.
Рама улыбнулся печально.
— Вы тоже можете прийти. Пожалуйста.
Он как будто удивился. Неужели он думал, что она не захочет видеть на похоронах иностранца?
— Спасибо. Мы все придем. Не буду больше отнимать у вас время…
— Не уходите.
Ему хотелось уйти, она видела. Но Пернилле больше уже не волновало, что хотят другие.
— Расскажите мне что-нибудь о ней.
— О чем вы хотите знать?
— Что она делала. Что ей нравилось.
Он задумался:
— Философия, вот что ей нравилось. Особенно ее интересовал Аристотель.
— Кто?
— Это был такой грек. Еще она занималась в нашем театральном кружке.
— Играла?
Дома она об этом не рассказывала. Никогда.
— Я им процитировал слова Аристотеля о театре. Это ее заинтересовало. Она даже предлагала, чтобы наши спектакли шли от рассвета до заката, как в Древней Греции.
Пернилле вдруг рассердилась.
— Она была школьницей, — сказала она. — У нее была жизнь, здесь, с нами. Настоящая жизнь. И ей не нужно было ничего выдумывать.
Ошибка. Учитель смутился:
— Наверное, она просто пошутила про спектакли. — Он взглянул на часы. — Извините, мне пора идти. В нашем молодежном клубе важная встреча, я не могу ее пропустить.
Пернилле смотрела на его спокойное смуглое лицо. Он ей нравился. Она провела пальцами по столу, по лакированной поверхности, по лицам.
— Этот стол мы сделали вместе с Нанной. Сами шлифовали доски. Сами склеивали. Подбирали фотографии.
Дерево было гладким на ощупь. Таким оно не всегда было. В свое время попадались занозы, даже слезы лились иногда.
— Вы одна дома, — сказал учитель. — А ваш…
— Тайс внизу, в конторе. Он там…
Когда она спускалась открыть учителю дверь, в конторе было темно.
Что он там делает?
Курит. Прикладывается к бутылке с пивом. Плачет.
— Он там разбирает бумаги, — сказала она.
Он не разбирал бумаги.
Бирк-Ларсен неподвижно сидел в темной конторе. Открылась дверь. Вошел Вагн Скербек, зажег тусклый светильник у доски для объявлений. С ключами в руке подошел к стене, нашел нужный крючок, повесил на место свою связку. Он любил, чтобы все было на своих местах.
Он не видел человека в черной куртке, который, сгорбившись, сидел за столом с сигаретой в одной руке и бутылкой пива в другой, не замечал до тех пор, пока Бирк-Ларсен не буркнул что-то нечленораздельное.
— Черт! Ты напугал меня.
Бирк-Ларсен не шевельнулся.
— Тайс, что с тобой?
Скербек включил верхний свет, подошел к Бирк-Ларсену, посмотрел на него:
— Я приведу Пернилле…
Сильная рука остановила его.
Красные глаза Бирк-Ларсена блестели от слез. Он был пьян.
— Неделю назад у меня была дочь. Она вышла отсюда и ушла на вечеринку.
— Тайс…
— Сегодня я снова ее увидел. — Глаза под черной шапкой закрылись, из-под сжатых век поползли слезы. — На самом деле это была не она. Это было что-то… что-то…
— Я приведу Пернилле. Только ты больше не пей.
— Нет!
Сказано это было громко и яростно. Вагн Скербек знал, что такому голосу не перечат.
— Тайс, тут такое дело. У меня есть один приятель, Янник. Он кое-что слышал.
Скербек колебался, рассказывать ли дальше, понимает ли его Бирк-Ларсен.
— Что он слышал?
— Да может, это ничего и не значит.
Бирк-Ларсен молча ждал.
— Жена Янника работает в той же гимназии. Он говорит, что полицейские снова приходили. — Скербек теребил худыми пальцами дешевую серебряную цепь на шее. — Допрашивали сотрудников. Всех учителей Нанны.
Вспыхнула очередная сигарета. Снова забулькало пиво в бутылке. Бирк-Ларсен смотрел на Скербека, ожидая продолжения.
— Может, она знает больше, чем он мне сказал. — Скербек облизал пересохшие губы. — Полиция ни черта не делает. А иначе разве мы с тобой…
— Не говори об этом, — рявкнул Бирк-Ларсен. — Это все в прошлом.
— Так ты хочешь, чтобы я поговорил с женой Янника?
Бирк-Ларсен сидел на жестком стуле и смотрел в пустоту перед собой.
— Тайс…
— Поговори.
Выборы строятся на идеях. А еще на стиле, кумирах и торговых марках. Вот почему Троэльс Хартманн этим вечером натянул кроссовки и прямо в деловом костюме направился в спортивный зал. Риэ Скоугор, как всегда, шагала рядом.
Баскетбол был молодым видом спорта. Хартманн был молодым кандидатом в мэры. Прекрасное сочетание для удачных фотографий, а также возможность обменяться рукопожатиями с будущими избирателями.
— Фредериксхольмская гимназия — образцовая, — говорила Скоугор. — На учителей нет никакого компромата. Я проверила все, что у нас есть, до последнего листка. Теперь можно передать дела Лунд. Мы чисты.
Запах пота, звук мяча, отскакивающего от дерева.
— Сейчас мы сделаем несколько снимков. Потом пообщаемся с ролевыми моделями и участниками программы интеграции. И так у нас будут охвачены молодость, спорт и сообщество. Три цели одним ударом.
Хартманн снял пиджак, выправил рубашку из брюк, закатал рукава.
— Когда гражданские служащие уходят домой с работы?
— Сосредоточься на игре. Эти люди очень важны для нас.
Они вошли в зал. По полю быстро и шумно двигались игроки всех оттенков кожи.
— Мортен заметил, что два каких-то чиновника засиживались допоздна. Зачем им это?
— Я не знаю!
— Он считает, что нам нужно остерегаться их.
— Мортену платят за то, чтобы он управлял твоей избирательной кампанией. А не за советы, взятые с потолка.
— Что, если у Бремера есть среди нас осведомители? И они сливают ему всю информацию? Мою почту, например? Или содержание моего ежедневника?
— Оставь эту проблему мне. Ты кандидат, публичное лицо. Остальное — мои заботы.
Хартманн не двигался с места.
— Я из кожи вон лезла, чтобы устроить тебе это мероприятие, — давила на него Скоугор. — Вся мало-мальски достойная пресса здесь. Сделай же над собой усилие, улыбнись!
Выход на поле. Крепкие рукопожатия. Обмен дружескими приветствиями. Хартманн поговорил с каждым из них, с китайцами и иранцами, сирийцами и иракцами. Все они теперь стали датчанами и работали на его программу интеграции. Неоплачиваемые добровольные лидеры программы, подающие пример для подражания своим сородичам на датской земле, получившие в проекте звание ролевых моделей.
Две команды готовы к бою; в одной оставлено место для него.
Хартманн завязал шнурки на кроссовках, посмотрел на противников и задорно крикнул:
— Ну берегитесь, сейчас мы вас размажем!
На десять драгоценных минут исчезло все, кроме игры. Он просто носился по полированным доскам пола, ловил и бросал мяч. Физическая активность, никаких мыслей, никаких стратегий, никаких планов. Даже вспышки фотокамер его не отвлекали. Городской совет, Либеральная партия, Поуль Бремер, Кирстен Эллер и даже Риэ Скоугор — он забыл обо всех.
Вне игры. Потом мяч пришел к нему. Хартманн разбежался, нырнул, подскочил, бросил. И проследил взглядом, как мяч описал в воздухе медленную дугу, опустился к корзине и — провалился в кольцо.
Рев вокруг него. Он поднял сжатый кулак в воздух — чистые эмоции, в голове ни единой рациональной мысли.
Заполыхали молнии фотовспышек. С улыбкой он приветствовал свою команду, не глядя обнял кого-то, кого-то хлопнул по плечу.
И вот объектив камеры поймал двоих, они счастливо улыбаются и приветственно жмут друг другу руки. Один из них, в синей рубашке, Хартманн, торжествующий победу, а второй — школьный учитель Рама.
«Она идет по коридору и находит нужный номер. Она собирается постучать. Ее одолевают сомнения: правильно ли она поступает. Следовало ли ей приходить? С ним все было по-другому. Совсем не так, как дома. Пропахший бензином гараж, где она играла в детстве; ее комната и все ее вещи. Слишком много вещей, потому что она не может выбросить ни одну из них. Кухня, где она провела несчетные часы с мамой, папой и двумя братишками, где они отмечали дни рождения, Рождество и Пасху. Дома она навсегда останется ребенком. Но здесь… в гостиничном коридоре… она — женщина. Она стучит в дверь. Он открывает».
Закинув ноги на стол в своем кабинете, Лунд читала сочинение Нанны. Вошел Майер, еле удерживая в руках контейнеры с едой.
— Вам же будет лучше, если там есть хот-дог и для меня.
— Нет. Кебаб.
— Что за кебаб?
Майер заморгал:
— Обычный кебаб. Мясной, Лунд.
Он поставил перед ней на стол белый пластиковый контейнер, рядом пару баночек с соусом.
— Ни имени, — сказала она, — ни описания. Просто таинственный мужчина, с которым она встречается в разных гостиницах.
Они откинули крышки с контейнеров.
— Все, что у нас есть, — продолжала она, — это пара сапог, старое сочинение и учительские сплетни.
— Это не сплетни. — Он раскрыл блокнот. — Я поговорил с ректором Кох. Рама, а точнее, Рахман аль-Кемаль действительно был замешан в некрасивой истории несколько лет назад. Одна из старшеклассниц заявила, что Рама щупал ее.
— Что дальше?
— Она забрала свои слова назад. Кох считает, что девчонка влюбилась в него и отомстила, как смогла, когда он не ответил ей взаимностью.
Лунд вылила весь соус на свой кебаб, откусила мясо. Майер наблюдал за ней в ужасе.
— Вы бы поосторожней с этим.
— Мой желудок в полном порядке. Если это был действительно он, зачем он тогда рассказал нам о сочинении?
— Потому что рано или поздно мы и сами бы о нем узнали. Давайте-ка поговорим с ним. Он сказал, будто был дома с женой. Это можно проверить.
Лунд перелистывала личные дела учителей.
— Этот инцидент должен быть упомянут…
— Разумеется, — согласился он.
Она снова и снова перекладывала папки.
— Не тратьте понапрасну время, Лунд. Его дела нам не передали. Люди Хартманна прислали досье на всех учителей. Кроме Кемаля.
Она обдумывала это.
— А мы ведь запрашивали все? — спросил Майер.
— Конечно все.
Лунд доела кебаб и накинула на плечи куртку:
— Ну?
Уже на подходе к дому Рамы в Эстербро она позвонила домой, ответил Марк. Шагая по булыжной мостовой, она поговорила с ним; Майер, идущий рядом, прислушивался и не скрывал этого.
Марк собирался к другу на день рождения. Лунд отдала короткие указания: после вечеринки сразу домой, в случае чего звонить ей.
— Завтра мы улетаем, — сказала она, — вечером. Я закажу билеты. — Она посмотрела на телефон. — Марк? Марк? — И бросила телефон в сумку.
— Сколько вашему парню? — спросил Майер.
— Двенадцать.
— Хотите совет?
— Не очень.
— Вы должны слушать его. В таком возрасте с мальчишками много чего происходит: девочки и все такое. У него в голове… — Майер говорил сейчас совсем не в своей обычной манере. — Это сложный этап. Ему нужно помочь. Прислушайтесь к тому, что он говорит.
Лунд шла вперед, стараясь не рассердиться.
— Он говорит, что я интересуюсь только трупами. Какой у него дом, номер четыре?
Они нашли нужный адрес, позвонили.
Дверь им открыла светловолосая женщина на большом сроке беременности, очень усталая, и впустила их в квартиру без возражений.
Рамы дома не было. Она сказала, что у него какое-то мероприятие в местном молодежном клубе.
— Вы работаете в той же гимназии, что и муж? — спросил Майер.
Это была хорошая современная квартира, только отделана всего лишь наполовину: голые стены, голые полы. Едва обжитая.
— Да. Но сейчас перешла на полставки. Ребенок…
Пока Майер задавал вопросы, Лунд бродила по комнате и все рассматривала. Такое разделение сложилось само собой, даже не пришлось ни о чем договариваться, и устраивало их обоих.
— Вы знали Нанну Бирк-Ларсен? — спросил он.
Малейшее колебание.
— Я не преподаю в ее классе.
Банки с краской, рулоны коврового покрытия в ожидании, когда их развернут. Никаких фотографий, ничего интимного, личного.
— Вы ходили на вечеринку в пятницу?
— Нет. Я быстро устаю.
Лунд не нашла ничего интересного, снова подошла к Майеру и жене Рамы.
— Значит, вы остались дома? — продолжал он.
— Да. То есть не совсем дома.
И замолчала, никак не поясняя свои слова.
Майер сделал глубокий вдох и сказал:
— Так вы были не дома?
— У нас есть небольшой коттедж за городом, возле Драгёра. Мы с мужем провели там все выходные.
Драгёр. Это рядом с Каструпом. До места, где была найдена Нанна, на машине ехать минут десять, от силы пятнадцать.
— Здесь мы не могли оставаться, у нас должны были циклевать полы, — добавила жена Рамы.
— Понятно, — кивнул Майер.
Когда Майеру становилось любопытно, его уши как будто увеличивались в размере. Во всяком случае, Лунд так казалось.
— Значит, вы оба были там?
— Рама зашел за мной в половине девятого, и мы уехали.
— Хочу убедиться, что правильно понял вас…
«Точно увеличиваются», — удивилась Лунд.
— …вы и ваш муж провели выходные в вашем загородном доме?
— Да. Почему вы спрашиваете?
— Просто собираем информацию. Мы надеялись узнать что-нибудь про вечеринку в гимназии.
— Извините, я ничего не знаю.
Лунд отошла к окну. Почувствовала что-то под ногой, посмотрела вниз. Рядом с нераспакованным рулоном коврового покрытия блеснула изогнутая петлей черная полоска.
Она нагнулась к полу, подняла. Пластиковый хомутик. В мозгу тут же вспыхнула картина: Нанна в багажнике машины, со стянутыми лодыжками и запястьями. Стянутыми чем-то вроде этого.
Майер говорил, что их используют садоводы, строители, да и просто в хозяйстве полезная вещь…
Лунд достала пакет для улик и сунула туда свою находку.
— Вы хотите еще раз поговорить с Рамой? — спросила женщина.
— Наверное, в другой раз, — сказал Майер, пряча блокнот в карман.
Лунд подошла к ним и спросила:
— Можно воспользоваться вашим туалетом?
— Да, туалет вон там. Я покажу вам…
— Не нужно, я сама.
— Это ваш первый ребенок? — спросил Майер.
— Да.
Лунд шла по коридору, краем уха прислушиваясь к беседе.
— Девочка.
Голос Майера зазвучал восторженно:
— Девочка! Это замечательно. И вы уже знаете. Вы хотели заранее узнать? Лично я предпочитаю сюрпризы…
Повсюду полиэтилен, прикрывающий материалы. Пустая вешалка с крючками. Картина.
— Могу поделиться опытом, если хотите, — бодро продолжал Майер. — Первые несколько месяцев… Не берите всю работу на себя, пусть он помогает…
Лунд услышала, как женщина рассмеялась:
— Вы не знаете моего мужа. Он будет помогать. Мне не придется просить…
Лунд беззвучно прокралась в спальню: одежда… фотографии… На одной молодой Рама с голой грудью улыбается среди группы пловцов, позади военная символика — должно быть, армейский бассейн. Симпатичный мужчина. Крепкий, мускулистый. Рядом календарь, школьное расписание…
Лунд заглянула в совмещенный санузел: новая раковина, новый унитаз, голые стены. Дальше виднелась еще одна комната, с надписью на двери: «Детская». Там было темно, только с улицы пробивался свет фонаря. Едва можно было разглядеть сложенные в углу вещи. Пока в детской были только игрушки для взрослых мужчин: воздушный змей, надувная лодка.
У окна пара высоких мужских ботинок. Она подняла их, осмотрела подошву, поскребла пальцем — засохшая грязь. Опять мысли о канале среди болот, о лесе. О том, что Драгёр совсем рядом.
На перевернутой пустой коробке она заметила бутылку. Белая этикетка, коричневое стекло. Лунд подержала ее в руке, запомнила марку.
Сердитый голос у нее за спиной произнес:
— Вы прошли туалет.
— Спасибо, — сказала Лунд, поставила бутылку на место и направилась прямо к выходу.
Пакет с пластиковым хомутом уже лежал в сумке. Вместе с Майером она вышла на улицу.
К Хартманну пришла ректор Кох. Они разговаривали в кабинете, Риэ Скоугор и Мортен слушали.
— Подозревают одного из наших учителей, — говорила директриса. — Скажите мне, что делать в такой ситуации!
— Что именно произошло? — спросил Хартманн.
— Мне только что звонили. Задавали вопросы. По-моему, они узнали…
— Что узнали? Мы договорились с полицией: сначала они должны говорить с нами.
— Кажется, им стало известно кое-что… — Она замялась. — Мне бы очень не хотелось навредить… В связи с этим несчастьем гимназия и так выглядит не лучшим образом. Может, отстранить этого учителя от работы?
— Полиция допрашивала кого-то?
— Еще нет, но их интересует конкретный учитель. Уже давно с ним произошел один неприятный инцидент.
— Что за инцидент? — спросила Скоугор. — Я проверила личные дела всех учителей. Там ничего не было.
— Все закончилось ничем. Не было доказательств… Но как же вы не видели? — настаивала Кох. — Я сама писала отчет. Все выдумки этой глупой девчонки. Учитель не виновен, я убеждена в этом. Полиция обратила на него внимание только потому, что он был классным руководителем Нанны.
— То есть дело только в этом давнем случае? — уточнил Хартманн.
— Никаких других причин быть не может!
Кох обвела взглядом Хартманна и его помощников.
— Я описала вам положение вещей. Свой долг я исполнила. Если полиция или газетчики снова придут в гимназию, вы обязаны…
— Не беспокойтесь об этом, — сказал Хартманн и взял ручку. — Назовите мне его имя. Я сам разберусь с полицией. Уверен, все уладится.
— Это Рама, так мы его зовем, а полное его имя Рахман аль-Кемаль.
Она стала произносить фамилию по буквам, но Хартманн перестал писать:
— Он учитель во Фредериксхольмской гимназии?
— Да, как я вам только что сказала.
— И полиция им интересуется?
Нетерпеливый вздох:
— Да. И поэтому я здесь.
Он посмотрел на Скоугор. Она нахмурилась, непонимающе качнула головой.
— Что-то не так? — спросила Кох.
— Нет. Я просто должен проверить… — Он взглянул на нее. — Вы не возражаете, если я попрошу вас на минуту нас оставить? Угощайтесь кофе, пожалуйста.
Он закрыл за ней дверь. Скоугор тоже встала с кресла.
— Что происходит? — спросил Мортен Вебер.
— Я только что пожимал руку участнику нашей программы интеграции, и его звали Рама, — сказал Хартманн. — Во время игры в клубе.
— Что?
Вебер яростно набросился на Скоугор:
— Он встречался с учителем из той гимназии? И ты об этом не знала?
— В списке учителей такого имени не было! Я проверила каждое дело. Если бы я заподозрила что-то неладное, то ни за что бы не пустила Троэльса на ту игру!
— Но он там был! И общался с тем учителем! — воскликнул Вебер.
— Я проверила каждое дело, Мортен!
Хартманн не вмешивался, не желая принимать чью-либо сторону.
— Кто подбирал для тебя личные дела? — спросил Вебер, пытаясь действовать конструктивно.
Скоугор еще кипела, но старалась сдерживаться.
— Один из сотрудников администрации.
Вебер вскинул в отчаянии руки:
— Ну я же говорил тебе!
— Он принес мне папки. Я все проверила. Что еще я должна была сделать? Что?..
Вебер вскочил, заметался по кабинету с воплями:
— Ты должна была сказать мне, Риэ! Могла бы спросить хоть раз. Вместо того чтобы идти напролом и делать все, что взбредет в твою маленькую скудоумную головку…
— Мортен, успокойся, — прервал его Хартманн.
— Успокоиться? Мне успокоиться? — Взбешенный Вебер с красным лицом махнул рукой в сторону двери. — Я двадцать лет проработал в этих коридорах. А потом явилась она, продавщица стирального порошка, провела здесь десять минут и решила, что все знает…
— Мортен! — резкий тон Хартманна заставил Вебера умолкнуть. — Хватит.
— Да, Троэльс. С меня хватит. — Вебер схватил портфель, покидал туда дрожащими руками свои бумаги. — Будем откровенны. Если твоей избирательной кампанией руководят из постели, то извини, это место не для меня…
Хартманн вихрем налетел на него, сжимая кулаки:
— Мне плевать, сколько лет мы работали вместе. Такого я не потерплю. Убирайся. Иди домой.
Вебер сделал именно это. Не произнося больше речей, не бросаясь обвинениями и оскорблениями, он взял портфель и ушел.
Риэ Скоугор молча стояла в стороне. Когда Вебер ушел, тихо сказала:
— Спасибо.
— Но я не прав. Надо было прислушиваться к нему, — сказал Хартманн. — Ты согласна?
— Согласна, — ответила Скоугор.
В машине по дороге из Эстербро Лунд сказала:
— Надо проверить его прошлое. Он не всегда был учителем. Узнайте, что за коттедж у них и что с алиби. — Она вытащила пакет для вещдоков. — Это отправьте в лабораторию. Еще у него есть бутылка с эфиром. Я тут записала марку. Уточните, совпадает ли этот эфир с тем, что обнаружили у девушки.
Майер был раздражен. Как ни странно.
— Почему же мы не стали ждать, когда он вернется домой, имея столько улик? Теперь у него будет время замести следы.
У нее зазвонил телефон. Хартманн уже был в списке ее контактов, она увидела, что это он. Сунула мобильник Майеру:
— Поговорите вы с ним. Это наш герой с плакатов. Наверное, опять чем-то недоволен.
— И он не единственный, Лунд. Во сколько ваш рейс завтра? Подбросить в аэропорт?
Время вечерней сказки. Пернилле читала, а мальчики лежали на кроватях в пижамах, укрытые мягкими одеялами по грудь. Когда она закрыла книжку, Антон спросил:
— А Нанна сейчас в гробу?
Пернилле кивнула, попыталась улыбнуться.
— Она теперь станет ангелом?
После долгого молчания:
— Да.
Их ясные глазенки смотрели на нее озадаченно.
— Завтра мы попрощаемся с Нанной. Потом…
— В школе ребята говорят, что ее…
Ноги Антона заерзали под одеялом.
— Что?
— Что ее убили…
Эмиль добавил:
— И что был какой-то человек, который делал с ней что-то нехорошее.
— Кто это говорит?
— Ребята из нашего класса.
Она взяла их за руки, нежно сжала маленькие пальчики, заглянула в пытливые глаза. А что им сказать, так и не смогла придумать.
Через пять минут она оставила их, притихших и сонных. В конторе чем-то гремел Тайс, она спустилась к нему.
Весь склад был заставлен мебелью, взятыми напрокат столами и стульями. Он разбирал их, переносил, беря в одну руку столько, сколько другой мужчина не унес бы и в двух.
— Мальчики ждали тебя, хотели пожелать спокойной ночи.
Он взвалил на себя стол:
— Нужно закончить с этим.
— В школе им говорят разное.
Тайс не отвечал. Пернилле сжала рукой горло:
— Я сказала, что это было чудовище из сказки.
Тайс перенес еще один стол, потом взялся за складные стулья.
— Тайс, я не уверена, что нам стоит вести мальчиков на похороны. Мне кажется…
Он не слушал, не смотрел на нее.
— Они, конечно, должны попрощаться, я знаю. Но там будет столько народу…
Коробка с одноразовой посудой, вторая… Он утер потный лоб…
— Я не знаю, как мы с тобой…
Он переставил справа налево стол, который минуту назад передвинул слева направо.
— Ты не мог бы прекратить это делать?
Он опустил стол, выпрямился, молча глядя на нее.
В кармане рубашки в синюю клетку звякнул телефон. Бирк-Ларсен отвернулся, принимая звонок.
— Завтра я смогу узнать больше, — сказал в трубку Вагн Скербек. — Сегодня от жены Янника не было никаких новостей.
— Хорошо.
— Я нужен тебе сегодня вечером?
— Нет. До завтра.
Когда он дал отбой и огляделся, в гараже было пусто. Он еще успел заметить, как по верхним ступеням лестницы в квартиру поднимается Пернилле. Затем вернулся к стульям и столам.
Марк был оживлен. Как будто перед ним замаячила надежда.
— Значит, мы не едем…
— Мы едем, — стояла на своем Лунд. — Бенгт запланировал на завтра вечеринку в честь новоселья.
Ее мать гладила. Сама Лунд собирала вещи, втискивала их в раскрытый чемодан, давила, сжимала, готовая сесть на них сверху, если будет нужно.
— А что, если…
— Марк! Не может быть никаких «если»! Завтра мы уезжаем. И бабушка поедет с нами на несколько дней. И никаких «если»!
Зазвонил телефон. Бенгт, встревоженный.
— У нас все прекрасно, — сказала ему Лунд. — Все под контролем. Завтра вечером увидимся. Мы уже почти закончили сборы… — Она прикрыла динамик телефона рукой, шепотом велела Марку: — Складывай свои вещи!
Потом ее отвлек звонок в дверь. Вибеке пошла открывать. Лунд повернулась посмотреть, кто там. В прихожей стоял Троэльс Хартманн в черном пальто и выглядел как политик с головы до ног.
Бенгт произнес что-то, она не расслышала.
— Конечно же я слушаю, — сказала Лунд.
Она ушла с телефоном в другую комнату и оттуда наблюдала за тем, как Вибеке и Хартманн складывают только что выглаженную скатерть для нового дома в Швеции.
Новая жизнь.
— Бенгт, — сказала Лунд, — извини, мне нужно идти.
Когда она вошла, Вибеке спрашивала Хартманна:
— Так вы следователь?
— Нет, — сказал Хартманн, держа уголок длинной белой скатерти.
— Вы ни разу в жизни не складывали скатерть, — заявила Вибеке, качая головой. — Это сразу видно. Смотрите…
— Мама, я думаю, у Троэльса Хартманна нет на это времени.
Вибеке от удивления открыла рот:
— Хартманн? — Она оглядела его сверху вниз. — На портретах вы совсем другой.
В кухне, куда они ушли, чтобы поговорить, он разочарованно воскликнул:
— Вы обещали держать меня в курсе!
— Я не давала таких обещаний.
Она положила на тарелку кусок хлеба, намазала его маслом, положила сверху сыр и с аппетитом стала жевать бутерброд.
— Сейчас ваши подозрения пали на одного из учителей. Почему я узнаю об этом последним и узнаю не от вас?
С полным ртом она спросила его:
— Почему вы скрыли от нас личное дело Кемаля? Где сотрудничество и содействие?
Он без слов замотал головой.
— Мы просили информацию обо всех учителях, Хартманн. Почему это не было сделано?
— Я в первый раз об этом слышу, поверьте!
— Как так могло получиться? Вы же там босс, правильно?
Она закончила ужин, поставила тарелку в раковину, включила воду.
— Да, понимаю, некрасивая ситуация. Что вы хотите от меня?
Приподняв бровь, она посмотрела на него, потом взялась за полотенце, чтобы вытереть посуду.
— Сотрудничества.
— Я стараюсь! Я понятия не имею, почему вы не получили то дело. — Потом, уже тише: — Не знаю, но у нас что-то происходит. В моем штабе что-то… или кто-то…
Лунд стало интересно:
— Да?
— Никаких точных данных у меня нет, — признал Хартманн. — Но кто-то шпионит за нами, подглядывает. Да, это выборы. И мы готовы к тому, что полетит грязь, но… — Он посмотрел на нее внимательно. — Если кто-то проник в нашу компьютерную систему, это же преступление.
— Если…
— Я подозреваю что-то в этом роде. Вы могли бы заняться…
— Я занимаюсь делами об убийстве, — перебила его Лунд. — И сейчас я пытаюсь узнать, кто изнасиловал и убил молодую девушку. Офисные проблемы — не мой профиль. И мне нужно личное дело учителя по фамилии Кемаль.
— Ладно. — Он был зол. И в отчаянии. — Я раздобуду его для вас. Должен же быть дубликат. Где-то.
— Чем он вам так важен, этот Кемаль? — спросила она.
— Он — одна из ролевых моделей в нашей программе интеграции. Помогает молодым иммигрантам, которые попали в беду. У нас есть партийные архивы, там вся эта информация хранится. Он…
— Значит, если преступник он, ваша репутация пострадает. В этом все дело?
Хартманн посмотрел на нее с неприязнью.
— Если он это сделал, то ваше избрание под вопросом. — Она взяла с блюда яблоко, передумала, вскрыла упаковку с чипсами. — Вы потеряете голоса.
— Вы невысокого мнения обо мне, как я посмотрю.
Лунд протянула ему чипсы.
— Если он убийца, то говорить не о чем, — сказал Хартманн. — Никто в моем штабе не будет стоять у вас на пути. Я просто хочу знать.
— И это все?
Лицо Хартманна немного разгладилось.
— Да, больше мне ничего от вас це надо. Ваша очередь.
Она засмеялась:
— Это что, игра? Мне нечего вам сказать. Кемаль — одна из линий расследования. Есть ряд вопросов, на которые мы ищем ответы. Где он был…
— Ладно. Я распоряжусь, чтобы его отстранили от работы.
— Вы не можете этого сделать. У нас нет достаточных оснований для его ареста.
Лунд достала из холодильника бутылку молока, открыла, понюхала, налила себе стакан.
— Его рано отстранять, — повторила Лунд. — Я знаю, вы хотите услышать от меня «да» или «нет». Но я еще не знаю.
— Когда?
Лунд пожала плечами:
— Завтра я передаю дело своему коллеге.
— Ему можно доверять?
— В отличие от меня?
— В отличие от вас.
Она подняла стакан молока, словно говорила тост:
— Ему можно доверять. И он вам очень понравится.
Одиннадцать вечера. В кабинете Хартманна в голубом сиянии гостиничной вывески его ждала Риэ Скоугор. Ей хватило одного взгляда.
— Все так плохо?
Он швырнул пальто на стол:
— Точно не знаю. Лунд не говорит ничего конкретного. Возможно, они считают, что это он. Она просто не хочет говорить.
Скоугор посмотрела на экран своего ноутбука:
— Фотографии, которые были сделаны в клубе, уже пошли в печать. Я не могу это остановить. Но никто же не знает, что учителя подозревают, как и ты не знал, когда пожимал ему руку.
— Кто спрятал его личное дело?
— Еще выясняю.
Она бросила на стол пачку пилотных рекламных плакатов: смуглые лица рядом с белокожими, улыбаются, все вместе.
— В следующем раунде кампании мы планировали сделать акцент на интеграции. Мы уже много говорили о нашей программе и о ролевых моделях. Придется все изменить, мы выберем другую тему, перестанем использовать эти термины. И будем продвигать остальные аспекты кампании, когда все стихнет.
— Завтрашние дебаты…
— Я отменю их. А иначе это будет шикарный подарок Бремеру. Сейчас сделаю пару звонков.
Скоугор отошла к своему столу, сняла трубку.
— Нет. — Хартманн смотрел на нее. Она продолжала набирать номер. Он приблизился, положил трубку на рычаг. — Я сказал «нет». Дебаты состоятся.
— Троэльс…
— Это всего лишь один человек. И пока он только подозреваемый, ему еще даже не предъявили обвинение. Даже если он в самом деле преступник, это ничего не говорит о других ролевых моделях нашей программы. Они столько трудились, столько всего сделали. Я не позволю, чтобы их оклеветали.
— Прекрасные слова! — крикнула она в ответ. — Надеюсь, они помогут тебе, когда мы проиграем.
— Это не слова, это мои убеждения. Я должен делать то, во что верю…
— Мы должны победить, Троэльс. А иначе кому какое дело, во что ты веришь.
Он был в бешенстве. И жалел, что не выплеснул хотя бы часть эмоций на Лунд, пока та наблюдала за ним огромными сияющими глазами, жуя бутерброд и прихлебывая молоко.
— Мы в долгу перед ними. Они днями и ночами возятся с этими подростками, решают проблемы, душу вкладывают. Работают так, как тебе и не снилось. И мне тоже. — Он отыскал на столе подшивку, бросил ей. — Наша программа эффективна! У нас есть статистика. Есть доказательства.
— Пресса… — начала она.
— К черту всю эту прессу!
— Они растопчут нас, если это сделал он! — Она встала, подошла к нему, обняла. — Они уничтожат тебя. Как уничтожили твоего отца. Это политика, Троэльс. Оставь красивые слова для речей. Если мне придется залезть в грязь, чтобы посадить тебя в кресло мэра, я залезу в грязь. Это моя работа, за которую ты мне платишь.
Хартманн отвернулся, посмотрел за окно, в ночь.
Ее рука коснулась его волос.
— Поедем ко мне, Троэльс. Там мы обо всем поговорим.
Краткое молчание повисло между ними. Миг нерешительности, миг сомнения.
Потом Хартманн поцеловал ее в лоб:
— Тут не о чем говорить. Мы будем действовать, как запланировали. Все как решили: плакаты, дебаты, программа интеграции, ролевые модели. Ничего не меняем.
Ее глаза были закрыты, пальцы сжимали бледные виски.
— Тот чиновник, что принес тебе личные дела учителей… — произнес Хартманн, собираясь уходить.
— Да?
— Найди окно в моем расписании. Завтра. Хочу поговорить с ним.
Суббота, 8 ноября
Лунд прикалывала к доске фотографии Кемаля и слушала Майера, который зачитывал то, что сумел узнать. В кабинете десяток сотрудников отдела, Букард во главе стола, на ногах.
— Родился в Сирии, в Дамаске. Семья бежала из страны, когда ему было двенадцать лет. Его отец — имам, часто посещает копенгагенскую мечеть.
Майер оглядел присутствующих.
— По-видимому, связи с родней Кемаль не поддерживает. С их точки зрения, он слишком западный — жена-датчанка, нерелигиозен. После школы и службы в армии стал профессиональным военным.
На фотографии — Кемаль в синем берете, с широкой улыбкой на лице.
— Потом поступил в университет, получил диплом. Работает школьным учителем семь лет. Два года назад женился на коллеге. В гимназии пользуется популярностью. Уважаем…
Букард перебил его, нахмурившись:
— Не выглядит он как человек…
— Он уже был обвинен в домогательстве, — сказала Лунд. — Правда, тогда никто не поверил в его вину.
Шеф по-прежнему сомневался.
— Что говорит девушка? — спросил он.
— Мы не можем с ней связаться. Она путешествует где-то в Азии.
Майер поднял для всеобщего обозрения пакет с пластиковым хомутом:
— Лунд нашла это в квартире Кемаля. Точно такой же хомут использовал убийца девушки.
— И у вас еще эфир, как я понимаю, — добавил Букард. Он почесал круглую голову. — Эти хомуты очень распространены, ими многие пользуются. Эфир… Не знаю. Мне кажется, этого недостаточно.
— Мы проверяем его алиби, — сказала Лунд. Она вскрыла один из пачки запечатанных конвертов. Фотографии Нанны. — Эти снимки нужно показать во всех гостиницах города. Она бывала как минимум в одной из них.
— За Кемалем установить наблюдение, — решил Букард. — Так, чтобы мы знали, чем он занят. Но поделикатнее. Сегодня похороны, не надо лишний раз тревожить семью. — Шеф обвел глазами-бусинами стол с фотоснимками. — Им и так нелегко, не будем усугублять.
Через двадцать минут Лунд и Майер уже беседовали со Стефаном Петерсеном — приземистым сантехником на пенсии, у которого тоже был дачный домик на окраине Драгёра.
— У меня двенадцатый номер. А у него четырнадцатый. Вот через годик отстроимся, и можно будет жить здесь безвыездно, — поделился он гордостью за свою собственность. — С соседями, правда, не повезло. Но все равно это отличное место.
Майер спросил:
— Что было в пятницу? Вы видели, как приехали Кемаль с женой?
— О да. — Внимание Петерсена было целиком направлено на Майера. Он предпочитал говорить с мужчиной. — Часов в восемь или девять, я думаю. А потом я еще кое-что видел. — Он был весьма доволен собой. — Это потому, что я курю сигариллы. — Петерсен вытащил пачку маленьких сигар. — Вы не против, если я закурю?
— Еще как против, — рявкнул на него Майер. — Уберите это. Что вы видели?
— Курите, если хотите, — сказала Лунд, вынула из сумочки зажигалку и щелкнула ею, поднося к Петерсену.
Толстяк-сантехник ухмыльнулся и закурил.
— Вот я и говорю… Я курильщик. Но моя хозяйка в доме не разрешает курить. Потому-то я и сижу в своем патио. И в дождь, и в снег. У меня там навес сделан.
Лунд улыбнулась ему.
— Араб вышел из дома. И уехал.
— Вы имеете в виду Кемаля?
Он удивленно посмотрел на Майера, взглядом спрашивая, уж не тупая ли эта дамочка.
— В котором часу это было? — спросила Лунд.
Он задумался, выпустил облако вонючего дыма.
— После сигариллы я посмотрел прогноз погоды, значит было где-то полдесятого.
— Вы заметили, когда его машина вернулась?
— Я не сижу на улице всю ночь. Но на следующее утро машина была на месте.
Она поднялась, пожала его руку, поблагодарила.
Когда сантехник ушел, Майер стал вышагивать по кабинету, словно показывая, что это его кабинет.
Лунд прислонилась к стене и молча наблюдала за ним.
— Зачем жена Кемаля солгала о том, где находился муж? — наконец нарушила она молчание.
— Давайте узнаем у него.
— Подождем, пока похороны не закончатся.
— Зачем? Или хотите, чтобы я позвонил Хартманну и попросил у него разрешения?
В двери возник Букард.
— Лунд, — буркнул он, ткнув пальцем в сторону своего кабинета.
— А что насчет меня? — спросил Майер.
— Что насчет вас?
Лунд пошла за Букардом, довольная, что есть повод сбежать от дыма сигариллы.
— Ответ «нет», — сказала она еще до того, как Букард успел вымолвить слово.
— Послушай меня…
— Я готова помогать вам по электронной почте. Или по телефону. Могу даже прилететь разок ненадолго.
— Дай же мне сказать, — взмолился шеф. — Я не об этом. Ты проверяла отца?
— Конечно проверяла.
— Что нашла?
Она свела брови, вспоминая:
— Ну, в общем, ничего интересного. Мелкие правонарушения: воровство по мелочи, драки в баре. И все это было двадцать лет назад. А что?
Букард налил себе воды. Выглядел он старым и больным.
— Мне позвонил один пенсионер — бывший главный инспектор отдела. Видать, скучает на пенсии и от нечего делать читает газеты. — Он передал ей записку. — Так вот, он утверждает, будто Бирк-Ларсен был опасен. По-настоящему опасен.
— Что-нибудь связанное с сексуальным насилием?
— Такого он не слышал. Но говорит, что мы и половины об этом парне не знаем.
— И что из этого? Мы проверяли, у него твердое алиби. Это не мог быть он.
— Ты уверена?
«Уверена». Да, все хотели быть уверенными. И никто не был. Потому что люди врут — другим, а порой и себе самим. Даже она.
— Я уверена, — сказала она.
По кухне гонялись друг за другом мальчики с машинками, подаренными Вагном Скербеком. Тайс Бирк-Ларсен — в черном костюме, выглаженной белой рубашке, черном галстуке — говорил по телефону. О термосах и столиках, о бутербродах и напитках.
Антон споткнулся, столкнул на пол вазу. Последний букет из цветов Нанны. Розовые розы, от которых остались почти одни стебли. Оба брата тут же замерли, встали бок о бок с опущенными головами и ждали, когда разразится гроза.
— Идите в гараж и ждите там, — велел Бирк-Ларсен. Не строго.
— Я не хотел… — начал оправдываться мальчик.
— Идите и ждите в гараже! — На стуле лежала их одежда. — И не забудьте свои куртки.
Когда они ушли, стали слышны новости по радио. И самое первое сообщение было об отпевании Нанны в церкви Святого Иоанна. Как будто теперь она принадлежала им всем, а не своим родным, с которыми она сидела за этим столом, в ярком свете дня, думая, что так будет всегда.
— Очень многие пришли туда, чтобы почтить память Нанны, — говорил диктор. — Перед церковью…
Он выключил радио. Постарался утихомирить свои мысли. Позвал:
— Детка?
Слово из прошлого. Так он звал ее с той еще поры, когда она была веселой, безбашенной девчонкой, жаждущей острых ощущений. Мечтала выглянуть в реальный грубый мир, за пределы среднего класса, которому принадлежала ее семья.
Он отчетливо помнил ее. И себя тоже. Бандит, вор. Законченный негодяй. Тогда он начал уставать от такой жизни, стал искать опору. Захотел сам быть для кого-то опорой.
— Детка?
С первого взгляда он знал: он хочет быть опорой для нее. И она спасла его. Взамен… Семья, дом, маленькое, но свое дело, созданное с нуля, с его именем на логотипе. Казалось, что это много. Он и не надеялся, что сможет дать ей столько.
Она не отвечала. Он зашел в спальню. Пернилле сидела на кровати голая, сгорбившись. На ее левом плече, по-прежнему яркая и синяя, как в самый первый день, горела вытатуированная роза. Он помнил, как она отправилась в хипповое заведение в Христиании. Они тогда баловались травкой, а он еще и приторговывал, хотя скрывал это от нее. Татуировкой Пернилле хотела сказать ему: «Теперь я твоя. Часть твоей жизни, часть тебя». Он возненавидел синюю розу сразу и навсегда и никогда не говорил ей об этом. То, что ему было нужно от нее, она принимала за данность и не ценила: ее порядочность, ее честность, ее прямота. Ее бесконечная способность любить его — любить слепо и необъяснимо.
— Нам пора.
На кровати вместе с нижнем бельем лежало черное платье. Рядом черная сумка, черные колготки.
— Я не могу решить, что надеть.
Бирк-Ларсен уставился на одежду, разложенную на кровати.
— Я знаю… — начала она.
Ее голос сорвался, покатились по щекам слезы. Он слышал свой немой крик.
— Это не имеет значения, да, Тайс? Все это не имеет значения. — Как что-то чужое, она ощупала свои каштановые волосы. — Я не могу. Я не могу туда ехать.
Он изо всех сил старался придумать, что сказать.
— Может быть, Лотта тебе поможет.
Она не слышала. Взгляд Пернилле был прикован к зеркалу: в нем — обнаженная женщина среднего возраста, с начинающим дрябнуть телом, отвисшими грудями. С животом, растянутым детьми. Плата за материнство, как и должно быть.
— Не забудь про цветы… — прошептала она.
— Не забуду. Мы справимся.
Бирк-Ларсен нагнулся, поднял черное платье, протянул ей.
— Мы справимся с этим, — повторил он.
Внизу Вагн Скербек возился с мальчишками — на этот раз не в красном комбинезоне, а в черном свитере, черных джинсах. И с серебряной цепью на шее.
— Антон, это всего лишь ваза, не волнуйся ты так.
Бирк-Ларсен услышал эти слова, когда пробирался между круглыми столами и складными стульями, оглядывал приготовленную посуду, закуски на подносах, затянутых фольгой.
— Вот я однажды бутылку разбил, — говорил Скербек. — Я вообще делал много глупостей. А кто их не делает?
— Давайте садиться в машину, — велел Бирк-Ларсен. — Пора ехать.
Скербек посмотрел на него:
— А как же Пернилле?
— Она поедет с сестрой.
— Мама не едет с нами? — спросил Антон, забираясь в машину.
— Они с Лоттой нас догонят.
Скербек сказал:
— Тайс, я тут думал… Та женщина в гимназии. Наверное, не стоит нам говорить с ней.
— Почему?
Скербек подбирал слова:
— На тебя и так много свалилось… А она, может, вообще ничего толком не знает… Только сплетни.
— Вчера ты говорил совсем другое.
— Да, просто…
Бирк-Ларсен насупился, посмотрел на Скербека сверху вниз — тот был ниже. И слабее. Их отношения всегда были такими, давным-давно их выстроила грубая сила и кулаки.
Направив палец в лицо Скербека, Бирк-Ларсен отчеканил:
— Я хочу знать.
Чиновник городской администрации Олав Кристенсен сидел в кабинете Хартманна и разглядывал плакаты — о программе интеграции, о ролевых моделях, о будущем.
В свои двадцать восемь он выглядел гораздо моложе. Свежее, открытое лицо. Примерный мальчик.
Было заметно, что он вспотел.
— У нас возникла небольшая проблема, — сказал Хартманн. — С личными делами учителей, которые вы для нас подбирали.
Недоуменная улыбка.
— А что с ними не так?
— Одного дела не хватает.
Помолчав несколько секунд, Кристенсен выдвинул предположение:
— Потерялось?
— Не очень хорошо получилось, а, Олав? Как у нас построена работа? Мы просим, вы приносите. — Хартманн не спускал с него взгляда. — Так ведь мы работаем?
Кристенсен молчал.
— Вы не собираетесь отвечать?
— Может… дело затерялось, когда мы перевозили архив.
— Может?
— Да, так я сказал.
— Это ратуша. Документы здесь хранятся сотни лет! Хранятся в сейфах под замками.
Хартманн ждал, что скажет Кристенсен, и тот наконец выдавил:
— Да.
— Мы уточняли у архивной службы, — вступила Скоугор. — Ни один сейф при перевозке архивов не был потерян. И нет ни одного рапорта об утраченных документах.
— Тогда, может быть, кто-то ошибся, раскладывая дела по папкам.
Так как Хартманн и Скоугор молчали, Кристенсену пришлось продолжать:
— У нас проходят практику студенты… Стажеры. Мне очень жаль, от ошибок никто не застрахован.
Хартманн встал, отошел к окну, посмотрел на улицу.
— Забавно, что эти стажеры потеряли именно ту папку, которая нам нужна. Ту, которая нужна полиции. Теперь полицейские считают, будто это я скрыл от них документы. Они считают, будто мне есть что скрывать.
Кристенсен слушал и кивал.
— Я разузнаю, что произошло, и сообщу вам.
— Не нужно, — сказал Хартманн. — Не утруждайте себя. — Он подошел вплотную к молодому чиновнику и произнес: — Вот как мы поступим: в понедельник проведем официальное расследование. Чтобы четко выяснить, кто виноват.
— Расследование?
Кролик в свете фар. Олень под прицелом.
— Но если папка сама вернется на место чудесным образом, — добавил Хартманн, — то, конечно, никакого расследования не понадобится.
— Простите, но мне больше нечего сказать.
— Отлично. Тогда у нас больше нет вопросов.
Кристенсен ушел.
— Я вспомнил его, — сказал Хартманн. — Он участвовал в конкурсе на должность директора школы в прошлом году. Самонадеянный юнец. Я отсеял его на первом этапе. И вот теперь он мстит.
— Ты думаешь, он работает на Бремера?
— Не знаю. Да это и неважно. Главное то, что у него есть доступ в нашу сеть. Пусть все сменят пароли. Давай будем бдительнее.
Хартманн заглянул в помещение штаба.
— Где, черт возьми, Мортен? Знаю, вчера я погорячился, но…
— Он позвонил и сказал, что заболел. У него большие проблемы со здоровьем, Троэльс. Эта работа не для него.
— У него диабет. Ему то хуже, то лучше. Иногда у него бывают перепады настроения, но к этому вполне можно приспособиться.
Она села на край дивана.
— Я пришла сюда пять месяцев назад. Сколько работал на тебя Мортен?
Ему пришлось задуматься.
— Если не считать перерывы… Не помню. Он всегда был со мной.
— А сколько времени тебя считают конкурентом Бремера?
Амбиций ей было не занимать. Но амбиции — это хорошо, без них не бывает свершений.
Она коснулась его щеки.
— Мы справимся и без Мортена, — сказала Риэ Скоугор. — Не нервничай.
На улице было ясно и холодно. Резкое зимнее солнце не грело. Вокруг суматоха выходного дня: люди ходили по магазинам, семьи прогуливались с детьми.
Олав Кристенсен остановился на площади и позвонил.
— Верните мне ту папку, — сказал он.
В городской администрации все менялось. Никто не мог точно сказать, что будет завтра. В трубке тишина.
— Вы слышите?
Он сердился, хотя понимал, что ведет себя неправильно. Но поделать ничего не мог. Хартманн не дурак. И не наивный добряк. Кристенсен видел сегодня его глаза с очень близкого расстояния.
Расследование!
Документы в архиве все до одного подписаны, учтены, пересчитаны, разложены. Если кто-то берет документ, об этом делается запись. Хартманну двух часов хватит, чтобы узнать: все личные дела по той гимназии, включая дело Кемаля, были выданы ему, Олаву Кристенсену. И ничего не придумать, никак не оправдаться. В один момент его карьера полетит к черту.
По-прежнему из телефона ни звука.
— Послушайте, вы! Я оказал вам большую услугу! — Мальчик, шагающий мимо с парой красных надувных шаров, испуганно вздрогнул от его крика. — Теперь мне нужна ваша помощь. Я говорил, что не стану молчать, если…
А это было совсем уж глупо. Последняя фраза слишком похожа на угрозу. Олав Кристенсен отлично понимал, с кем имеет дело. Такому человеку не угрожают.
— Послушайте… Я только хочу сказать…
Ни слова, ни звука. Не стало слышно даже его медленного ритмичного дыхания.
— Алло? Алло?
Коричневый кирпичный шпиль пронзал бледно-голубое небо. Мелодично били колокола. Перед церковью толпы людей, репортеры, фотографы.
Лунд думала об убийстве. О том, как его раскрыть, как вести расследование.
Что, если он тоже здесь? Тот человек, который держал Нанну взаперти, насиловал ее, бил, мучил девушку часами? Криминалисты что-то начинали нащупывать. Мыло на ее коже было свежим и не таким, как у нее дома. Под ногтями нашли следы крови и порезы — тот, кто стриг ей ногти, делал это неуклюже или торопливо. Сколько объяснений могло тут быть? Только одно. Он где-то искупал ее, отмыл ее измученное тело и окровавленную кожу, подрезал ей ногти, пока она боролась с ним. А потом выпустил в ночной лес, босую, в тонкой майке. Чтобы она бежала, пока…
«Кошки-мышки».
Так сказал Майер, а Майер не глуп.
Да, это была игра. Игра за гранью реальности. Когда он запер ее в багажнике машины Троэльса Хартманна и столкнул, живую и вопящую, в тот забытый всеми канал, он смотрел и наслаждался. Как другой человек мог бы наслаждаться фильмом. Или видом аварии.
Или похоронами.
Дикая, безумная игра.
Какой он?
Обыкновенный. Преступники тоже относятся к роду человеческому, они не отмечены особыми шрамами или физическим уродством, не отделены от своих жертв стеной. Попутчик в автобусе. Незнакомец в магазине, который здоровается с вами каждое утро.
Или школьный учитель, который приходит в одну и ту же школу день за днем и в мире, где царит равнодушие, впечатляет всех своей честностью и примечателен лишь своей несомненной порядочностью.
Лунд огляделась, ее лучистые глаза, как всегда, были в постоянном поиске. Она смотрела и думала.
Для чудовищных поступков совсем не нужны чудовища. Причину их надо искать в обыденном и ничем не примечательном. Зияющие прорехи в материи общества, которое изо всех сил старается стать единым. Раны на теле города, кровоточащие и болезненные.
Входя в церковь, она вглядывалась в море лиц вокруг себя; нашла место в тени под колонной, села. Отсюда можно будет наблюдать за всеми незамеченной.
С хрипом и свистом грянул орган. Лунд смутно припоминала эту мелодию, в голове вертелись обрывки рождественского гимна.
Лунд не пела.
Лиза Расмуссен по другую сторону от прохода не пела.
Мужчина из гаража, правая рука Бирк-Ларсена, Вагн Скербек, с лицом, залитым слезами, прижимающий к груди черную шапку, не пел.
Учитель, известный всем под именем Рама, сидящий в одном ряду со своими учениками, не пел.
На передней скамье, возле белого гроба, Пернилле и Тайс Бирк-Ларсен не пели. Они сидели рядом со своими сыновьями как потерянные, словно все вокруг — церковь, люди, музыка и прежде всего сверкающий белый гроб перед ними — было миражом, а не реальностью.
Священник — худой мужчина с морщинистым печальным лицом, в черной сутане с белой вставкой-воротником — вышел из-за алтаря, глянул на гроб под розовым венком, медленно обвел взглядом молчаливые ряды. Заговорил звенящим, громким театральным голосом:
— Сегодня мы прощаемся с юной девушкой. Она уходит от нас слишком рано.
Спрятанная тенью, Лунд смотрела на родителей. Пернилле утирала глаза. Ее муж, сильный, грубый человек, похожий на старого седого медведя, сидел с неподвижным лицом, уперев взгляд в каменный пол.
— Это несправедливо, — говорил священник. — Это невозможно понять.
Лунд тряхнула головой. Нет. Неправильно. Это нужно понять.
— И мы задаемся вопросом — почему? Почему так случилось?
Кемаль — Рама, про себя она продолжала называть его этим именем, — сидел в третьем ряду в черном костюме и белой рубашке. Темные волосы коротко подстрижены.
— Мы начинаем сомневаться в нашей вере, вере друг в друга.
Лунд глубоко вздохнула, закрыла глаза.
— И мы спрашиваем себя — как пережить это?
Эту ужасную, обманчивую фразу она ненавидела всей душой. Невозможно такое пережить. Люди надеются похоронить свое горе, выплакать его, но оно остается с ними навсегда. Им придется нести этот крест через всю жизнь. И нет спасения от кошмара утраты.
— Христианство — это учение о мире, смирении и всепрощении. Но простить иногда нелегко.
Лунд кивнула, подумала: а вот теперь в точку.
Голос священника возвысился, в нем зазвучали нотки воодушевления:
— Но когда мы все-таки простим, прошлое перестанет управлять нами и мы сможем жить свободно.
Лунд смотрела на этого человека, на его черную сутану, на белый воротник и думала. Что, если бы в ту холодную, мрачную ночь он тоже оказался на берегу канала? Если бы видел, как воет от горя Тайс Бирк-Ларсен? Как мертвые ноги Нанны вываливаются из багажника с потоком грязной вонючей воды и как между ними вьются черные петли угрей?
Простил бы он тогда? Смог бы?
Снова заиграл орган. Она машинально отмечала про себя, кто поет, а кто нет. Потом Сара Лунд вышла из церкви.
Они знали, что учитель будет на похоронах. Поэтому Майер отправился к нему домой поговорить с его женой.
Была середина дня, а она ходила в безразмерной белой сорочке и черной кофте поверх. Майеру не потребовалось много времени, чтобы завести разговор о давнишнем обвинении Кемаля в домогательстве.
— Это старая дурацкая история, — сказала женщина. — Тут даже не о чем говорить.
— Ректор Кох написала отчет.
— Девчонка все придумала. Она сама в этом созналась.
— Мы разговаривали с вашим соседом по даче в Драгёре. Знаете его — сантехник на пенсии?
Жена Кемаля поморщилась.
— Он видел, как ваш муж куда-то уехал в пятницу вечером, примерно в половине девятого.
— Он ненавидит нас. Правда, нашей газонокосилкой пользоваться не гнушается, только потом ее назад не допросишься.
Майер спрашивал себя: что сейчас сделала бы Лунд?
— Ваш муж действительно уезжал?
— Да. Ездил на заправку.
— А когда вернулся?
— Думаю, минут через пятнадцать. Я легла спать, когда его еще не было. Очень устала.
— Могу себе представить. Когда вы снова увидели его?
— Часа в три ночи. Я проснулась. Он лежал рядом.
Майер вспомнил о долгих паузах Лунд. О ее неотступном взгляде.
Он снял свою куртку. Женщина не могла отвести глаз от кобуры с пистолетом на его бедре.
— То есть вы не видели мужа с половины десятого вечера до трех утра?
— Не видела. Но я уверена, что он был дома. Он любит почитать вечером или посмотреть телевизор. — Она улыбнулась ему. — У вас есть жена?
— Да.
— Разве вы не знаете, когда она дома? Разве не чувствуете?
Майер не ответил, продолжая задавать вопросы:
— Вы провели на даче все выходные? Потому что в квартире циклевали полы?
— Все верно. С этими строителями столько хлопот.
Он поднялся, прошелся по комнате, осмотрел материалы, сложенные вдоль стен.
— Почему?
— Они не пришли. Раме пришлось самому заниматься полами в субботу. А в воскресенье он клал плитку в ванной.
— Значит, его не было с вами всю субботу и все воскресенье? Он уезжал рано утром?
Она запахнула на себе кофту, словно прячась в нее.
— По-моему, вам лучше уйти.
— Его не было с шести утра до восьми вечера?
Женщина встала, рассерженная:
— Зачем вы задаете все эти вопросы, если не верите ни одному моему слову? Прошу вас, уходите.
Майер надел куртку, сказал:
— Хорошо.
— Прости нам грехи наши…
Пернилле едва понимала молитву, которую слышала и которую повторяла с самого детства.
— …как и мы прощаем должникам нашим…
Она и не видела почти ничего, только белое блестящее дерево в окружении цветов и записочек.
Гроб, который скрывал в себе правду. Внутри…
— …и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Антон потянул ее за рукав, спросил чистым юным голоском:
— Почему папа не сложил ладони вместе?
— Во веки веков…
— Тс-с, — сказала она, прижав к губам палец.
— А ты почему не сложила? — спросил Эмиль, глядя на ее руки.
Мальчики были в своих лучших воскресных костюмах, они стояли, послушно сжимая пальчики. Ее глаза наполнились слезами, в голове замелькали воспоминания.
— Аминь.
Сначала вернулся звук — тихое, нежное пение органа. Затем фигуры медленно встали вокруг нее, одна за другой. В руках цветы. Лица немы и пусты. Родственники, едва знакомые ей люди, совсем чужие… Дрожащие пальцы опускают на гроб розы.
— Мы тоже ей что-то принесли, — сказал Антон. — Мамочка, мы тоже.
Он встал первым из семьи, последним — Тайс, поднятый на ноги робким прикосновением Антона. Вчетвером они пошли к ней.
К тому, что там было.
Белое дерево и розы. Благоухающий аромат, чтобы скрыть смрад тленья.
Когда семья приблизилась к гробу, мальчики, держась за руки, положили на крышку маленькую карту. Город, с его реками и улицами.
— Что вы придумали? — спросил Тайс с тихой яростью. — Зачем это?
— Это для Нанны, — объяснил Эмиль. — Чтобы она нашла нас, когда будет пролетать мимо.
Четыре человека стояли у гроба — и объединенные, и разделенные чувствами, которым не было названия.
Антон заплакал, спросил:
— Ты злишься, папа?
Нет, он не был злым. В последние годы нет. С тех пор как появились дети и наполнили их жизнь, он почти не злился.
Она знала это, и он тоже. И мальчики — по-своему — догадывались.
— Нет, — сказал Бирк-Ларсен и наклонился, чтобы поцеловать их головы, чтобы обнять их плечики своими крепкими руками, прижать их к себе.
Пернилле больше ничего не замечала. Она видела только гроб. По белому дереву текли соленые ручейки ее слез.
Его ладонь с натруженными шершавыми пальцами сплелась с ее рукой.
— Тайс… — прошептала она.
Пернилле не знала до сих пор, как одно-единственное слово, которое она пыталась выговорить сейчас, могло вобрать в себя столько смысла, столько жизни, и боли, и скорби. Она посмотрела в его широкое грубое лицо и спросила:
— Всё?
Пожатие пальцев, кивок головы.
Они пошли по проходу, мимо рядов скорбящих. Мимо учеников и учителей, мимо соседей и друзей, мимо пытливой женщины из полиции, которая наблюдала за ними мерцающими в тени колонны глазами. Они вышли в серый день, оставив Нанну позади.
Хартманн теперь слушал новости каждый час. Не мог не слушать. Полиция опубликовала еще одно заявление, столь же бессмысленное, как и большинство предыдущих. Они направили все ресурсы на расследование дела. Передали в записи слова брюзгливого старшего инспектора полиции Букарда:
— У нас есть определенные зацепки, но это все, что мы можем сейчас сказать.
Потом пошел прогноз погоды.
В дверь заглянула Риэ Скоугор, сухо сообщила:
— Мой отец хочет поговорить с тобой.
До начала дебатов с Бремером оставался час. Хартманн вытащил из шкафа галстук, примерил его перед зеркалом.
— Занят? — спросил Ким Скоугор, усаживаясь в кресло.
— Для вас всегда есть время.
— Собираешься на телевидение? И будешь говорить об интеграции, об иностранцах и ролевых моделях?
— Все верно.
— Риэ переживает за тебя, Троэльс.
— Да, я знаю.
— Она очень умная женщина. Я говорю так не потому, что она моя дочь. — Он поднялся, подошел к Хартманну и положил руку ему на плечо. — Тебе следует чаще следовать ее советам. Но сейчас выслушай мой совет. Не говори о ролевых моделях своей программы интеграции. Хотя бы сегодня.
— Почему?
Голос Скоугора изменился — стал строгим и нетерпеливым.
— Довольно того, что в деле Бирк-Ларсен фигурирует машина твоего штаба. Дай газетчикам малейший предлог, и они выкопают из архивов все, что может связывать тебя с этими иммигрантами, и швырнут тебе в лицо. Оставь свою любовь к смуглым лицам на потом, когда она будет приносить тебе голоса, а не отбирать.
— Если не об интеграции, о чем же мне говорить?
Скоугор поправил на Хартманне галстук.
— Сегодня сосредоточься на жилищной проблеме. На охране природы.
— Ни за что.
Скоугор больше не улыбался, а это случалось редко.
— Может, ты не понимаешь, но я не прошу тебя, я говорю тебе, что делать. За тобой внимательно наблюдают — и здесь, и в парламенте. Ты будешь делать то, что я скажу.
Хартманн хранил молчание.
— Это в твоих интересах. В интересах общего дела…
— Но…
— Я всего лишь хочу помочь своему будущему зятю. — Он похлопал его по плечу. Этот жест был намеренно снисходительным. — И ты получишь свою награду, Троэльс. Еще до того, как попадешь на небеса.
Хартманн и Риэ Скоугор шагали по коридору в телестудию. То, что начиналось как обсуждение, быстро переросло в жаркий спор.
— Ты знала, что он придет, — говорил он. — Ты все спланировала.
Она взглянула на него как на безумца:
— Нет! Кем ты меня считаешь — Макиавелли? Папа был в ратуше по своим делам, заглянул ко мне, что я должна была делать?
Хартманн не знал, верит ли он ей.
— Но ты согласна с ним?
— Конечно согласна! То, о чем мы с ним говорим, очевидно всем, кроме тебя. Когда перед тобой айсберг, надо править в сторону, а не прямо…
— Мне кажется, что и ты, и твой отец считаете меня своей марионеткой!
Она остановилась, вскинула в отчаянии руки:
— Ты хочешь выиграть выборы или нет? Проигравшим не останется ничего. Все твои прекрасные идеалы превратятся в ничто, когда Поуль Бремер вновь сядет в свое кресло.
— Дело не только в этом.
— Что еще?
К ним приближался продюсер передачи. Скоугор в мгновение ока просияла улыбкой, стала мягкой и очаровательной.
— Не сейчас, Троэльс, — прошипела она, не переставая улыбаться.
Лунд нашла Майера во Дворе Памяти — небольшом зале на первом этаже управления, тихом и уединенном. Посередине памятник — Убивающий Змея, символ добра, борющегося со злом. На одной стене имена ста пятидесяти семи датских полицейских, убитых нацистами. На другой — более короткий список тех, кто погиб, выполняя долг в мирное время.
Он смотрел на этот короткий список, нервно затягиваясь сигаретой.
— Каким он был? — спросила Лунд.
Майер вздрогнул от неожиданности:
— Кто?
— Шульц.
В его глазах обида. И обвинение.
— Вы что, проверяли меня?
— Я просматривала архивы прессы по Хартманну. И просто подумала, что…
Тот случай, который она даже припомнила, произошел четыре года назад. Полицейский, работающий под прикрытием в банде наркодилеров, был убит одним из членов банды. Майер был его партнером. В тот день, когда его убили, Майер остался дома из-за болезни. С тех пор карьера Майера оставляла желать лучшего.
— Он просто сглупил, — сказал Майер. — Пошел в одиночку. Подождал бы день, и нас было бы двое.
Она мотнула головой в сторону стены:
— И там было бы два имени вместо одного на ту дату.
— Может быть, — пожал он плечами. — Не в этом дело.
— А в чем?
— Мы были командой. Мы все делали вместе. Присматривали друг за другом. Так мы договорились. А он нарушил договор.
Она промолчала.
— Да… Вот и я так же: забыл купить вам хот-дог. Извиняюсь.
— Это не одно и то же.
— То же самое.
Он вытащил из кармана наполовину съеденный банан и стал откусывать от него между затяжками сигаретой.
— Нас хочет видеть Букард, — сказала она.
Вернувшись в свой кабинет, они застали там скептически настроенного Букарда, который сидел за столом рядом с пустой упаковкой от чипсов.
— Кемаль уезжает от жены, чтобы встретиться с девушкой, привозит ее в квартиру. Там они ссорятся, — рассуждает Майер.
Лунд говорила по телефону.
— Он связывает ее, накачивает эфиром. И возвращается к жене.
Букард подпер подбородок кулаком и молча смотрел на Майера из-под очков.
— В субботу утром он объявляет, будто рабочие отменили визит. Но на самом деле заказ отменяет сам Кемаль.
Букард хотел что-то сказать.
— Рабочие подтвердили, я проверил, — быстро добавил Майер. — Я сам нашел эту фирму.
С другого конца кабинета донесся раздраженный голос Лунд:
— Времени достаточно, мама. Не паникуй. Я сказала, что приеду. Почему ты не веришь мне?
Закончив разговор, она достала из кармана упаковку «Никотинеля», не сводя глаз с пачки сигарет на столе.
— Итак, — продолжал Майер, — он опять приезжает в квартиру к девушке. Ждет там до темноты. Потом забирает от гимназии машину, приезжает за девушкой и потом едет в лес.
Лунд присела рядом и внимательно слушала.
Майеру явно нравилась его версия.
— В воскресенье он заметает следы, циклюет полы и кладет плитку.
— Я поехала, — сказала Лунд Букарду. — До встречи.
Майер замахал рукой.
— Постойте, постойте! — вскричал он. — Что вам не нравится? Поделитесь секретом с тупицей Яном. Пожалуйста.
Они переглянулись.
— Ну пожалуйста.
— Как он мог угнать машину? — спросила Лунд.
Майер почесал затылок:
— Ну, должно быть, нашел ключи в гимназии в пятницу вечером.
Майер смотрел на Лунд, ожидая реакции, и Букард тоже.
— Я не думаю, что он настолько глуп, — сказала она. — Напротив, он кажется мне очень умным человеком.
— Ну да, — согласился Майер.
— На вашем месте, — сказала она, — я бы не трогала Кемаля до тех пор, пока у вас не будет прямого доказательства. — Она улыбнулась. — Но теперь это ваше дело. — И протянула ему руку. — Спасибо за все. Было очень… — Она подумала над формулировкой. — Очень познавательно.
Он взял ее руку, энергично затряс:
— Можете еще раз повторить?
— Я оставила на столе свой номер. Если…
Он молча смотрел на нее.
— Уверена, вам он не понадобится. Но…
Букард сидел с несчастным видом. Прежде чем он успел вымолвить слово, она пожала и его руку и попрощалась.
Затем покинула здание Управления полиции Копенгагена. Карьера завершена. Работа закончена.
Дело не закрыто.
В такси был телевизор. С Марком по левую руку и Вибеке по правую, Лунд смотрела вечерние новости. Шел сюжет о дебатах Хартманна и Бремера. Все опросы подтверждали, что борьба за городской совет шла между двумя этими политиками. Один неверный шаг мог стоить любому из них игры.
— Мы не купили ни пива, ни бренди, — жаловалась Вибеке.
— У нас в запасе достаточно времени.
— А еще шоколада к кофе.
— В Швеции, я уверена, тоже продают шоколад.
— Но не такой шоколад, как у нас!
Зазвонил ее мобильник. Она посмотрела на номер. Это был оперативник, которого она просила поискать информацию о Тайсе Бирк-Ларсене после подсказки старого инспектора Букарду. Лунд не хотела отвечать. Но все же ответила.
— Почему так долго не брали телефон? — Оперативник казался возбужденным. — Я нашел кое-какие материалы.
— Ага.
— Вы не хотите знать, что в них?
— Передайте их Майеру.
Он переспросил неуверенно:
— Майеру?
— Да. — На экране появилась карта погоды. Лунд выключила телевизор пультом. — Что в них?
— Это дело двадцатилетней давности. Что-то вроде вендетты между торговцами наркотиками. До суда дело не дошло.
Марк ворочался под боком у Лунд, что-то искал, бубнил:
— Я забыл свою кепку. Оставил у бабушки…
— Судя по всему…
— Мам?
— Я куплю тебе новую.
Коп все тянул:
— Это насчет того…
— Мне не нужна шведская кепка.
— Мы не поедем обратно из-за кепки, Марк.
В телефоне было тихо.
— Я слушаю, — сказала Лунд.
— Точно? Так вот, в деле замешан дилер из Христиании, его избили чуть не до смерти. Так и не узнали, кто постарался. Главным подозреваемым был Тайс Бирк-Ларсен. Его допрашивали.
— Марк!
Он возился теперь внизу, почти сполз с сиденья на пол в поисках чего-то еще.
— Я забыл…
— Мне все равно, что ты забыл! — отрезала она. — Мы сегодня улетаем в Швецию.
— Бренди, и пиво, и сигареты, — бормотала с другой стороны мать.
— У Бирк-Ларсена имелся мотив, — сказал коп. — Наркоторговец грозился рассказать что-то. Собирался пообщаться с полицией.
— О чем?
— Неизвестно. После происшествия он замолчал. Похоже, серьезно перепугался. Репутация у Бирк-Ларсена была еще та: жестокий, вспыльчивый. Подождите-ка… Я еще не все прочитал. Тут еще одна папка внизу. — И воскликнул так громко, что она отняла телефон от уха: — Ого!
Марк ерзал и ныл, мать причитала.
— Что там? Что там? — нетерпеливо спрашивала она, пока детектив вчитывался в бумаги.
— Через месяц наши ребята снова навестили того дилера, чтобы проверить, не передумал ли он. Уж очень нужен им был Бирк-Ларсен.
— И?
— И ничего. Они нашли его мертвым. Тут у меня снимки. Господи…
— Что?
— Хуже, чем в первый раз. Парень похож на кусок мяса.
— Понятно, — остановила его Лунд. — Сообщите обо всем Майеру.
— Майер занят.
— Передайте ему, чтобы срочно позвонил мне.
— Хорошо. Пока.
В гараже справлялись поминки. Было тихо, ни речей, ни песен. Только столы, накрытые белыми скатертями, складные стулья, простая еда и вазы с цветами.
Тайс Бирк-Ларсен ходил между столами, кивал, говорил мало. Поглядывал на сыновей, Антона и Эмиля, которым становилось непонятно и скучно. Пернилле тоже обходила гостей, тоже больше слушала, чем говорила. Тихие волны сочувственных голосов, накатывая на измученную душу, притупляли боль.
Работа напоминала о себе. Звонили клиенты. Они же понятия не имели. Вагн Скербек — с печальными глазами, в черном свитере и в черных джинсах — перенес телефон подальше, к двери, и отвечал на звонки.
Кофе и вода, бутерброды и пироги. Бирк-Ларсен бродил по гаражу, словно призрак, следил за тем, чтобы чашки были полны, тарелки не пустовали. Внимательный официант, скупой на слова.
Когда он в очередной раз зашел в контору, где стояла кофеварка, его остановил Вагн Скербек:
— Тайс, мне тут звонили.
— Сегодня никаких дел, Вагн. Я варю кофе.
— Я говорил с женой Янника. С той женщиной из гимназии.
Бирк-Ларсен отставил наполовину наполненную чашку на стол и отошел в тень, чтобы их не увидели гости.
— Сейчас не время…
— Как раз сейчас… — настаивал Скербек.
— Я уже сказал тебе. Позже.
— Это важно.
Бирк-Ларсен посмотрел на него. Та же невзрачная бандитская физиономия, которую он знал с детства, только морщин стало больше, а волос меньше. И вид все такой же: чуть испуганный, чуть глуповатый.
— Я же сказал тебе, Вагн. Я варю кофе.
Скербек вызывающе смотрел на него. Даже злобно.
— Он здесь, — сказал он.
Бирк-Ларсен тряхнул головой, потер подбородок, скулу, зачем-то отругал себя за то, что даже в такой день он не сумел как следует побриться. Потом спросил:
— Кто он?
— Тот, кого подозревает полиция. — Темные бегающие глаза Скербека горели. — Он здесь.
И назвал имя. Произнес с брезгливой ненавистью, которую Скербек испытывал ко всем иностранцам.
Через стеклянную перегородку Бирк-Ларсен нашел его взглядом.
Постепенно люди начали расходиться, поминки подходили к концу. Спустя долгое время Бирк-Ларсен вышел из конторы, пересек помещение медленным тяжелым шагом, все еще не зная, какие слова сказать, что сделать.
Пернилле благодарила учителя за венок. Рама, элегантный в черном костюме, с представительным и светским видом, недостижимым для Бирк-Ларсена, сказал:
— Это от всей гимназии. От всех нас, учеников и учителей.
Он посмотрел на Бирк-Ларсена, чего-то ожидая. Каких-то слов.
— Нам нужно еще кофе, — сказал тот.
Пернилле подняла на него глаза, удивленная грубостью мужа:
— Ты хочешь, чтобы я принесла кофе?
Кивок.
Она ушла.
Слова…
— Спасибо, что пригласили нас в свой дом, — произнес учитель.
Бирк-Ларсен смотрел не на него — на стол: чашки, стаканы, тарелки с недоеденным угощением. Закурил сигарету.
— Для ее одноклассников это много значило.
Его голос звучал гладко и мягко, акцент едва заметен. Совсем не так, как у большинства из них. Бормочут что-то нечленораздельное. Чужаки. Иностранцы.
— И для меня тоже, — продолжал Рама.
Он потянулся, чтобы притронуться к его руке. Что-то в глазах Бирк-Ларсена его остановило.
Парки и зоны отдыха. Безопасные технологии и рабочие места в природоохранном деле. Дебаты шли хорошо. Хартманн знал это, как знал и ведущий, это было понятно по тону вопросов, по кивающим головам за камерами. И по скованным ответам Бремера.
— Вы, разумеется, приветствуете все эти идеи, господин мэр?
Вела дебаты женщина, уже знакомая Хартманну, умная и привлекательная.
Кивок величественной седой головы.
— Разумеется. Но давайте поговорим о другом. Об иммиграции, например. О вашей программе интеграции. — Он посмотрел в камеру, затем на Хартманна. — Признайтесь, Троэльс, ведь это всего лишь завлекательная пустышка.
Хартманн напрягся:
— Попробуйте повторить это в ваших гетто.
Добродушный смех.
— Мы построили приличное и доступное жилье для людей, которые прибыли сюда по большей части незваными. Нам показалось, что они были благодарны. Но мы не можем указывать им, где жить.
Хартманн ощутил прилив раздражения.
— Вы создаете условия для социального неравенства…
— Давайте вернемся к вашей программе интеграции и ее ролевым моделям, — не дал ему договорить Бремер. — Вы были прямо-таки очарованы этими людьми. И это была ваша собственная идея. Почему? Почему они были так важны?
— Социальное неравенство…
— Почему мы должны относиться к иммигрантам не так, как к остальным гражданам? Да, я так же не потерплю дискриминации меньшинств, но вы желаете дать меньшинству такие права, в которых нам отказано. Нам, кто здесь родился. Почему вы не хотите обращаться с ними как с равными?
Троэльс Хартманн сделал глубокий вдох. Уже столько раз человек, сидящий напротив него, разыгрывал свои коварные гамбиты…
— Дело не в этом, как вы прекрасно понимаете…
— Я не понимаю, — возразил Бремер. — Просветите меня.
Хартманн не находил слов, сбитый с толку. Что известно Бремеру? Он явно что-то почуял.
— Как-то не похоже, чтобы сейчас вы сильно гордились участниками своей программы. Что случилось?
Да, Поуль Бремер что-то знал, и это было написано на его насмешливом лице. Хартманн мял руки. Открыл рот, желая что-то сказать. Ничего не сказал. В темноте услышал тихие указания:
— Оставайтесь на нем. Камера один.
Карьера политика может превратиться в прах в один миг. Из-за одного бездумного поступка. Из-за единственного неосторожного слова.
— Я горжусь ими.
— Неужели? — любезно улыбнулся Бремер.
— Эти люди трудятся добровольно и бесплатно, делая Копенгаген лучше. Мы должны быть благодарны им, а не отмахиваться от них как от третьесортных жителей столицы…
— Замечательно!
— Позвольте мне ответить…
— Нет-нет. Это просто замечательно. — Взгляд в камеру. Потом холодные глаза Бремера остановились на собеседнике. — Но разве не правда, что некоторые ролевые модели вашей программы на самом деле преступники?
— Это абсурд…
— Будьте честны с нами. Один из них замешан в убийстве.
Ведущая заинтересовалась:
— О каком убийстве вы говорите?
— Спросите Троэльса Хартманна, — сказал Бремер. — Он знает.
— Это дело расследуется?
— Да, как я сказал, это дело об убийстве. Но…
Бремер нахмурился, словно не желая углубляться в тему из соображений этики. Но он успел сказать достаточно. Бомба была брошена.
— Хартманн заведует в городе образованием. Спросите у него.
— Нет. — Ведущая была рассержена. — Это недопустимо, Бремер. Если вы не хотите говорить конкретно, то мы должны закрыть эту тему.
— Недопустимо? — Он вскинул руки. — Недопустимо то, что…
— Прекратите! — Голос Хартманна эхом прокатился по темным глубинам студии. — Представим, что вы правы. Допустим, это правда.
— Да, — согласился пожилой политик. — Допустим.
— И что тогда? Если один иммигрант совершает ошибку, разве можно говорить, что все иммигранты плохи? Это абсурд, и вы знаете это. Иначе можно было бы утверждать, что ошибки одного политика запятнают всех нас.
— Вы избегаете сути…
— Нет. — Хартманн больше не беспокоился о том, как будет выглядеть на экране. — Эти люди — избранные быть ролевыми моделями нашей программы интеграции — за четыре года сделали для города больше, чем вы за двенадцать лет, будучи мэром. И они делали это бесплатно, не получая взамен ни слова благодарности. В то время как вы ничего…
— Неправда…
— Это правда!
Его яростный выкрик заставил одного из звукооператоров сорвать наушники.
Бремер расслабился в кресле, сложил на животе руки, самодовольный и уверенный в себе.
— У меня для Копенгагена большие планы, — начал Хартманн спокойнее.
— Мы еще услышим об этом, — перебил его Бремер. — Услышим, и очень скоро.
Аэропорт Каструп. Пятнадцать минут до отлета. Их места были в середине салона: Марк у окна, Вибеке посередине, Лунд у прохода с телефоном в руке — позвонил Майер.
— Вы слышали о Бирк-Ларсене? — спросила она, заталкивая сумку на багажную полку.
— Нет. Мы нашли велосипед. Что вы хотели?
— Какой велосипед?
— Патрульная машина остановила девочку, которая ехала на велосипеде без фонарей. Оказалось, что это велосипед Нанны.
Бортпроводница с суровым лицом подошла к Лунд и велела немедленно выключить телефон.
— Девочка сказала, что стащила велосипед недалеко от дома Кемаля. Мы едем за ним. А где вы?
— В самолете.
— Приятного путешествия!
— Майер. Присмотрите за Бирк-Ларсеном.
Она села. Бортпроводница ушла к передним креслам, отчитывая другого пассажира.
— Зачем?
— Почитайте те старые дела, как я уже говорила. Не подпускайте его к Кемалю.
Она услышала, как он шуршит сигаретной пачкой, щелкает зажигалкой.
— Поздновато вы мне говорите это. Они сейчас вместе.
— Что?
— Я отправил людей за Кемалем в гараж Бирк-Ларсена, где проводились поминки. Оказалось, что Бирк-Ларсен вызвался подвезти его. Да что не так?
— Кемаль добрался до дома?
— Послушайте. — Майер разозлился. — Бирк-Ларсен ничего не знает. Если бы знал, то не пустил бы Кемаля в дом, правильно? Так…
— Добрался он до дома?
— Чисто случайно еще нет. И у меня нет на это времени. Давайте уже улетайте поскорее.
— Майер!
В трубке раздались гудки.
Бортпроводница вернулась, сказала, чтобы Лунд пристегнула ремень.
Они все еще стояли на месте посадки. Дверь пока не закрыли. Лунд стала нажимать кнопки на мобильном.
— Я уже говорила вам, — повысила голос девушка. — Выключите телефон и пристегнитесь. Мы взлетаем.
Лунд сжала губы, надавила на красную кнопку. Обратила внимание, что Марк внимательно наблюдает за ней. И ее мать тоже. Вероятно, уже не первую минуту.
Вышел командир экипажа, сказал то, что положено: приветствуем на борту нашего авиалайнера, рейс такой-то в Стокгольм, погода на маршруте хорошая, ожидаемое время прибытия по расписанию…
Лунд думала о Нанне и учителе. О Майере и Тайсе Бирк-Ларсене.
Бортпроводница взялась за ручку двери, говоря с кем-то вне самолета. Собиралась закрыть дверь, завершала разговор.
— Берите багаж, — сказала Лунд, отбрасывая ремень.
— Что? — Ее мать остолбенела.
Марк вскочил с кресла, издал победный клич.
Потом Лунд промаршировала через салон самолета с полицейским удостоверением в одной руке, другой прижимая телефон к уху.
Бирк-Ларсен вел фургон, учитель сидел на пассажирском кресле и говорил. О гимназии, о Нанне, о семьях и детях. Ничего этого не слышал человек за рулем.