Глава тридцать первая

– Потерянный рай, – сказал старший инспектор Гамаш, занимая свое естественное место в центре собрания и жестом призывая всех Морроу к тишине. – Иметь все и потерять. Вот что лежит в основе этого дела.

В комнату набился персонал «Охотничьей усадьбы», полицейские, волонтеры. И Морроу. Из Трех Сосен, узнав о том, что случилось, поспешила приехать Рейн-Мария и теперь тихонько сидела в стороне.

– Что это он несет? – громко прошептала Сандра.

– Поэма Джона Мильтона, – сказала миссис Финни, которая сидела с прямой спиной рядом с мужем. – О том, как дьявола вышвырнули из рая.

– Верно, – сказал Гамаш. – Лишили благосклонности. Трагедия поэмы Мильтона в том, что у Сатаны было все, но он не понимал этого.

– Он был падшим ангелом, – сказала миссис Финни. – Он верил, что лучше заправлять в аду, чем прислуживать на небесах. Он был корыстным. – Она посмотрела на своих детей.

– Но что такое рай и что такое ад? – спросил Гамаш. – Все зависит от точки зрения. Мне нравится это место. – Он оглядел комнату, посмотрел в окно – дождь уже прекратился. – Для меня это рай. Я вижу здесь покой, мир и красоту. Но вот для инспектора Бовуара это ад. Он видит здесь хаос, неудобства и насекомых. И то и другое верно. Все зависит от восприятия.

процитировал Гамаш. – Я еще до смерти Джулии Мартин чувствовал: что-то здесь не так. Спот и Клер – два отсутствующих одиозных члена семейства – превратились в Питера и Клару, двух моих милых, хороших друзей. Не лишенных своих недостатков, – Гамаш поднял руку, останавливая Томаса, готового пуститься в долгое перечисление недостатков Питера, – но добрых в душе. И тем не менее о них говорили как о средоточии зла. Я знал, что эта семья не в ладах с реальным миром, что воспринимает его через кривое зеркало. Какой цели это служило?

– Разве наличие цели обязательно? – спросила Клара.

– Цель есть во всем. – Гамаш посмотрел на Клару, сидящую рядом с Питером. – Томас считался в семье блестящим пианистом, лингвистом, предпринимателем. Но его игра на фортепиано лишена души, карьеру он сделал посредственную, французского не знает. Бизнес Марианы процветает, она играет на фортепиано со страстью и мастерством, у нее необыкновенный ребенок, но все относятся к ней как к эгоистичной младшей сестре, которая ничего толком не умеет. Питер талантливый и успешный художник, – Гамаш прошел через комнату к Питеру, растрепанному и осоловелому. – У него любимая жена, много друзей. Но при этом его считают корыстным и жестоким. И Джулия, – продолжил он. – Сестра, которая уехала и была за это наказана.

– Она не была наказана, – возразила миссис Финни. – Она решила уехать по собственному разумению.

– Но вы выдавили ее из дома. А в чем была ее вина?

– Она опозорила семью, – сказал Томас. – Мы стали посмешищем. «Джулия Морроу хорошо делает минет».

– Томас! – осадила его мать.

Они стали изгоями в обществе. Над ними смеялись, издевались.

Потерянный рай.

И потому они отомстили своему ни в чем не повинному ребенку.

– Джулии, наверно, было непросто приехать на это семейное собрание, – сказала Мариана.

Гамаш обратил внимание, что Бин сидит у нее на коленях и чуть покачивает ногами, висящими в нескольких дюймах от пола.

– Бога ради, – сказал Томас. – Только не делай вид, что тебя это волнует, Маджилла.

– Прекрати меня так называть!

– Это еще почему? Его ты могла провести, – он посмотрел на Гамаша, – он тебя не знает. Но мы-то знаем. Ты была эгоисткой тогда, эгоисткой осталась и по сей день. Поэтому мы и называем тебя Маджиллой. Чтобы ты не забыла, что сделала с отцом. Он просил тебя об одном – целовать его, когда мы возвращаемся домой. И что делала ты? Ты оставалась в подвале и смотрела свой дурацкий телевизор. Предпочитала отцу мультяшную гориллу. И он знал это. А когда ты все же приходила поцеловать его, то плакала. Тебе было мучительно делать то, чего ты не хотела делать. Ты разбила его сердце, Маджилла. Каждый раз, когда я тебя так называю, я хочу, чтобы ты вспоминала боль, которую причиняла ему.

– Прекрати! – Мариана встала. – Это не имело никакого отношения к мультику. – Слова вырывались из ее рта с трудом, против их отчаянного желания, состоявшего в том, чтобы остаться внутри. – Дело было в клетке.

Она замолчала.

Вот она стоит, не произнося ни звука, с открытым ртом, из уголка, словно прозрачный мед, сочится тонкая ниточка слюны. Бин сжимает ее руку, и Мариана снова начинает дышать, рыдая и подвывая, как новорожденный младенец, получивший шлепок акушера.

– Все дело было в клетке. Я каждый день неслась домой из школы, чтобы увидеть гориллу Маджиллу в клетке. Я молилась о том, чтобы обезьяна сегодня обрела дом. Чтобы ее кто-то взял к себе. Полюбил.

Наклонив голову, она уставилась на балку над головой. Она увидела, как балка вздрогнула, с нее полетел мелкий порошок пыли и штукатурки. Мариана взяла себя в руки. И все прекратилось. Балка устояла. Не упала.

– Поэтому вы и строите хорошие дома для бедняков, – сказал Гамаш.

– Мариана, – мягко произнес Питер, направляясь к ней.

– А ты… – начал Томас, и его слова преградили Питеру путь к сестре, остановили его. – Ты из всех самый лицемерный. У тебя было все, но тебе этого не хватало. Если в семье и есть сатана, то это ты.

– Я? – удивился Питер, ошарашенный этой агрессией, жестокой даже по стандартам семьи Морроу. – Ты говоришь, у меня было все? Ты в какой семье жил? Это тебя любили мама и папа. Ты получил все, даже его… – Он замолчал, вспомнив два расходящихся круга на спокойной воде озера.

– Его что? Запонки?

Томаса трясло от ярости, руки его дрожали, когда он думал о потрепанной белой рубашке, висящей в шкафу наверху. Старая рубашка отца – Томас взял ее в день смерти Чарльза Морроу. Единственное, что он хотел. Рубашку, которую носил отец. Она все еще сохраняла отцовский запах. Запах дорогих сигар и терпкого одеколона.

Но теперь запонки исчезли – их украл Питер.

– Ты и понятия не имеешь, да? – кипел Томас. – Ты и понятия не имеешь, что это такое – все время быть преемником. Этого ждал отец, этого ждала мать. Я не имел права на ошибку.

– Ты только и делал, что ошибался, – сказала успевшая оправиться Мариана. – Но они не хотели этого видеть. Ты лодырь, ты лжец, а они думали, что от тебя можно не ждать ничего плохого.

– Они знали, что, кроме меня, им надеяться не на кого, – возразил Томас, который так ни на миг и не отвел взгляда от Питера. – А от тебя они видели одно разочарование.

– Питер ни разу не разочаровал отца.

Морроу редко слышали этот голос. Они посмотрели на мать, потом на место рядом с ней.

– Он никогда не ждал, что ты чего-то добьешься в жизни, Томас, – продолжил Берт Финни. – И он никогда не желал тебе, Мариана, ничего, кроме счастья. И он ни на минуту не верил тому, что было написано на стене в туалете про Джулию.

Старик с трудом поднялся на ноги.

– Он любил твое искусство, – сказал он Питеру. – Он любил твою музыку, Томас. Он любил твой характер, Мариана, и всегда говорил, какая ты сильная и добрая. Он всех вас любил.

Эти слова, опаснее любой гранаты, взорвались в тесном кругу собравшихся Морроу.

– Джулия поняла это, – сказал Финни. – Она поняла, что именно это он и имел в виду, когда не спешил раздавать деньги и подарки. Она, которая имела все, знала, что это пустышки, и ценила то, что уже получила от отца. Любовь, поддержку. Именно это она и хотела сказать вам.

– Ерунда, – возразил Томас, вернувшийся на свое место рядом с Сандрой. – Он вышвырнул ее из дома. Это у вас называется любовью?

– Он сожалел об этом, – признал Финни. – Всегда жалел, что не смог защитить Джулию. Но он был упрямый человек. И гордый. Он не любил признавать свою неправоту. Он пытался извиниться таким вот образом. Узнав, что она обручена, он нашел ее в Ванкувере. Но его неприязнь к Мартину все погубила. Чарльзу необходимо было ощущение собственной правоты. Он был хороший человек, но страдал от собственного эго. Он заплатил за это высокую цену. Но это не значит, что он не любил вас всех. Включая и Джулию. Это просто означало, что он не может показывать свою любовь. Во всяком случае, так, как вам этого хотелось.

«Может быть, именно этому и требуется расшифровка? – спросил себя Питер. – Не слова странного послания, но сам факт послания?»

«Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете».

Питер почти что улыбнулся. Он вынужден был признать, что это очень в духе Морроу. Они были людьми в высшей степени одержимыми.

– Он был жестоким человеком, – сказал Томас, не желавший сдаваться.

– Твой отец всю оставшуюся жизнь искал человека, который сделал это. Он думал, что так сможет продемонстрировать Джулии свою любовь. И в конечном счете он нашел его.

Наступила тишина. Прошло несколько секунд, и ее нарушил осторожный кашель.

– Это невозможно, – сказал Питер. Он встал, провел пятерней по волосам. – Отец ничего такого мне не говорил.

– А с чего это он должен был тебе говорить? – спросил Томас.

– Потому что это написал я. – Он не отваживался посмотреть на мать.

– Да, – подтвердил Финни. – Именно так и сказал мне твой отец.

Морроу, потеряв дар речи, уставились на Питера.

– Как он узнал? – спросил Питер, чувствуя, что у него кружится голова и к горлу подступает тошнота.

– Это было написано во второй кабинке. Про вторую кабинку знали только вы двое. Это был его персональный дар тебе.

Питер резко вдохнул:

– Я написал это, потому что она обидела меня. И потому что хотел, чтобы отец целиком принадлежал мне. Я ни с кем не хотел его делить. Мне была невыносима мысль о том, что отец любит Джулию. Я хотел уничтожить эту любовь. И добился своего.

– Разве ты не слышал того, что я сказал?

Теперь вниманием всех собравшихся владел Берт Финни, и Гамаш охотно уступил ему свое место.

– Ты был не в силах уничтожить его любовь Ты слишком много на себя берешь, Питер. Твой отец до конца жизни любил Джулию. Ты не мог это уничтожить. Он знал, что та надпись твоих рук дело.

Финни смотрел на Питера, и Питер взглядом умолял его остановиться на этом. Не говорить последнего.

– И все равно он тебя любил. Он любил тебя всегда.

Потерянный рай.

Это было самое ужасное, что мог сказать Финни. О том, что отец не ненавидел Питера. А напротив, всю жизнь любил его. И Питер принимал доброту за жестокость, щедрость за низость, поддержку за путы. Как это ужасно, когда тебе предлагают любовь, а ты выбираешь ненависть. Он рай превратил в ад.

– Семя убийства всходит годами, – сказал Гамаш. – Оно как дерево черного ореха, ему требуется много лет, чтобы вырасти и стать ядовитым. Именно это и произошло в данном случае. В самом начале я совершил громадную ошибку. Я решил, что убийца – один из членов семьи. И это чуть не стоило жизни ребенку Марианы. Я прошу прощения.

– Вы спасли мне жизнь.

– Очень мило с твоей стороны смотреть на это так. Но я совершил ошибку. Громадную. Искал не в том направлении.

– А когда вы стали подозревать Патенода? – спросила Клара.

– Это было очень необычное дело, – ответил Гамаш. – В первую очередь решался вопрос не «кто» и даже не «почему». Главным был вопрос «как». Как убили Джулию Мартин? Как могла упасть эта статуя, не поцарапав пьедестала? Помните, в день открытия памятника вы отправились прокатиться на лодке? – спросил Гамаш Питера. – Мы стояли на пристани и увидели, как Бин несется по лужку.

– После укуса осы, – сказал Питер.

– Не осы, а пчелы, – поправил его Гамаш. – Медоносной пчелы.

– Я не понимаю, – сказала Клара. – Какая разница, оса или пчела?

– Тот факт, что это была медоносная пчела, выдавал Патенода. Это была неопровержимая улика, которую он не мог контролировать. Позвольте мне объяснить.

– Прошу вас, – кивнула миссис Финни.

– У «Охотничьей усадьбы» есть собственная пасека. – Гамаш показал в сторону леса. – Шеф-повар Вероника посадила целую рощу жимолости и клевера, а в середине поставила ульи. Медоносные пчелы в поисках пищи могут пролетать большие расстояния, но если пищу можно найти поблизости, они там ее и берут. Она посадила жимолость, чтобы пчелы никуда не улетали и не тревожили гостей. И много лет эта придумка прекрасно действовала, мы даже не подозревали о существовании пасеки.

– Пока вы не увидели, как после укуса пчелы Бин бежит по лужайке, – возбужденно сказал Питер.

– Откровенно говоря, я не знаю разницы между укусом пчелы и укусом осы, – признал Гамаш. – Но вот инспектора Бовуара заинтересовали медоносные пчелы. – Почему у Бовуара появился этот интерес, Гамаш не сказал. – Он утверждает, что оса никогда не оставляет жала, как и некоторые другие пчелы. Они могут жалить сколько угодно. Но рабочая медоносная пчела может ужалить только раз. Ужалив, она оставляет в коже жало и крохотный мешочек с ядом. И это убивает пчелу. И вот вам Бин. Я видел ранку, а в ней жало и мешочек с ядом. Но случилось это не на пасеке, а совсем в другой стороне. – Он показал рукой в сторону леса, противоположную пасеке. – Это случилось у пьедестала под статую. А что там делать рабочей медоносной пчеле вдали от жимолости? В особенности еще и потому, что все цветы близ пьедестала умирали – их убивал черный клен.

– Тогда что делала там пчела? – недоуменно спросила мадам Дюбуа.

– В этом-то и состояла одна из тех маленьких загадок – несообразность, которая не дает покоя. В любом расследовании убийства полно таких несообразностей. Некоторые имеют значение, другие являются ничего не значащими сопутствующими обстоятельствами. Эта несообразность имела критическое значение. Понял я это только вчера, на пикнике в День Канады.

– Неужели? – удивилась Клара, вспоминая ланч, деревенских жителей, высыпавших на луг, детишек, переевших мороженого и зефира и перепивших колы.

– Что же ты увидел такого, чего не заметили мы? – спросила Рейн-Мари.

– Я увидел, как лужицы колы привлекают муравьев и пчел, и увидел просыпанную соль, – ответил Гамаш.

– Я тоже видел, – заметил Питер. – Но меня это не навело ни на какие мысли.

– Вы помните, как пролилась кола?

– Мальчик толкнул бутылку по столу, – сказал Питер, припоминая.

– Он толкнул ее на просыпанную соль, – уточнил Гамаш. – Ваша мать сделала почти то же самое, когда мы разговаривали сегодня утром.

Питер удивленно посмотрел на мать.

– Я ничего такого не делала.

Гамаш подошел к буфету и взял сахарницу из тонкого фарфора.

– Вы позволите? – спросил он у мадам Дюбуа.

Та кивнула в ответ. Тогда он снял скатерть с одного из столов, обнажив деревянную столешницу. Это была старинная сосна с грубоватой поверхностью. Сняв крышку с сахарницы, он рассыпал песок по столешнице.

– Вы что, с ума сошли? – спросила миссис Финни, однако присоединилась ко всем остальным, сгрудившимся у стола с пирамидкой гранулированного белого песка.

Гамаш разровнял песок, покрывший половину темной деревянной поверхности.

– Сегодня утром, когда мы разговаривали на террасе, перед вами была точно такая же сахарница, – сказал старший инспектор миссис Финни. – Вы были взволнованы и двигали сахарницу туда-сюда по просыпанному песку.

– Ничего я не была взволнована.

– Извините, это моя ошибка, – сказал Гамаш. – Вероятно, слово «оживлены» будет точнее. Тот мальчик за ланчем делал то же самое с жестяной банкой колы, хотя и не так грациозно, как вы. Он просто оттолкнул от себя банку по просыпанной соли. Вот так.

Гамаш поставил сахарницу на деревянный стол и толкнул ее. Она заскользила по усыпанной сахаром поверхности и остановилась у края.

– А теперь посмотрите, что будет на другой половине, где нет сахара.

Он запустил сахарницу еще раз, но она отъехала всего на дюйм-другой и остановилась.

– Вот так и было совершено убийство.

Гамаш оглядел недоумевающие лица. Теперь они стали еще более растерянными.

– Сегодня я звонил в Музей Родена в Париже, разговаривал с архивистом, которому известна эта техника. Один рабочий с кладбища в Кот-де-Неж тоже слышал о такой технике, хотя она у них не используется много лет. Это такой трюк, с помощью которого можно перемещать статуи.

– Мы все еще говорим о банке колы? – спросил Питер. – Или о сахарнице?

– Мы говорим о статуе вашего отца. Пьер Патенод как-то летом работал на кладбище и видел, как устанавливают памятники. Тогда старые рабочие еще пользовались этой техникой.

Гамаш взял сахарницу и снова послал ее по части стола, усыпанной песком. На этот раз сахарница не остановилась у края, а соскользнула вниз. Бовуар подхватил ее на лету.

– Voilà, – сказал Гамаш. – Убийство. В Музее Родена, устанавливая скульптуру «Граждане Кале», насыпали на пьедестал сахарную подушку, чтобы можно было передвигать скульптуру на дюйм туда-сюда, чуть поворачивать ее. Перед тем как привезли статую вашего отца, то же самое сделал и Пьер Патенод. Насыпал на пьедестал слой сахара.

– Для этого ему, вероятно, потребовалось немало сахара, – сказала Клара.

– Так оно и было. Он несколько дней таскал туда сахар. Вот почему в «Усадьбе» вдруг не оказалось сахара. Патенод его воровал. Вы помните, какой белый цвет у пьедестала?

Все кивнули.

– Метрдотель сообразил, что слой сахара не будет заметен, но на всякий случай всех прогнал – остались только мадам Дюбуа и крановщик, а их мысли были заняты другим.

Они видели все это. Статую крепко перевязали и подняли из кузова, все глаза были устремлены на нее, все затаили дыхание и молились, чтобы она не упала. Потом ее медленно, очень медленно опустили на пьедестал.

– А мы ничего не заметили даже на открытии, – сказала Клара. – Мы только ос видели.

– Их привлекал сахар, – объяснил Гамаш. – Осы, медоносные пчелы, муравьи. Коллин, молодую садовницу, даже кошмары мучили из-за муравьев, и я предположил, что ей снились муравьи, ползущие по мертвому телу. Но я ошибся. Коронер сказала нам, что сильный дождь должен был смыть всех муравьев. Коллин видела муравьев до падения статуи. На пьедестале и на ногах статуи.

Он посмотрел на Коллин, и она кивнула.

– Сахарная подушка привлекала всех насекомых на милю вокруг. Когда я увидел ос и муравьев у лужицы колы, я понял, что их привлекает все сладкое.

– Медоносные пчелы… – Питер помотал головой. – Интересно, Патенод понимал, насколько все это против божеских и человеческих законов?

– Такая малость – пчела. Представить только, что она выдала преступника, – проговорила Клара.

– Но самая изюминка этой сахарной технологии в том, что время не оставляет от нее следов, – сказал Гамаш. – Один хороший дождичек – и сахар растворяется, статуя оседает на пьедестал и остается там навечно.

– А если бы дождя не было, что тогда? – спросил Питер.

– Можно просто смыть водой из шланга. Коллин могла бы заметить, но, вероятно, это ее не очень бы удивило.

– Но где доказательство, что это сделал Пьер? – спросила мадам Дюбуа. – Любой из нас мог притащить туда сахар.

– Это верно. Он был наиболее вероятным подозреваемым, но мне требовались неопровержимые доказательства. И я получил их от Габри, когда он рассказывал нам про свое имя. Габри – это сокращение от Габриэля. Ты, Рейн-Мари, сказала ему об именах наших детей, которые есть и в английском и во французском.

– Я помню, – подтвердила Рейн-Мари.

– Это и послужило уликой. А еще фраза «все возвращаются на эту неделю». Дэвид Мартин сказал инспектору Бовуару, что он несколько раз возвращался в Монреаль. Возвращался. Я считал, что он англоязычный канадец из Британской Колумбии, но что, если на самом деле он монреалец и зовут его Давид Мартен? – Гамаш произнес это имя на французский манер. – Вернувшись в «Усадьбу», я позвонил Мартину, и тот подтвердил, что он монреалец и что Франсуа Патенод вкладывал деньги в его первый бизнес, закончившийся банкротством.

Потом Гамаш пересказал то, что метрдотель поведал им в кухне.

Бовуар, внимая шефу, оглянулся и увидел шеф-повара Веронику – она стояла у кухонных дверей, слушала. И в этот момент он понял, кто она и почему его так потянуло к ней.