Глава двадцать первая
Клара вышла из-за стола. Хватит, наслушалась. Она пыталась сочувствовать матери Питера, пыталась быть сострадательной и терпеливой. «Да ну ее к черту, ну их всех к черту!» – думала Клара, шагая по лужайке.
У нее колотилось сердце и дрожали руки – у Клары всегда дрожали руки, когда она приходила в бешенство. И конечно, мозг у нее не работал. Он убежал вместе с сердцем – эти два труса оставили ее беззащитным дебилом. А Морроу получили дополнительное подтверждение тому, что она – невоспитанная идиотка. Потому что выходить из-за стола, когда завтрак еще не закончился, – это моветон. А вот неприкрытое оскорбление других людей – вещь вполне допустимая.
Морроу, похоже, верили в существование некоего правила, которое позволяло им говорить о других людях все, что заблагорассудится. Причем делать это в их присутствии, и такое поведение не выходило за рамки благовоспитанности.
«Ты когда-нибудь видела ребенка уродливее?»
«Ну, если ты такая жирная, то зачем же надевать белое».
«Она была бы даже хорошенькой, если бы не скалилась все время».
Последнее было сказано про нее в день их свадьбы с Питером, когда она шла по проходу, улыбающаяся и радостная, держа под руку отца.
Имея дело с Морроу, можно было не сомневаться: они выберут правильную вилку и неправильное слово. Их замечания всегда отличались высокомерием. А получив отпор, они напускали на себя обиженный, расстроенный, ошеломленный вид.
Как часто Клара извинялась за то, что подвергалась оскорблениям?
А то, что миссис Морроу только что ляпнула про отца Гамаша, было чуть ли не самым оскорбительным из всего, что доводилось слышать Кларе.
* * *
– Все в порядке, Жан Ги, – сказал Гамаш несколько минут спустя, когда они ехали по ухабистой грунтовой дороге на местное кладбище, к человеку, который изготовил статую Чарльза Морроу. – Я привык к этому. Берт Финни сказал мне, что познакомился с моим отцом в конце войны. Наверно, он что-то сказал и своей жене.
– Это было не обязательно.
– Мой отец ни для кого не тайна. – Старший инспектор посмотрел на Бовуара, который уставился на дорогу, не осмеливаясь повернуть голову в сторону шефа.
– Прошу прощения. Просто я знаю, что на уме у людей.
– Это было так давно. И потом, я знаю правду.
Но Бовуар по-прежнему таращился на дорогу, слыша слова Гамаша, но также и хорошо поставленный, четкий голос мадам Финни и слово, которое застряло у него в голове, застряло в голове у всех. Казалось, оно навсегда прилипло к имени Оноре Гамаша.
Трус.
* * *
– Клара, ты как?
Питер быстро шел по лужайке.
– Я надеюсь, ты научил свою мать правилам хорошего тона? – спросила Клара, уставившись на него.
Волосы у него торчали во все стороны, словно он разворошил их руками. Рубашка была не заправлена, к брюкам прилипли крошки круассана. Он стоял, не говоря ни слова.
– Питер, бога ради, когда ты наконец дашь ей отпор?
– Что? Она ни слова о тебе не сказала.
– Нет, она всего лишь облила грязью твоего друга. Гамаш слышал каждое ее слово. Для того это и говорилось.
– Но ты тоже ничего не сказала.
– Ты прав.
Клара вспомнила, что засунула кончик скатерти себе за пояс, а когда вскочила на ноги, фарфор на столе подпрыгнул вместе с нею.
Все глаза были устремлены на нее. Они словно говорили: «Сделай это. Опозорься еще раз».
И она, конечно, сделала это. Как всегда. Она успокаивала себя мантрами: «Еще один день, всего один день» и «Это не имеет значения, не имеет значения». Она медитировала и окружала себя белым защитным светом. Но ничто не помогло против натиска Морроу, и она стояла перед ними, дрожа как осиновый лист. Возмущенная, шокированная и потерявшая дар речи.
И это случилось опять сегодня утром, когда миссис Морроу занимала свое семейство рассказом.
– Вы слышали эту историю?
– Какую историю? – спросил заинтригованный Томас.
Даже Питеру было любопытно услышать. Это отвлекало внимание от него.
– Расскажи, – сказал Питер, кидая в огонь Гамаша и спасая себя.
– Айрин! – предостерегающим тоном произнес Берт Финни. – Это было очень давно. Древняя история.
– Это важно, Берт. Дети должны знать.
Она снова обращалась к ним, да и самой Кларе – Господи, прости ее – было любопытно.
Айрин Финни окинула взглядом сидящих за столом. Она бо́льшую часть ночи молилась, просила, торговалась о сне. Хотела отключиться. На несколько часов забыть об утрате.
А утром, проснувшись, лежа мягкой розовой морщинистой щекой на подушке, она снова потеряла дочь. Джулию. Теперь ее не было, но она унесла с собой и все те претензии, что были к ней у матери. Она больше не забудет поздравить мать с днем рождения, остались в прошлым пустые воскресенья, когда мать тщетно ждала звонка дочери. По крайней мере, Джулия больше не сделает ей больно. От Джулии больше не стоило ждать неприятностей. Ее можно было любить без опаски. Вот о чем твердила ей пустота. Мертвая дочь. Но любимая. Наконец-то у нее появился кто-то, кого можно было любить без боязни. Правда, этот кто-то был мертв. Но нельзя же иметь все.
Потом с утренней прогулки вернулся Берт и принес свой замечательный подарок. Пищу для размышлений.
Оноре Гамаш. Пустота каким-то образом произвела на свет божий и его. И его сына.
– Это было перед самым началом войны. Мы все понимали, что Гитлера нужно остановить. Канада должна присоединиться к Англии – это была данность. Но тут Гамаш начал произносить речи против войны. Он говорил, что Канада не должна вмешиваться. Что из насилия никогда ничего хорошего не выходило. Он был очень убедителен. Образованный человек.
Она говорила удивленным голосом, словно услышала про белугу, которая окончила Университет Лаваля.
– Это опасно, – воззвала она к мужу. – Или я ошибаюсь?
– Он верил в то, что говорил, – возразил мистер Финни.
– А это делало его еще более опасным. Он убедил многих других. На улицах начались протестные демонстрации против участия в войне.
– И что случилось? – спросила Сандра.
Она подняла взгляд. Потолок был чист. Персонал «Усадьбы» очистил его, не сказав ни слова. Ни одного печенья там не осталось. Сандра ничего не могла с собой поделать – Бин и весь этот труд вызывали у нее сочувствие. Но ребенок ничуть не беспокоился об этом. Ребенок с интересом слушал рассказ.
– Канада вступила в войну с опозданием.
– Всего на одну неделю, – сказал Финни.
– Это немало. Позорище. Британия сражалась против Германии, которая завоевала почти всю Европу. Это было неправильно.
– Это было неправильно, – печально согласился Финни.
– И это вина Гамаша. И даже когда вина была объявлена, он убедил многих квебекцев отказываться от военной службы по нравственным соображениям. Нравственным. – Она произнесла это слово с отвращением. – Не было тут никакой нравственности. Одна трусость.
Голос ее зазвучал громче, превращая ее сентенцию в оружие, а последнее слово – в штык.
– Он все-таки поехал в Европу, – сказал Финни.
– С Красным Крестом. Никогда не был на передовой. Никогда не рисковал собственной жизнью.
– В медицинской службе тоже было немало героев, – возразил Финни. – Храбрых людей.
– Но не Оноре Гамаш, – отрезала Айрин Финни.
Клара ждала, что Финни возразит жене. Она взглянула на Питера: на его плохо выбритой щеке краснела капелька джема, глаза были опущены. У Томаса, Сандры и Марианы глаза горели в ожидании. Как у гиен, готовых наброситься на добычу. А Бин? Ребенок сидел на маленьком стуле, уперев ноги в пол и крепко держа в руках «Мифы, которые должен знать каждый ребенок».
Клара встала, потащив за собой скатерть. Питер посмотрел на нее смущенным взглядом. Устроить сцену гораздо хуже, чем причинить боль. Руки Клары дрожали, когда она ухватилась за скатерть и вытащила ее из-за пояска. В глазах стояли слезы ярости. Но она видела удовлетворение на лице миссис Морроу.
Спотыкаясь, Клара бросилась вон из столовой, мимо Гамаша и дальше через скрипнувшую москитную дверь. Но слова все же догнали ее под открытым небом:
– Оноре Гамаш был трусом.
* * *
– Месье Пелетье?
– Oui, – послышался ответ с лесов.
– Меня зовут Арман Гамаш, я работаю в отделе по расследованию убийств Квебекской полиции.
Бовуару хотелось бы видеть сейчас лицо скульптора. Это была его любимая часть любого расследования, если не считать ареста. Ему нравилось видеть лица людей, когда те узнавали, что к ним заявились двое офицеров, разыскивающих убийц. Офицеров из прославленной Квебекской полиции.
Но на сей раз он не получил этого удовольствия. Пелетье был невидим – один только голос, доносившийся до них сверху.
– Это, наверно, по поводу той статуи, – раздался бестелесный голос.
Еще одно разочарование. Бовуар любил сообщать мрачные подробности и видеть, как бледнеет слушающий его человек.
– Совершенно верно. Не могли бы вы спуститься?
– Я очень занят. Новый заказ.
– Там, наверху? – спросил Гамаш, вытянув шею, чтобы увидеть человека на лесах.
– Нет, конечно. Я закрепляю канаты, чтобы эта хреновина не упала.
Гамаш и Бовуар переглянулись. Значит, статуи все-таки падают. Неужели все так просто?
Бовуар, вздрогнув, увидел жилистого человека, который, словно паук, спустился по дальней стене старого сарая. Только после того как человек мягко приземлился, Бовуар понял, что у стены висит самодельный веревочный трап. Он повернулся к Гамашу, который тоже наблюдал за всем этим; глаза старшего инспектора расширились при мысли о том, что кто-то ползает тут вниз-вверх.
Ив Пелетье выглядел чуть ли не изможденным. На нем были свободные белые шорты и грязная майка, почти не скрывающая костлявую грудь с выпирающими ребрами. А вот руки у него были огромные. Он был похож на моряка Попая.
– Ив Петелье, – сказал он с акцентом Восточных кантонов и протянул руку.
Это напоминало пожатие кувалды. Этот человек, казалось, был сделан из металла. Худой, жесткий и отливающий по́том. В сарае было душно и жарко. Воздух стоял неподвижно, лишь густая пыль плыла в солнечных лучах, проникающих сквозь щели в дощатых стенах.
Здесь пахло лежалым сеном, бетоном и потом.
Бовуар расправил плечи и попытался принять более мужественный вид в своих кожаных туфлях и аккуратной льняной рубашке.
«У меня есть пистолет, – сказал он себе. – У меня есть пистолет, а у него нет».
Угрозы имели разные формы. Бовуар посмотрел на старшего инспектора – тот казался совершенно спокойным.
– Что с вами случилось? – спросил скульптор, показывая на лицо Бовуара.
Если бы здесь не было Гамаша, Бовуар рассказал бы о горящем здании, наполненном сиротами. Или об угнанной машине, которую он остановил за секунду до того, как она врезалась бы в беременную женщину. Или об убийце, которого он разоружил голыми руками.
Он решил сохранять молчание – пусть человек думает о чем-нибудь героическом.
– Вроде как тебя шарахнуло дверью, сынок, – сказал Пелетье, потом повернулся и провел их по своему сараю во двор.
Это было еще не кладбище, хотя и совсем рядом.
– Клиенты, – рассмеялся Пелетье, показывая на надгробия по другую сторону деревянной ограды. Скрутив сигарету, он облизнул ее и сунул в свой желтозубый рот. – Не могу заработать на жизнь на этом говне. Хотелось бы, но платить по счетам, будучи художником, не получается.
Он глубоко затянулся, закашлялся и сплюнул.
Бовуар подумал, что трудно было бы найти человека, меньше похожего на художника.
– Люди дают мне заказы на эти штуки. – Пелетье махнул в сторону надгробий.
Они вошли в калитку. Там и тут виднелись крылатые ангелы, спустившиеся на землю. Они были старыми, с изношенными крыльями.
Гамаш остановился, оглядел надгробия.
На кладбище было тихо, спокойно. Но там царило и какое-то оживление. Время от времени за деревьями мелькали мужчины и женщины. Только они не двигались. Они были закреплены на месте, но каким-то образом проявляли признаки жизни. Они были статуями.
Гамаш повернулся и посмотрел на их гида. Маленький человек снимал с языка табачную крошку.
– Это все ваша работа?
– Кроме ангелов. Ангелов я не делаю. Пытался, но ничего не вышло. Крылья получались слишком большими. Люди жаловались, что стукаются о них головой.
Это показалось Бовуару забавным, и он засмеялся. К нему присоединился скульптор. Улыбнулся и Гамаш.
Статуи были разных размеров, все они передавали разные настроения. Некоторые казались исполненными спокойствия и радости, у некоторых был игривый вид, у других на лице застыло мучительное и горькое выражение. Не явное, а лишь угадываемое выражение строгости.
– Из чего они сделаны? – спросил Бовуар.
Большинство статуй были черными, гладкими и сверкающими.
– Мрамор. Тут неподалеку есть карьер.
– Но статую Чарльза Морроу вы изготовили не из мрамора, – сказал Гамаш.
– Нет, эту статую я делал из другого материала. Собирался использовать мрамор, но передумал, когда услышал, что люди говорят про него.
– А с кем вы говорили?
– С вдовой и его детьми, но больше всего я говорил с таким уродливым стариком – он-то и приходил ко мне. Если бы я сделал его статую, то от жалоб не было бы отбою. – Пелетье рассмеялся. – А знаете, я все равно, наверно, сделаю его статую – для себя.
– Берта Финни? – спросил Гамаш, чтобы убедиться.
Пелетье кивнул и швырнул окурок в траву. Бовуар затоптал его.
– Я предполагал, что вы придете, так что перечитал мои записи. Хотите посмотреть?
– S’il vous plait, – сказал Бовуар, любивший записи в блокнотах.
Они вернулись в сарай, который по сравнению с оживленным кладбищем казался мрачным. Бовуар принялся читать, а Гамаш и скульптор завели разговор, усевшись на низкую деревянную колоду.
– Как вы делаете скульптуру?
– Это трудно, если я не видел человека своими глазами. Многих из этих людей я знал лично. – Он небрежно махнул в сторону кладбища. – Городок-то у нас маленький. Но с Морроу я не был знаком. А потому, как я уже сказал, я беседовал с членами семьи, рассматривал фотографии. Этот уродливый старик принес целую пачку. Довольно интересно. А потом я дал всем своим впечатлениям как бы перебродить, пока передо мной не возникнет образ. И вот в один прекрасный день я проснулся и увидел его. И тогда я приступил к работе.
– И что же вы узнали про Чарльза Морроу?
Пелетье почесал свои мозолистые пальцы и задумался.
– Вы видели эти статуи на кладбище?
Гамаш кивнул.
– Они все разного размера. Кто-то покупает большие, кто-то – поменьше. Иногда это зависит от бюджета, но по большей части это зависит от их вины.
Он улыбнулся. Размеры статуи Чарльза Морроу были громадные.
– У меня создалось впечатление, что по нему не очень-то и тосковали. А эта статуя была заказана не в его память, а для них. Этакая компенсация за отсутствие скорби.
Вот оно что. Так просто. Слова витали в воздухе, прилипали к пыли, дрейфующей в солнечных лучах.
Что может быть хуже: ты умер, но ни у кого это не вызывает скорби.
Неужели так и обстояло дело после смерти Чарльза Морроу?
– Семья использовала такие слова, как «выдающийся» и «уважаемый», они даже прислали мне список советов директоров, в которых он заседал. Я уж ждал, что мне пришлют и выписку с его банковского счета. Но любви не было. Я сочувствовал покойнику. Понимаете, я спрашивал, каким он был. Отцом, мужем и всякое такое.
– И что они отвечали?
– Их эти вопросы вроде как обижали. Я уже говорил, что очень трудно делать скульптуру человека, которого ты не знал. Я чуть было не отказался от этой работы, хотя деньги предлагали такие, что меня бы потом жаба задушила. Но вот появился этот уродливый старик. Он почти не говорил по-французски, а я по-английски тоже кое-как. «Он стрелять, он забивать голы». Как-то так. Это было почти два года назад. Я подумал и решил взяться за работу.
– Но кого вы изображали в скульптуре, месье? Чарльза Морроу или Берта Финни?
Ив Пелетье рассмеялся:
– А может, и себя самого.
Гамаш улыбнулся:
– Вы, я думаю, отчасти присутствуете во всех своих работах.
– Вы правы, но больше всего, пожалуй, в этой. Она была такая сложная, тревожила меня. Чарльз Морроу был чужим в собственной семье. Они знали его снаружи, но не изнутри. Изнутри его знал этот уродливый старик. По крайней мере, так мне кажется. Он рассказал мне о человеке, который любил музыку, хотел стать хоккеистом, играл в школьной команде, но в конечном счете согласился возглавить семейный бизнес. Его соблазнили деньги и положение в обществе. Это слова того старика, не мои. «Эго». «Какой тиран». Это опять его слова, не мои. – Он улыбнулся Гамашу. – К счастью, я скульптор, и мне приходится сдерживать собственное эго.
– Вы можете попытаться стать полицейским.
– А вашу скульптуру когда-нибудь делали?
Гамаш рассмеялся:
– Никогда.
– Если надумаете – приходите ко мне.
– Сомневаюсь, что в том карьере хватит мрамора, – сказал Гамаш. – Так из чего вы изготовили статую Чарльза Морроу?
– Да, это хороший вопрос. Мне нужно было что-нибудь особенное, а в деньгах меня не ограничивали. Я начал искать и наконец нашел то, о существовании чего слышал, но своими глазами никогда не видел.
В другом углу сарая инспектор Бовуар опустил блокнот и прислушался.
– Это было дерево, – сказал тощий скульптор.
В тех гипотезах, что имелись у Гамаша, дерева не было.
– Дерево?
Пелетье кивнул. Гамаш вспомнил, как притронулся к статуе, погладил ее, пытаясь не прикасаться к крови, грязи и траве. Он снова ощутил жесткую серую поверхность, словно колеблющуюся. На ощупь как старческая кожа. Но твердая как камень.
– Дерево, – повторил он, глядя на скульптора. – Окаменевшее дерево.
– Привезли аж из Британской Колумбии. Древесная окаменелость.
* * *
Агент Лакост закончила разговор с коронером, сделала записи в блокноте и открыла сейф с вещдоками. Сейф был почти пуст. Она вытащила из него пачку писем, перевязанную желтой ленточкой, и две смятые записки на фирменной бумаге «Охотничьей усадьбы». Разгладив их, она решила начать отсюда.
Сначала она нашла мадам Дюбуа, которая сидела за регистрационной стойкой, – хозяйка обзванивала тех, кто забронировал номера, и сообщала, что гостиница не сможет их принять в заявленное время. Минуты через две миниатюрная рука повесила трубку.
– Я стараюсь не говорить им правду, – сказала мадам Дюбуа.
– И что вы им говорите?
– Что случился пожар.
Видя удивление агента Лакост, она кивнула:
– Да, пожалуй, можно было придумать и что-нибудь получше. К счастью, пожар был маленький, хотя и доставил нам массу неудобств.
– Слава богу. – Агент Лакост скользнула взглядом по тарифной карточке, лежащей на столе, и вскинула брови. – Я бы с удовольствием вернулась к вам вместе с мужем. Может быть, на нашу золотую свадьбу.
– Я буду ждать.
Агент Лакост подумала, что мадам Дюбуа, вероятно, не обманет.
– Мы нашли эти записки на каминной решетке в номере Джулии Мартин. – Она передала бумаги мадам Дюбуа. – Кто, по-вашему, мог их написать?
Две бумажки легли на стол между двумя женщинами.
С удовольствием вспоминаю наш разговор. Спасибо. Это помогло.
Спасибо за доброту. Я знаю: то, о чем было мною сказано, никуда дальше не пойдет. Иначе мне могут грозить крупные неприятности!
– Может, это кто-то из семьи?
– Возможно, – сказала Лакост.
Она подумала о том, что говорил Гамаш. О восклицательном знаке. Немалую часть утра она провела в этих размышлениях. И наконец поняла.
– Эти слова, конечно, мог написать практически кто угодно, – согласилась она с мадам Дюбуа. – Но поставить вот это – далеко не каждый.
Она показала на восклицательный знак. Старуха посмотрела, куда указывает палец, потом подняла взгляд, вежливый, но не убежденный.
– Вы можете себе представить, чтобы кто-нибудь из Морроу поставил восклицательный знак?
Этот вопрос удивил мадам Дюбуа, она задумалась, потом отрицательно покачала головой. Оставалась единственная возможность.
– Кто-то из персонала, – неохотно сказала она.
– Возможно. Но кто?
– Я вызову горничную, убиравшую ее номер.
Мадам Дюбуа заговорила по портативной рации, и молодая женщина по имени Бет заверила ее, что сейчас будет.
– Понимаете, это молодые ребята, и большинство из них никогда не работали в гостиницах. Им нужно какое-то время, чтобы понять, что допускается, а что нет. В особенности если сами гости не очень это понимают. Мы говорим этим ребятам, что панибратство с гостями недопустимо, даже если сами гости его поощряют. В особенности если поощряют.
После довольно продолжительного ожидания появилась блондинка, энергичная и уверенная, хотя и слегка взволнованная.
– Désolée, – сказала она с небольшим акцентом, – но меня задержала мадам Морроу из Озерного номера. Кажется, она хочет поговорить с вами.
Хозяйка посмотрела усталым взглядом:
– Еще одна жалоба?
Бет кивнула:
– Номер ее невестки убрали прежде ее номера, и она хочет знать почему. Я сказала ей, что это зависит от того, с какой стороны коридора мы начинаем уборку. И еще она считает, что в номере слишком жарко.
– Я надеюсь, ты сказала ей, что это зона ответственности месье Патенода?
Бет улыбнулась:
– В следующий раз скажу.
– Bon. Бет, это агент Лакост, она расследует убийство Джулии Мартин. Она хочет задать тебе несколько вопросов.
На лице девушке появилось озабоченное выражение.
– Я ничего не сделала.
«Это не моя вина», – подумала Лакост. Крик молодых. И незрелых. Но при этом она сочувствовала девушке. На вид ей было не больше двадцати – боязно в таком возрасте оказаться среди подозреваемых в убийстве. Когда-нибудь она будет рассказывать об этом как о необыкновенном приключении, но не сегодня.
– Я и не думаю, что вы что-то сделали, – сказала Лакост на хорошем английском, и девушка немного расслабилась: ее успокоили как слова, так и язык. – Но я бы хотела, чтобы вы посмотрели вот на это.
Бет посмотрела и подняла недоуменный взгляд:
– Я не очень понимаю, чего вы от меня хотите.
– Это не вы писали?
Девушка удивилась еще больше:
– Нет. С чего бы это я стала писать такое?
– Вы проверяли каминную решетку в номере миссис Мартин?
– Не очень внимательно. Некоторые гости даже летом растапливают камин. Это романтично. Поэтому у меня вошло в привычку мельком осматривать камин, чтобы убедиться, что там не нужно убирать. Она камин не растапливала. Никто не растапливал.
– Вы бы заметили, если бы там что-нибудь было?
– Все зависит от того, что там могло быть. Если бы «фольксваген» или диван…
Лакост улыбнулась этой неожиданной шутке. Девушка неожиданно напомнила Лакост ее саму двадцатилетней девчонкой, когда она искала свой путь в жизни. Она тогда делала выбор между дерзостью и смирением.
– А это вы бы заметили, если бы они были скомканы? – Лакост показала на бумаги, лежащие на столе.
Бен посмотрела на них, задумалась.
– Возможно.
– И что бы вы сделали, если бы увидели их?
– Убрала бы.
Лакост решила, что Бет говорит правду. Она знала, что в «Усадьбе» не держат ленивых. Вопрос был в том, могла ли Бет заметить эти бумаги, или они пролежали там несколько дней, а то и недель, оставленные давно уехавшими гостями.
Нет, скорее всего, эти записки были адресованы Джулии.
Почему Джулия кидала мусор в корзинку, а это швырнула в камин? Агент Лакост подозревала, что Морроу не из тех людей, которые оставляют после себя мусор. Они могут пойти на убийство, но мусорить – нет, они выше этого. А Джулия Мартин была исключительно воспитанной, подчас сверх меры.
Значит, если их бросила туда не она, то это сделал кто-то другой. Но кто?
И почему?
* * *
Гамаш, Бовуар и скульптор Пелетье сидели в тени огромного дерева, благодарные за два-три градуса послабления, которые давала тенистая крона на этой невыносимой жаре. Бовуар хлопнул себя по шее и, посмотрев на руку, увидел кровавое пятно и маленькую черную ножку насекомого. Он знал, что насекомые обсели его с ног до головы. Может быть, судьба убитого послужит уроком для остальных и они уберутся? Но вероятно, мошка небеспричинно не правила миром. Мучить они могли, но этим их таланты исчерпывались.
Он хлопнул себя по руке.
Судя по всему, розовый куст рядом с надгробием никто не поливал: листья пожелтели, пожухли. Пелетье проследил за взглядом Гамаша.
– Я знал, что так оно и случится. Предупреждал семью, когда они его сажали.
– Что, розы здесь плохо растут? – спросил Гамаш.
– Сейчас плохо. Сейчас вообще ничего не растет. Двадцать пять лет, понимаете.
Бовуар подумал, что несколько десятилетий работы в цементной пыли нанесли мозгу скульптора непоправимый ущерб.
– А в чем дело? – спросил Гамаш.
– В этом дереве. Это черный орех. – Скульптор провел мозолистой рукой по бороздчатой поверхности коры. – Дереву двадцать пять лет.
– И что? – спросил Гамаш, надеясь докопаться до сути.
– Понимаете, ничто не растет рядом с черным орехом, когда это дерево постареет.
Гамаш тоже прикоснулся к стволу.
– Почему?
– Не знаю. С листьев, коры или еще чего-то капает какой-то яд. Пока дерево молодое, ничего не происходит. Но после двадцатипятилетия оно убивает все живое вокруг.
Гамаш убрал руку с сероватого ствола и перевел взгляд на кладбище; солнечные лучи проникали сквозь крону дерева-убийцы.
– Вы высекли птичку на плече статуи.
– Да.
– Pourquoi?
– Вам не понравилось?
– Птичка очаровательная и очень незаметная. Словно специально, чтобы никто не увидел.
– Зачем бы я стал это делать, старший инспектор?
– Не могу себе представить, месье Пелетье. Если только вас кто-то не попросил об этом.
Они уставились друг на друга, между ними словно сверкнула молния, разыгралась миниатюрная гроза.
– Никто меня не просил, – сказал наконец скульптор. – Я просматривал это, – он показал на помятые бумаги в руках Бовуара, – и нашел там рисунок птички. Очень простой и очень красивый. Я высек ее на плече Морроу, незаметно, как вы сказали. Маленький подарок.
Он посмотрел на свои руки, потер их.
– Постепенно я проникся симпатией к Чарльзу Морроу. Я хотел, чтобы рядом с ним был кто-то для компании, чтобы он не страдал от одиночества. Кто-то, кто был близок ему при жизни.
– Безногая птичка? – спросил Бовуар.
– Рисунок там, среди бумаг. – Он снова показал на картонную папку.
Бовуар протянул папку Гамашу, сказав при этом:
– Ничего такого я там не увидел.
Гамаш закрыл папку. Он доверял Бовуару.
Такова жизнь: больше всего мы хотим заполучить то, что нам недоступно. Старший инспектор Гамаш вдруг очень захотел увидеть рисунок той птички.
Бовуар посмотрел на часы. Почти полдень. Ему нужно возвращаться – вскоре должен был состояться разговор с Дэвидом Мартином. И ланч.
Он осторожно потрогал лицо. В нем теплилась надежда, что шеф-повар Вероника простит ему брань. У нее был такой ошарашенный вид. Разве люди в кухнях не бранятся? Его жена бранилась.
– Глядя на вашу скульптуру, я вспоминал Родена, – сказал Гамаш. – Догадаетесь, какая его работа пришла мне на ум?
– Наверняка не «Виктор Гюго». Может быть, «Врата ада»?
Но скульптор явно говорил это не всерьез. Он задумался и через несколько секунд спросил:
– «Граждане»?
Гамаш кивнул.
– Merci, Patron. – Обвязанный ремнями невысокий скульптор чуть поклонился. – Но если бы его высекал Роден, то остальную семью – Джакометти.
Гамаш знал этого швейцарского художника с длинными, гибкими, чуть ли не пружинистыми пальцами, но не мог понять, что имел в виду Пелетье.
– Джакометти всегда начинал работать с огромным камнем, – объяснил Пелетье. – Он работал и работал. Выравнивал, очищал, отсекал все ненужное, все лишнее. Иногда он отсекал столько, что ничего и не оставалось. Скульптура исчезала полностью. Оставалась одна пыль.
Гамаш улыбнулся, поняв мысль скульптора.
Внешне Морроу были здоровыми, даже привлекательными. Но невозможно столько унижать других людей, не унижая себя. И внутри от Морроу ничего не осталось. Одна пустота.
Однако Гамаш сомневался, что скульптор прав. Он считал, что во всех них есть какая-то частичка «Граждан». Он представил себе всех Морроу: вот они бредут по улице, связанные одной цепью, утяжеленной ожиданиями, неодобрением, тайнами. Нуждами. Корыстью. И ненавистью. Арман Гамаш, долгие годы расследовавший убийства, кое-что знал о ненависти. Она навсегда привязывает тебя к человеку, которого ты ненавидишь. Убийства не совершаются из ненависти, убийство – это кровавый шаг к свободе, избавляющий человека от бремени ненависти.
Морроу несли тяжелое бремя.
И один из них попытался сбросить его. Прибегнув к убийству.
Но как убийце удалось его совершить?
– Как статуя могла свалиться с пьедестала? – спросил он у Пелетье.
– А я все ждал, когда вы спросите. Идемте со мной.
Они углубились на территорию кладбища, подошли к скульптуре ребенка.
– Я сделал этот памятник десять лет назад. Антуанетта Ганьон. Была сбита машиной.
Они посмотрели на сияющую девочку, занятую игрой. Она навсегда останется юной, вечно счастливой. Приходят ли на могилу ее родители? Останавливаются ли их сердца, когда они выходят из-за угла и видят это?
– Попытайтесь ее свалить, – предложил Пелетье Бовуару.
Инспектор неуверенно взглянул на него. Мысль о том, чтобы перевернуть кладбищенский памятник, вызывала у него отвращение. В особенности если это памятник ребенку.
– Давайте-давайте, – сказал Пелетье.
Но Бовуар не проявлял такого желания.
– Я попробую.
Гамаш подошел к маленькой статуе и уперся в нее – он предполагал, что почувствует, как статуя покачнется, наклонится.
Памятник не шелохнулся.
Он поднажал сильнее. Потом встал спиной к памятнику, уперся ногами в землю, поднажал, чувствуя, как пот струится по его телу. По-прежнему ничего. Наконец он отказался от этой затеи, отер лоб платком и повернулся к Пелетье:
– Она зафиксирована? Стержень из пьедестала входит глубоко в статую?
– Нет. Просто она тяжелая. Гораздо тяжелее, чем кажется. Мрамор – тяжелый камень. А окаменевшее дерево еще тяжелее.
Гамаш уставился на статую в четверть размера и веса Чарльза Морроу.
– Если один человек не мог сдвинуть статую Морроу с места, то несколько могли это сделать?
– Вам для этого понадобилось бы не меньше двадцати дюжих футболистов.
На футболистов Морроу были мало похожи.
– Есть еще один вопрос, – сказал Гамаш, когда они двинулись назад. – На мраморном пьедестале нет ни малейшей царапинки.
Пелетье замер:
– Не понимаю.
– Я говорю, на нем нет никаких отметин, – сказал Гамаш, глядя в лицо скульптора. Тот впервые за время их разговора выглядел искренне озадаченным. – Поверхность пьедестала идеальна, даже отполирована.
– Вы имеете в виду боковины?
– Нет, я говорю о верхушке, на которой стояла статуя.
– Но это невозможно. Даже когда статую водружали на место, наверняка наделали царапин.
Пелетье хотел было сказать, что Гамаш не слишком внимательно осмотрел пьедестал, но потом решил, что этот властный, спокойный человек не мог допустить такой промашки. Он просто покачал головой.
– Так как же могла упасть статуя? – повторил Бовуар.
Пелетье поднял ладони к голубому небу.
– Это что должно означать? – с внезапным раздражением спросил Бовуар. – Джулию Мартин убил Господь Бог?
– Он серийный убийца, – серьезным тоном ответил Пелетье. И немного погодя продолжил: – Когда я узнал о том, что случилось, я сам задал себе этот вопрос. Единственный известный мне способ свернуть такую статую с пьедестала – с помощью троса и лебедки. Даже во времена Родена именно так и делали. Вы уверены, что ее свернули не таким способом?
Гамаш отрицательно покачал головой. Пелетье кивнул:
– Тогда остается только Господь Бог.
Когда они сели в машину, Бовуар прошептал Гамашу:
– Арестовывать его будете вы.
Пелетье вернулся в сарай, и Бовуар включил передачу.
– Стойте, стойте!
Они посмотрели в зеркала заднего вида. Скульптор бежал за ними, размахивая листком бумаги.
– Я нашел вот это. – Он сунул лист через окно Гамашу. – Он был пришпилен к моей столешнице. Я забыл, что оставил его там.
Гамаш и Бовуар уставились на пожелтевший, смятый лист бумаги. На нем был простой карандашный рисунок птицы без ног.
Внизу стояла подпись: «Питер Морроу».
