Глава восемнадцатая

Питер Морроу стоял в одиночестве перед желтой полицейской лентой. В земле сохранился отпечаток тела Джулии.

При жизни она разрывала семью на части. И теперь делала то же самое после смерти. Эгоистичная, корыстная и… да, жестокая. Он не отказывался ни от одного своего слова.

Мать оплакивала ее. У нее нашлись в адрес дочери только добрые слова. Она стала идеальной Джулией, прекрасной Джулией, доброй и любящей Джулией. А кто оставался с матерью, присматривал за ней? Кто приезжал к ней и приглашал на обеды? Кто ей звонил и присылал открытки и подарки?

Глядя на яму, Питер попытался почувствовать что-нибудь. Попытался вспомнить Джулию девочкой. Старшей сестрой. Родиться между двумя мальчиками – все равно что родиться между двумя войнами. Как же ей доставалось, когда мальчишки выясняли между собой отношения! Она была посередине, и ее мяли и терзали. Сдавливали.

И вот то же самое сделал отец.

Всю жизнь их было четверо. Томас, Джулия, Питер и Мариана. Четыре колеса, четыре стены, четыре сезона, четыре стихии, четыре страны света.

Теперь их осталось трое. Каким бы странным ни был их мир, но, по крайней мере, для них он имел смысл. Что случается, когда исчезает один угол?

Тогда начинается ад. И первые его трубы прозвучали сегодня. Плач его матери.

– Питер?

Он замер, не осмеливаясь повернуться, показать кому-нибудь свое лицо.

– Ничего, что я здесь? – спросил он.

– Если вы не собираетесь подходить ближе. Но вы ведь не собираетесь, – сказал Гамаш.

Они стояли и рассматривали это место, хотя оба в основном разглядывали мраморный пьедестал. Гамаш вышел в сад подышать свежим воздухом, растрястись после обеда и попытаться осмыслить ту груду улик, что они собрали. Но больше всего он хотел еще раз прийти сюда и посмотреть на эту белую глыбу, которую поначалу он принял за надгробие. А ведь именно надгробием она, в сущности, и стала.

Гамаша беспокоило, что пьедестал остался в целости и сохранности. Упавшая статуя не оставила на нем никаких следов, никаких сколов. Ни царапинки, ни пятнышка. Пьедестал был в идеальном состоянии. И это было невероятно.

– Когда мы были детьми, наша мать читала нам истории, – сказал Питер. – Отец играл на рояле, а мы забирались на диван, и мать нам читала. Нашей любимой книгой было собрание мифов. Я все еще их помню. Почти все. Про Зевса, про Одиссея. Томасу нравилось про Одиссея. Всегда просил, чтобы его прочитали. Мы снова и снова слушали про лотофагов и сирен.

– Сцилла и Харибда, – сказал Гамаш. – Мне это тоже нравилось. Ужасный выбор стоял перед Одиссеем: направить свой корабль в водоворот или на шестиголовое чудовище.

– Он выбрал чудовище и потерял шестерых своих людей. Они погибли, а он поплыл дальше.

– А что бы выбрали вы? – спросил Гамаш.

Он хорошо знал этот миф. О возвращении Одиссея с Троянской войны, о его долгом и опасном путешествии, о попытках добраться домой. О том, как он попал в эту ужасную ситуацию: с одной стороны водоворот, в который засасывало все корабли и их пассажиров, а с другой стороны – Сцилла. Шестиголовый монстр. С одной стороны – неминуемая смерть для всех, с другой – неминуемая смерть для шестерых.

Какой путь выбрать?

Питер почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы скорби по маленькой Джулии, раздавленной братьями, раздавленной матерью, раздавленной мужем. И наконец, когда она вернулась домой, ее раздавил единственный человек, которому она доверяла. Ее Одиссей. Ее отец.

Но в первую очередь Питер плакал по себе. Сегодня он потерял сестру, но, что еще хуже, гораздо хуже, он чувствовал, что потерял и мать. Мать, которая решила, что умершая сестра была идеальной, а он, Питер, – чудовищем.

– Прогуляемся, – сказал Гамаш, и они повернулись спиной к углублению в земле и броскому белому кубу.

Гамаш сцепил руки за спиной, и они зашагали по лужайке к озеру. Солнце заходило за горизонт, заливая небеса поразительными полыхающими красками: багровыми, розовыми, золотыми, – все они переливались, меняясь каждую минуту.

Гамаш и Питер остановились, пораженные этим зрелищем.

– Вы нарисовали такой привлекательный образ вашей семьи: все собрались вокруг матери, слушают, как она читает.

– Вы ошибаетесь, – сказал Питер. – Мы не сидели вокруг нее. Мы были на диване. Все четверо. А она сидела напротив нас в кресле с высокой спинкой.

Образ, казавшийся таким естественным, даже душевным, образ, который позволил Гамашу увидеть Морроу как единую семью, сразу же померк. Как и заход солнца, он перешел в иное качество. В нечто более темное.

Четыре одиноких ребенка смотрят через пролив на мать, а та сидит, чопорная и правильная, и читает им историю о страшном выборе. И смерти.

– Вы сказали, что миф про Одиссея был любимым мифом Томаса. А какой любили вы?

Перед тем как был задан этот вопрос, Питер размышлял о мраморном белом кубе, возвышающемся над тем местом, где умерла Джулия. Четыре угла, четыре стены.

– Про ящик Пандоры.

Гамаш отвернулся от заходящего солнца и посмотрел на Питера:

– Вас что-то беспокоит?

– Вы имеете в виду, кроме убийства моей сестры?

– Да, именно это я имею в виду. Мне вы можете рассказать.

– Ах так? Хорошо. Кто-то передал моей матери то, о чем я рассказывал вам сегодня утром. Да, у вас удивленный вид, а можете себе представить, что чувствовал я? Вы просите, чтобы я говорил вам правду. Я и говорю, а потом меня за это практически вышвыривают из семьи. Вы наверняка относились к этому просто. Вы так уверены в себе. Вписываетесь в любую компанию. А вот попробуйте-ка быть художником в семье интеллектуалов. Попробуйте быть человеком, глухим к музыке, в семье музыкантов. Испытайте на себе, что это такое, когда над вами всю жизнь издеваются, – и не одноклассники в школе, а ваш собственный брат дразнит вас: «Спот, Спот!»

Питер чувствовал, что его уже почти ничто не сдерживает. Он хотел предупредить Гамаша, посоветовать ему бежать отсюда, спрятаться в лесу, пока этот бунт не кончится. Пока эти извращенные, гнусные вооруженные беглецы не сожгут и не разрушат все вокруг и не перейдут на другой объект. Но было слишком поздно, и он знал, что этот человек никогда не побежит.

Морроу убегали и прятались в улыбчивом цинизме и темном сарказме.

А этот человек не сдавал своих позиций.

– А ваш отец? – спросил Гамаш, словно и не замечая, что Питер брызжет слюной. – Что говорил вам он?

– Мой отец? Но вы уже знаете, что он говорил. «Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете». Кто, черт побери, говорит такие вещи десятилетнему мальчишке? А знаете, какие еще уроки мы выучили? «Бойся третьего поколения».

– И что это значит?

– Первое поколение зарабатывает деньги, второе ценит их, поскольку знает, как нелегко они достались, а третье их проматывает. Мы – третье поколение. Все четверо. Наш отец ненавидел нас, боялся, что мы украдем его деньги и разрушим семью. А еще он боялся избаловать нас, и никогда мы не получали от него ничего, кроме советов. Слов. Ничего больше.

Не это ли бремя видел Гамаш на высеченном в камне лице? Не жертву, но страх? Боялся ли Чарльз Морроу, что дети предадут его? Не создал ли он сам то, чего боялся? Несчастливых, не питающих к нему любви, неблагодарных детей? Детей, способных ограбить отца и убивать друг друга?

– Как вы думаете, кто убил вашу сестру?

Питеру понадобилась целая минута, прежде чем он смог снова заговорить, сменить тему.

– Я думаю, это сделал Берт Финни.

– Зачем ему убивать Джулию?

Сумерки уже переходили в темноту.

– Ради денег, всегда ради денег. Моя мать наверняка является бенефициаром по страховке Джулии. Он женился на моей матери из-за денег, а теперь получит больше, чем мог когда-либо мечтать.

Они продолжили прогулку к пристани и двум креслам-лежакам, стоящим на ней. Питер чувствовал себя опустошенным. Их каблуки постукивали по доскам, и вода тихо плескалась о пристань.

Они приблизились – и один из лежаков сдвинулся с места. Питер и Гамаш остановились.

Деревянное кресло выросло на их глазах, его очертания едва просматривались на фоне уходящего света.

– Месье Гамаш? – спросило кресло.

– Oui.

Гамаш шагнул вперед, а Питер протянул руку, словно пытаясь задержать его.

– Арман Гамаш? Это ваше имя?

– Oui.

– Я знал вашего отца, – сказал Берт Финни. – Его звали Оноре. Оноре Гамаш.