Глава четырнадцатая
– Даниель?
– Привет, па, enfin. А то я уж начал думать, что ты мне только кажешься.
Гамаш рассмеялся:
– Мы с мамой в «Охотничьей усадьбе», а это, сам знаешь, не узел связи.
Он посмотрел сквозь высокие, выходящие в сад двери библиотеки туда, где за свежей зеленью влажной травы лежало подернутое туманом озеро. Низкая туча висела над лесом. Гамаш слышал птиц и насекомых, а иногда всплеск – это выпрыгивали на поверхность окунь или форель. А еще он слышал, как захлебываются сирены и раздраженно гудят машины в Париже.
Париж.
Город Света сливался с канадской глухоманью. «В каком необыкновенном мире мы живем», – подумал Гамаш.
– У нас девять вечера. А сколько у вас? – спросил Даниель.
– Почти три. Флоранс уже в постели?
– Мы все в постели, хоть мне и неловко в этом признаваться. Ах, Париж! – Даниель рассмеялся своим низким, рокочущим смехом. – Но я рад, что мы наконец-то можем поговорить. Постой-ка, дай я выйду в другую комнату.
Гамаш представил сына в его крохотной квартирке на Сен-Жермен-де-Пре. Даже если он перейдет в другую комнату, это не будет гарантировать ни приватности ему, ни тишины жене и ребенку.
– Арман?
В дверях библиотеки стояла Рейн-Мари. Она собрала свои сумки, и швейцар понес их к машине. Перед этим они обговорили ситуацию, и Арман попросил ее уехать из «Охотничьей усадьбы».
– Конечно, я уеду, если ты этого хочешь, – сказала она, внимательно вглядываясь в его лицо.
Прежде она никогда не видела его в деле, хотя он все время рассказывал ей о работе и нередко спрашивал ее мнение. В отличие от большинства коллег Гамаш ничего не скрывал от жены. Он не считал, что может скрывать от нее такую огромную часть своей жизни без ущерба для их отношений. А жена была для него куда важнее, чем любая карьера.
– Я буду меньше беспокоиться, если ты уедешь, – сказал он.
– Я тебя понимаю, – без лукавства сказала Рейн-Мари. Она бы чувствовала то же самое, если бы поменялась с ним ролями. – Но ты не будешь возражать, если я уеду недалеко?
– Переселишься в походную палатку на опушке?
– Ты, как всегда, проницателен, – сказала она. – Но у меня на уме были Три Сосны.
– Прекрасная мысль. Я сейчас позвоню Габри, чтобы он приготовил тебе номер в его гостинице.
– Нет, ты лучше ищи, кто убил Джулию, а Габри я позвоню сама.
И вот она была готова к отъезду. Готова, но отнюдь не рада. Она ощущала боль в груди, видя, как следствие под руководством ее мужа делает первые шаги. Его люди уважительны, местные полицейские почтительны и даже немного испуганы, но он постарался сделать так, чтобы они чувствовали себя легко. Но не слишком легко. Она видела, как ее муж естественно взял управление ситуацией в свои руки. Они оба знали, что кому-то нужно брать ответственность на себя. А он был прирожденным лидером, скорее по характеру, чем по званию.
Она прежде никогда этого не наблюдала и теперь с удивлением видела, как человек, которого она близко знает, поворачивается к ней новой стороной. Он вел следствие с легкостью, потому что вызывал уважение. У всех, кроме Морроу, которые, кажется, считали, что он их надул. Это расстраивало их чуть ли не больше, чем смерть Джулии.
Но Арман всегда говорил, что люди по-разному реагируют на смерть и глупо судить по их реакции. И вдвойне глупо судить о том, как ведут себя люди, сталкиваясь с неожиданной насильственной смертью. Убийством. Они перестают быть собой.
Но все-таки Рейн-Мари недоумевала. У нее возникало подозрение, что люди становятся самими собой именно в минуты кризиса. Вся искусственность, вся воспитанность уходит. Легко оставаться порядочным человеком, когда вокруг тишь да гладь, и совсем другое, когда перед тобой разверзается ад.
Ее муж сознательно ежедневно входил в ад, но при этом сохранял порядочность. Она сомневалась, что это можно сказать о Морроу.
Она видела, что помешала ему, – он разговаривал по телефону – и хотела уже выйти из комнаты, но тут услышала имя Розлин.
Он разговаривал с Даниелем и спрашивал про их невестку. Рейн-Мари пыталась поговорить с Арманом о Даниеле, но никак не могла найти подходящий момент. А теперь было уже слишком поздно. Она стояла на пороге, слушала, и сердце ее отчаянно билось.
– Я знаю, мама сказала тебе об именах, которые мы выбрали. Если девочка, то Женевьева…
– Прекрасное имя, – сказал Гамаш.
– Мы тоже так думаем. И еще мы думаем, что мужское имя тоже прекрасное. Оноре.
Гамаш обещал себе, что, когда будет названо имя, неловкого молчания не последует. Но неловкое молчание наступило.
Где тот мертвец из мертвецов,
Чей разум глух для нежных слов:
«Вот милый край, страна родная!»
Пустоту заполнили эти слова из старой поэмы, они, как всегда, прозвучали в его ушах, словно произнесенные низким, спокойным голосом. Пальцы его большой руки мягко сомкнулись, словно ухватили что-то.
В чьем сердце не забрезжит свет,
Кто не вздохнет мечте в ответ,
Вновь после странствий многих лет
На почву родины ступая?
Даниель был в Париже, очень далеко, но Гамаш чувствовал, что его сын может совершить очень серьезную ошибку, которая забросит его еще дальше.
– Я думаю, это не лучший выбор.
– Почему? – В голосе Даниеля слышалось любопытство, но не напряженность.
– Ты же знаешь историю.
– Ты мне рассказывал, па, но это же история. А Оноре Гамаш – хорошее имя для хорошего человека. Тебе это известно лучше, чем кому-либо другому.
– Это верно. – Гамаш почувствовал укол тревоги. Даниель не хотел отступать. – Но я лучше любого другого человека знаю, что может случиться в мире, который не всегда добр.
– Ты учил нас, что мы сами создаем свой мир. Как там эта цитата из Мильтона, с которой мы росли:
Он в себе
Обрел свое пространство, и создать
В себе из Рая – Ад и Рай из Ада
Он может.
Ты веришь в это, па, и я тоже. Помнишь наши прогулки в парке? Ты брал меня и Анни и все время читал стихи. Эти строки были одними из твоих любимых. И моих.
Гамаш ощутил жжение в горле, вспоминая эти прогулки, крохотные пухлые пальчики в его огромной руке. Не столько держащей, сколько удерживаемой.
– Недалек тот день, когда придет мой черед. Я буду водить Флоранс и Оноре в парк Мон-Руаяль и без умолку лепетать им стихи.
– Лепетать? Ты не хочешь сказать – декламировать сильным, но музыкальным голосом?
– Конечно. «Где тот мертвец из мертвецов». Ты это помнишь?
– Помню.
– Все те стихи, что ты читал мне, я буду читать им, включая и Мильтона, включая и строки о разуме, который в себе обрел свое пространство, и о том, что мы сами творим свою реальность. Не волнуйся, – продолжал Даниель терпеливо, взывая к отцовской логике. – Оноре будет знать, что мир начинается между его ушей и принадлежит только ему. И он, как и я, будет знать, какое это прекрасное имя.
– Нет, Даниель, ты совершаешь ошибку.
Ну вот он и сказал эти слова. Те самые слова, которые он поклялся себе не говорить. Но все же Даниель должен понять это, нельзя допустить, чтобы его сын совершил – пусть и с самыми благими намерениями – эту трагическую ошибку.
Краем глаза он отметил какое-то движение. В комнату вошла Рейн-Мари. Он взглянул на нее. Тело ее было напряжено, глаза смотрели удивленно и с тревогой. И все же сделать это было необходимо. Иногда родительский долг состоит в том, чтобы совершать поступки, которые не встретят понимания. Идти на неодобрение. Нельзя допустить, чтобы сын Даниеля носил имя Оноре.
– Я надеялся, что ты воспримешь это иначе, па.
– Почему я должен был воспринять это иначе? Ведь ничего не изменилось.
– Времена изменились. Сколько лет прошло. Десятилетия. Ты должен забыть об этом.
– Я много чего повидал. Я знаю, что́ своевольные родители могут сделать со своим ребенком. Я видел таких затюканных детей, что…
«Что они даже прыгать не могут, – чуть было не сказал он. – Они никогда не отрываются от земли. Не подпрыгивают от радости, не скачут через веревочку, не ныряют в воду с трамплина, не виснут на плечах любящих родителей, которым доверяют».
– Ты обвиняешь меня в том, что я желаю вреда нашему ребенку? – В голосе Даниеля больше не было ни терпения, ни желания убедить. – Ты и в самом деле считаешь, что я желаю вреда моему сыну? Он даже еще не родился, а ты уже обвиняешь меня? Ты все еще считаешь меня бестолочью?
– Даниель, успокойся. Я никогда не считал тебя бестолочью, ты это знаешь.
Он услышал, как вздохнула Рейн-Мари в другом конце комнаты.
– Ты прав. Всегда прав. Ты должен побеждать, потому что знаешь о вещах, неизвестных мне. И по-твоему, я настолько своеволен, что готов дать нашему ребенку имя, которое его уничтожит.
– Жизнь и без того сложна, зачем же давать ребенку имя, которое может стать предметом издевательств, нападок?
– Да, такое может случиться. Но еще оно может стать предметом гордости, высокой самооценки…
– Его самооценка не будет зависеть от имени, которым ты его наречешь. Не создавай ему помеху при рождении.
– Ты хочешь сказать, что имя Оноре – это как родовая травма? – Голос Даниеля звучал как никогда отчужденно.
– Я этого не говорил. – Гамаш пытался дать задний ход, но понимал, что зашел слишком далеко. – Слушай, нам нужно поговорить об этом при встрече. Мне жаль, если тебе показалось, будто я считаю, что ты хочешь преднамеренно повредить своему ребенку. Я знаю, что это не так. Ты замечательный отец…
– Я рад, что ты так считаешь.
– Для любого ребенка счастье иметь такого отца, как ты. Но ты спросил, что я думаю. Вполне возможно, что я ошибаюсь, но я считаю, что было бы неверно назвать сына Оноре.
– Спасибо за звонок, – сказал Даниель и отключился.
Гамаш встал, словно оглушенный, прижимая трубку к уху. Неужели все так плохо?
– Что, дело неважное? – спросила Рейн-Мари.
– Неважное. – Гамаш повесил трубку. – Но мы договоримся.
Вообще-то, он не очень обеспокоился. Он иногда спорил с Даниелем, как спорил и с дочерью Анни. Он убеждал себя, что расхождения во мнениях – дело естественное. Только на сей раз все было иначе. Он ударил сына по самому больному месту (знал это из собственного опыта) – усомнился в его отцовских способностях.
– Хорошо, что вы вернулись.
Бовуар вошел в комнату, едва не столкнувшись с техником, который нес огромную коробку.
– Агент Лакост заканчивает обыск гостевых комнат. Они прошерстили весь дом. И ничего. Я успел допросить Томаса, Мариану и только что – Сандру. Это, я вам скажу, вовсе не Уолтоны.
Привезли оборудование, и библиотека в старом бревенчатом доме стала преображаться в современный оперативный штаб. Очистили столы, подключили компьютеры, поставили информационные доски, закрепили на подставках писчую бумагу: для записей фактов (чем занимался инспектор Бовуар), составления списка свидетелей, улик и вещдоков, графика перемещений.
– У нас проблема, шеф, – сказала одна из техников, возившаяся с компьютером.
– Я сейчас. Так ты дозвонилась до Габри?
– Меня там ждут, – ответила Рейн-Мари.
– Инспектор, не хочешь присоединиться? Мы доедем до Трех Сосен с мадам Гамаш, потом – в Шербрукское отделение полиции. У нас там встреча с крановщиком, устанавливавшим статую.
– С удовольствием, – сказал Бовуар, поправляя подставку и доставая фломастер из коробки.
Гамаш подошел к технику:
– Так что за проблема?
– Этот дом… тут проводке сто лет, сэр. Не думаю, что мы сможем подключить наше оборудование. – Она держала в руке вилку компьютера.
– Я сейчас найду метрдотеля, – сказал Бовуар, направляясь в столовую.
Чертовы края. Медвежий угол. Он неплохо держался до этого момента. Пытался не обращать внимания на комаров, мошку и всяких прочих невидимых паразитов. В Монреале ты, по крайней мере, видишь, кто на тебя летит. Легковушки. Грузовики. Наркоманы. Все крупное. А здесь все прячется. Все незаметное. Крохотные жучки-кровососы, пауки, змеи, животные в лесу, сгнившая проводка в бревенчатом, черт бы его драл, доме. Это было сравнимо с проведением современного расследования в пещере Фреда Флинстона.
– Bonjour? – громко сказал он.
Никого.
– Кто-нибудь тут есть?
Он засунул голову в столовую. Пусто.
– Эй!
У них тут что, сиеста? Может, они отправились в лес настрелять дичи к обеду? Он распахнул дверь и вошел в кухню.
– Добрый день. Чем могу вам помочь?
Из холодильного помещения донесся низкий, певучий голос. Потом появилась женщина с мясом для жаркого. На ней был белый передник без всяких глупых надписей или изображений. Она подошла к Бовуару, взглянула ему в глаза пристальным, вопрошающим взглядом. Бовуар прикинул: роста в ней шесть футов, ни дюймом меньше. Далеко не юная и далеко не стройная. Вьющиеся волосы, черные с сединой, короткая стрижка явно ей не к лицу. Руки громадные, грубые.
– Чем могу вам помочь? – Голос ее звучал так, будто она его проглотила.
Бовуар уставился на женщину.
– Что-то не так? – снова зазвучал низкий голос.
Она бросила мясо на кленовую колоду для рубки.
Бовуар всем телом ощущал зуд. Он пытался оторвать от нее взгляд, но не мог. Он ждал, что сердце его забьется как сумасшедшее, но на самом деле оно замедлилось. Успокоилось. Что-то случилось, и все напряжение, вся избыточная энергия, все волнение оставили его.
Он расслабился.
– Я вас знаю? – спросила она.
– Извините. – Он подошел к ней. – Инспектор Бовуар. Жан Ги Бовуар, Квебекская полиция.
– Конечно же. Я должна была догадаться.
– Почему? Вы меня знаете? – с надеждой спросил он.
– Нет. Но я знаю, что убита мадам Мартин.
Он был разочарован. Ему хотелось, чтобы она знала его. Чтобы объяснилось это ощущение близости, которое он неожиданно испытал. Это выбивало его из колеи.
Бовуар посмотрел на женщину, ставшую причиной его тревоги. Ей было, вероятно, под шестьдесят, но выглядела она крепкой как дуб, двигалась как грузовик, говорила так, словно проглотила саксофон.
– Кто вы? – сумел выдавить он.
– Шеф-повар. Вероника Ланглуа.
Вероника Ланглуа. Имя было красивое, но ничего не говорило ему. А он был уверен, что знает ее.
– Чем могу вам помочь? – спросила она.
Чем она может помочь? Думай, старина, думай.
– Я ищу метрдотеля.
– Он, вероятно, там. – Она показала на двойную распашную дверь из кухни.
Бовуар поблагодарил ее и вышел словно в тумане.
За остекленными дверями он увидел метрдотеля – тот на террасе разговаривал с одним из официантов.
– Ты считаешь, что это слишком трудная работа? Попробуй высаживать деревья или работать в шахте. Или стричь газоны на кладбище все лето.
– Послушайте, меня не интересует, чем вы занимались в моем возрасте. Мне это безразлично. Я знаю только одно: Джулия Мартин мертва и кто-то из этих людей убил ее.
– Тебе что-то известно о ее смерти, Элиот?
Ответом было молчание.
– Не валяй дурака, парень. Если ты знаешь что-то…
– Вы думаете, я бы вам сказал? Она была достойным человеком, и кто-то ее убил. Вот все, что я знаю.
– Ты лжешь. Ты проводил с ней время, верно?
– Время? Какое время? То свободное время, что вы нам оставляете? Я работаю по двенадцать часов в день. Где у меня время, чтобы с кем-то его проводить?
– Ты что, так и собираешься всю жизнь жаловаться?
– Как сложатся обстоятельства. А вы собираетесь провести жизнь в полусогнутом состоянии?
Элиот развернулся и зашагал прочь. Бовуар остался на месте, невидимый для метрдотеля, – ему было любопытно, как тот поведет себя, считая, что его никто не видит.
Пьер Патенод смотрел в спину уходящему Элиоту, радуясь, что никто не слышал их разговора. Он понял, что совершил ошибку, сказав Элиоту о том, как подрабатывал летом в молодости. Но слово не воробей. Потом он вспомнил, что говорил его отец в зале заседаний совета директоров, в окружении серьезных стариков: «Каждый должен иметь второй шанс. Но не третий».
В тот день его отец уволил человека. Пьер видел это – ужасное зрелище.
Элиот не воспользовался третьим шансом. Придется уволить Элиота, когда закончится расследование и уедет полиция. До этого он ничего предпринимать не будет, потому что Элиот все равно должен оставаться, как об этом просили полицейские. Метрдотелю не часто приходилось увольнять людей, но если это случалось, он вспоминал тот день в зале заседаний, вспоминал своего отца. И думал о том, что сделал его отец после.
Много лет спустя после того увольнения его отец анонимно инвестировал сотни тысяч долларов, чтобы помочь уволенному открыть собственное дело.
В конечном счете он предоставил ему третий шанс. Правда, Пьер считал, что его отец был добрее сына.
Пьер повернулся и вздрогнул, увидев, что из-за дверей за ним кто-то наблюдает. Но когда человек вышел на каменную террасу, Пьер узнал в нем инспектора и помахал ему:
– Я подготовил номера для вас и другого вашего агента. Мы разместим вас в главном здании. рядом со старшим инспектором.
Бовуар прихлопнул комара. Налетели другие – целый рой.
– Merci, Patron. Ну и парень! – Бовуар показал на удаляющуюся спину Элиота.
– Так вы слышали? Прошу прощения. Парня выбило из колеи.
Бовуар полагал, что метрдотель проявил чудеса сдержанности, не набив морду этому щенку, но теперь ему пришло в голову, что Пьер Патенод просто слабак, если позволяет другим, даже таким соплякам, вытирать о себя ноги. Бовуар не любил слабых людей. Убийцы были людьми слабыми.
* * *
Гамаш, Рейн-Мари и Бовуар отправились в Три Сосны, оставив метрдотеля и техников разбираться с электричеством. Бовуар расположился на заднем сиденье. За мамочкой и папочкой. Ему понравилась эта мысль. После встречи с шеф-поваром Вероникой он чувствовал странную расслабленность.
– Вы знаете шеф-повара в «Усадьбе»? – мимоходом спросил он.
– Кажется, я с ним не знакома, – сказала Рейн-Мари.
– С ней, – поправил ее Бовуар. – Ее зовут Вероника Ланглуа.
Стоило ему произнести ее имя, как он успокаивался. Такого странного чувства он еще никогда не испытывал.
Рейн-Мари отрицательно покачала головой:
– Арман?
– Я впервые увидел ее сегодня утром.
– Странно, что мы не сталкивались с ней прежде, – сказала Рейн-Мари. – Я считала, что шеф-повара́ любят публичность и похвалу. Может, мы ее видели и забыли.
– Забыть ее нелегко, уж ты мне поверь, – сказал Гамаш, вспоминая крупную, уверенную в себе женщину. – Агент Лакост допросит персонал к нашему возвращению. Она узнает о ней побольше. А вообще у меня такое ощущение, будто я знал ее когда-то.
– И у меня тоже. – Бовуар подался вперед между двумя передними сиденьями. – У вас когда-нибудь бывало так: вот идете вы по улице, чувствуете какой-то запах – и вдруг словно оказываетесь совсем в другом месте? Запах переносит вас туда.
Если бы Бовуар говорил такие вещи кому-то другому, то чувствовал бы себя последним идиотом.
– У меня так бывает. Но тут есть кое-что еще, – сказал Гамаш. – Этому сопутствует какое-нибудь чувство. Я неожиданно начинаю грустить либо чувствовать себя легко и спокойно. И никаких для этого оснований, кроме запаха.
– Oui, c’est ça. В особенности чувство. Именно это я и ощутил, когда вошел в кухню.
– Может, дело как раз в кухонных запахах? – спросила Рейн-Мари.
Бовуар задумался.
– Нет, у меня это чувство возникло, лишь когда я ее увидел. Дело было в ней. Это так напрягает. Словно что-то за пределами моего понимания. Но я ее знаю.
– И что же вы почувствовали? – спросила мадам Гамаш.
– Защищенность.
А еще его одолевало почти неодолимое желание рассмеяться. Какая-то радость бурлила в его груди.
Он размышлял об этом, пока «вольво», разбрызгивая грязь по дороге, вез их в Три Сосны.
