Глава тринадцатая
– Миссис Морроу, вы будете завтракать?
– Нет, Клер, спасибо.
Пожилая женщина сидела на диване рядом с мужем, сгорбившись, словно из нее вынули позвоночник. Клара держала маленькую тарелку с куском отварного лосося, нежным майонезом и тоненькими ломтиками маринованного огурца и лука. Любимая еда матери Питера – Клара помнила об этом по тому случаю, когда мать Питера, приехав к ним в дом, попросила подать ей такое блюдо, а им нечего было ей предложить, кроме простого сэндвича. Два художника, боровшиеся с нищетой, редко ели лосося.
Обычно Клара злилась, когда миссис Морроу называла ее Клер. Первое десятилетие их брака она верила, что мать Питера просто плохо слышит и искренне считает, что невестку зовут Клер. Когда их браку пошел второй десяток, Клара поняла, что ее свекровь прекрасно знает, как зовут невестку и какая у нее профессия, хотя продолжает ее спрашивать о какой-то мифической работе в обувном магазине. Не исключалось, конечно, что Питер и в самом деле сказал матери, будто Клара работает в обувном магазине. Клара знала: с Морроу возможно все. В особенности если это помогает скрыть правду друг от друга.
– Может быть, хотите выпить? – спросила она.
– Спасибо, мой муж обо мне позаботится.
Услуги Клары не требовались. Она посмотрела на часы: уже перевалило за двенадцать. Смогут ли они вскоре уехать? Она ненавидела себя за эту мысль, но уж слишком тяжело ей было оставаться здесь. И еще одна мысль, которую она ненавидела даже больше: мысль о том, что смерть Джулии – страшное неудобство. Более того, настоящий геморрой. Ну вот. Она сказала об этом.
Ей хотелось домой. Хотелось оказаться в окружении своих вещей, своих друзей. Готовить свою персональную выставку. И чтобы был покой.
Как погано она себя чувствовала!
Она повернулась – и увидела Берта Финни с закрытыми глазами.
Он спал.
«Спит, черт его побери! Все мы пытаемся как-то совладать с этой трагедией, а он тут дремлет!» Она открыла было рот, чтобы пригласить Питера на террасу. Ей хотелось подышать свежим воздухом, может быть, немного прогуляться в тумане. Что угодно, лишь бы покинуть эту удушливую атмосферу.
Но Питер опять ушел. В свой собственный мир. Он был целиком сосредоточен на движении карандаша. Искусство позволяло ему сохранять нормальное психическое состояние. Искусство было единственным местом, где не происходило ничего, если только он сам этого не хотел. Линии появлялись и исчезали по его собственной воле.
Когда спасательная лодка становится тюрьмой? Когда лекарство начинает работать против тебя? Неужели ее любимый, нежный, ранимый муж зашел слишком далеко?
Как это называется? Клара попыталась вспомнить разговоры с ее подругой Мирной в Трех Соснах. Мирна, по образованию психотерапевт, говорила о таких вещах. О людях, склонных к иллюзиям, замкнутости.
К безумию.
Нет, Клара прогнала это обидное слово. Питер был ранимый, обидчивый, блестящий художник, который нашел механизм психологической защиты, позволявший не только сохранять здравомыслие, но и зарабатывать на жизнь. Он был одним из наиболее уважаемых художников Канады. Его уважали все, кроме членов собственной семьи.
Миссис Морроу купалась в деньгах, но она не купила ни одной картины собственного сына, даже когда они с Кларой чуть ли не голодали. Она предлагала им деньги, но Питер обошел эту волчью яму.
Клара увидела, как Мариана Морроу подходит к пианино. Томас уже оставил инструмент и погрузился в чтение газеты. Мариана села, поправила шаль на плечах, подняла руки над клавишами.
«Отлично, – подумала Клара в ожидании лязга и стука. – Что угодно, лишь бы нарушить эту тишину». Руки Марианы замерли в воздухе, чуть подрагивая, словно она играла на неком воздушном пианино. «Бога ради! – мысленно прокричала Клара. – Хоть что-то они умеют делать по-настоящему?»
Она огляделась и увидела чадо Марианы, пребывающее в одиночестве.
– Что ты читаешь? – спросила она, подойдя к серьезному ребенку, сидевшему у окна.
Дитя показало Кларе книгу. «Мифы, которые должен знать каждый ребенок».
– Замечательно. Книга из библиотеки?
– Нет, мне ее дала мама. Это была ее книга. Вот, видите?
На первой странице Клара увидела надпись: «Мариане в день рождения от мамы и папы».
Клара почувствовала, как слезы снова начали жечь ей глаза. Ребенок уставился на нее.
– Извини, – сказала Клара, промокая глаза. – Глупо с моей стороны.
Клара знала, почему она плачет. Не о Джулии, не о миссис Морроу. Она плакала обо всех Морроу, но главным образом о родителях, которые делали подарки и писали «от». О родителях, которые никогда не теряли детей, потому что детей-то у них и не было.
– У вас все в порядке? – услышала Клара детский голос.
«Странно, – подумала она, – ведь это я подошла к ребенку, чтобы его утешить, а оказалось, что утешение требуется мне».
– Все это очень грустно, – сказала Клара. – Я жалею твою тетушку. А ты? У тебя все в порядке?
Дитя открыло рот, и в ту же секунду зазвучала музыка. По крайней мере, на одно мгновение у Клары возникло такое впечатление.
Она повернулась к пианино. Мариана опустила руки на клавиши, и ее пальцы производили нечто невероятное. Они находили ноты. В нужном порядке. Музыка была удивительная. Мелодичная, страстная и естественная.
Это было прекрасно, но в то же время и типично. Клара могла бы и раньше догадаться. Бесталанный брат был блестящим художником. Непонятно какая сестра была пианисткой-виртуозом. А Томас? Она всегда считала, что он именно то, чем кажется. Успешный менеджер из Торонто. Но его семья жила обманом. Кем он был на самом деле?
Клара оглянулась и увидела старшего инспектора Гамаша – тот стоял в дверях и смотрел на Мариану.
Музыка прекратилась.
– Я хочу попросить всех вас оставаться в «Усадьбе» по меньшей мере еще один день. Может быть, дольше.
– Нет проблем, – откликнулся Томас.
– Спасибо, – сказал старший инспектор. – Мы сейчас собираем вещественные доказательства и улики, и сегодня чуть позже один из моих помощников побеседует с вами. А пока – гуляйте, отдыхайте. Я бы хотел поговорить с вами, Питер. Не прогуляетесь со мной?
Питер поднялся.
– Мы бы хотели быть первыми, – сказала Сандра, беспокойно переводя взгляд с Питера на Гамаша и снова на Питера.
– Почему?
Она удивилась:
– Разве для этого нужны причины?
– Пожалуй. Если у вас есть какие-то неотложные проблемы, то я попрошу инспектора побеседовать с вами в первую очередь. Так есть какие-то проблемы?
Сандра, которую всю жизнь терзали всевозможные неотложные проблемы, не издала ни звука.
– Мы не хотим говорить с инспектором, – сказал Томас. – Мы хотим говорить с вами.
– Хотя мне это и льстит, но, боюсь, вами займется инспектор Бовуар. Если вы не предпочтете агента Лакост.
– Тогда почему с ним вы собираетесь говорить лично? – Томас мотнул головой в сторону Питера.
– Здесь у нас не соревнование.
Томас Морроу уставился на Гамаша испепеляющим взглядом. Взглядом, отработанным и усовершенствованным на секретаршах, которые променяли самоуважение на зарплату, и на стажерах, слишком молодых и не знающих разницы между грубияном и боссом.
Открыв сетчатую дверь, Гамаш оглянулся на Морроу, которые смотрели на него, словно с tableau vivant. Гамаш знал, что настанет время – и с этой картины сойдет убийца. И Гамаш будет его ждать.
* * *
Агент Изабель Лакост собрала полицейских из местного отделения и раздала им поручения. Одна команда будет обыскивать служебные помещения и хозяйственные постройки, другая будет обыскивать «Усадьбу», а ее команда – комнаты гостей.
Она предупредила всех, что они должны проявлять осторожность. Они ищут улики, но еще и убийцу. Не исключено, что тот прячется где-то поблизости. Это маловероятно, но возможно. Агент Лакост была женщиной осторожной по своей природе и опыту. И, проводя обыск, она всегда исходила из того, что чудовище прячется под кроватью или в стенном шкафу.
* * *
– Мариана Морроу?
Инспектор Бовуар вошел в Большой зал, чувствуя себя кем-то вроде ассистента дантиста. «Пора ставить вам пломбу». И они действительно смотрели на него так, как смотрят пациенты в приемной у зубного врача: те, кого вызвали, – со страхом, а те, кому придется еще подождать, – с раздражением.
– А мы? – спросила Сандра, вставая. – Нам сказали, что мы можем быть опрошены первыми.
– Oui? – сказал Бовуар. Никто ему об этом не говорил, и он подумал, что знает почему. – Я бы поговорил сначала с мадемуазель Морроу, чтобы она могла поскорее вернуться к ее… – Бовуар взглянул на детскую фигурку с книгой у окна. – К ее ребенку.
Он прошел с Марианой в библиотеку и предложил ей жесткий стул, который принес заранее. Пыткой это вряд ли можно было назвать, но он не любил, когда подозреваемые чувствуют себя слишком уж комфортно. И потом, он хотел оставить большое мягкое кресло для себя.
– Мадемуазель Морроу… – начал он.
– Ой, у вас тут сэндвичи. А у нас кончились.
Она встала и, не спрашивая разрешения, взяла сэндвич с помидором и толстым ломтем ветчины, приготовленной в кленовом соке.
– Примите мои соболезнования в связи со смертью вашей сестры, – сказал Бовуар, приурочив этот укол к тому моменту, когда ее жирный, жадный рот был наполнен и она не могла ответить.
«Что-то ты не очень переживаешь по этому поводу» – таков был подтекст его замечания. Но, видя, как она заталкивает еду в рот, он подумал, что его оскорбление слишком слабо. Эта женщина не нравилась ему. Из всех Морроу, даже самых нетерпеливых, эта нравилась ему меньше всего. Что касается Сандры, то ее он понимал. Он тоже ненавидел ждать. Ему не нравилось, когда других обслуживали прежде его, в особенности если он пришел раньше. Ему не нравилось, когда люди втирались в очередь или подрезали тебя на дороге.
Он ждал, что с ним будут играть по справедливости. Правила означали порядок. Без них люди будут убивать друг друга. Начинается все с того, что кто-то сует свой нос в чужие дела, занимает места для инвалидов на парковке, курит в лифте. А кончается убийством.
Да, он должен был признать, что в его рассуждениях есть некоторая натяжка, но тенденция была очевидна. Начинаешь копать поглубже – и выясняется, что убийца всегда нарушал правила, считал себя лучше других. Бовуар не любил тех, кто нарушает правила. И в особенности ему не нравилось, когда они появлялись перед ним в пурпурных, зеленых или алых шалях и с детьми по имени Бин.
– Видите ли, я ее мало знала, – сказала Мариана. Она проглотила сэндвич и взяла с подноса бутылку с хвойной настойкой. – Если вы не возражаете…
Она открыла бутылку, прежде чем он успел что-либо ответить.
– Спасибо. Ой! – Она чуть не выплюнула жидкость. – Боже мой, до меня это кто-нибудь пробовал? Кто-нибудь уже это пил? Вкус как у дерева.
Она открыла и закрыла рот, словно кот, который пытается сбросить что-то постороннее с языка.
– Это отвратительно. Хотите глотнуть?
Она протянула ему бутылку. Бовуар прищурился, с удивлением увидев улыбку на ее непривлекательном лице.
Несчастная женщина. Уродина в такой красивой семье. Хотя он и не был большим почитателем Морроу, но не мог отрицать, что они красивы. Даже покойница, раздавленная, сохранила некоторую красоту. А эта, хотя и вполне живая, не имела никакой.
– Нет? – Мариана сделала еще глоток и снова поморщилась, но бутылку не поставила.
– Насколько мало вы ее знали?
– Она была на десять лет старше меня и уехала из дома, когда мне еще и двенадцати не исполнилось. У нас было мало общего. Она увлекалась мальчиками, а я – мультиками.
– Похоже, вы не очень сожалеете о ее смерти. Вас это даже, кажется, не печалит.
– Я была воспитана в лицемерной обстановке нашей семьи, инспектор. Я сказала себе, что не буду такой, как они. Я не желаю скрывать свои чувства.
– Это нетрудно, когда и скрывать-то нечего.
На это она не нашлась что возразить. Бовуар заработал очко, хотя и проигрывал допрос в целом. Если во время допроса говорит главным образом следователь, это плохой знак.
– Зачем демонстрировать все свои чувства?
Улыбка на лице Марианы сменилась серьезным выражением. От этого женщина не стала привлекательнее. Теперь она казалась мрачной уродиной.
– Я выросла в «Дисней уорлд». Снаружи он смотрелся неплохо. Для того и строился. Но внутри все механическое. Никогда не знаешь, что там настоящее. Слишком много вежливости, слишком много улыбок. Улыбки стали меня пугать. Ни одного слова поперек. Но и ни одного слова поддержки. Ты никогда не знаешь, что люди чувствуют на самом деле. Мы держали свои чувства при себе. И до сих пор держим. Все, кроме меня. Я почти обо всем говорю честно.
Занятно, каким важным может оказаться всего одно слово.
– Что вы имеете в виду, говоря «почти»?
– Глупо было бы сообщать моей семье все.
Она вдруг стала жеманиться, чуть ли не заигрывать с ним. У него это вызвало отвращение.
– И что вы от них утаивали?
– Всякие мелочи. Например, чем я зарабатываю на жизнь.
– Чем же?
– Я архитектор. Проектирую дома.
Бовуар подумал, что знает, какие дома она проектирует. Дома, которые призваны производить впечатление, безвкусные, претенциозные и большие. Громкие дома, в которых на самом деле никто не живет.
– Что еще вы от них скрываете?
Мариана помолчала, оглянулась, потом подалась вперед:
– Бин.
– Вашего ребенка?
Она кивнула.
– И что такое с вашим ребенком? – Перо Бовуара замерло над блокнотом.
– Я им не сказала.
– Не сказали, кто отец?
Он нарушил главные правила допроса. Ответил на собственный вопрос. Мариана отрицательно покачала головой и улыбнулась.
– Конечно, этого я им тоже не сказала. На этот вопрос нет ответа, – загадочно произнесла она. – Я не сказала им, кто Бин.
Бовуар вдруг почувствовал озноб.
– И кто же Бин?
– Вот именно. Даже вы не знаете. Но как это ни печально, Бин приближается к подростковому возрасту, и вскоре это станет очевидно.
Бовуару понадобилось несколько секунд, чтобы оценить услышанное. Он уронил авторучку, она покатилась со стола и упала на устланный ковром пол.
– Вы намекаете, что не сказали вашей семье, мальчик Бин или девочка?
Мариана Морроу кивнула и сделала большой глоток настойки.
– Вообще-то, вкус не так уж и дурен. Наверно, ко всему можно привыкнуть.
У Бовуара на сей счет были сомнения. Он вот уже пятнадцать лет работал со старшим инспектором, расследовал убийства, но так и не мог привыкнуть к невменяемости англичан. Она казалась ему бездонной и бессмысленной. Кем же это нужно быть, чтобы скрывать пол своего ребенка?
– Это моя маленькая дань моему воспитанию, инспектор. Бин – мой ребенок и моя тайна. Не могу вам передать, как это здорово – знать что-то, о чем неизвестно этой семейке, которая знает все.
Вот долбаные англичане, подумал Бовуар. Если бы он попытался выкинуть что-нибудь в этом роде, матушка огрела бы его скалкой.
– А сами они не могут спросить у вашего ребенка?
Мариана разразилась смехом. Капельки помидорного сока упали на сосновый стол перед Бовуаром.
– Вы шутите? Чтобы Морроу что-то спрашивали? И тем самым расписались в своем незнании? – Она заговорщицки подалась вперед, и Бовуар невольно тоже подался ей навстречу. – В этом-то и весь блеск. Мое лучшее оружие – их самомнение.
Бовуар с отвращением отпрянул от нее. Неужели женщина, мать может поступать так? Его мать готова была бы умереть за него, убить, если бы ему грозила опасность. Это было естественно. А то, что сидело перед ним, было неестественным.
– А что вы будете делать, когда это перестанет быть тайной, мадемуазель? Когда Бин повзрослеет? Или просто расскажет им про себя?
Будь он проклят, если спросит про пол ее чада. Он не доставит ей удовольствия, признав, что ему это интересно.
– В моем распоряжении всегда есть имя Бин, чтобы мучить ее.
– Ее?
– Мою мать.
Бовуару невыносимо было смотреть на эту женщину, которая родила биологическое оружие, нацеленное на ее мать. Он начал думать, что убили не того члена семейства Морроу.
– Кому могло понадобиться убивать вашу сестру?
– Вы имеете в виду кого-то из нас?
Это был вопрос, и на этот раз Бовуар предпочел ответить на него молчанием.
– Не смотрите на меня. Я ее слишком мало знала – зачем мне ее убивать? Она лет тридцать назад уехала. А то и больше. Но одно я вам могу сказать, инспектор. Она могла держаться от нас за тысячу миль, но она все-таки оставалась Морроу. А Морроу лгут, Морроу хранят друг от друга тайны. Это наша валюта. Не верьте им, инспектор. Не верьте ни одному их слову.
Это было, пожалуй, первое из всего сказанного ею, чему он мог поверить.
* * *
– Джулия рассорилась с нашим отцом, – сказал Питер. – Что послужило причиной, мне неизвестно.
– И вам не было любопытно? – спросил Гамаш.
Два этих высоких человека прошли по сырому газону «Охотничьей» и остановились на берегу. Озеро было серым, а дальний берег окутан туманом. Птицы выбрались из своих гнезд и ловили насекомых; время от времени с дальнего берега доносился крик гагары.
Питер натянуто улыбнулся:
– Любопытство в нашем доме не поощряется. Оно считается грубостью. Грубо задавать вопросы, грубо слишком громко или слишком долго смеяться, грубо плакать, грубо противоречить. Так что – нет, я не проявлял любопытства.
– Значит, она ушла из дома, когда ей было немногим за двадцать. Томасу было на два года больше, а вам?
– Восемнадцать.
– Точная цифра.
– Вы же знаете, я люблю точность, – сказал Питер, на этот раз с искренней улыбкой.
Он снова начинал дышать, чувствовать себя самим собой. Он посмотрел вниз и с удивлением увидел на своей рубашке крошки. Стряхнул их. Потом подобрал горсть камешков.
– Джулии такой день понравился бы, – сказал он, кидая камешки один за другим.
– Почему вы так считаете? – спросил Гамаш.
– Сегодня День Ванкувера. Она мне говорила, что погода в этот день переменчива. Сказала, что ее это устраивает.
– А сама она была человеком переменчивых настроений?
Питер проводил взглядом камешек, который «испек» четыре «блинчика», прежде чем уйти на дно.
– Была. Но я всегда думаю о ней как о девушке двадцати одного года. После ее отъезда я Джулию почти не видел.
– Почему?
Гамаш внимательно смотрел на своего друга. Он испытывал некоторый дискомфорт, допрашивая друга как свидетеля. Но дружеские отношения давали ему и определенные преимущества. Они словно оба знали, что скрывают что-то.
– Между нами нет тесных отношений. Я иногда спрашиваю себя, что будет после смерти матери. Мы приезжаем повидаться с ней, а другие – что они есть, что их нет.
– Может быть, это сблизит вас.
– Может быть. Это было бы благодатью. Но я не думаю, что это случится. Я не стремился увидеть Джулию. Да и она не стремилась нас увидеть. Она была счастлива в Ванкувере с Дэвидом и забыла о нас. И, откровенно говоря, я не вспоминал о ней месяцами. А то и годами.
– А что бы вам напомнило?
– Простите, не понял вопроса.
– Что бы могло вам напомнить о ней? Вы говорите, что не вспоминали о ней годами, но что могло напомнить вам про нее?
– Да ничто конкретное.
– Вы же знаете, я не просто веду светский разговор. Эти вопросы важны, даже если вам так не кажется.
Гамаш говорил в несвойственном ему жестком тоне, а Питер и в самом деле забыл, что разговаривает сейчас не с приятелем, а с главой отдела по расследованию убийств Квебекской полиции.
– Извините. Что могло напомнить про нее? – Он задумался, и вдруг его осенило: он понял, каким будет ответ. – Знаете, она иногда звонила. Или присылала письмо. Мы получали от нее открытки со всего света. Они с Дэвидом много путешествовали.
– Ее тянуло к вам, – сказал Гамаш.
– Только когда ей что-то было нужно. Моя сестра могла казаться милой и доброй, но она была очень практичной. Почти всегда получала то, что ей было нужно.
– А что ей было нужно? Уж наверняка не деньги.
– Нет, денег у нее хватало. Я думаю, она просто хотела сделать нам больно. Чтобы мы чувствовали себя виноватыми. Присылала открытки, изредка звонила, но ни разу не забывала уколоть, что это она сделала первый шаг. Что мы перед ней в долгу. Делалось это довольно тонко, но такие уж мы, Морроу, тонкие люди.
«Не такие уж тонкие, как ты думаешь», – подумал Гамаш.
– Мы корыстные, Гамаш. Корыстные и даже жестокие. Я знаю это. Почему, по-вашему, мы с Кларой живем в Трех Соснах? Чтобы быть подальше от всех. Я могу опознать спасение, когда вижу его. А Джулия? Хотите знать про Джулию? – Он размахнулся изо всех сил и забросил камень в стальную воду озера. – Она была самой корыстной, самой жестокой из всех нас.
* * *
Сандра погасила сигарету, улыбнулась и разгладила на себе брюки. Брюки сидели на ней в обтяжку, но Сандра знала, что на загородном воздухе материя морщится. После этого она вернулась в «Усадьбу». Столовая была пуста. В дальнем ее конце стоял поднос с десертами.
Но вдруг она краем глаза уловила какое-то движение.
Бин.
Что тут делает Бин? Вероятно, крадет самое вкусное.
Они уставились друг на друга, потом Сандра увидела в руке ребенка что-то белое и блестящее. Подошла поближе.
Это было печенье. Бисквит с пастилой в шоколаде. Шоколад был слизан, остались пастила и бисквит. И ребенок, который с виноватым видом смотрел на Сандру, держа в руке то, что осталось от печенья.
– Бин, ты что здесь делаешь?
– Ничего.
– Из такого ответа ясно, что ты что-то да делаешь. Скажи-ка мне.
В это время на пол между ними что-то упало и подпрыгнуло. Сандра подняла голову. На высоком потолке между старыми кленовыми балками, а иногда прямо на них висели печенины. Шоколад с них был слизан. Ребенок слизывал с них шоколад, а потом бросал вверх, и они прилипали к потолку.
На потолке было целое созвездие печенья. Упаковки полторы, никак не меньше.
Сандра строго взглянула на это странное дитя. Она уже открыла рот, чтобы отчитать ребенка, но получилось у нее нечто совсем иное. Хохот. Удивленный взрыв смеха. Один, за ним другой. Вместо выговора – смех. Ребенок недоуменно смотрел на Сандру. Но еще больше была удивлена сама Сандра, которая собиралась отчитывать, а на деле расхохоталась.
– Хотите?
Сандра достала печенье из протянутой ей пачки.
– Вы делаете вот так… – Сандра увидела, как Бин откусывает шоколадную верхушку, а потом облизывает то, что осталось, – и кидаете вверх.
Сандра затаила дыхание – прилипнет или нет? Прилипло.
– Попробуйте. Я вас научу.
Терпение, четкость – да этот ребенок прирожденный учитель! Сандра быстро освоила искусство кидания облизанного печенья в потолок. Поскольку она оказалась способной ученицей, потолок столовой вскоре был весь облеплен изоляционным материалом, о котором не помышляли ни «бароны-разбойники», ни абенаки. Ни мадам Дюбуа.
Сандра вышла из комнаты с улыбкой, забыв, зачем туда приходила. Она никогда не хотела иметь детей. Слишком много хлопот. Но иногда, оказавшись в обществе необычного ребенка, доброго ребенка, она испытывала боль. Немыслимо, как эта жирная, глупая, ленивая Мариана умудрилась родить свое чадо. Сандра иногда не без злорадства думала, что ребенок у Марианы какой-то чокнутый. Но иногда она забывала о своей нелюбви. И случались поразительные вещи.
– Ты где была? – спросила Мариана, когда Сандра вернулась. – Тебя ищет полиция.
– Прогулялась. Слышала, как Питер беседует с этим старшим инспектором и как он ляпнул нечто очень странное. – Она увидела свекровь и чуть повысила голос. – Он сказал, что, если его мать умрет, это будет благодатью.
– Ты только подумай, – с явным удовольствием произнесла Мариана. – Неужели?
– Мало того. Он сказал, что Джулия была корыстной и жестокой. Представляешь? Не успела она умереть, а он уже кидает в нее комья грязи. При постороннем человеке. Но может быть, я ослышалась.
– Так что он там наплел? – спросила миссис Финни через всю комнату, повернув к ним свое розовое лицо.
– Он это наверняка сгоряча. Забудьте, что я это сказала.
– Он сказал, что Джулия была корыстной и жестокой?
Перед мысленным взглядом миссис Финни снова возникла откинутая в сторону белая рука дочери. Как это похоже на Чарльза – такая жестокость. В особенности в отношении Джулии. Но он проявил жестокость по отношению ко всем им.
И теперь Питер продолжал дело отца.
– Я этого не принимаю. Джулия была самой доброй, самой нежной из всех детей. И уж определенно самой любящей.
– Извините, – сказала Сандра, и она действительно начинала чувствовать раскаяние.
* * *
– Кто бы стал убивать свою сестру?
Против Бовуара сидел Томас Морроу, человек, который даже в этой глуши чувствовал себя важной персоной. Он разгладил на себе льняные брюки и обаятельно улыбнулся:
– Она была милой женщиной. Никто не захотел бы ее убивать.
– Почему нет?
– Не логичнее ли спросить «почему»? – Но по какой-то причине Томас Морроу смутился.
– Почему?
– Э-э… – Томас совсем растерялся. – Послушайте, это смешно. Моя сестра мертва, но ее никто не убивал.
– Почему нет?
Возвращение к пройденному. Бовуару нравилось поддразнивать свидетелей.
– Послушайте, она прожила бо́льшую часть жизни в Ванкувере. Если она кого и разозлила настолько, что ее решили убить, то сделали бы это там, а не здесь. И уж конечно, не в этой глухомани.
– Вы же здесь.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я слышал о том, что случилось вчера вечером. В этой самой комнате. Тут должно быть пятно от кофе.
Бовуар прошелся по ковру, опустив голову. Пятно он нашел еще раньше, но для вящего эффекта разыграл сценку «неожиданного» обнаружения пятна.
– Она была не в себе. Расстроена.
– И что же ее расстроило?
– Она весь день была на нервах. Открытие памятника отцу. Она с ним рассорилась в свое время. Для всех нас увидеть статую было эмоциональным потрясением. Но для нее, вероятно, больше, чем для остальных. Она переживала трудные времена. Только что закончился такой публичный и грязный развод. Вы же знаете, она была замужем за Дэвидом Мартином.
Он уставился своими серо-голубыми глазами на Бовуара – понял ли тот его слова. Бовуар уже знал о Дэвиде Мартине, но его интересовали манеры Морроу. Томас говорил с саркастическим удовольствием и гордостью. Удовольствие оттого, что его младшая сестра промахнулась с мужем – выбрала себе преступника, и гордость за то, что этот преступник, даже после выплаты всех долгов, оставался одним из богатейших людей Канады.
– Кто мог желать смерти вашей сестре?
– Никто. Это же воссоединение семьи. Счастливое время. Никто не желал ей смерти.
Бовуар медленно повернул голову к окну, за которым стоял серый, туманный день. Он не сказал ни слова, но Морроу не мог не понять смысл его жеста. Яма в земле за этим окном свидетельствовала о том, что Томас Морроу лжет.
«Не верьте ни одному их слову», – сказала Мариана Морроу. И Бовуар не верил.
* * *
– У Джулии были дети? – спросил Гамаш у Питера, когда они вышли из леса и медленно направились к «Усадьбе».
– Не было. Даже не знаю, пытались ли они. В нашей семье с детьми неважно обстоят дела, – сказал Питер. – Мы поедаем нашу молодежь.
Гамаш позволил этим словам слиться с туманом.
– Что вы скажете о статуе вашего отца?
Питера ничуть не сбил с толку этот неожиданный вопрос.
– Я и не думал об этом. Ничего не могу вам сказать на сей счет.
– Но это невозможно. У вас должно быть какое-то мнение, хотя бы как у художника.
– Да, как художник могу сказать. Я вижу достоинства этой работы. Автор, несомненно, владеет ремеслом. Неплохо сделано. Но он никогда не видел нашего отца.
Гамаш шел, сцепив за спиной большие руки, переводя взгляд с промокших туфель на приближающийся дом.
– Мой отец никогда не был таким. Он никогда не впадал в грусть, или что уж там изображено на его лице. Он только хмурился – ничего другого. И он никогда в жизни не сутулился. Он был громадный и… и… – Питер взмахнул руками, словно набрасывая это слово. – Громадный. Он убил Джулию.
– Его статуя убила Джулию.
– Нет. Я хочу сказать, он ее убил, перед тем как она уехала. Он забрал ее душу, и он раздавил ее. Он всех нас раздавил. Ведь вы именно это хотели от меня услышать, верно? Почему, вы думаете, ни у кого из нас нет детей? Посмотрите, какие у нас модели для подражания. Вы бы стали на нашем месте заводить детей?
– Но один ребенок все же есть. Бин.
Питер фыркнул.
Гамаш молча ждал.
– Бин не прыгает.
Гамаш остановился – уж слишком неожиданной показалась ему эта цепочка слов, произнесенных его собеседником.
«Бин не прыгает».
– Что? – спросил он.
– Бин не прыгает, – повторил Питер.
С тем же успехом он мог сказать: «Тостер картина велосипед» – смысла не было ни в том, ни в другом.
– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш, вдруг почувствовав себя недоумком.
– Бин не может оторваться от земли.
Арман Гамаш ощутил, что сырость проникает в него до самых костей.
– Ноги этого ребенка постоянно на земле. По меньшей мере, они не отрываются от нее так, чтобы две сразу. Бин не может или не будет прыгать.
«Бин не может прыгать, – подумал Гамаш. – В какой семье рождаются такие привязанные к земле дети? Завязнувшие в трясине. Как Бин выражает возбуждение? Радость?» Но, подумав об этом ребенке и об этой семье, он нашел ответ. Пока что, за десять лет, этого вопроса не возникало.
Арман Гамаш решил, что позвонит сыну, как только придет в «Усадьбу».
