Глава пятнадцатая
«Вольво» притормозил на вершине холма. Все трое вышли из машины и остановились, любуясь видом на маленькую деревню, раскинувшуюся в тихой долине, окруженной лесистыми холмами и горами.
Гамаш никогда еще не видел Три Сосны летом. Листья кленов, яблонь и дубов слегка прикрывали старые дома вокруг деревенского луга. Но те от этого становились еще волшебнее, словно, наполовину пряча свою красоту, они лишь обретали дополнительную прелесть. Три Сосны раскрывали себя медленно, да и то только тем, у кого хватало терпения ждать, тихо сидеть в выцветших креслах бистро, попивая чинзано или кофе с молоком, и наблюдать, как почтенная деревня меняет свое лицо.
Справа от них высился белый шпиль часовни, а речушка Белла-Белла несла свои воды из мельничного пруда, петляла за домами и деловыми зданиями.
В дальнем конце деревенского луга полукругом маленьких кирпичных зданий расположились магазины. Магазин старой и новой книги Мирны, бистро Оливье с его темно-синими и белыми зонтиками, защищающими стулья и столы на тротуаре. Рядом – пекарня Сары. Оттуда как раз выходила пожилая прихрамывающая женщина с тяжелой сетчатой сумкой. За женщиной ковыляла утка.
– Рут, – кивнул Гамаш.
Утка Роза не оставляла сомнений относительно личности женщины. Они увидели, как озлобленная старая поэтесса вошла в магазин месье Беливо. Роза осталась ждать у дверей.
– Если поспешим, то разминемся с ней, – сказал Бовуар, поворачиваясь к машине.
– Но я-то как раз и не хочу с ней разминуться, – сказала Рейн-Мари. – Я звонила ей из «Усадьбы». Сегодня днем мы встретимся за чашкой чая.
Бовуар уставился на мадам Гамаш так, будто ему больше не суждено было ее увидеть. Ее сожрет Рут Зардо, ведь известно, что она перемалывает хороших людей и превращает их в стихи.
Жители деревеньки выгуливали собак и спешили по делам, вернее сказать, прогуливались по делам. Некоторые из них, надев широкополые шляпы и резиновые перчатки, копались на своих огородах, срезали розы на букеты. У каждого дома были клумбы многолетников. Но никакой ландшафтной планировки, никаких новых образцов, никаких садоводческих новинок. То же самое могли видеть в своих садах солдаты, возвращавшиеся с Великой войны. Три Сосны менялись, но менялись медленно.
Они вернулись в машину, медленно поехали по рю Дю-Мулен и остановились перед гостиницей Габри. На широком крыльце стоял, словно ждал их, крупный взъерошенный человек лет тридцати пяти.
– Salut, mes amis. – Он спустился по деревянным ступенькам и взял чемодан Рейн-Мари у Гамаша, но прежде по-приятельски обнял и расцеловал в обе щеки всех, включая и Бовуара. – С возвращением.
– Merci, Patron. – Гамаш улыбнулся, радуясь возвращению в эту маленькую деревеньку.
– Мы с Оливье так огорчились, узнав про сестру Питера, – сказал Габри, показывая Рейн-Мари ее комнату. Обстановка была удобная, располагающая, кровать из темного дорогого дерева, чистое белье роскошной белизны. – Как там они поживают?
– Они потрясены, но держатся, – сказал Гамаш.
А что еще он мог сказать?
– Ужасно. – Габри покачал головой. – Клара позвонила и попросила меня собрать для них кое-какие вещички. Голос у нее был расстроенный. Вы чечетку танцуете? – спросил он у Рейн-Мари, подражая движениям старинного танца, этакой сельской помеси степа и кельтского танца.
Вопрос был довольно неожиданный, и Рейн-Мари в изумлении уставилась на Габри.
– Никогда не пробовала, – ответила она после некоторой заминки.
– Что ж, Мария, царица мира, вас ждет развлечение. Через несколько дней мы празднуем День Канады на деревенском лугу, и мы присовокупим к этому исполнение чечетки. Я вас записал.
– Пожалуйста, возьми меня назад, туда, где убийца, – прошептала Рейн-Мари на ухо мужу, целуясь с ним на прощание у машины несколько минут спустя.
От Армана привычно пахло розовой водой и сандаловым деревом. Машина тронулась, и Рейн-Мари помахала ему, все еще оставаясь в мире этого запаха, в мире комфорта, доброты и спокойствия, в мире, где не танцуют чечетку.
* * *
Старший инспектор Гамаш вошел в здание Квебекской полиции в Шербруке и назвал себя дежурному.
– Не могли бы вы показать, где у вас хранятся вещдоки?
Полицейский вскочил из-за стола:
– Да, сэр. К статуе – туда.
Они проследовали за ним через все помещение в большой гараж. Чарльз Морроу стоял у стены, словно заказывая громадную порцию выпивки. На стуле перед статуей сидел полицейский, назначенный для охраны.
– Я подумал, что лучше выставить охрану, чтобы никто тут ничего не подменил. Я знаю, вы отобрали образцы крови и земли. Мы отправили их курьером в лабораторию, но я на всякий случай взял еще.
– Вы очень обстоятельны, – сказал Гамаш.
Стук их каблуков по бетону гулким эхом разносился по гаражу. У Гамаша создалось впечатление, будто Чарльз Морроу ждет их.
Он кивнул полицейскому, охраняющему статую, и отпустил его, потом приложил руку к каменному туловищу, сам не зная, что он рассчитывает ощутить. Может быть, слабый пульс.
Гамаш и в самом деле почувствовал что-то неожиданное. Он переместил руку в другое место, на локоть Морроу, и потер его.
– Жан Ги, посмотри-ка.
Бовуар подошел ближе:
– Куда?
– Потрогай.
Бовуар положил пальцы туда, где только что была рука его шефа. Он предполагал ощутить холодок камня, но почувствовал тепло, словно Чарльз Морроу, этот скряга, забрал тепло Гамаша.
Но Бовуар ощутил и кое-что еще. Нахмурившись, он переместил руку на туловище Морроу и погладил его. Потом подался еще ближе к статуе, почти уткнувшись в нее носом.
– Это не камень, – таково было его заключение.
– Я тоже так думаю, – сказал Гамаш, отступив от статуи.
Статуя была серой. В одних местах темно-серой, в других – светло-серой. А поверхность была слегка неровной. Поначалу Гамаш подумал, что скульптору удалось каким-то образом добиться этого эффекта, но, потрогав статую и приглядевшись к ней внимательнее, он понял, что это свойство присуще самому материалу. Неровности, напоминающие неровности кожи, были частью того, из чего изваяли эту статую. Словно взяли человека гигантских размеров, а потом превратили его в камень.
– Что это? Из чего его высекли?
– Не знаю, – сказал Гамаш, часто повторявший эти два слова во время текущего расследования.
Он заглянул в лицо Чарльза Морроу. Потом отступил еще на шаг.
На лице все еще оставалась земля и стебли травы. Статуя напоминала выкопанного из земли покойника. Но лицо под слоем земли казалось решительным, целеустремленным. Живым. Руки свободно висели вдоль боков, ладони приподняты. Он словно потерял что-то. Следы крови, теперь высохшей, окрашивали голову и руки Чарльза Морроу. Чуть выставленная вперед нога выдавала какую-то неуверенность.
Если воспринимать его по частям, то он производил впечатление мрачного, нетерпеливого, алчного и явно нуждающегося в защите человека.
Но в целом у Гамаша создалось совершенно противоположное ощущение. Сумма отдельных частей говорила о томлении, печали, смирении вперемешку с решимостью. То же самое он испытал, когда со статуи упало покрывало и он впервые увидел ее. А сейчас Гамашу показалось, что он находится в знакомом саду в Париже.
Если большинство туристов спешили в Лувр, Тюильри, к Эйфелевой башне, то Арман Гамаш направлялся в тихий дворик за маленьким музеем.
И там он отдавал дань уважения людям, давно оставившим этот мир.
Это был музей Огюста Родена. Гамаш шел смотреть «Граждан Кале».
– Эта статуя тебе ничего не напоминает?
– Ужастики. Вид у него такой, будто он вот-вот оживет, – сказал Бовуар.
Гамаш улыбнулся. В этой статуе было что-то неземное. И как ни крути, на ее счету уже была одна жизнь.
– Ты когда-нибудь слышал про «Les Bourgeois de Calais» – «Граждан Кале»?
Бовуар сделал вид, что задумался.
– Non.
У него возникло предчувствие, что сейчас ему расскажут. Что ж, это лучше, чем поэтические цитаты. По крайней мере, пока что шеф ничего не собирался цитировать.
– Эта статуя напоминает мне «Граждан Кале». – Гамаш отступил еще на шаг. – Это работа Огюста Родена. Она стоит в Музее Родена в Париже. Но копия есть у Музея изящных искусств в Монреале, если захочешь посмотреть.
Бовуар воспринял это как шутку.
– Роден жил лет сто назад, но история про граждан Кале относится к временам более далеким – к тысяча триста сорок седьмому году.
Бовуар стал внимательно слушать. Низкий, вдумчивый голос звучал так, будто Гамаш пересказывает легенду, и Бовуар живо представлял, как разворачиваются события.
Порт Кале почти семьсот лет назад. Деловой, богатый, стратегически важный город. Самый разгар Столетней войны между французами и англичанами, хотя тогда эта война так не называлась. Она была просто войной. Кале был важным французским портом, и его осадила сильная армия английского короля Эдуарда III. Горожане держали оборону, уверенные, что к ним на выручку придет Филипп VI, король Франции. Но проходили дни, недели, месяцы, и надежда на спасение таяла. К воротам осажденного города подступил голод, ворвался внутрь и проник в дома горожан. Но они продолжали сражаться, надеясь на спасение. На то, что их не забудут, не бросят в беде.
Наконец Эдуард III сделал горожанам предложение. Он пощадит Кале, если сдадутся шесть самых выдающихся его граждан. Сдадутся на казнь. Он приказал этим гражданам явиться к воротам города без верхней одежды, с веревками на шее и с ключами от города.
Жан Ги Бовуар побледнел, представляя, как бы поступил он. Вышел бы вперед? Спрятался? Отвернулся? Он представил себе, какой ужас охватил жителей города, представил себе этот выбор. Он слушал шефа, ощущая биение сердца в груди. Это было гораздо хуже любого фильма ужасов. Это было взаправду.
– И что случилось? – прошептал Бовуар.
– Один из богатейших граждан Кале, Юсташ де Сен-Пьер, сказал, что готов отдаться в руки англичан. Пять других присоединились к нему. Они сняли с себя одежду, остались в одном исподнем, надели петли на шею и вышли из ворот.
– Bon Dieu, – прошептал Бовуар.
«Боже милостивый», – согласился Гамаш, снова глядя на Чарльза Морроу.
– На скульптуре Родена эти люди запечатлены в тот момент, когда они подошли к воротам и сдаются.
Бовуар попытался представить, как это могло бы выглядеть. Он видел много официозного французского искусства, запечатлевшего штурм Бастилии, войны и победы. Там были крылатые ангелы, пышногрудые радостные женщины, сильные, решительные мужчины. Но если статуя Чарльза Морроу напомнила шефу одного из тех людей, то, вероятно, это такая работа, каких Бовуар еще не видел.
– Это, наверно, какая-то необычная скульптура, – сказал Бовуар, подумав, что, пожалуй, стоит отыскать Музей изящных искусств в Монреале.
– Да, она не похожа на другие посвященные войне произведения искусства. У этой шестерки вовсе не героический вид. Они выглядят обреченно, даже испуганно.
Это Бовуар мог себе представить.
– Но разве это не делает их еще большими героями? – спросил он.
– Пожалуй, – ответил Гамаш и снова обратил взгляд на Чарльза Морроу.
На статуе была одежда и не было цепей, веревок или петель на шее. По крайней мере, видимых. Но Арман Гамаш знал, что Чарльз Морроу связан так же крепко, как и фигуры на скульптуре Родена. Веревками, цепями, да еще и прикреплен к чему-то.
Что видел Чарльз Морроу своими печальными глазами?
* * *
Владелец погрузочной компании ждал их у стола дежурного. Это был невысокий крепыш, своим сложением напоминавший пьедестал. Его седые волосы были коротко подстрижены и стояли торчком. Красный рубец – след жесткой шляпы, которая сидела на его голове каждый рабочий день вот уже тридцать лет, – прорезал весь его лоб по длине.
– Понимаете, я тут ни в чем не виноват, – сказал он, протягивая для пожатия мощную руку.
– Понимаю, – сказал Гамаш. Он ответил на рукопожатие, представил Бовуара и себя. – Мы думаем, это было убийство.
– Tabernacle, – выдохнул человек, отирая капельки пота со лба. – Правда? Ну подождите, ребята узнают.
Они втроем двинулись по коридору в гараж.
– Ваш сотрудник не сказал вам, что случилось? – спросил Бовуар.
– Он идиот. Сказал, что пьедестал сместился и статуя упала. Ерунда это. Основание было надежно закреплено. Они залили бетонный фундамент с одноразовой опалубкой, углубленной в землю на шесть футов – ниже уровня замерзания. Поэтому пьедестал не мог сместиться. Вы меня понимаете?
– Объясните, – попросил Гамаш.
– В здешних местах при строительстве фундамент нужно углублять не меньше чем на шесть футов – там земля не промерзает. В противном случае ваше сооружение весной, когда земля оттаивает, будет смещаться. Понятно?
Гамаш понял, что имел в виду крановщик, говоря о своем боссе: тот был прирожденным лектором, но не прирожденным учителем.
– Мадам Дюбуа в «Усадьбе» если уж за что берется, то все делает как положено. Мне это нравится. Я и сам такой. Она кое-что понимает в строительстве. – В его устах это была наивысшая похвала.
– И что вы сделали? – спросил Бовуар.
– Не спешите. Я к этому и веду. Она попросила нас поставить одноразовую опалубку, чтобы статуя не упала. Мы так и поступили. Это было около месяца назад. Пьедестал даже и зимы не простоял. Не мог он сместиться.
– Значит, вы углубляетесь в землю. А что потом? – спросил Бовуар.
Расследование убийства – это по большей части поиск ответа на вопрос «А что случилось потом?». Ты задаешь его снова и снова. И конечно, слушаешь ответы.
– Залили опалубку бетоном, дали ему застыть, а через неделю установили пьедестал. А вчера я установил на него статую. Здоровенная хреновина. Работать пришлось осторожно.
В течение пятнадцати минут Бовуар и Гамаш слушали рассказ о том, как нелегка работа крановщика. Бовуар за это время успел прокрутить в памяти вчерашний бейсбольный матч, поразмыслить о том, будет ли злиться его жена из-за того, что он опять не ночует дома, и побраниться с управляющим домом, в котором он живет.
Гамаш слушал.
– В чьем присутствии вы устанавливали статую?
– Мадам Дюбуа и другого типа.
– Пьера Патенода? – спросил Гамаш. – Метрдотеля?
– Не знаю, кто он там у нее. Лет сорока пяти, темноволосый. На нем сто одежек было. Наверно, умирал от жары.
– Кто-нибудь еще?
– Много народу пришло посмотреть. В саду работали двое ребят – тоже наблюдали. Самое трудное – это правильно ее поставить. Чтобы она смотрела куда надо.
Он рассмеялся и пустился в пространные пятиминутные рассуждения о том, что нужно делать для правильной ориентации статуи. Бовуар погрузился в фантазии, в которых он предавался безудержному шопоголизму в Париже в компании с Пьером Карденом. Но это навело его на мысли о Кале, а это в свою очередь – на размышления о Чарльзе Морроу и в конце концов вернуло его к этой занудной долгоиграющей пластинке.
– …Накинул на него полотнище, которое дала мне мадам Дюбуа, и уехал.
– Как статуя могла свалиться с пьедестала?
Гамаш задал этот вопрос самым обычным тоном, каким мог спросить о чем угодно, но все понимали, что это главный вопрос. Крановщик взглянул на статую, потом снова на Гамаша.
– Мне известен только один способ – с помощью машины. – Такой ответ не порадовал его самого, и взгляд у него стал виноватым. – Я этого не делал.
– Мы знаем, что вы этого не делали, – успокоил его Гамаш. – Но кто мог это сделать? Если это сделали не машиной, то как тогда?
– А может, и машиной, – прозвучал ответ. – Там мог находиться кран. Не мой, а чей-нибудь еще. Может быть.
– Это возможно, – сказал Гамаш, – но, я думаю, Джулия Мартин заметила бы его.
Оба кивнули.
– А что вы думаете об этой статуе? – спросил Гамаш.
Бовуар удивленно посмотрел на него. Кому интересно, что думает какой-то крановщик? С тем же успехом можно было спросить об этом у пьедестала.
– Я бы такую у себя в саду не поставил. Грустная она какая-то. Я предпочитаю вещи, которые приносят радость.
– Например, эльфов? – спросил Бовуар.
– Конечно. Эльфов или фей, – ответил крановщик. – Люди думают, что это одно и то же, но они ошибаются.
«Господи милостивый, только не лекцию о различиях между феями и эльфами!»
Гамаш стрельнул в Бовуара предостерегающим взглядом.
– Конечно, птица его немного оживляет.
Птица?
Гамаш и Бовуар переглянулись.
– Какая птица, месье? – спросил Гамаш.
– Та, что у него на плече.
На плече?
Крановщик увидел их недоумение.
– Да, вот здесь.
Он направился к статуе, гулко стуча грязными ботинками по бетонному полу. Остановился перед Чарльзом Морроу и показал пальцем.
– Я ничего не вижу, – сказал Бовуар Гамашу, который тоже отрицательно покачал головой.
– Нужно подойти ближе, чтобы ее заметить, – сказал крановщик, оглядывая гараж.
Он увидел приставную лестницу, принес ее, и Бовуар поднялся на несколько ступенек.
– Он прав. Тут высечена птица, – сказал Бовуар с лестницы.
Гамаш беззвучно вздохнул. Он-то надеялся, что у крановщика случилась галлюцинация. Однако нет. Птица должна была быть, и, уж конечно, она никак не могла усесться на ногу Морроу – обязательно на плечо. Бовуар спустился, и Гамаш посмотрел на лестницу, зная, что должен подняться и увидеть птицу своими глазами.
– Вам подать руку? – ухмыльнулся Бовуар с легкостью человека, который еще не открыл в себе свои фобии.
– Non, merci.
Гамаш попытался улыбнуться, но знал, что вид у него, вероятно, безумный: глаза горят, руки чуть трясутся, губы все еще пытаются изобразить улыбку. Он шагнул к лестнице. Две, три, четыре ступеньки. Не очень высоко, но ему и этого было достаточно. «Может, я, как и Бин, боюсь оторваться от земли», – с удивлением подумал он.
Наконец он оказался лицом к лицу с Чарльзом Морроу и посмотрел в его грустные глаза. Потом он опустил взгляд: на левом плече статуи сидела крохотная птичка. Но было в ней что-то странное. Каждый нерв в теле Гамаша умолял его спуститься. Он почувствовал, как накатывают на него волны тревоги, и подумал: вот сейчас он разожмет пальцы и рухнет с лестницы. Упадет на Бовуара. Сомнет его, как Морроу смял Джулию.
– У вас там все в порядке? – спросил Бовуар, начав тревожиться.
Гамаш заставил себя сосредоточиться на птичке. И тут он увидел.
Больше не пытаясь выглядеть сдержанным, понесся вниз по лестнице, спрыгнул с третьей ступени и совсем не изящно приземлился на ногу крановщику.
– Вы знаете, что это за птица? – спросил Гамаш.
– Конечно не знаю. Птица и птица. Знаю только, что это не сойка.
– А это имеет значение? – спросил Бовуар, которому было известно, что шеф никогда не задает пустых вопросов.
– У нее нет ног.
– Может, скульптор забыл, – предположил крановщик.
– А может, это что-то вроде подписи автора, – сказал Бовуар. – Ну, как некоторые скульпторы никогда не делают глаз.
– Типа сиротки Анни, – сказал крановщик. – Может, этот скульптор никогда не делает ног.
Все трое опустили глаза. У Чарльза Морроу ноги были.
Они поставили лестницу на место и направились к двери.
– И что, по-вашему, делает там эта птичка? – спросил крановщик.
– Не знаю, – ответил Гамаш. – Нужно спросить у скульптора.
– Удачи вам, – сказал крановщик, скорчив гримасу.
– И что это должно означать? – спросил Бовуар.
Крановщик ответил ему смущенным взглядом. Интересно, что могло вызвать смущение у человека, который признался в своей любви к эльфам и феям?
Крановщик остановился и посмотрел на двоих полицейских. Тот, что моложе, глазел на него сыщицким взглядом. Того и гляди прыгнет. Но старший, который с седеющими усами, лысеющей головой и добрыми, умными глазами, был само спокойствие. Он слушал. Крановщик повел плечами и заговорил непосредственно с Гамашем:
– Мадам Дюбуа дала мне вчера утром адрес, где забрать статую. Это по дороге к озеру Сен-Фелисьен. Я приехал туда заранее. Такой уж у меня характер. Зашел в кофейню…
«Опять двадцать пять», – подумал Бовуар, переступая с ноги на ногу.
Крановщик помолчал, а потом пустился с места в карьер:
– Наконец я отправился в студию, чтобы забрать ее, то есть статую. Мадам Дюбуа сказала, что это студия скульптора, но это была никакая не студия.
Он снова замолчал.
– Продолжайте, – тихо сказал Гамаш.
– Это было кладбище.
