Глава двадцать третья
Прикроватные часы показывали 5:51. Темнота все еще стояла, не спешила уходить. Гамаш лежал в постели, чувствуя приток свежего холодного воздуха сквозь чуть приоткрытое окно, – холодок остужал его лицо и теплые простыни, в которые он завернулся.
Пора было вставать.
Он принял душ и быстро оделся в холодной комнате с темной деревянной мебелью, белыми стенами и мягкой пуховой постелью. Комната была изящной и слишком уж притягательной. Гамаш на цыпочках спустился по темной лестнице. На нем была самая теплая его одежда и громадная куртка. Вчера, вернувшись в гостиницу, он затолкал вязаную шапочку и варежки в рукава куртки и теперь, сунув руку в рукав, натолкнулся на препятствие. Заученным движением он надавил сильнее, и из рукава появился помпон шапочки, а за ним варежки, словно роды в миниатюре.
Выйдя из гостиницы, он пошел резвым шагом, слушая, как снег поскрипывает под ногами. Утро было хрупкое, хрустящее, без малейшего ветерка, и Гамаш подумал, что в этот раз прогноз, вероятно, был точен. День будет холодным даже по квебекским стандартам. Он шел, чуть наклонившись вперед и сцепив пальцы за спиной, и размышлял над этим непостижимым делом с его путаницей подозреваемых и улик.
Лужи незамерзайки, никотиновая кислота, «Лев зимой», провода, псалом 45, стих 11, и давно потерянная мать. И это было только начало. Си-Си умерла два дня назад, и ему сейчас не хватало только прозрения.
Он шел вокруг деревенского луга, погруженный в полную темноту обстоятельствами дела, хотя зимой ночи никогда не бывали абсолютно черными. Снег, укрывающий землю, излучал свой собственный свет. Гамаш шел мимо спящих домов обитателей деревни, из труб которых вертикально поднимался дымок, мимо темных магазинов, хотя слабое свечение в подвале пекарни обещало свежие круассаны от Сары.
Он ходил и ходил вокруг луга в этой поразительной тишине и уюте спящей деревни, и снежный наст поскрипывал под его ногами, а дыхание громко отдавалось в ушах.
Может быть, мать Си-Си спала в одном из этих домов? Как ей спалось – без кошмаров? Или совесть вырвала ее из объятий сна, словно готовый к насилию грабитель, ворвавшийся в дом?
Кто был матерью Си-Си?
Хотела ли мамочка, чтобы ее нашли?
Двигало ли Си-Си желание найти семью, или у нее была какая-то другая, темная цель?
А что это за история с шаром ли-бьен? Кто его выбросил? И почему просто не швырнуть его в замерзший мусор, не разбить на кусочки, которые невозможно будет узнать?
К счастью, Арман Гамаш любил загадки.
Внезапно с луга на дорожку выпрыгнула темная фигура и быстрыми скачками направилась к нему.
– Henri! Viens ici, – раздалась команда.
Несмотря на огромные уши, Анри, казалось, не услышал команды. Гамаш подался в сторону, и Анри, радостно махая хвостом, проскочил мимо.
– Désolée, – сказала Эмили Лонгпре, тяжело дыша. – Анри, ты плохо воспитан.
– Если Анри выбрал меня товарищем для игры, я должен чувствовать себя польщенным.
Они оба знали, что для игры Анри выбирает и свои собственные замерзшие экскременты, так что эта планка у него стояла не слишком высоко. Тем не менее Эм чуть наклонила голову, отвечая на вежливую реакцию Гамаша. Эмили Лонгпре принадлежала к вымирающей породе квебекцев. Она была из великосветских дам, которые обретали свою великосветскость не потому, что были требовательными, властными и настойчивыми, а благодаря огромному достоинству и доброте.
– Мы не привыкли встречаться с людьми во время утренних прогулок, – сказала Эмили.
– А который час?
– Восьмой.
– Позвольте присоединиться к вам?
Он пошел рядом с ней. Они втроем неторопливо обходили деревенский луг, и Гамаш кидал снежки сходящему с ума от радости Анри. В окнах домов стал загораться свет. Издалека им помахал Оливье, направлявшийся из гостиницы в бистро. Минуту спустя в окне бистро загорелся мягкий свет.
– Вы хорошо знали Си-Си? – спросил Гамаш, глядя на Анри, который скользил за снежком по замерзшему пруду.
– Почти не знала. Встречалась с ней всего несколько раз.
В темноте Гамаш не мог разглядеть выражения лица Эм. Это затрудняло его возможности, но зато он мог полностью сосредоточиться на ее голосе.
– Она заходила ко мне.
– Зачем?
– Я ее пригласила. А примерно неделю спустя я встретила ее в медитационном центре Матушки.
В голосе Эмили послышалась насмешливая нотка. Эта сцена все еще стояла перед ее глазами. Лицо Матушки цвета ее кафтана, который в тот день был малиновым. И посреди медитационной комнаты – Си-Си, худая и благонравная, критикующая образ жизни Матушки.
«Понять это, конечно, можно, – снизошла Си-Си до Матушки. – Вы обновили свой духовный путь много лет назад, а вещам свойственно застаиваться. – Она подняла двумя пальцами яркую пурпурную подушку, свидетельство прискорбно закостеневшей философии. И такого же интерьера. – Я что говорю: вот когда этот цвет был божественным?»
Рука Матушки взметнулась к макушке, рот ее приоткрылся, но она не произнесла ни слова. Но Си-Си ничего этого не видела. Она закинула голову к потолку, подняла руки ладонями вверх и произвела тягучий звук, словно громадный камертон.
«Нет, здесь нет духа. Ваши эго и эмоции вытеснили его. Как может божественное обитать среди этих кричащих цветов? Здесь слишком много вас и недостаточно Высшей Силы. Но вы стараетесь, и вы – первопроходец, вы принесли медитацию в кантоны тридцать лет назад…»
«Сорок», – сказала Матушка, обретя голос, а точнее, писк.
«Ну, это не важно. Не имело значения, что вы предлагали, поскольку никто вообще ничего не знал».
«Что вы имеете в виду?»
«Я приехала сюда найти кого-нибудь, кто мог бы поделиться своей кармой. – Си-Си вздохнула и огляделась, покачивая своей разочарованной, просветленной крашеной головой. – Ну, мой-то путь ясен. Я получила редкий дар и намерена разделить его с людьми. Я открою свой дом как медитационный центр, буду учить тому, что узнала у моего гуру в Индии. Поскольку моя компания и книга называются „Клеймите беспокойство“, я и свой медитационный центр назову так же. Боюсь, вам придется поменять название вашего маленького заведения. Да что говорить, мне представляется, что вам вообще пора закрыться».
Эм опасалась за жизнь Си-Си. У Матушки хватило бы сил задушить эту нахалку, и, судя по ее виду, она собиралась это сделать.
«Я чувствую вашу злость, – сказала Си-Си, демонстрируя, что умеет замечать очевидное. – Весьма ядовитую».
– Матушка, конечно, не восприняла ее серьезно, – сказала Эм, описав эту сцену Гамашу.
– Но Си-Си собиралась воспользоваться названием ее центра. Для Матушки это могло стать катастрофой.
– Это так, но я не думаю, что Матушка поверила в это.
– Центр называется «Клеймите беспокойство». Эта фраза, похоже, все время повторяется. Ваша команда по кёрлингу разве не так называлась?
– Где вы об этом слышали? – рассмеялась Эм. – Это было, наверно, пятьдесят или шестьдесят лет назад. Древняя история.
– Но интересная история, мадам.
– Я рада, что вы так думаете. Это была шутка. Мы не относимся к себе серьезно, и нас не очень волнует, выигрываем мы или нет.
Он уже слышал эту историю, но сейчас пожалел, что не может видеть выражения ее лица.
Анри стал прихрамывать, поднимал то одну лапу, то другую.
– Бедняжка Анри, мы слишком долго гуляем.
– Отнести его? – спросил Гамаш, почувствовав укол совести: он совсем забыл, что холодный снег может обжигать собачьи лапы.
Он вспомнил, как прошлой зимой тащил Санни три квартала до дома, когда собачьи лапы уже не могли выносить холода. Тогда их сердца были разбиты. И еще он помнил, как несколько месяцев спустя прижимал к себе Санни, когда пришел ветеринар, чтобы усыпить пса. Он помнил, как говорил успокаивающие слова в дурно пахнущее старое собачье ухо, как глядел в его слезящиеся карие глаза, пока они не закрылись; помнил, как легонько вильнул в последний раз пообтрепавшийся любимый хвост. И когда сердце Санни издало последний стук, Гамашу показалось, что у пса сердце не остановилось, а просто он отдал его все, до конца.
– Мы почти у дома, – сказала Эм.
В ее голосе появилась хрипотца, губы и щеки начали замерзать на холоде.
– Позвольте угостить вас завтраком? Я бы хотел продолжить этот разговор. Может быть, в бистро?
Эмили Лонгпре замешкалась лишь на секунду, а потом согласилась. Они впустили Анри в дом, а сами направились под занимающимся рассветом к бистро Оливье.
– Joyeux Noёl, – сказал красивый молодой официант Гамашу и провел их к столику у недавно растопленного камина. – Приятно снова вас видеть.
Гамаш отодвинул стул для Эм и проводил взглядом молодого человека, который направился к кофе-машине приготовить им кофе с молоком.
– Филипп Крофт, – пояснила Эм, проследив за взглядом Гамаша. – Очень милый молодой человек.
Гамаш довольно улыбнулся. Молодой Крофт. В последний раз, когда он видел Филиппа во время расследования предыдущего дела в Трех Соснах, тот был далеко не милый.
В восемь часов утра, кроме них, в бистро никого не было.
– Редкое приглашение, старший инспектор, – сказала Эм, изучая меню.
Волосы у нее торчали во все стороны из-за статического электричества. Впрочем, у Гамаша волосы были не в лучшем состоянии. У них обоих был такой вид, будто их что-то напугало. Они попивали кофе, чувствуя, как тепло расходится по телу. Их лица порозовели, щеки начали оттаивать. Запах свежесваренного кофе, перемешанный с запахом дымка из камина, – и мир снова стал уютным и правильным.
– Вы все еще хотите получить урок по кёрлингу сегодня утром? – спросила Эм.
Гамаш не забыл об их запланированной встрече и с нетерпением ее ждал.
– Если не слишком холодно.
– Сегодня утром идеальная погода. Посмотрите на небо. – Эм кивнула в сторону окна. В небе появилось осторожное сияние – солнце собиралось появиться из-за горизонта. – Ясно и морозно. Сегодня к полудню будет ужас как холодно.
– Позвольте предложить вам яйца и сосиски? – Рядом с их столиком стоял Филипп, держа в руках блокнотик. – Сосиски с фермы месье Паже.
– Они замечательные, – доверительно сказала Эм.
– Мадам, – слегка поклонился Гамаш, предлагая ей сделать заказ первой.
– Я бы хотела сосиски, mon beau Philippe, но, боюсь, в моем возрасте они не будут полезны. Месье Паже все еще поставляет вам черный бекон?
– Mais oui, домашний бекон, мадам Лонгпре. Лучший в Квебеке.
– Merveilleux. Это такая роскошь. – Она подалась над столиком к Гамашу, искренне получая удовольствие. – Я возьму яйцо-пашот, s’il vous plaît, на булочке из пекарни Сары, и немного вашего идеального бекона.
– И круассан? – Филипп игриво посмотрел на нее.
Запах круассанов доносился из пекарни по соседству; дверь, соединяющая пекарню и бистро, была красноречиво распахнута.
– Ну, пожалуй, один.
– Месье?
Гамаш сделал заказ, и через несколько минут ему принесли тарелку с сосисками и французским тостом. Филипп поставил у него под рукой стакан кленового сока и корзиночку с горячими круассанами, к этому были поданы вазочки с домашним вареньем. Они ели, разговаривали, прихлебывали кофе перед веселым и теплым огнем в камине.
– Так что вы думаете о Си-Си?
– Она показалась мне очень одинокой женщиной. Я ей сочувствовала.
– Другие люди говорят о ней как об эгоистичной, мелочной, капризной и, если откровенно, глуповатой. Не из тех людей, с которыми хочется водить дружбу.
– Они, конечно, правы. Она была ужасно несчастна и вымещала это на других. Ведь с людьми такое случается, верно? Они не выносят, когда другие рядом с ними счастливы.
– Тем не менее вы пригласили ее к себе.
Он хотел поднять эту тему с того момента, когда она обмолвилась об этом во время их прогулки. Но ему нужно было видеть ее лицо.
– Я сама была ужасно несчастна в жизни, – произнесла она тихим голосом. – А вы, старший инспектор?
Он, никак не ожидавший такого ответа и вопроса, кивнул.
– Я так и думала. Я думаю, что люди, имевшие такой опыт и выжившие, чувствуют ответственность перед другими. Если нас спасли, то мы не можем позволить, чтобы на наших глазах утонул кто-то другой.
В зале было очень тихо, и Гамаш понял, что задерживает дыхание.
– Я понимаю, мадам, и согласен с вами, – сказал он наконец. И тихо спросил: – Не хотите рассказать мне о вашей печали?
Она встретилась с ним взглядом, потом полезла в карман своего кардигана, вытащила свернутую в шарик салфетку белого «клинекса» и что-то еще. Она положила на стол черно-белую фотографию с трещинами и в шерстяных ниточках. Умелым пальцем она погладила фотографию, снимая ниточки.
– Это мой муж Гас и мой сын Дэвид.
Высокий мужчина стоял, положив руку на плечо долговязому молодому человеку, почти мальчику, с длинными косматыми волосами и в пальто с широкими лацканами. Парню, судя по всему, не было и двадцати. Галстук на нем был такой же широкий, как и лацканы и машина за его спиной.
– Эта фотография сделана перед Рождеством тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Дэвид был скрипачом. Вообще-то он играл всего одну вещь. – Она рассмеялась. – Нет, это было поразительно. Он слышал эту вещь ребенком, совсем еще маленьким. У нас с Гасом была эта пластинка, и Дэвид, услышав ее, бросил заниматься тем, чем занимался, и подошел к проигрывателю. Он хотел слушать ее снова и снова. А когда научился говорить, попросил купить ему скрипку. Мы, конечно, решили, что он шутит. Но он не шутил. В один прекрасный день я услышала, как он пытается наигрывать эту музыку в подвале. Играл он неуверенно, фальшивя, но вещь была определенно узнаваема.
Гамаш почувствовал, как кровь отхлынула от его рук и ног и собралась в сердце, мягко сдавив его.
– Дэвид сам выучился играть эту вещь. Ему было шесть. От учителя музыки пришлось отказаться, потому что Дэвид отказывался учить что-то другое. Только эту вещь. Упрямый ребенок. По отцовской линии пошел.
Она улыбнулась.
– И что это была за вещь?
– Концерт для скрипки с оркестром Чайковского ре мажор.
Гамаш не мог вспомнить эту музыку.
– Дэвид был нормальным подростком. Был вратарем в школьной хоккейной команде, пока учился в школе, и встречался с девочкой из семьи Шатран. Хотел поступить в Монреальский университет, чтобы изучать лесное хозяйство. Он был милый мальчик, но ничем от других не отличался. Кроме этого.
Она закрыла глаза, и через мгновение одна ее рука повернулась ладонью вверх, открывая тонкое запястье с голубыми прожилками. Рука принялась двигаться туда-сюда. Беззвучные ноты возникли в пространстве между ними, окутали столик и в конечном счете заполнили все бистро музыкой, которую Гамаш не слышал, но вполне мог вообразить. И он знал, что Эм слышит эту музыку вполне отчетливо.
– Повезло мальчику – нашел такую страсть в жизни, – тихо сказал он.
– Именно. Если бы я никогда не сталкивалась с божественным, то увидела бы его на лице Дэвида, когда он играл. На него снизошла благодать, как и на нас. И все же я не думаю, что он собирался как-то развивать эту свою страсть. Но потом что-то случилось. Перед рождественскими экзаменами он пришел домой радостный. Каждый год лицей устраивал конкурс. Все музыканты должны были играть одну и ту же вещь, выбранную комитетом. И в тот год, – она кивнула на фото, – был выбран Концерт для скрипки Чайковского ре мажор. Дэвид был вне себя от радости. Конкурс проводился пятнадцатого декабря в Гаспе. Гас решил отвезти его туда. Они могли поехать поездом или лететь самолетом, но Гас хотел побыть наедине с Дэвидом. Вы, вероятно, знаете, какие они бывают, мальчишки. Дэвид был обычным семнадцатилетним подростком. Разговаривать о своих чувствах не любил. Гас хотел по-своему показать ему, что отец его любит и готов для него на все. Эта фотография была сделана перед самым их отъездом.
Эм опустила глаза, и ее палец пополз по деревянному столу к фотографии, но остановился на полпути.
– Дэвид занял на конкурсе второе место. Он позвонил, такой возбужденный. – Она все еще слышала его голос: у него перехватывало дыхание, он не мог скрыть счастья. – Они собирались остаться, чтобы послушать других конкурсантов, но был плохой прогноз погоды – ожидалась буря, и я уговорила их ехать немедленно. Об остальном вы можете догадаться. День был прекрасный, как сегодня. Ясный и холодный. Но было слишком холодно, слишком ярко. Гололед – так мне сказали. И солнце светило прямо в глаза Гаса. Слишком ярко светило.
