Книга: Смертельный холод
Назад: Глава двадцатая
Дальше: Глава двадцать вторая

Глава двадцать первая

Доктор Шарон Харрис только что села и заказала дюбонне, и в это время появился Гамаш, рассыпаясь в извинениях и улыбках. Он тоже заказал дюбонне и сел. Столик стоял у окна, и через стекло они видели замерзший пруд и украшенное к Рождеству дерево. За спиной у Харрис потрескивал и плясал в камине огонь. Доктор Харрис рассеянно поигрывала ценником, привязанным к их столу. Потом посмотрела на него:
– Двести семьдесят долларов.
– Надеюсь, не за дюбонне. – Его рука со стаканом замерла на полпути ко рту.
– Нет, – рассмеялась доктор Харрис. – За стол.
– Santé.
Гамаш сделал глоток и улыбнулся. Он совсем забыл. Вся мебель в бистро была антикварная, купленная Оливье. И все здесь продавалось. Гамаш мог допить аперитив и купить хрустальный стакан. Стакан и в самом деле был неплох. Он приподнял его и посмотрел сквозь хрусталь, который отражал янтарное пламя из камина, многократно расщепляя его. Словно очень теплая радуга. «Или чакры», – подумал Гамаш.
– Вы все еще подумываете о переезде сюда? – спросил он, возвращаясь к реальности и увидев, что его собеседница задумчиво смотрит в окно.
– Если здесь что-то будет продаваться – да. Только здесь если что и появляется, то сразу уходит.
– Около года назад продавался старый дом Хадли.
– Нет, этот дом я бы не купила, хотя, должна признаться, видела его. Дешево. Почти задаром.
– Сколько за него просили?
– Точно не помню, но меньше ста тысяч.
– C’est incroyable, – сказал Гамаш, прихватив горсть орешков кешью.
Доктор Харрис оглядела бистро, заполнявшееся клиентами.
– Кажется, никого не беспокоит это убийство. Наша жертва была не очень популярной женщиной?
– Похоже, что так. Именно она и купила дом Хадли.
– Ага, – сказала доктор Харрис.
– Что «ага»? – спросил Гамаш.
– Любой, кто покупает этот дом, вероятно, имеет чрезвычайно высокий порог чувствительности. У меня даже его фотографии в Интернете вызывали неприятное ощущение.
– Чувства у людей разные, – с улыбкой откликнулся Гамаш.
– Верно, – согласилась она. – А вот вы бы его купили?
– Мне туда и заходить-то – мурашки по коже, – заговорщицки прошептал он. – Что у вас есть для меня?
Доктор Харрис наклонилась и вытащила из портфеля папку. Она положила папку на стол и взяла горсть орешков, потом откинулась на спинку стула и снова уставилась в окно, прихлебывая из стакана между солеными орешками.
Гамаш надел свои полукруглые очки для чтения и следующие десять минут читал отчет. Наконец он положил бумаги и задумчиво сделал глоток дюбонне.
– Избыток никотиновой кислоты, – произнес он.
– Да, – подтвердила доктор Харрис.
– Расскажите мне об этом.
– Если не считать избытка никотиновой кислоты, она была здоровой сорокавосьмилетней женщиной с небольшим избыточным весом. Она рожала. Менопауза еще не наступила. Все очень естественно и нормально. Ноги обожжены от удара током, на руках пузыри, повторяющие форму трубки, образующей спинку стула. Чуть выше на руке маленький порез, но он старый и почти затянувшийся. Все соответствует смерти от поражения током. Кроме одного – никотиновой кислоты.
Гамаш подался вперед, снял очки и тихонько постучал ими по папке:
– И что это такое?
– Витамин. Один из витаминов комплекса В. – Доктор Харрис подалась вперед, и теперь они сидели лицом к лицу. – Его прописывают при высоком холестерине, некоторые принимают его, думая, что он улучшает мозговую деятельность.
– А он может?
– Никаких научных данных на этот счет не имеется.
– Тогда почему люди так думают?
– Покраснение лица – вот что он вызывает. Видимо, кто-то решил, что это означает приток крови к мозгу, ну а дальше можно догадаться.
– Улучшение мозговой деятельности.
– Разве это не очевидно? – Она неприязненно покачала головой. – На это покупаются лишь люди с явно ухудшенной мозговой активностью. Обычная доза составляет пять миллиграмм. Этого достаточно, чтобы немного поднять давление и повысить частоту сердцебиения. Как я уже сказала, доктора нередко выписывают никотиновую кислоту, но ее продают и без рецепта. Сомневаюсь, что тут можно перебрать. Эту кислоту даже добавляют в некоторые овсяные завтраки. Никотиновую кислоту и тиамин.
– Если обычная доза пять миллиграмм, то сколько приняла Си-Си?
– Двадцать.
– Ничего себе! Сколько же нужно съесть овсянки?
– «Геркулес» среди подозреваемых?
Гамаш рассмеялся, морщинки в уголках его глаз собрались в обычные складки.
– И что с ней сделали эти двадцать миллиграмм? – спросил он.
– Вызвали сильный приток крови. Классический прилив. Потливость, изменение цвета лица. – Доктор Харрис подумала немного. – Я не очень знакома с этой областью, так что посмотрела в фармацевтическом справочнике. Никотиновая кислота не представляет опасности для здоровья. Неприятные ощущения – да, но ничего опасного. Если кто-то рассчитывал ее этим убить, то сильно промахнулся.
– Нет, я не думаю, что промахнулся. Он таки убил ее. А никотиновая кислота была его сообщником. Си-Си де Пуатье была убита током, верно?
Доктор Харрис кивнула.
– И вы больше любого другого знаете, как это трудно.
Она снова кивнула.
– А особенно посреди зимы. Ей нужно было не только дотронуться до источника тока, но еще и стоять в луже в сапожках с металлическими шипами и…
Он не закончил фразу. Доктор Харрис на несколько секунд задумалась. Попыталась представить сцену, которая была перед его мысленным взором. Женщина стоит в луже у стула, протягивает…
– Руки. Она должна была снять перчатки. Вот как это случилось. А я решила, что вы просили уделить больше внимания крови, потому что подозревали отравление.
– Перчатки. Я и сам себя спрашивал, почему она сняла перчатки. Почему кто-то на таком морозе стал бы снимать перчатки.
– Ей было жарко, – сказала доктор Харрис.
Она любила свою работу, но завидовала способности Гамаша и Бовуара собирать воедино отдельные части пазла.
– Кто-то во время завтрака подсунул ей столько никотиновой кислоты, что у нее случился прилив. Сколько нужно времени, чтобы кислота начала действовать? – спросил Гамаш.
– Минут двадцать.
– Как раз в то время, когда она будет смотреть матч по кёрлингу. В какой-то момент ей стало жарко, она сняла перчатки и, возможно, шапочку. Завтра у нас будут фотографии, и мы увидим.
– Какие фотографии?
– Там был фотограф. Си-Си наняла его, чтобы он сделал ее рекламные фотографии среди простого народа. Его пленки завтра будут в лаборатории.
– Зачем ей это понадобилось?
– Она была дизайнером, этакой мелкой Мартой Стюарт. Издала книгу. Думала издавать журнал. Для этого нужны были фотографии.
– Я и понятия не имела.
– Почти никто об этом не знал. Но она выдавала себя за успешного и энергичного предпринимателя. Как и у Марты, ее бизнес вышел за пределы рекомендаций, в какой цвет красить стены, – кстати, в белый, – и трансформировался в некую жизненную философию.
– Звучит отвратительно.
– Не могу ее понять, – признался Гамаш, вальяжно откидываясь на спинку стула. – То ли она совершенно потеряла связь с реальностью, то ли в ней было какое-то благородство. У нее была мечта, и она следовала ей. И плевать она хотела на все сомнения.
– Вы согласны с ее философией?
– Нет. Сегодня я говорил кое с кем, и этот человек отозвался о мадам де о Пуатье как о Франкенштейне. Я думаю, это довольно точное определение. Да что говорить, в этом деле аллюзии с Франкенштейном возникают постоянно. Кто-то тут говорил о жителях деревни, которые празднуют смерть чудовища, как во Франкенштейне.
– Чудовище звали не Франкенштейн, – напомнила ему доктор Харрис. – Доктор Франкенштейн создал это чудовище.
Слушая ее, Гамаш почувствовал, как что-то напряглось у него в груди. В этом что-то было. Что-то такое, к чему он приближался на протяжении всего расследования, но так и не мог подойти.
– И что теперь? – спросила она.
– Ваши соображения о никотиновой кислоте позволили нам сделать громадный шаг вперед. Спасибо. Теперь мы будем следовать в свете фар.
– Как-как?
– Я всегда представляю себе, что любое расследование – это вроде поездки отсюда до Гаспé. Огромное расстояние – конца не видно. Но это и не обязательно. Мне нужно только освещать перед собой дорогу и ехать в свете фар. Рано или поздно я доберусь до места.
– Как Диоген со своим огнем?
– Только наоборот. Диоген искал единственного честного человека. А я ищу убийцу.
– Будьте осторожны. Убийца может увидеть приближающегося к нему человека с огнем.
– Еще один вопрос, доктор. Как ей могли дать никотиновую кислоту?
– Она водорастворимая, но довольно горькая. Кофе, наверно, может скрыть привкус. Апельсиновый сок.
– Чай?
– Тут вероятность меньше. Он недостаточно крепок.
Доктор Харрис собрала свои вещи и, вытащив ключи из кармана и направив их на окно, нажала кнопку. На улице ожила ее машина – загорелись фары и предположительно заработал обогреватель, прогоняя холод из салона. Из всех изобретений последних двадцати лет Гамаш считал лучшими автомобильные обогреватели сидений и автостартер. И зачем только Ришар Лион тратил свои изобретательские таланты на магнитных солдатиков?
Гамаш проводил ее до двери, но, когда она уже собиралась выходить, ему пришла в голову еще одна мысль.
– Что вам известно об Элеонор де Пуатье?
Доктор Харрис на секунду задумалась.
– Ничего. Кто она такая?
– А о короле Генрихе Втором?
– О короле Генрихе Втором? Вы что, всерьез спрашиваете меня о давно умершем правителе Англии? Мой любимец – Этельред Неразумный. Про него могу рассказать.
– Ну у вас и репертуар. От Этельреда до Геркулеса.
– Католическое образование. Извините, что не смогла быть полезной.
– Никотиновая кислота. – Он показал на папку, лежащую на столе. – Вы спасли положение.
Ей было до смешного приятно услышать это.
– Вообще-то, – сказал Гамаш, помогая ей надеть куртку, – есть и еще кое-кто. Алиенора Аквитанская.
– Ну, это просто. «Лев зимой».

 

– Милый, ты не откроешь дверь? Я у себя в мастерской, – крикнула Клара.
Ответа не последовало.
– Ладно, я сама, – крикнула она после второго стука. – Открою. Не беспокойся. Нет, правда. Я не возражаю.
Она была абсолютно уверена, что он где-то там – нашел какую-то игру на телефоне и играет.
В дверь стучали редко. Большинство их знакомых просто входили в дом. Большинство брали из холодильника то, что им приглянется. Иногда Питер и Клара возвращались домой и обнаруживали, что у них на диване спит Рут. На подушечке перед ней стоял стаканчик виски и лежал номер «Таймс литерари ревью». Один раз они нашли у себя в ванной Габри. Очевидно, в гостинице кончилась горячая вода, и Габри придумал выход из положения.
Клара распахнула дверь, готовая к порыву холодного воздуха в лицо, и не очень удивилась, увидев старшего инспектора Гамаша, хотя какая-то ее часть все еще надеялась, что это старший куратор Музея современного искусства, который приехал посмотреть ее работы.
– Входите.
Она отошла в сторону и быстро закрыла дверь за Гамашем.
– Я не задержу вас долго. – Он слегка поклонился ей, и она поклонилась в ответ, думая, что, наверное, стоило бы сделать маленький реверанс. – У вас есть видеоплеер?
Вот этого вопроса она никак не ожидала.
Гамаш расстегнул куртку и вытащил кассету, которую держал под курткой у тела, чтобы не замерзла.
Клара посмотрела на кассету:
– «Лев зимой»?
– Précisément. Мне бы хотелось как можно скорее посмотреть ее.
Он был совершенно спокоен и расслаблен, но Клара знала его достаточно хорошо и понимала, что это не какая-то случайная просьба или приятный способ провести тихий зимний вечер в деревне.
– Да, у нас есть плеер. Правда, Рут и Мирна придут на обед.
– Не хочу вам мешать.
– Вы нам никогда не мешаете. – Она взяла его под руку и повела в теплую, уютную кухню. – Место еще для одного человека всегда найдется, но я хочу быть уверена, что вас устроит эта компания. Питер приготовил наше фирменное семейное блюдо из остатков индейки и овощей. Вид ужасный, но вкус божественный.
Вскоре из своей мастерской появился Питер, пришли и остальные. Мирна одарила всех своими щедрыми объятиями, а Рут направилась к бару.
– Слава богу, – сказала Рут, услышав, что Гамаш хочет смотреть видео. – Я уж думала, мне придется еще один вечер провести в разговорах.
Клара приготовила корзиночку с едой для Ришара и Кри, а Мирна вызвалась доставить ее по назначению.
– Может, вас подвезти? – предложил Гамаш.
– Тут недалеко. И потом, если я пойду пешком, то у меня появятся основания попросить добавку.
Мирна улыбнулась, наворачивая на шею громадный яркий шарф. Наконец она стала похожа на члена африканского племени во время заморозков.
– Не могли бы вы посмотреть, как там Кри? – спросил Гамаш, понизив голос. – Я за нее беспокоюсь.
– Что у вас на уме? – спросила Мирна; на ее обычно веселом лице появилось испытующее, серьезное выражение. – Вполне естественно, что ребенок, переживший смерть матери, некоторое время ведет себя необычно.
– Это верно. Но там есть кое-что еще. Не могли бы вы взглянуть?
Она согласилась и через минуту вышла.

 

Агент Иветт Николь вплотную подъехала к машине, идущей впереди по самой быстрой полосе. Она направлялась из Монреаля в Восточные кантоны. Бампер ее машины от передней отделяли считаные дюймы. Водитель заметит это в любую секунду.
Вот оно, это мгновение. Ни с чем не сравнимое. Ударит ли он по тормозам? Даже легкое нажатие на педаль – и две их машины кубарем покатятся по дороге со скоростью сто сорок километров в час. А через несколько секунд превратятся в огненные шары. Николь крепче ухватилась за рулевое колесо, ее глаза сосредоточились, налились злостью. Как он смеет задерживать ее? Как он смеет ехать по ее полосе? Как он смеет не пропускать ее? Неспешный глупец. Она ему покажет. Она покажет любому, кто встанет у нее на пути. Злость делала ее непобедимой. Но тут было и еще кое-что.
Ликование.
Она напугает этого водителя так, что он на всю жизнь запомнит.

 

– Я прочел вашу книгу, – сказал Гамаш, когда они с Рут сели перед веселым огоньком.
Питер возился на кухне, а Клара искала в книжном шкафу, что бы такое почитать.
Судя по виду Рут, она бы предпочла гореть на медленном огне, чем выслушивать комплименты. Она решила игнорировать его слова и сделала большой глоток виски.
– Но у моей жены есть вопрос.
– У вас есть жена? Неужели кто-то согласился выйти за вас замуж?
– Она согласилась. И при этом была лишь немного пьяна. Она хочет узнать, что в названии вашей книги означает ОТЛИЧНО.
– Меня не удивляет, что ваша жена не знает, что это такое. Она, вероятно, не знает и что такое счастье или здравомыслие.
– Она библиотекарь, и она сказала, что из опыта ее работы ей известно: если кто-то использует прописные буквы, то вкладывает в них определенный смысл. Ваш сборник называется «У меня все ОТЛИЧНО».
– У вашей жены мозги на месте. Она первая это заметила. Или, по крайней мере, первая задала этот вопрос. ОТЛИЧНО – это аббревиатура для Отвратительно, Тошнотворно, Лейкозно, Истерично, Чахоточно, Нудно, Омерзительно. У меня все ОТЛИЧНО.
– Безусловно, – согласился Гамаш.
Агент Робер Лемье съехал на более медленную полосу, пропуская севшего ему на хвост маньяка, мчавшегося со скоростью сто сорок километров в час. Если бы у него было настроение, он бы поставил на крышу проблесковый маячок и погнался бы за этим психом, но у него на уме было другое.
Он не сомневался, что хорошо поработал в Монреале. Убедил художника из полиции сделать рисунок. Побывал на автобусной станции и в миссии «Олд бруэри». Он продвинул дело Эль, а Гамаш, кажется, хочет вести это дело приватным образом.
Лемье сделал пометку на этот счет у себя в блокноте.
Агент Лемье добился того, чего хотел, и того, что ему было нужно. Он был уверен, что старший инспектор Гамаш доверяет ему. И это было главное. От доверия Гамаша зависело многое.
– Единственный человек, который вертелся там во время матча по кёрлингу, насколько я помню, был тот самый фотограф, – сказала Мирна несколько минут спустя.
Как только она вернулась, Питер и Клара выставили обед, чтобы гости сами себе накладывали. Гамаш на секундочку отвел Мирну в сторону, и она сказала ему: да, с Кри что-то не так. Они условились встретиться и поговорить на следующий день.
Они ели с сервировочных столиков в гостиной. Клара была права. Блюдо по виду напоминало то, что остается на дне раковины после мытья посуды по окончании рождественского обеда, когда высыхает вода. Но вкус был замечательный. Картофельное пюре, жареная индейка, подливка и горошек – и все это перемешано в горшочке, над которым поднимается парок. На кофейном столике стояли свежий хлеб и зеленый салат в мисках, и между всем этим, словно голодная акула, металась Люси.
– Да, фотограф возникал повсюду, – сказала Клара, намазывая масло на ломоть хлеба. – Но снимал он только Си-Си.
– Ему за это заплатили. А где были все вы? – спросил Гамаш.
Он пригубил красного вина, слушая, что говорят остальные.
– На трибуне, рядом с Оливье, – сказала Рут.
– Я сидела между Мирной и Габри, – сообщила Клара. – А Питер играл в кёрлинг на площадке.
– Ришар Лион был рядом со мной, – сказала Мирна.
– Он все время был там? – спросил Гамаш.
– Все время. Я бы заметила, если бы он ушел. Телесное тепло чувствуешь. Но как насчет Кей Томпсон? – Мирна обвела взглядом присутствующих. – Она ведь сидела рядом с Си-Си. Должна была что-то видеть.
Все закивали и в ожидании ответа посмотрели на Гамаша. Но он отрицательно покачал головой:
– Я разговаривал с ней сегодня. Она уверяет, что ничего не видела. Поняла, что что-то не так, только когда Си-Си закричала.
– Я этого не слышала, – сказала Рут.
– Никто не слышал, – кивнул Гамаш. – Матушка в этот момент очищала дом, и все громко кричали.
– Да-да, – подтвердил Питер. – Ее все подбадривали.
– А Кри? – спросил Гамаш. – Ее кто-нибудь видел?
Недоуменные взгляды были ему ответом.
Гамаш снова с горечью подумал о том, как это грустно для Кри. Она прятала все свои чувства, всю свою боль. Несла такой груз и в то же время оставалась невидимой. Никто ее не замечал. Он знал: худшее из всех возможных состояний – это когда тебя не замечают.
– У вас есть Библия? – спросил Гамаш у Клары. – Меня интересует Старый Завет на английском.
Они подошли к книжному шкафу, и спустя минуту-другую Клара нашла Библию.
– Что, если я отдам вам ее завтра?
– Можете отдать на следующий год. Уже не помню, когда я в последний раз читала Старый Завет, – сказала Клара.
– В последний раз? – переспросил Питер.
– Или в первый, – со смехом призналась Клара.
– Хотите теперь посмотреть фильм? – поинтересовался Питер.
– Очень, – ответил Гамаш.
Питер протянул было руку, чтобы взять кассету со стола в гостиной, но Гамаш остановил его:
– Если позволите, я сам.
Он достал носовой платок и с его помощью вытащил кассету из коробки. Все обратили на это внимание, но никто не задал никаких вопросов, а Гамаш не стал говорить, что эта кассета была найдена в мусорном ведре убитой женщины.
– Это о чем?
– Об Алиеноре Аквитанской и ее муже короле Генрихе Втором, – сказала Рут.
Гамаш удивленно посмотрел на нее.
– Что? Это великолепный фильм. Кэтрин Хепберн и Питер О’Тул в главных ролях. Действие происходит на Рождество, если я не ошибаюсь. Странно, правда? У нас сейчас тоже Рождество.
«В этом деле много странных совпадений», – подумал Гамаш.
Пошли титры, проревел лев «Метро-Голдвин-Мейер», мощная готическая музыка заполнила их уютную маленькую гостиную, на экране промелькнули причудливые изображения ухмыляющихся горгулий. Фильм с самого начала нагнетал мощь и разложение.
И страх.
«Лев зимой» начался.

 

Машина агента Николь юзом срезала угол, съезжая на дорогу к Трем Соснам – она чуть не проскочила мимо этого съезда. Гамаш не предложил ей остаться с ними в гостинице, но она решила, что все равно останется, даже если ей придется платить за это из собственных денег. После короткого разговора в Монреале с директрисой снобистской частной школы, где училась Кри, агент Николь отправилась домой собрать чемодан и наскоро перекусить с родней, собравшейся в их крохотном аккуратном домике.
Ее отец всегда нервничал в таких случаях и предупреждал дочь, чтобы она никому не рассказывала о том, что было с их семьей до отъезда из Чехословакии. Николь, выросшая в безукоризненном маленьком доме в восточной части Монреаля, видела бесконечный парад дальних родственников и друзей друзей, которые останавливались у них на какое-то время, хотя это скорее был не парад, а похоронный кортеж. Они входили в дверь, одетые в черное, с каменными мрачными лицами, произносили непонятные ей слова и привлекали к себе все внимание, какое можно было привлечь. Они требовали, кричали, стенали и жаловались. Они приезжали из Польши, Литвы и Венгрии, и юная Иветт, слушая их, уверилась, что у каждого человека свой язык. Она часто отиралась у дверей крохотной, переполненной, погруженной в хаос гостиной, которая прежде была такой уютной и спокойной, и пыталась понять, о чем они говорят. Поначалу незнакомцы говорили с ней ласково, потом, видя, что она не реагирует, начинали говорить громче и заканчивали тем, что принимались орать на неком универсальном языке, который говорил, что она ленива, глупа и неуважительна. Ее мать, прежде такая мягкая и добрая, тоже стала раздражительной и кричала на нее. На языке, непонятном Николь. Маленькая Иветт Николев стала иностранкой. Она всю свою жизнь стояла в стороне. Ей хотелось быть одной из них, но она знала, что ничего из этого не получится, ведь даже ее мать брала сторону других.
Вот тогда-то она и начала беспокоиться. Если ее дом столь шумен и набит битком, то что же ее ждет в большом мире? Что, если ее никто не поймет? Что, если что-то случится, а она не сможет действовать так, как ей говорят? Что, если ей понадобится что-то? Дадут ли ей это? И потому Иветт Николь научилась брать.
– Значит, ты вернулась к Гамашу, – сказал отец.
– Да, сэр.
Она улыбнулась ему. Он единственный стоял на ее стороне, когда она была ребенком. Он ловил ее взгляд, отводил ее в сторону, давал ириску, завернутую в трескучий целлофан. Он говорил ей, чтобы она спряталась где-нибудь и там – в стороне от любопытных и жадных глаз – развернула конфетку. Их тайна. Отец научил ее ценить необходимость тайн.
– Ты никогда не должна рассказывать ему про Чехословакию. Обещай мне, что не станешь это делать. Он не поймет. Они там в полиции любят только чистокровных квебекцев. А узнают, что ты чешка, – выкинут тебя, и делу конец. Как дядюшку Сола.
От одного лишь сравнения ее с этим глупым дядюшкой Солом у нее тошнота подступила к горлу. Глупого дядюшку Сола Николева выгнали из чешской полиции, и он не смог защитить семью. А потому все они погибли. Кроме ее отца, Ари Николева, ее матери и разъединенных и обиженных родственников, которые использовали их дом как отхожее место, марая своим дерьмом молодую семью.
Ари Николев в маленькой аккуратной спальне смотрел, как его дочь собирает чемодан, укладывая в него самую серую и тусклую одежду из своего шкафа. По предложению отца.
– Я знаю мужчин, – сказал он, когда она попыталась возразить.
– Но в этой одежде я не буду выглядеть привлекательной для мужчин. – Она ткнула пальцем в стопку одежды. – Мне казалось, ты говорил, что я должна понравиться Гамашу.
– Не сейчас. Поверь мне, ты ему еще понравишься в этой одежде.
Она отвернулась, чтобы взять косметичку, а он сунул ей две ириски в чемодан, где она найдет их вечером. И вспомнит о нем. А если повезет, то она так никогда и не узнает, что у него есть своя маленькая тайна.
Никакого дядюшки Сола не было. Никаких родственников, убитых руками коммунистов, тоже не было. Как не было и благородного геройского побега через границу. Он выдумал все это много лет назад, чтобы заткнуть рты родственникам жены, обосновавшимся в их доме. Эта ложь из слов была его спасательной лодкой, помогала ему держаться на плаву в море несчастий и страданий. Настоящих страданий. Даже он признавал это. Но ему требовалась собственная героическая история выживания.
И поэтому, внеся свою лепту в рождение маленькой Анжелины, а потом Иветт, он родил дядюшку Сола, в чью задачу входило спасение семейства. Но дядюшка Сол не выполнил свою миссию. Трагическое его падение – утрата доверия со стороны властей – стоило Ари жизни всей его вымышленной семьи.
Он знал, что должен бы все рассказать Иветт. Знал, что эта выдумка, начавшаяся как его спасательный плот, стала якорем для его маленькой дочери. Но Иветт боготворила его, а Ари Николев так любил видеть это выражение в ее серых глазах.
– Я буду звонить тебе каждый день, – сказал он, поднимая с кровати ее легкий чемодан. – Мы должны держаться друг за друга. – Он улыбнулся и наклонил голову в ту сторону, откуда без конца доносились крики окопавшихся в гостиной родственников, орущих друг на друга. – Я горжусь тобой, Иветт, и я знаю, ты добьешься успеха. Иначе и быть не может.
– Да, сэр.
Ни один из этих долбаных родственников и головы не поднял, когда она уходила. Отец донес ее чемодан до машины, положил его в багажник.
– Если случится столкновение, ты не получишь чемоданом по голове.
Он обнял ее и прошептал в ухо:
– Удачи тебе.

 

И вот уже она в Трех Соснах. На вершине дю-Мулен она сбросила скорость – машину чуть занесло на скользкой дороге. Внизу сияла деревня, огни на высоких деревьях проливали красный, зеленый и синий цвет на белый снег и лед, которые становились похожи на гигантское витражное стекло. Агент Николь видела людей, движущихся перед окнами магазинов и частных домов.
Какое-то чувство всколыхнулось в ее груди. Тревога? Может быть, протест против того, что она покинула собственный теплый дом и приехала сюда? Нет. Она немного посидела в машине, и ее плечи постепенно поникли, а дыхание стало спокойным, ровным. Она попыталась распознать это странное чувство. Потом, нахмурившись, уставилась через лобовое стекло на веселую маленькую деревню и вдруг поняла, что это за чувство.
Облегчение. Не то же ли самое чувствует человек, сбрасывая груз с плеч, освобождаясь от тревоги?
Зазвонил ее сотовый. Она помедлила, зная, кто звонит, и не желая отпускать свою последнюю мысль.
– Oui, bonjour. Да, сэр, я в Трех Соснах. Я буду вежлива. Я завоюю его доверие. Я знаю, как это важно. Все будет в порядке, – сказала она в ответ на его предупреждение.
Она отключилась и сняла ногу с тормоза. Машина заскользила в деревню и остановилась перед гостиницей.

 

Алиенора и Генрих не щадили друг друга. Их сыновья шли вразнос, грызлись между собой и с родителями. Каждый персонаж взрывался, осыпая других осколками. Все было губительно и блестяще. К концу Гамаш посмотрел на свою тарелку и с удивлением обнаружил, что она пуста. Он не помнил, как ел. Он не помнил, как дышал.
Но одно он знал. Будь у него выбор, он бы ни за что не выбрал своими родителями Алиенору и Генриха. Гамаш сидел, глядя на заключительные титры, и спрашивал себя, что же он упустил, – а он был уверен, что что-то упустил. У Си-Си были свои причины держать при себе эту кассету, взять себе имя де Пуатье и, вероятно, были причины, чтобы выкинуть в мусорное ведро хорошую кассету. Эта кассета была найдена среди мусора. Почему?
– Может быть, она купила дивиди, – сказала Клара, когда он попросил их высказывать предположения. – Мы постепенно переносим нашу коллекцию на дивиди. Все любимые фильмы Питера запилены, потому что он снова и снова смотрит любимые эпизоды.
– Всем привет, – раздался из кухни веселый голос Габри. – Я слышал, тут у вас вечер кино. Я не опоздал?
– Фильм уже закончился, – сказал Питер. – Извини, сынок.
– Раньше никак не мог вырваться. Пришлось ухаживать за больным.
– Как там инспектор Бовуар? – спросил Гамаш, выходя в кухню.
– Все еще спит. У него грипп, – объяснил остальным Габри. – Меня не трясет? Надеюсь, я не заразился.
Он подставил лоб Питеру, но тот проигнорировал его.
– Даже если ты и подхватил заразу, нам ничто не грозит, – сказала Рут. – Вероятность того, что болезнь передастся от Габри к человеку, очень мала.
– Сука.
– Шлюха.
– Так он теперь без присмотра? – спросил Гамаш, раздумывая, не стоит ли ему вернуться в гостиницу.
– Эта ваша агент Николь приехала и зарезервировала себе номер. Даже заплатила за себя – вытащила из кармана такой маленький ролик из скрученных купюр. В общем, она сказала, что присмотрит за ним.
Гамаш понадеялся, что Бовуар не придет в сознание.

 

Бовуара посетил кошмар. В своем бреду он видел себя в постели с агентом Николь. И тошнота снова стала одолевать его.
– Вот сюда, – донесся до него довольно приятный женский голос.
Корзинка для мусора каким-то образом поднялась и оказалась у самого его рта. В желудке у него ничего не осталось, а потому дело закончилось одним лишь рвотным позывом.
Он снова упал на влажные простыни и испытал какое-то странное чувство: будто ему отерли лицо и рот, а на лоб положили холодную тряпицу.
Жан Ги Бовуар провалился в глубокий сон.

 

– Я купил десерт. – Габри показал на коробку на столе. – Шоколадный торт.
– Знаешь, у меня такое чувство, что ты начинаешь мне нравиться, – проворчала Рут.
– Вот что значит быть геем. – Он улыбнулся и принялся доставать торт.
– Я приготовлю кофе, – сказала Мирна.
Гамаш очистил тарелки и напустил горячую воду в раковину, чтобы их вымыть. Отмывая тарелки и передавая их Кларе, стоящей с полотенцем в руках, он поглядывал в хваченное инеем окно на огни Трех Сосен и размышлял о фильме. «Лев зимой». Он вспоминал персонажей, сюжет, безжалостную ругань между Алиенорой и Генрихом. Этот фильм рассказывал об искореженных, вывернутых, растраченных впустую любви и власти.
Но почему он был так важен для Си-Си? И был ли он важен для расследования?
– Кофе будет готов через две минуты, – сказала Клара, вешая сырое полотенце на спинку стула.
Комната уже наполнилась запахом свежесваренного кофе и сочного шоколада.
– Вы не покажете мне вашу мастерскую? – обратился Гамаш к Кларе, надеясь, что сумеет пройти на достаточном расстоянии от стола и не поддастся искушению ткнуть в торт пальцем. – Я ведь так и не видел ваших картин.
Они прошли по кухне к широко распахнутой двери в мастерскую Клары. Соседняя дверь в мастерскую Питера была закрыта.
– Чтобы муза не убежала, – объяснила Клара, и Гамаш кивнул с умным видом.
Он прошел в самый центр большой захламленной мастерской Клары и остановился.
В мастерской повсюду лежал брезент, в воздухе витал успокаивающий запах разнообразных красок и полотен. В одном углу стояло старинное потертое кресло, а стопка художественных журналов служила подставкой для грязной кофейной кружки. Гамаш неторопливо повернулся и остановился у одной из стен, на которой висели три изображения.
Он подошел ближе.
– Это Кей Томпсон, – сказал он.
– Молодец. – Клара встала рядом с ним. – А это Матушка. – Она показала на следующую работу. – Эмили я продала некоторое время назад доктору Харрис, но посмотрите сюда. – Она показала на торцевую стену, на которой висело громадное полотно. – Все три вместе.
Гамаш остановился перед картиной, изображавшей трех пожилых женщин, обнимающих друг друга сплетенными руками. Полотно было очень сложным, со слоями фотографий, картин и даже надписями. Эм, женщина посредине, резко откинулась назад и смеялась от всего сердца, а две другие поддерживали ее и тоже смеялись. Картина кричала о душевной близости, запечатленной в этом приватном мгновении из жизни трех женщин. Картина говорила об их дружбе, об их зависимости друг от дружки. Она воспевала любовь и заботу, выходящие за пределы приятных ланчей и подарков на день рождения. Гамаш чувствовал себя так, будто заглянул в душу каждой из них, и вынести все, что было там у всех троих, было почти невозможно.
– Я называю эту картину «Три грации», – сказала Клара.
– Идеально, – прошептал Гамаш.
– Матушка – это Вера, Эм – Надежда, а Кей – Любовь. Мне надоело видеть граций всегда молодыми и прекрасными. Я думаю, что мудрость приходит с возрастом, опытом и болью. И пониманием того, что важно.
– Она уже закончена? Такое ощущение, что есть место еще для одной фигуры.
– Какой у вас внимательный глаз. Она закончена, но в каждой моей работе я пытаюсь оставлять небольшое свободное пространство, что-то вроде трещины.
– Для чего?
– Вы видите, что написано на стене за ними? – Она кивнула в сторону картины.
Гамаш подался вперед, надевая очки, и прочитал вслух:
Звони в колокола, что еще не мертвы,
Забудь свою идеальную жертву.
Нет таких мест, где трещины нет,
Через нее и проникает свет.

– Прекрасно. Мадам Зардо? – спросил он.
– Нет. Леонард Коэн. Во всех моих работах присутствуют те или иные сосуды. Контейнеры. Иногда это выражается в отрицательном пространстве. Иногда как-то более очевидно. В «Трех грациях» это более очевидно.
Гамашу это было не очевидно. Он отступил от картины и тут увидел, о чем она говорит. Сосуд, подобие вазы, был образован их фигурами, а пространство, на которое он обратил внимание, было трещиной, чтобы пропускать свет.
– Я делаю это для Питера, – тихо сказала она. Сначала Гамашу показалось, что он ослышался, но она продолжала так, словно говорила с самой собой. – Он как собака. Как Люси. Очень преданный. Вкладывает все, что у него есть, в одну вещь. Один интерес, одно хобби, один друг, одна любовь. Я его любовь, и у меня от страха волосы дыбом встают. – Она повернулась и посмотрела в задумчивые карие глаза Гамаша. – Он затопил меня своей любовью. Я его сосуд. Но что, если я тресну? Что, если я сломаюсь? Что, если я умру? Что он будет делать?
– Значит, все ваше искусство исследует эту тему?
– Главным образом оно о несовершенстве и скоротечности. Трещина есть во всем.
– И через нее проникает свет, – сказал Гамаш.
Он подумал о Си-Си, которая столько написала о свете, просветленности и освещении. Она считала, что источник света – совершенство. Но она не шла ни в какое сравнение с этой светлой женщиной, рядом с которой он сейчас стоял.
– Питер не понимает этого. И вероятно, никогда не поймет.
– А вы никогда не писали Рут?
– Почему вы спрашиваете?
– Откровенно говоря, если в ком и есть трещина, то… – Он рассмеялся, и Клара присоединилась к нему.
– Нет, ее я не писала. И знаете почему? Боюсь. Я боюсь, что она может стать моим шедевром, и я боюсь даже пробовать.
– Боитесь, что не получится?
– В самую точку. Есть в ней что-то пугающее – в Рут. Не думаю, что мне хочется так глубоко заглядывать в эту душу.
– И все же вы это сделаете, – сказал он, и она поверила ему.
Гамаш молча смотрел на нее своими мирными, спокойными темно-карими глазами. И Клара вообразила себе все те ужасы, что он видел этими глазами. Убитых и искалеченных женщин, детей, мужей, жен. Он каждый день видел насильственную смерть. Она посмотрела на его руки, большие и выразительные, и представила, что ему приходится делать этими руками. Прикасаться к телам мертвецов, умерших не своей смертью. Сражаться за свою жизнь и жизнь других людей. И – возможно, худшее из всего – стучать в дверь тех, кто потерял близкого человека. Чтобы войти и сообщить страшное известие. Разбить их сердце.
Гамаш подошел к следующей стене и увидел самое удивительное произведение искусства. Сосудами в данном случае были деревья. Клара нарисовала высокие деревья в форме бутылочных тыкв, роскошных и созревших. И плавящихся, словно внутренний жар был слишком велик для них. Они светились. В буквальном смысле этого слова. Цвета были молочные, как Венеция на рассвете, такая теплая, умытая, древняя.
– Они замечательные, Клара. Они излучают свет.
Он повернулся и удивленно посмотрел на нее, словно увидел в первый раз. Гамаш знал, что она проницательная, смелая, сострадательная. Но не подозревал, что она талантливая.
– Кто-нибудь видел эти ваши работы?
– Я дала папку с моими работами Си-Си. Как раз перед Рождеством. Она дружила с Дени Фортеном.
– Это владелец галереи, – сказал Гамаш.
– Лучшей в Квебеке. А может, и в Канаде. У него связи с Музеем искусств в Монреале и Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Если ему понравились чьи-то работы, то можно считать, что дело сделано.
– Поздравляю.
– Не с чем. Ему не понравились мои работы. – Клара отвернулась, не в силах смотреть кому-то в глаза и признавать свою несостоятельность. – Так случилось, что Си-Си и Фортен были в «Ожильви», когда я приехала туда на презентацию книги Рут. Мы разминулись на эскалаторе. Я поднималась, а они спускались. Я слышала, как Си-Си сказала ему: жаль, что он считает мои работы дилетантством и банальщиной.
– Он сам это сказал? – удивленно спросил Гамаш.
– Нет, не он. Это сказала Си-Си. Она повторяла его слова, а он ей не возразил. Потом мы разъехались, и я оглянуться не успела, как оказалась за дверью. Слава богу еще, что встретила бродяжку.
– Какую бродяжку?
Рассказать ему? Но Клара уже и без того чувствовала себя так, словно с нее сняли кожу, и мысль о еще большем обнажении была ей невыносима, хотя этот человек слушал ее так, будто, кроме нее, на земле не было других людей. Она не могла признаться в том, что поверила: Бог предстал перед ней в виде бродяжки.
Верила ли она в это до сих пор?
Клара задумалась на секунду. И к ней пришел ясный и простой ответ. Да, она верила, что в Рождество встретила Бога на холодных, темных благословенных улицах Монреаля. И все же в ту ночь она чувствовала себя опозоренной.
– Да ерунда. Я принесла ей кофе, и мне стало лучше. Похоже, такие вещи на нас действуют.
«На добрых и сострадательных людей, – подумал Гамаш. – Далеко не на каждого». Он видел, что она что-то утаивает от него, но решил, что не следует вытягивать из нее ответ. Это вряд ли имело отношение к делу, и Арман Гамаш понимал, что не должен вторгаться в чужую жизнь только потому, что может это сделать.
– А Си-Си видела вас, когда произносила эти слова?
Клара сделала вид, что вспоминает, но она знала ответ. Знала его в тот самый момент, когда увидела Си-Си на эскалаторе.
– Да, мы на мгновение встретились глазами. Она знала.
– Наверно, для вас это было сильным ударом.
– Знаете, я думала, у меня сердце остановится. Я ведь верила, что Фортену мои работы понравятся. Мне даже и в голову не приходило, что ему может не понравиться. Я сама была виновата – жила фантазиями.
– Если кто-то ударяет вас ножом, то не ваша вина, что вы чувствуете боль.
Он посмотрел на ее лицо, на пальцы, сжатые в кулаки, на побелевшие костяшки, на грудь, вздымающуюся от бурного дыхания. Гамаш знал, что Клара Морроу добрая, любящая и толерантная. Если Си-Си де Пуатье вызвала такую реакцию у нее, то как же реагировали на Си-Си остальные?
И он добавил имя Клары в длинный список подозреваемых. Что она прятала глубоко в комнате, которую запирала даже от себя? Что выглянуло и посмотрело на него из этой тишины несколько мгновений назад?
В дверях мастерской появилась голова Габри:
– Десерт.
Назад: Глава двадцатая
Дальше: Глава двадцать вторая