Глава двадцатая
– Со мной все будет в порядке, – пробормотал Бовуар, который выглядел страшнее смерти.
– В конечном счете – не сомневаюсь, – сказал Гамаш.
Он практически внес Бовуара в гостиницу, поднял по лестнице и занес в номер. Там он помог Бовуару раздеться, напустил воду в ванну, и наконец чистый и разгоряченный Бовуар улегся в большую удобную кровать с мягкими фланелевыми простынями и одеялом из гагачьего пуха. Гамаш взбил ему подушки, натянул одеяло по самый подбородок, чуть не спеленал его, как младенца. Поставил рядом с кроватью поднос с чаем и крекерами.
Ноги Бовуара покоились на грелке с горячей водой, завернутой в шарф, и тепло медленно распространялось от замерзших ног вверх по дрожащему телу. Бовуар в жизни не чувствовал такого недомогания и такого облегчения.
– Ну что, лучше стало?
Бовуар кивнул, стараясь не стучать зубами. Гамаш приложил к его лбу холодную большую ладонь, задержал на секунду, заглянул в лихорадочно блестевшие глаза.
– Принесу тебе еще одну грелку. Ты не против?
– Да, пожалуйста.
Бовуар чувствовал себя трехлетним ребенком, он болел и умоляюще заглядывал в сильные, уверенные глаза отца. Несколько минут спустя Гамаш вернулся еще с одной грелкой.
– Она меня сглазила, – сказал Бовуар, сворачиваясь калачиком вокруг грелки и нимало не печалясь, что становится похож на маленькую девочку.
– У тебя грипп.
– Эта Матушка сглазила меня – напустила на меня грипп. Ой, вы не думаете, что она меня отравила?
– Это грипп.
– Птичий?
– Человечий.
– Или атипичная пневмония. – Бовуар попытался подняться. – Я умираю от атипичной пневмонии?
– Это грипп, – сказал Гамаш. – Мне нужно уйти. Вот тебе сотовый, вот чашка чая. Здесь корзинка для мусора. – Он показал Бовуару оцинкованное ведерко, потом поставил его на пол рядом с кроватью. Его мать, когда он болел маленьким, называла это «рыгательница», хотя оба знали, что отрыжка здесь ни при чем. – А теперь успокойся и усни.
– Когда вы вернетесь, я буду уже на том свете.
– Мне тебя будет не хватать.
Гамаш разгладил на Бовуаре помятое одеяло, снова потрогал его лоб и вышел на цыпочках. Бовуар уже спал.
– Как он? – спросил у Гамаша Габри, когда тот спустился по лестнице.
– Спит. Вы здесь еще побудете?
– Специально останусь.
Гамаш надел куртку и остановился на пороге:
– Холодает.
– Снег перестал. Я слышал, завтра ожидается до минус двадцати.
Они оба выглянули за дверь. Солнце давно уже село, и пруд с деревьями был освещен фонарями. Несколько человек выгуливали собак, кто-то катался на коньках. Из бистро лился гостеприимный свет, дверь то открывалась, то закрывалась – жители приходили на вечерний пунш.
– Должно быть, пять часов, – сказал Габри, кивая на деревенский луг. – Рут. Почти как живая.
Гамаш оставил тепло гостиницы и поспешил через луг. Он хотел было поговорить с Рут, но решил не делать этого. Что-то в этой женщине настораживало, остерегало от разговора походя. Да и вообще от любого разговора. Снег поскрипывал под его ногами – явный признак того, что температура падает. У Гамаша было такое ощущение, будто он идет через облако в тысячи крохотных иголок, вонзающихся ему в щеки. Глаза у него слезились. Он с сожалением прошел мимо бистро. А ведь он собирался каждый вечер сидеть в бистро, потягивать потихоньку выпивку, просматривать свои записи, разговаривать с местными жителями.
Бистро было его тайным оружием в выслеживании убийц. Не только в Трех Соснах, но и во всех городках и деревнях Квебека. Сначала он находил удобное кафе, бар или бистро, а потом уже – убийцу. Потому что Арман Гамаш знал что-то такое, о чем большинство его коллег и не догадывались. За каждым убийством стоят чисто человеческие мотивы. Как за убийцей и за убитым. Говорить об убийстве как о чем-то чудовищном, из ряда вон выходящем – значит давать убийце несправедливое преимущество. Нет. Убийцы – те же люди, и за каждым убийством стоят человеческие эмоции. Да, конечно, перекореженные. Извращенные и уродливые. Но эмоции. И настолько мощные, что заставляют человека совершить преступление.
Работа Гамаша состояла в том, чтобы собирать улики. А вместе с уликами и эмоции. И единственный известный ему способ сбора последних состоял в общении с людьми. Наблюдать и слушать. Быть внимательным. А делать это лучше всего было на обманчиво непринужденный манер в обманчиво непринужденной обстановке.
Например, в бистро.
Проходя мимо бистро, Гамаш подумал, что убийца в этот холодный вечер, возможно, сидит там, попивает виски или горячий сидр. Греется у открытого огня в обществе друзей. Или же убийца где-то здесь – в темноте, на холоде? Чужак, ожесточенный, боящийся, надломленный.
Старший инспектор прошел по небольшому каменному мостику, наслаждаясь тишиной деревни. Тишине способствовал снег. Он лежал простым чистым пуховым одеялом, которое приглушало все звуки и не давало умереть от холода тому, что под ним. Фермеры и садовники в Квебеке зимой хотели много снега и непрерывных холодов. Ранняя оттепель была катастрофой. Она обманывала молодые уязвимые побеги, погибавшие с возвращением холодов. Мороз-убийца.
«И падет он так же, как и я», – процитировал про себя Гамаш, сам удивившись тому, что вспомнил эти строки. Прощание Вулси. Шекспир, «Генрих VIII». Почему именно эти строки вдруг пришли ему в голову?
Но через день уже мороз нагрянет,
И в час, когда уверен наш счастливец,
Что наступил расцвет его величья,
Мороз изгложет корни, и падет
Он так же, как и я.
Неужели его ждет падение? Неужели его бдительность убаюкали верой в то, что он владеет ситуацией, что все идет по плану?
Дело Арно не закончилось, предупреждал его Мишель Бребёф. Неужели мороз-убийца уже в пути? Гамаш несколько раз похлопал по себе руками, чтобы согреться и обрести уверенность. Он удивленно фыркнул и покачал головой. Это было довольно унизительно. Мгновение назад он был заслуженным старшим инспектором Квебекской полиции Гамашем, главой отдела по расследованию убийств, ведущим дело об убийстве, а в следующее мгновение его фантазия уже гнала его по сельским дорогам.
Он остановился и снова оглядел почтенную деревню с ее кольцом старых почтенных домов, в которых обитают почтенные люди.
Даже Рут Зардо. Тот факт, что люди находили в своих сердцах место для человека столь уязвленного, как Рут, было следствием тихой, спокойной атмосферы, царившей в этом месте.
А Си-Си де Пуатье? Смогли бы они найти место и для нее? Или для ее мужа и ребенка?
Он неохотно оторвал глаза от сияющего круга света, каким были Три Сосны, и перевел взгляд на темноту старого дома Хадли, расположившегося на холме, как некая ошибка, утвердившая себя. Он стоял вне круга на краю деревни. На отшибе.
Может быть, убийца находился там, в этом устрашающем, пугающем месте, которое порождало и излучало ненависть?
Гамаш остановился на трескучем морозе и задумался: зачем Си-Си нужно было порождать ненависть? Зачем она сеяла ее повсюду? Он пока не нашел ни одного человека, кого огорчила бы ее смерть. Насколько ему было известно, никто ничего не потерял с ее уходом. Даже ее семья. Может быть, в первую очередь ее семья. Он чуть наклонил голову, словно это помогало думать. Не помогло. Какая-то родившаяся было мысль исчезла. Что-то о сеянии ненависти.
Он развернулся и пошел к зданию старого вокзала, освещенному и зовущему почти как бистро.
Не успел он войти, впустив за собой струю холодного воздуха, как услышал голос Лакост:
– Шеф, рада вас видеть. А где инспектор?
– Заболел. Думает, что его прокляла Беатрис Мейер.
– Не она первая.
– Верно. – Гамаш рассмеялся. – Где агент Николь?
– Уехала. Сделала несколько звонков и исчезла несколько часов назад.
Она посмотрела на него – не отражается ли на его лице то, что он чувствует. Николь снова напортачила. Она словно задалась целью испортить свою карьеру и их расследование. Но Гамаш никак не прореагировал.
– Что у тебя?
– Гора сообщений. Звонила коронер. Она говорит, что увидится с вами в бистро Оливье в пять тридцать. Она живет где-то здесь неподалеку.
– В деревне Клегхорн-Холт чуть дальше по железнодорожной ветке. Ей это по пути домой. Есть у нее что-нибудь?
– Полные данные вскрытия. Хочет поговорить с вами об этом. Еще вам звонил агент Лемье из Монреаля. Он сказал, что послал вам что-то по Интернету. Из управления. И еще он просил вас перезвонить. Но прежде… – Она вернулась к своему столу, Гамаш последовал за ней. – Я нашла Элеонор де Пуатье.
Лакост села за свой компьютер. На экране появилась картинка. Черно-белое изображение средневековой женщины в седле и с флагом в руке.
– Продолжай, – сказал Гамаш.
– Ну вот. Это она. Элеонор де Пуатье была Алиенорой Аквитанской. Это она. – Лакост показала на экран.
Гамаш взял стул и сел рядом с Лакост. Лоб у него наморщился, он всем телом подался вперед, к экрану. Смотрел, пытаясь понять, какой за этим кроется смысл.
– Расскажи мне, что тебе известно.
– Что мне известно или что я думаю? В обоих случаях не много. Си-Си де Пуатье называет своих родителей как Элеонор и Анри де Пуатье из Франции. В своей книге, – Лакост показала на экземпляр книги, лежащий на ее столе, – она описывает счастливое детство во Франции. Потом случилась какая-то финансовая катастрофа, и ее отправили в Канаду к дальней неназванной родне. Верно?
Гамаш кивнул.
– Вот ее мать – Элеонор, или Алиенора. – Лакост снова кивнула на средневековую даму в седле, затем кликнула мышкой, и картинка на экране изменилась. – А это отец Си-Си. – На экране появилось изображение сурового, мощного светловолосого человека в короне. – Генрих, или Анри, Плантагенет. Король Генрих Второй Английский.
– Не понимаю.
– Единственные Анри и Элеонор де Пуатье во Франции – это они.
Лакост опять показала на экран – теперь он разделился, и на нем появились сразу две картинки.
– Но это лишено всякого смысла, – сказал Гамаш, пытаясь переварить эту информацию.
– Вы никогда не были девочкой-подростком?
– Что ты имеешь в виду?
– Романтически настроенные девочки клюют на такое. Сильная и трагическая королева, благородный король. Крестовые походы. Элеонор де Пуатье была в Крестовом походе со своим первым мужем. Она созвала армию в триста женщин, и часть пути они проделали с обнаженной грудью. По крайней мере, так гласит история. Потом она развелась с Людовиком и вышла замуж за Генриха.
– И после этого зажила счастливо.
– Не совсем. Он заточил ее в тюрьму. Но прежде она родила ему четырех сыновей. Один из них был Ричард Львиное Сердце. Она была удивительной.
Лакост смотрела на женщину в седле и представляла себя в ее армии. Представляла, как она с голой грудью скачет по Палестине следом за этой замечательной женщиной. Именно девочек-подростков так очаровывала Алиенора Аквитанская.
– Ричард Львиное Сердце? – переспросил Гамаш. – Но дочери по имени Си-Си у нее не было?
– Дочери, которая была бы дизайнером и жила в Трех Соснах? Нет. Король Генрих умер в тысяча сто восемьдесят девятом году. Алиенора – в тысяча двести четвертом. Так что либо Си-Си де Пуатье давно уже пора было находиться на том свете, либо она лгала. Неудивительно, что надо мной смеялась вся парижская полиция. К счастью, я им сказала, что меня зовут агент Николь.
Гамаш покачал головой:
– Значит, она их выдумала. Вернулась почти на тысячу лет назад, чтобы создать себе родителей. Почему? Почему она это сделала? И почему выбрала именно их?
Несколько секунд они просидели молча, размышляя.
– Так кто же были ее настоящие родители? – спросила наконец Лакост.
– Я думаю, этот вопрос может быть очень важным.
Гамаш направился к своему столу. Часы показывали двадцать минут шестого. Как раз успеет поговорить с Лемье перед встречей с доктором Харрис. Он загрузил полученные письма и набрал номер, оставленный Лемье.
– Агент Лемье, – раздался громкий ответ.
– Это Гамаш, – прокричал и он, не зная толком, почему кричит.
– Хорошо, что вы позвонили, шеф. Вы получили рисунок от художника из полиции? Он отправил его вам по электронке.
– Я как раз открываю письма. Что он сказал и почему ты кричишь?
– Я на автобусной станции. Автобус только что прибыл. Художник сказал, что Эль вроде бы держала что-то в руке во время смерти и оно врезалось ей в кожу.
– И это объясняет характер повреждений ее ладони?
– Именно. – Автобус, видимо, уехал или закрыл двери, потому что фоновый шум стих и Лемье заговорил нормальным голосом. – Я дал ему фотографии, сделанные во время вскрытия, и он набросал рисунок, как вы просили. Он не очень четкий – ну, вы это увидите.
Лемье говорил, а Гамаш просматривал полученные письма в поисках того, что прислал ему этот эксцентричный художник, работающий в самом чреве управления. Он щелкнул по приложению и стал ждать, когда картинка загрузится по мучительно медленному модемному соединению.
Картинка понемногу появлялась.
– Я тут разговаривал с другими бродягами об Эль, – продолжал Лемье. – Они не очень разговорчивы, но большинство помнит ее. Когда она ушла, за ее место была настоящая драка. Словно она обитала в пентхаусе. Место как раз над решеткой вентилятора. Странно, что она его оставила.
– Да уж, действительно странно, – пробормотал Гамаш, глядя на картинку, неторопливо возникавшую на экране. Пока загрузилась только половина. – Ты хорошо поработал, Лемье. Возвращайся домой.
– Спасибо, сэр.
Гамаш улыбнулся. Он почти что видел ухмылку на лице Лемье.
Следующие пять минут Гамаш сидел, уставившись на экран в ожидании, когда картинка загрузится полностью. А та вовсе не спешила. Когда загрузка закончилась, Гамаш откинулся на спинку стула, сложил руки на животе и вперился взглядом в картинку.
Наконец он оторвался от нее и посмотрел на часы. Пять тридцать пять. Пора идти на встречу с коронером.
