10
Национальная академия ФБР в Квантико представляет собой оазис из стекла и камня в бушующем море войны понарошку. Мне навсегда запомнился первый визит сюда несколько лет назад. Ложиться и вставать приходилось под непрерывный треск выстрелов, а когда в одном месте я ошиблась с поворотом, меня едва не переехал танк.
Мы приехали в Квантико утром в пятницу. Встречу организовал Бентон Уэсли, и Марино заметно оживился и подтянулся, завидев фонтан и флаги академии. Переступив порог просторного солнечного вестибюля нового корпуса, не только похожего на высококлассный отель, но и заслужившего прозвище «Квантико-Хилтон», лейтенант прибавил ходу, и я отчаянно засеменила, стараясь не отстать от него. Марино сдал дежурному оружие, назвал наши имена, и нам вручили временные пропуска. Дежурный позвонил Уэсли и, получив подтверждение допуска, пропустил нас дальше.
Секции кабинетов, аудиторий и лабораторий соединялись лабиринтом стеклянных переходов, так что из здания в здание можно было переходить, не высовывая носа на улицу. Каждый раз, посещая Квантико, я неизменно терялась. Марино же шагал уверенно, по-видимому отдавая себе отчет в том, куда движется, и мне ничего не оставалось, как только покорно следовать за ним по пятам и наблюдать парад курсантов в разных формах. В красных рубашках и брюках хаки — полицейские. В серых рубашках и черных, заправленных в сапоги брюках — новобранцы АКН. Ветераны щеголяли во всем черном. Новички ФБР носили голубое и хаки. На общем фоне выделялись агенты элитного подразделения по освобождению заложников. Как женщины, так и мужчины служили образцом воплощения бодрости, здоровья и силы духа. В их поведении, манере держаться, выражении лица и речи явственно, как запах ружейной смазки, ощущались армейская сдержанность и замаскированное чувство превосходства.
В кабине служебного лифта Марино нажал кнопку с буквами «НН». Тайное бомбоубежище Гувера располагается на глубине шестидесяти футов, двумя этажами ниже стрелкового тира. В том, что академия поместила отдел поведенческих структур ближе к преисподней, чем к небесам, прослеживалась не лишенная основания логика. Названия отдела периодически меняются (последний раз, как я слышала, профайлеров назвали агентами уголовных расследований), но работа остается той же. В мире никогда не переведутся психопаты, социопаты, маньяки и прочие любители получать удовольствие, причиняя мучения другим.
Выйдя из кабины, мы проследовали по унылому, серому коридору. Ожидавший гостей Уэсли встретил нас у двери кабинета и провел в скромный конференц-зал, где за длинным полированным столом сидел Рой Хэнуэлл. Знаменитый эксперт, похоже, плохо запоминал лица — или, может, это касалось только меня, — поэтому я представилась.
— Конечно, конечно, доктор Скарпетта. Как вы? — по обыкновению осведомился он, пожимая мне руку. — Все в порядке?
Уэсли закрыл дверь. Марино огляделся, не обнаружив пепельницы, нахмурился и достал из мусорной корзины пустую банку из-под колы. Я не без труда подавила импульс вынуть из сумочки свою пачку. К курению в академии относились примерно так же, как в палате интенсивной терапии.
Мятая на спине белая рубашка, тени под глазами, озабоченность во взгляде свидетельствовали о том, что и Уэсли приходится нелегко. Порывшись в папке, он достал нужные бумаги и незамедлительно перешел к делу:
— Что нового по Стерлинг Харпер?
Накануне вечером я еще раз просмотрела ее гистологические слайды. То, что я обнаружила, меня в общем-то не удивило, однако и к пониманию причин внезапной смерти не приблизило.
— У нее была хроническая миелоидная лейкемия.
Уэсли вскинул голову:
— Это и есть причина смерти?
— Нет. Вообще-то я даже не уверена, что мисс Харпер знала о существовании этой болезни.
— Интересно, — протянул Уэсли. — Выходит, можно быть больным лейкемией и не догадываться об этом?
— В самом начале хроническая лейкемия почти незаметна. Это довольно коварная болезнь. Проявляется в ночной потливости, слабости, потере веса. Симптомы не слишком характерные. С другой стороны, не исключено, что заболевание все же диагностировали, но потом наступила ремиссия. Так или иначе, о бластном кризе говорить не приходится. Прогрессивных лейкемических инфильтраций не отмечено, от каких-либо значительных инфекций она не страдала.
Хэнуэлл озадаченно посмотрел на меня.
— В таком случае что же ее убило?
— Не знаю, — призналась я.
— Лекарства? — делая пометки, спросил Уэсли.
— Токсикологи пошли по второму кругу тестов. Согласно предварительному отчету, содержание алкоголя в крови — ноль-ноль-три. Кроме того, она приняла декстрометорфан. Это средство от кашля, входящее в состав многих продающихся без рецепта супрессантов. В ванной наверху нашли наполовину пустой пузырек робитуссина.
— То есть он тут тоже ни при чем, — пробормотал Уэсли.
— Ничего страшного не случилось бы, даже если бы она выпила целый пузырек, — сказала я. — Согласна, выглядит странно, но что есть, то есть.
— Держите меня в курсе дела, ладно? Как только появится что-то новенькое, сразу же сообщите. — Уэсли перевернул еще пару страниц. — Пойдем дальше. Рой исследовал волокна, обнаруженные в доме Берилл Мэдисон. Давайте поговорим об этом. А потом, Пит, Кей, — он посмотрел на нас обоих, — я хотел бы обсудить с вами еще кое-что.
Судя по всему, ему было не до веселья, и я все больше проникалась мыслью, что вызвали нас совсем не для того, чтобы сообщить нечто приятное. Хэнуэлл, как обычно, держался невозмутимо. Тусклые, неопределенного цвета волосы, такие же брови, серые глаза и серый костюм — унылая, скучная, навевающая сон однотонность. Мне он всегда казался бесцветным, равнодушным, полусонным и непробиваемо-безмятежным. Настолько безмятежным, что порой возникало желание проверить, есть ли у него вообще кровяное давление.
— Прежде всего, доктор Скарпетта, скажу, что представленные образцы — за одним исключением — не таят в себе особых сюрпризов. Это касается как краски, так и профиля поперечного сечения. Изучив их, я пришел к выводу, что все шесть имеют разное происхождение. Этим заключением я уже поделился с вашим экспертом, и она со мной полностью согласна. Четыре образца соответствуют материалам, используемым в качестве автомобильных ковриков.
— Как вы это определили? — спросил Марино.
— Нейлоновая обивка и коврики очень быстро портятся под действием солнечного света и тепла, — сказал Хэнуэлл. — Если материал не обработан металлизированной краской, содержащей термальные и ультрафиолетовые стабилизаторы, напольное покрытие весьма быстро выцветает или рассыпается. С помощью рентгеноскопии мне удалось обнаружить ничтожное присутствие металла в четырех образцах нейлоновых волокон. Я не могу с полной уверенностью утверждать, что они из напольного покрытия, но, по крайней мере, с ним совпадают.
— А проследить марку и модель можно? — продолжал допытываться Марино.
— Боюсь, что нет. За исключением случаев, когда речь идет о некоем необычном волокне с запатентованными свойствами, проследить такую вещь до изготовителя представляется невозможным, особенно если транспортное средство было произведено в Японии. Позвольте привести пример. Исходным продуктом для коврового покрытия в «тойоте» служат пластмассовые катышки, которые поставляются из нашей страны в Японию. Там их добавляют в волокно, и материал возвращается в Штаты, где из него делают коврики. Затем эти коврики отправляются в Японию, и ими комплектуется готовый автомобиль.
Слушая Хэнуэлла, можно было впасть в отчаяние.
— Впрочем, с отечественными машинами головной боли бывает не меньше. Например, «крайслер» может получать некий краситель для тех же ковриков от трех разных поставщиков. Проходит какое-то время, и руководство корпорации принимает решение поменять одних поставщиков на других. Допустим, лейтенант, у нас с вами одинаковые машины, черный «ле барон» с интерьером «бургунди» восемьдесят седьмого года. Так вот, поставщики коврового покрытия у нас могут быть разные. К чему я все это рассказываю? К тому, что единственный заслуживающий внимания пункт во всех представленных для рассмотрения нейлоновых образцах — это их несовпадение. Два могут быть из домашнего напольного покрытия, а четыре — из автомобильных ковриков. Цвет и профиль сечения меняются. Принимаем в расчет олефин, динел, акриловое волокно и получаем весьма любопытное, я бы сказал, «рагу».
— Очевидно, — перебил эксперта Уэсли, — наш убийца в силу профессиональных обязанностей или какого-то рода деятельности контактирует с многочисленными и разнообразными ковровыми покрытиями. И тогда получается, что в момент убийства Берилл Мэдисон он был одет во что-то такое, к чему все эти волокна по какой-то причине пристали.
«Шерсть, — подумала я. — Или вельвет. Или фланель. Но тогда почему на месте преступления не нашли ни шерстяных, ни окрашенных хлопчатобумажных волокон, которые должен был оставить убийца?»
— Как насчет динела?
— Он обычно ассоциируется с женским платьем. С париками, искусственным мехом. — Хэнуэлл пожал плечами.
— Обычно — да, но не исключительно, — заметила я. — Рубашка или слаксы из динела электризуются, как и полиэфир, так что к ним бы тоже много чего пристало. Вот и возможное объяснение того, почему убийца оставил так много следов.
— Согласен, — кивнул Хэнуэлл.
— Так, может, этот упырь был в парике, — задумчиво произнес Марино. — Мы знаем, что Берилл впустила его в дом. Следовательно, она его не боялась. Большинство женщин открыли бы дверь… кому? Другой женщине.
— Полагаешь, мы имеем дело с трансвеститом? — спросил Уэсли.
— Допускаю, — ответил Марино. — Их же от настоящих женщин и не отличишь. Такие бывают малышки, что дух захватывает. Да, поганое дело. Я и сам пару раз едва не попался — хорошо, пригляделся к личику.
— Если преступник был переодет, — заметила я, — то как же тогда быть с волокнами? Мы предположили, что он цепляет их на работе, но на работе ведь он не может находиться переодетым в женщину.
— Если только не работает в таком виде на улице, — тут же добавил Марино. — Скачет всю ночь из машины в машину или катается по полу в мотелях.
— В таком случае выбор жертвы выглядит бессмысленным, — вставила я.
Марино покачал головой:
— Зато становится понятно, почему отсутствовала семенная жидкость. Мужчины-трансвеститы… педики… эти женщин не насилуют.
— Но и не убивают.
Хэнуэлл посмотрел на часы.
— Я упомянул исключение. Это та самая оранжевая акриловая нить, которая вас так заинтересовала. — Серые глаза смотрели на меня удручающе бесстрастно.
— С сечением в форме трилистника.
— Совершенно верно, — кивнул эксперт. — Форма, что и говорить, весьма необычная. Ее назначение — скрывать грязь и рассеивать свет. Найти такой материал, насколько мне известно, можно сейчас только в «плимутах», производившихся в конце семидесятых, — там эти волокна присутствовали в нейлоновых ковриках. Профиль поперечного сечения полностью совпадает с профилем нити из дела Берилл Мэдисон.
— Но у нас нить акриловая, а не нейлоновая, — напомнила я.
— Верно, доктор Скарпетта. Я упомянул о «плимутах» только для того, чтобы продемонстрировать уникальные свойства данного волокна. Итак, у нас не нейлоновое, а акриловое волокно. Это первое. Второе: яркие цвета, такие как оранжевый, почти никогда не используются в производстве автомобильных ковриков. Следовательно, мы можем исключить несколько возможных вариантов происхождения данной нити, включая и производство тех самых «плимутов» в конце семидесятых. Я бы вообще исключил из рассмотрения все автомобили.
— Значит, ничего похожего на наше оранжевое волокно вы прежде не видели? — спросил Марино.
— Как раз к этому я и подхожу. — Хэнуэлл замялся.
— В прошлом году нам попалась нить во всех отношениях идентичная данной, оранжевой, — подхватил Уэсли. — Исследовал ее тоже Рой. Нить обнаружили в «Боинге-747», который пытались захватить в аэропорту Афин. Вы, наверное, помните тот случай.
Молчание.
Даже Марино не нашелся что сказать.
Уэсли вздохнул, и я поняла, что дальше последует главное: то, ради чего он нас и пригласил.
— Угонщики убили двух находившихся на борту американских солдат и сбросили их тела на взлетную полосу. Первым — Чета Рамси, двадцатичетырехлетнего морского пехотинца. Оранжевую нитку нашли в крови на левом ухе.
— Что-нибудь из интерьера самолета? — спросила я.
— Похоже, что нет, — ответил Хэнуэлл. — Мы сравнивали ее с чем только можно: с напольным покрытием, обивкой сидений, одеялами. Ни одного совпадения. Вообще ничего похожего. Либо Рамси подцепил волокно где-то в другом месте — а такой вариант представляется маловероятным, поскольку нить прилипла к крови, — либо имел место пассивный перенос от одного из террористов. Есть и третий вариант: волокно попало на него от кого-то из находившихся на борту пассажиров, но в таком случае тот человек должен был физически контактировать с Рамси после ранения. Из показаний свидетелей явствует, что никто из них к нему не приближался. Сразу же после захвата Рамси увели в переднюю часть салона, подальше от заложников, избили, застрелили, завернули тело в одеяло и выбросили на летное поле. Одеяло, кстати, было светло-коричневое.
Первым подал голос Марино. Судя по тону, новость окончательно испортила ему настроение.
— Может, объясните, какое, черт возьми, отношение имеет захват самолета в Греции к убийству двух писателей в Вирджинии?
— Оранжевое волокно связывает по меньшей мере два случая, — ответил Хэнуэлл. — Захват лайнера и смерть Берилл Мэдисон. При этом, лейтенант, я вовсе не имею в виду, что эти два преступления действительно как-то связаны. Но оранжевая нить настолько необычна, настолько уникальна, что мы волей-неволей вынуждены допустить возможность наличия некоего общего фактора у происшествия в Афинах и ричмондской трагедии.
Возможность? Хэнуэлл, конечно, осторожничал. Оба случая определенно что-то связывало. Человек, место, орудие. Одно из трех. В памяти медленно всплывали подробности афинского дела.
— Террористов так и не допросили. Двое погибли. Еще двое ухитрились скрыться, и, если я правильно помню, их так и не поймали.
Уэсли кивнул.
— А есть ли основания утверждать, что они действительно были террористами? — спросила я.
— Обнаружить их связь с какой-либо из известных групп нам не удалось, — ответил он после паузы. — Предположение базируется на сделанном ими антиамериканском заявлении. Самолет был американский. Треть пассажиров — граждане США.
— Как были одеты угонщики?
— В гражданскую одежду. Слаксы, рубашки — ничего необычного.
— И никаких оранжевых волокон на телах двух убитых угонщиков не нашли?
— Мы не знаем, — вступил в разговор Хэнуэлл. — Расстреляли их на бетонной площадке у ангара, а мы действовали недостаточно расторопно. Востребовать тела и перевезти их в Штаты вместе с убитыми солдатами не успели. Греческие власти прислали нам только отчет по оранжевому волокну. Исследовать одежду убитых или изучить обнаруженные улики возможности не было. Скорее всего, многое просто безвозвратно пропало. Но даже если бы на теле убитого угонщика и нашлись еще волокна, установить их происхождение мы, вероятно, все равно бы не смогли.
— Послушайте-ка, что это вы такое говорите? — возмутился Марино. — Что же получается? Что мы имеем сбежавшего угонщика, террориста, который убивает теперь в Вирджинии?
— К сожалению, Пит, такой вариант полностью исключать нельзя. При всей его кажущейся невероятности.
— Итак, принадлежность четверки угонщиков к какой-либо известной террористической группе не установлена, — заговорила я, вытягивая из памяти новые детали. — Цели их неизвестны, личности тоже. Мы лишь знаем, что двое были ливанцами, а еще двое, те, что сбежали, предположительно греками. Помнится, тогда писали, что истинной целью террористов мог быть американский посол, намеревавшийся лететь тем же рейсом со своей семьей.
— Верно, — подтвердил Уэсли. — После того как американское посольство в Париже несколькими днями ранее подверглось обстрелу, посол — он, кстати, находился в отпуске — изменил планы, хотя официально об этом и не сообщалось.
Глядя куда-то мимо меня, Уэсли задумчиво постукивал ручкой о палец.
— Мы не исключаем и еще один вариант. Угонщики были профессионалами, нанятыми кем-то специально для захвата или убийства посла.
— Ладно-ладно, — нетерпеливо перебил его Марино. — Никто не исключает и того, что Берилл Мэдисон и Кэри Харпер убил сработавший под психопата наемный киллер.
— Полагаю, нам нужно прежде всего попытаться установить происхождение оранжевого волокна. — Я помолчала и все же решилась: — И может быть, стоит присмотреться к Спарачино, проверить, не был ли он как-то связан с послом.
Уэсли промолчал.
Марино опустил голову и, вытащив перочинный ножичек, занялся ногтем большого пальца.
Хэнуэлл огляделся и, обнаружив, что вопросов к нему, похоже, ни у кого больше нет, извинился и вышел из комнаты.
Марино закурил.
— Если хотите знать мое мнение, — сказал он, выдувая струю дыма, — все это становится похожим на игру в прятки в темноте. Одно с другим не складывается. Объясните мне, кому придет в голову нанимать террориста-чужака, чтобы пришить дамочку-сочинительницу и бывшего романиста, за десять лет не написавшего ни одной строчки.
— Не знаю. Все зависит от того, какие у кого связи. Да что говорить, Пит, много от чего зависит. Ты и сам знаешь. Что нам остается? Только работать с теми уликами, которые у нас есть. Ничем другим мы не располагаем. Кстати, о том, что есть. Джеб Прайс.
— Его отпустили, — брякнул Марино.
Я подумала, что ослышалась.
— Когда? — спросил Уэсли.
— Вчера. Отпустили под залог. В пятьдесят штук.
— Может, объяснишь, как это у него получилось? — Больше всего меня возмутило, что Марино ничего не сказал мне об этом раньше.
— Объясню, док. Тайны тут нет.
Освободиться под залог можно тремя способами: во-первых, под собственную гарантию; во-вторых, под залог денежных средств или собственности; в-третьих, с помощью поручителя, который назначает гонорар в десять процентов суммы залога и требует определенных гарантий того, что не останется с пустыми руками, если обвиняемому вздумается покинуть город. Джеб Прайс, как сообщил Марино, выбрал последний вариант.
— Мне нужно знать, как это ему удалось, — повторила я и, закурив, пододвинула поближе банку из-под колы.
— Я знаю один верный ход. Прайс позвонил своему адвокату, тот открыл в банке счет условного депонирования и переслал расчетную книжку Лаки.
— Лаки?
— Ты не знаешь Лаки? «Гарантийная компания Лаки». На Семнадцатой улице. Расположена удобно, всего в квартале от городской тюрьмы. Для задержанных контора Чарли Лаки что-то вроде ломбарда. Мы с Чарли давно знакомы, иногда перекидываемся парой слов. Может подсказать, дать наводку, а может и затянуть рот на веревочку. В данном случае так и получилось. Как я ни старался, как ни прижимал, Лаки не поддался и имя адвоката не назвал. Но мне почему-то кажется, что он не местный.
— Ясно одно: связи у Прайса хорошие, — вздохнула я.
— Точно, — хмуро согласился Уэсли.
— И он так ничего и не сказал?
— Воспользовался правом хранить молчание, — пожал плечами Марино.
— А как насчет его арсенала? — спросил Уэсли, записывая что-то на листок. — Проверил парня через БАТО?
— Все зарегистрировано на его имя. Имеет разрешение на ношение скрытого оружия. Выдано шесть лет назад каким-то старикашкой-судьей в Северной Вирджинии. Судья давно вышел в отставку и переселился на юг. Согласно представленной информации, Прайс не женат, в момент получения лицензии работал в Вашингтоне на валютной бирже Финкльштейна. И знаете что? Этого Финкльштейна как волной смыло.
— Что слышно из УАТ?
— Ничего особенного. На него зарегистрирован «БМВ». Адрес указан вашингтонский, квартира неподалеку от Дюпон-Серкл, но наш клиент, похоже, съехал оттуда прошлой зимой. В бюро проката числится лицом свободной профессии. Работу мы продолжаем. Послали запрос в налоговую службу, хотим получить декларацию за последние пять лет.
— Как, по-твоему, он не может быть частным сыщиком? — спросила я.
— Только не в округе Колумбия.
Уэсли поднял голову:
— Кей, его кто-то нанял. Для чего, мы не знаем. Ясно, что задание свое Прайс провалил. Тот, кто стоит за ним, скорее всего, повторит попытку. Я не хочу, чтобы ты наткнулась на следующего.
— И что я должна сказать? Что тоже этого не хочу?
— Я имею в виду, — тоном строгого родителя продолжал Уэсли, — что тебе нужно стараться избегать потенциально опасных ситуаций. Например, не оставаться в офисе после окончания рабочего дня, когда в здании уже никого нет. И не только по выходным. Ты работаешь до шести, а то и до семи вечера. В это время все уже дома. На стоянку ты идешь одна. Это опасно. Может быть, стоит уходить в пять?
— Постараюсь об этом не забыть.
— А уж если задерживаешься, позвони охраннику и попроси проводить до машины, — упрямо наставлял Уэсли.
— Черт возьми, в крайнем случае позвони мне, — предложил свои услуги Марино. — Сбрось на пейджер. А если меня нет, скажи диспетчеру, чтобы прислали машину.
«Отлично, — подумала я. — Доверься Марино и, может быть, если повезет, к полуночи попадешь домой».
— Просто не забывай об осторожности. — Уэсли не спускал с меня глаз. — В конце концов, дело-то серьезное. Убиты два человека. Убийца на свободе. И выбор жертв, и мотивация достаточно необычны, так что возможно все.
По пути домой я повторяла его слова. Если возможно все, то нет ничего невозможного. Один плюс один будет… Сколько? Два? Или, может, три? Смерть Стерлинг Харпер не вписывалась в уравнение с Берилл Мэдисон и ее братом. А если?..
— Ты сказал, что в ночь убийства Берилл Стерлинг Харпер не было в городе. Что-нибудь об этом узнал? — спросила я Марино.
— Ничего.
— Как, по-твоему, если она куда-то уезжала, то кто сидел за рулем? Сама?
— Нет. Машина у Харперов только одна, белый «роллс», и в ночь убийства Берилл на ней ездил Харпер.
— Откуда ты знаешь?
— Навел справки в «Таверне Калпепера». В тот вечер он прикатил туда в обычное время. Посидел и уехал около половины седьмого.
В понедельник, на традиционной утренней «летучке», я объявила сотрудникам, что ухожу в отпуск. В свете последних событий никто, похоже, этому не удивился.
Все сошлись во мнении, что схватка с Джебом Прайсом выбила меня из колеи, что мне нужно отдохнуть, может быть, уехать, спрятать голову в песок. Куда именно я собиралась, никто не знал. Не знала и я сама. Я просто ушла — под облегченный вздох секретарши, оставив заваленный бумагами стол.
Вернувшись домой, я прежде всего обзвонила все авиалинии, обслуживающие ричмондский аэропорт Бэрда, самый удобный для Стерлинг Харпер.
— Да, мне известно, что штраф составляет двадцать процентов, — сказала я менеджеру «Ю-Эс эруэйз». — Но вы неверно меня поняли. Я не меняю билет. Случай давний, и мне нужно знать, попала ли она вообще на тот рейс.
— Так билет был не ваш?
— Нет. — Я теряла терпение, потому что объясняла одно и то же в третий раз. — Билет был выписан на имя Стерлинг Харпер.
— Тогда ей необходимо связаться с нами лично.
— Стерлинг Харпер умерла и не может связаться с вами лично.
Затянувшаяся пауза наводила на некоторые размышления.
— Она умерла примерно в то же время, когда собиралась улететь, — продолжала я. — Если бы вы всего-навсего заглянули в компьютер…
И так далее.
После третьего или четвертого звонка стало чуть-чуть полегче. Я всего лишь механически повторяла одни и те же фразы. В списках пассажиров «Ю-Эс эруэйз» Стерлинг Харпер не значилась. Такой же ответ дали компьютеры «Дельты», «Юнайтед эйрлайнз», «Американ эйрлайнз», «Истерн эйрлайнз». Получалось, что в последнюю неделю октября, когда была убита Берилл Мэдисон, Стерлинг Харпер никуда из Ричмонда не улетала. И не уезжала на автомобиле. Относительно автобуса у меня были серьезные сомнения. Оставались поезда. Агент «Амтрака» сказал, что у него завис компьютер, и предложил перезвонить попозже. Я повесила трубку — раздался звонок в дверь.
Часовая стрелка не добралась и до полудня. День выдался ясный, с морозцем. Солнце нарисовало белые четырехугольники на полу гостиной и весело подмигивало, отражаясь от ветрового стекла незнакомой серебристой «мазды», остановившейся на моей дорожке. Светловолосый, с бледным, нездоровым лицом молодой человек отступил от передней двери и стоял, потупив голову и пряча уши за поднятым воротником кожаной куртки. Я опустила «рюгер» в карман жилета и отодвинула засов. Молодой человек поднял голову. И только тогда я его узнала.
— Доктор Скарпетта? — нерешительно спросил он.
Я осталась стоять в дверном проеме, отнюдь не спеша пропускать его в дом и сжимая тяжелую рукоять револьвера.
— Простите, что явился вот так, без предупреждения, — произнес он. — Я звонил в офис, но мне сказали, что вы в отпуске. Нашел ваш номер в справочнике, позвонил, было занято. Вот и решил, что вы дома. Мне действительно необходимо поговорить с вами. Можно войти?
В жизни он выглядел еще безобиднее, чем на видеопленке, которую приносил Марино.
— Поговорить о чем? — сурово спросила я.
— О Берилл Мэдисон. Э-э… меня зовут Эл Хант. Я не отниму у вас много времени. Обещаю.
Я отступила от двери, и Хант вошел. Меня поразило его лицо, бледное, как алебастр. Опускаясь на диван в гостиной, Хант скользнул взглядом по рукоятке пистолета, высунувшейся из моего кармана, когда я села в кресло на безопасном расстоянии от гостя.
— Э-э… у вас пистолет?
— Да, у меня пистолет.
— Мне… я не люблю оружие.
— Любить его особенно не за что, — согласилась я.
— Отец однажды взял меня на охоту. Давно, еще в детстве. И он подстрелил косулю. Она так кричала. Косуля. Лежала на боку и кричала. Я бы никогда не смог ни в кого выстрелить.
— Вы знали Берилл Мэдисон? — спросила я.
— Полиция… полицейские расспрашивали меня о ней. — Он запнулся. — Лейтенант Марино. Да, лейтенант Марино. Сначала приехал на автомойку, где я работаю, и разговаривал со мной там. А потом пригласил в полицейское управление. Мы с ним долго говорили. Она приезжала к нам на автомойку. Так я с ней и познакомился.
Хант говорил медленно, неуверенно, запинаясь, а мне хотелось спросить, волны какого цвета исходят от меня. Серо-голубой, цвет холодной, твердой стали? Может быть, с ярко-красным отливом, потому что мне тревожно и я напряжена до предела? Приказать ему уйти? Выгнать? Позвонить в полицию? Невероятным было уже то, что он сидел в моем доме, а я ничего не предпринимала. Наверное, сыграли роль откровенная беспардонность с его стороны и неуемное любопытство с моей.
— Мистер Хант…
— Пожалуйста, называйте меня Эл.
— Хорошо, Эл. Зачем вы пришли? Что хотите рассказать? Если у вас есть какая-то информация, поговорите об этом с лейтенантом Марино.
Хант залился краской. Он опустил голову и принялся рассматривать сложенные на коленях руки.
— То, что я хочу рассказать, не попадает в категорию информации для полиции. Я подумал, что вы поймете меня лучше.
— Почему вы так подумали? Вы же не знаете меня.
— Вы позаботились о Берилл. После смерти. Женщины, как правило, более интуитивны и более сострадательны, чем мужчины.
Может быть, все и впрямь объяснялось вот так просто. Может быть, Хант пришел ко мне с надеждой, что я не унижу, не оскорблю его. Он смотрел на меня умоляюще, глазами раненого зверя, в которых уже металась тень паники.
— С вами когда-нибудь бывало так, что вы знали что-то наверняка, не имея ни малейших доказательств в поддержку этой веры?
— Я не ясновидящая, если вы имеете в виду именно это.
— Но у вас же было такое чувство, да? — Он смотрел на меня почти с отчаянием. — Вы же понимаете, о чем я спрашиваю, да?
— Да. Думаю, что понимаю, Эл.
Он облегченно вздохнул.
— Я знаю кое-что, доктор Скарпетта. Знаю, кто убил Берилл.
Я промолчала.
— Знаю его. Знаю, что он думает, что чувствует, почему это сделал. Если я расскажу вам все, пообещайте, что не побежите сразу в полицию, а сначала взвешенно и тщательно все обдумаете. Полицейские… они не поймут. Вы меня понимаете, доктор Скарпетта?
— Обещаю вам, Эл, что обдумаю все, сказанное вами, самым тщательным образом.
Гость подался вперед. Глаза его на бледном, как у портретов Эль Греко, лице вспыхнули. Я инстинктивно сжала ребристую рукоятку револьвера.
— Полиция меня не поймет. Они просто не способны понять. Например, почему я бросил психологию. У меня ведь степень магистра. И что? Я работал санитаром, а теперь работаю на автомойке. Вы же не думаете, что они поймут, почему это произошло?
Я молчала.
— В детстве я мечтал стать психологом, социальным работником, может быть, даже психиатром. У меня это получилось само собой, без всяких усилий. Я должен был пойти в этом направлении. Туда, куда подсказывал мой талант.
— Но выбрали другой путь. Почему?
Он отвел глаза.
— Потому что тот путь стал бы для меня гибельным. То, что во мне есть… то, что со мной случается… я не могу это контролировать. Я так проникаюсь проблемами других, что моя собственная личность, человек, который и есть я, теряется, задыхается, исчезает. Я понял это только тогда, когда попал в психиатрическое заведение. Для невменяемых преступников. Это… это было частью моей работы… дипломной работы. — Хант как будто забыл, зачем пришел. Его уносило в сторону. — Никогда этого не забуду. Фрэнки. У Фрэнки была параноидная шизофрения. Он насмерть забил свою мать. Поленом. Я знал Фрэнки. Я прошел с ним через всю его жизнь. До того зимнего дня.
Я сказал: «Фрэнки, Фрэнки, что на тебя нашло? Ты помнишь, что чувствовал, что видел, когда это случилось?»
Он рассказал, что сидел на стуле перед камином, смотрел, как гаснет огонь, и вот тогда они заговорили сами. Стали ему нашептывать. Они говорили ему страшные вещи. Насмехались над ним. Потом в комнату вошла его мать. Она посмотрела на него, и он вдруг увидел это в ее глазах. Голоса так кричали, что он уже не мог думать, а потом… Потом он очнулся, мокрый, липкий, и у нее… У нее не было лица. А голоса все шептали. После того я долго не мог уснуть. Стоило закрыть глаза, как я видел Фрэнки… плачущего, перепачканного кровью матери. Я понял его. Понял, что он сделал. И каждый раз, когда кто-то рассказывал мне свою историю, со мной происходило то же самое.
Я сидела спокойно, отключив воображение, войдя в роль врача, клинициста, отгороженного от пациента белым халатом.
— А у вас, Эл, когда-нибудь возникало желание кого-то убить?
— Такое бывает с каждым, — ответил он, когда наши взгляды встретились.
— С каждым? Вы уверены? Вы действительно так думаете?
— Да. Это есть в каждом из нас. Абсолютно в каждом.
— И кого же вам хотелось убить?
— У меня нет пистолета, нет вообще ничего… э… опасного. Потому что я не хочу поддаваться импульсу. Стоит лишь представить, как вы что-то делаете, соотнести себя с механизмом действия, и все. Дверь треснула. Это может случиться. Все мерзости, все те отвратительные злодейства, что происходят в мире, начинаются с мысли. Все рождается в голове. Мы не плохие и не хорошие. — Голос его дрожал. — Даже те, кого считают сумасшедшими, делают то, что делают, не просто так, а по тем или иным причинам.
— И какая же причина стояла за тем, что случилось с Берилл Мэдисон?
Я знала, что мне нужно и как достичь цели. Я мыслила ясно и последовательно. Но приходилось напрячь все силы, чтобы блокировать лезущие в голову картины: черные пятна на стенах, колотые раны на груди, аккуратно расставленные на полке книги, терпеливо ждущие, когда их прочитают.
— Тот, кто это сделал, любил ее.
— Вам не кажется, что он выбрал довольно жестокий способ доказать свою любовь?
— Любовь бывает жестокой.
— Вы любили Берилл?
— Мы были с ней очень похожи.
— Чем?
— Тем, что не попадали в общий ритм. — Он снова опустил голову. — Одинокие, восприимчивые, непонятые. Вот почему она отдалилась от людей, стала такой настороженной, никого к себе не подпускала. Я ничего о ней не знаю… то есть… я хочу сказать, что мне никто о ней не рассказывал. Но я чувствовал, что в ней это есть. Чувствовал очень остро. Она ценила себя, понимала, кто она такая и чего стоит. Но цена, которую ей пришлось заплатить за то, чтобы быть другой, оказалась слишком высокой. И ее это злило. Оскорбляло. Что случилось, я не знаю. Что-то обидело ее. Ранило. И рана не зажила. Этим она и была мне дорога. Мне хотелось протянуть ей руку, помочь, потому что я знал, что смог бы ее понять.
— Почему же не помогли? Почему не протянули руку?
— Так сложилось. Обстоятельства… Может быть, если бы я встретил ее в каком-то другом месте…
— Расскажите мне о том, кто сделал это с ней. Как вы думаете, он мог бы помочь ей, протянуть руку, если бы обстоятельства сложились иначе?
— Нет.
— Нет? Почему, Эл?
— Потому что он был неадекватен и понимал это.
Случившаяся с ним внезапная перемена застала меня врасплох. Мой гость вдруг стал психологом. Голос зазвучал спокойнее, увереннее. Хант сосредоточился, крепко стиснул пальцы.
— Он очень невысокого мнения о себе и не способен конструктивно выражать чувства. Влечение оборачивается одержимостью, любовь становится патологической. Любить для него означает владеть, потому что он не уверен в себе, чувствует себя недостойным этого чувства. Поэтому его легко испугать. Он видит угрозу там, где ее нет. Когда его тайная любовь не находит отклика, им все сильнее овладевает навязчивая идея. Фиксация на предмете своего вожделения усиливается настолько, что ограничивает его способность реагировать и функционировать. Это примерно то же самое, что и голоса, разговаривавшие с Фрэнки. Что-то управляет им. Что-то, чего он не контролирует.
— Он разумен?
— В достаточной степени.
— А как с образованием?
— Он не способен функционировать на доступном интеллектуальном уровне.
— Но почему она? Почему он выбрал именно Берилл Мэдисон?
— У нее есть то, чего нет у него: свобода, слава. — Отвечая, Хант неотрывно смотрел в пустоту. — Он думает, что может понравиться ей, но дело не только в этом. Он хочет обладать теми качествами, которыми обделен сам. Обладать ею. В каком-то смысле он хочет быть ею.
— Так он знал, что Берилл писательница?
— От него трудно что-то скрыть. Так или иначе, он узнал это, узнал так много, что в какой-то момент, когда Берилл начала догадываться, замечать что-то, ей стало страшно. Страшно оттого, что он сумел так близко к ней подойти, нарушить все границы.
— Расскажите о той ночи. Что тогда случилось, Эл?
— Я знаю только то, что писали в газетах.
— Но вы же анализировали то, что прочли? И что у вас получилось?
— Она была дома, — медленно начал Хант. — Уже стемнело, когда он позвонил в дверь. Наверное, она его впустила. Потом, еще до полуночи, он ушел, и тогда сработала сигнализация. Он заколол ее. Насмерть. В тех статьях проскальзывал намек на сексуальный мотив.
— А вы можете предположить, что именно там произошло? — спросила я напрямик. — У вас есть своя теория? Можете выйти за рамки того, что писали газеты?
Хант подался вперед. Он снова стал другим. Наблюдателем. Или, скорее, свидетелем. Глаза вспыхнули, нижняя губа задрожала.
— Я вижу… вижу… сцены.
— Какие сцены?
— Я вижу то, о чем не хотел бы рассказывать полиции.
— Я не из полиции.
— Они не поймут. Не поймут, как можно видеть и чувствовать то, о чем не можешь знать. У меня было так с Фрэнки. И с другими. — Он моргнул, сдерживая слезы. — Я могу видеть то, что случилось, и понимать это, хотя и не знаю деталей. Но детали не всегда важны. В большинстве случаев о них никто не знает. Вы ведь понимаете почему, да?
— Не уверена, что…
— Потому что Фрэнки и другие, такие как он, они ведь тоже не знают деталей! Это как после несчастья, какого-то страшного случая. Вы просто ничего не помните. Сознание возвращается потом, вы будто просыпаетесь после кошмара. Приходите в себя и видите, что все плохо. Что у матери нет больше лица. Или что Берилл лежит в крови… мертвая. У таких, как Фрэнки, просветление наступает тогда, когда они уже бегут или у двери появляется полицейский, а они даже не помнят, что звонили в полицию.
— Вы хотите сказать, что убийца Берилл не помнит, что именно он сделал? — осторожно спросила я.
Хант кивнул.
— Уверены?
— Самые опытные психиатры могут расспрашивать его хоть миллион лет, но точного воспроизведения случившегося все равно никогда не добьются. Правды никто никогда не узнает. Ее нужно воссоздать, вывести из того, что есть.
— Вы так и поступили. Воссоздали и вывели.
Хант нервно облизал губу.
— Хотите, чтобы я рассказал, что вижу?
— Да.
— Ладно. — Он кивнул. — С момента его первого контакта с ней прошло много времени. Но Берилл не знала о его существовании, не замечала его как личность, хотя, наверное, видела где-то раньше. Видела, но не отдавала себе в этом отчета. Отчаяние и одержимость ею привели этого человека к ее дому. Что-то подтолкнуло его. В нем как будто сработала пружина. Он должен был предстать перед ней, явиться ей.
— Что же это за пружина? Что им двигало?
— Не знаю.
— А что он чувствовал, когда отправился к ней?
Хант закрыл глаза.
— Злость. Он был зол, потому что не мог сделать все так, как ему хотелось.
— То есть не мог… иметь с ней отношения?
Хант медленно покачал головой. Глаза его оставались закрытыми.
— Нет, может быть, и поэтому тоже, но это как бы верхний слой. Корни уходили глубже. Он злился потому, что у него с самого начала все получалось не так.
— С самого начала? То есть с детства?
— Да.
— Его кто-то сильно обидел? Над ним надругались?
— В эмоциональном плане.
— Кто же?
— Мать. Убив Берилл, он убил свою мать.
— Вы ведь изучаете книги по судебной психиатрии, верно, Эл? Вы их читаете?
Хант открыл глаза и посмотрел на меня так, словно ничего не слышал. Помолчав, он продолжил:
— Вы должны понимать, что он много раз представлял себе этот момент. Их встречу. Поступок не было импульсивным в том смысле, что он просто сорвался и помчался вдруг к ее дому. Выбор времени, возможно, был случаен, но метод он разрабатывал долго и скрупулезно, во всех деталях. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы Берилл испугалась и не открыла ему дверь, ведь тогда она позвонила бы в полицию, дала его описание. И даже если бы его не задержали, маска была бы уже сорвана и он никогда бы не смог приблизиться к ней снова. Он придумал безукоризненный план, гарантированную от провала схему, нечто такое, что ни в коем случае не возбудило бы ее подозрений. Появившись в тот вечер у ее дверей, он внушал доверие, располагал к себе. И она его впустила.
Я представила человека в фойе Берилл. У него не было лица, и я различила лишь неясную фигуру на пороге. Потом блеснула сталь — он представился ей с оружием в руке. С оружием, которое принес, чтобы убить ее.
— И вот тогда все и сломалось, — монотонно продолжал Хант. — Он не помнил, что именно произошло дальше. Ее паника, ее страх — ему это было неприятно. Он не продумал как следует эту часть ритуала. Когда Берилл отступила, отвернулась от него, когда он увидел ужас в ее глазах и когда она побежала, только тогда он ясно осознал, что отвергнут. Только тогда он понял, что делает, и презрение и ненависть к себе самому выразились в презрении и ненависти к ней. В ярости. Он утратил контроль и моментально стал тем, кем был по сути. Убийцей. Разрушителем. Бездумным дикарем, способным только причинять боль. Ее крики, ее кровь ужаснули его. И чем больше он резал, чем больше разрушал лик храма, которому так долго поклонялся, тем отвратительнее выглядели обломки.
Хант посмотрел на меня. Его глаза казались пустыми. Эмоции ушли, и осунувшееся лицо уже ничего не выражало.
— Вы можете это понять, доктор Скарпетта?
— Я слушаю.
— Он есть во всех нас.
— А его мучит раскаяние?
— Ему неведомы такие чувства. Вряд ли ему хорошо от того, что он совершил. Возможно, он даже не вполне сознает, что сделал. Он в смятении. Для него Берилл остается живой. Он думает о ней, снова и снова переживает их встречи и глубже всего, сильнее всего ту, последнюю, потому что в миг смерти она думала о нем, а это величайшая человеческая близость. Он воображает, что она и после смерти думает о нем. И в то же время рациональная его половина испытывает неудовлетворение и обиду. Человек не может полностью принадлежать другому человеку — вот что он начинает постепенно постигать.
— Что вы имеете в виду?
— Содеянное, вероятно, не произвело желаемого эффекта. Он не уверен в том, что они стали ближе, как никогда не был уверен и в настоящей близости своей матери. В нем крепнет недоверие. К тому же есть другие люди, имеющие больше законных оснований на близость к Берилл, чем он.
— Например?
— Полиция. — Хант помолчал. — И вы.
— Потому что мы расследуем убийство? — спросила я, чувствуя пробежавший по спине холодок.
— Да.
— Потому что мы занимаемся ее делом и наши отношения с ней более тесные, чем его?
— Да.
— И к чему это приведет?
— Кэри Харпер мертв.
— Он убил Харпера?
— Да.
Я взяла из пачки сигарету. Закурила.
— Почему?
— То, что он сделал с Берилл, было порождением любви, — ответил Хант. — То, что он сделал с Харпером, было порождением ненависти. Сейчас им движет ненависть. Опасность угрожает всем, кто так или иначе связан с Берилл. Я хотел рассказать обо всем этом лейтенанту Марино. Полиции. Но какой смысл? Он… они просто решили бы, что у меня не все дома.
Я выпустила дым и задала главный вопрос:
— Кто он, Эл? Кто убил Берилл?
Мой гость сдвинулся к краю дивана и потер лицо руками. На бледных щеках остались красные пятна.
— Джим-Джим… — прошептал он.
— Джим-Джим? — переспросила я. Пепел с сигареты упал мимо пепельницы.
— Не знаю. — Голос у него вдруг сорвался. — Я просто слышу это имя у себя в голове. Постоянно. Слышу и слышу.
Я замерла.
— Это было давно… еще в больнице «Валгалла»…
— В клинике для душевнобольных? Джим-Джим был пациентом, когда вы работали там?
— Не уверен. — Глаза его потемнели от собиравшихся в грозовую тучу эмоций. — Я слышу имя и вижу то место. Ко мне возвращаются плохие воспоминания. Меня как будто засасывает в канализацию. Это было так давно. Многое забылось. Джим-Джим. Джим-Джим. Будто паровоз пыхтит. Беспрерывно. Безостановочно. У меня из-за этого голова болит.
— Когда это было? — требовательно спросила я.
— Десять лет назад! — выкрикнул он.
Десять лет назад? Я вдруг поняла, что Хант не мог в то время работать над диссертацией. Десять лет назад он был еще подростком.
— Эл, вы ведь не работали в то время в клинике, верно? Вы сами были там пациентом?
Хант вздрогнул, закрыл лицо руками и заплакал. А когда немного успокоился, разговаривать уже не захотел. Пробормотав, что опаздывает на встречу, он буквально выбежал из дома. Сердце у меня колотилось как бешеное. Я налила кофе и прошлась по комнате, раздумывая, что делать дальше. Мысли разметал тревожный звонок телефона. Я вздрогнула и схватила трубку.
— Кей Скарпетта?
— Да, слушаю.
— Это Джон из «Амтрака». Я наконец-то нашел нужную вам информацию. Сейчас… Вот. Стерлинг Харпер купила билет на виргинский поезд двадцать седьмого октября. Обратный — на тридцать первое. По моим данным, билетом она воспользовалась. Либо она сама, либо кто-то еще. Время вам нужно?
— Да, пожалуйста. — Я потянулась за ручкой. — Какие в билете указаны станции?
— Деревни во Фредериксберге, конечная — Балтимор.
Я пыталась связаться с Марино. Его не было. Вернулся лейтенант только вечером и сам позвонил мне, чтобы сообщить новости.
— Мне приехать? — спросила я, оправившись от шока.
— Нет смысла, — донесся голос Марино. — Дело совершенно ясное. Он написал записку и приколол к трусам. Ничего особенного. Ему очень жаль, но дальше он так не может. Вот и все. Ничего подозрительного. Мы уже собираемся уходить. К тому же здесь док Коулман.
Я положила трубку. Эл Хант вернулся домой, в кирпичный особняк в Джинтер-парке, где жил с родителями. В кабинете отца он взял листок и ручку. Спустился в подвал. Вытащил из брюк черный кожаный ремень. Туфли и брюки оставил на полу. Когда через час хозяйка дома отправилась в расположенную в подвале прачечную, она нашла своего единственного сына висящим в петле.
