14
Мать не снилась Якову очень давно. Несколько лет. Он месяцами не вспоминал о ней. И надо же! На тринадцатый день плавания — приснилась. Сон был настолько ярким, что в воздухе каюты почти ощущался ее запах. Потом картина начала тускнеть. Последним, что запомнилось ему, была ее улыбка. Завиток светлых волос на щеке. И зеленые глаза. Якову показалось, что они смотрели сквозь него, словно не мать, а он был бестелесным и неосязаемым. Он мгновенно узнал ее и больше не сомневался: это и есть его мать. Прежде он напрягал память, стараясь вспомнить ее лицо, и все впустую. У него не было материнских снимков, не было ни одной вещи, напоминавшей о ней. И все-таки его разум сохранил образ матери. Долгие годы этот образ, как зернышко, спал. И вдруг расцвел во всем великолепии.
Он помнил свою мать и знал, что она у него красивая.
Во второй половине дня океан затих и стал похож на огромный кусок стекла. Небо потемнело и сделалось серым, как вода. Стоя на палубе и глядя за борт, Яков не понимал, где кончается вода и начинается небо. Корабль скользил по громадному серому аквариуму. Кок предрекал полосу скверной погоды. Завтра она совсем испортится, и, кроме супа с хлебом, никакая еда в глотку не полезет. Но это завтра. А пока океан был спокойным. Тяжелый воздух пах металлом и дождем. Сегодня Яков наконец-то уговорил Алешку встать с койки и полазать по кораблю.
Первым делом они спустились в ад. Так Яков называл машинное отделение. Алексею этот грохочущий сумрак не понравился. Особенно запах дизельного топлива. Мальчишка стал ныть, что его вот-вот стошнит. Десять лет уже парню, а желудок — как у младенца. Чуть что — сразу выворачивает. Яков решил похвастаться своим близким знакомством с капитаном и штурманом и повел Алешку в рубку. Но капитану было не до разговоров. Штурману тоже.
Следующим пунктом их прогулки стал камбуз. Увы, ребят и здесь поджидала неудача. Любый был не в духе. Даже куска хлеба не предложил. Кок готовил обед для пассажиров из той самой каюты на корме — людей, которых никто не видел. По его словам, те двое привередничали, требуя изысканных блюд. На обед для всей команды уходило меньше времени, чем на этих двоих.
Бормоча ругательства, Любый поставил на поднос бутылку вина, два бокала, сунул все это в камбузный лифт и нажал кнопку. Вино поехало в кормовую каюту. Кок вернулся к плите, где шипела сковородка и от кастрюль поднимался пар. Из одной кастрюли вкусно пахло луком и маслом. Помешав содержимое деревянной ложкой, кок закрыл крышку.
— Лук спешки не любит, — сказал Любый. — Томишь его на медленном огне, он сладким становится, як молоко. И вообще, хочешь вкусно готовить — не торопись. Но нынче все спешат. Давай им быструю еду. Пихнули в микроволновку и радуются! Пузо набить и кожей со старого сапога можно.
Кок приоткрыл крышку сковороды. Внутри румянились шесть птичек, каждая не больше мальчишечьего кулака.
— Пища богов.
— Я таких маленьких кур еще не видел, — признался Алешка.
— Они ж не куры, дурень, — засмеялся Любый. — То перепелки.
— А почему нам перепелок не дают?
— Потому что не в той каюте плывешь.
Любый выложил дымящихся перепелок на блюдо, присыпал мелко нарезанной петрушкой и отошел, глядя на творение рук своих. Его раскрасневшееся лицо было густо усеяно капельками пота.
— Это они слопают и пальчики оближут, — улыбнулся он, ставя тарелку в камбузный лифт.
— Я тоже есть хочу, — сказал Яков.
— Так ты вечно голодный. Отрежь себе хлеба. Правда, он черствый совсем. Можешь поджарить в тостере.
Мальчишки принялись шарить по ящикам, разыскивая хлебный нож. Хлеб и впрямь оказался сухим и черствым. Удерживая буханку культей левой руки, Яков отрезал два ломтя и понес к тостеру.
— Вы что наделали у меня на полу? — взъелся кок. — Ну накрошили! Живо соберите.
— Алешка, собери, — попросил Яков.
— С какого перепугу? Это ж не я накрошил.
— Я хлеб поджарю, а ты крошки соберешь.
— Ага, разбежался. Сам накрошил, сам и собирай.
— Можешь не собирать. Тогда я твой кусок выкину.
— Кончайте базар! — прикрикнул на них Любый. — Чтоб крошек на полу не было!
Алешка послушно заползал на коленках.
Яков тем временем погрузил первый ломоть хлеба в щель тостера. Из другой щели на пол вдруг выскочил серый комочек.
— Мышь! — завопил Алешка. — Это же мышь!
Комочек метался между Алешкиных ног. С одной стороны его гнал Яков, с другой — кок, запустивший в мышонка крышкой от кастрюли. Тот с отчаянным писком взобрался по Алешкиной ноге почти до колена, потом спрыгнул и, продолжая испуганно пищать, юркнул под шкаф.
На камбузе запахло подгорелым. Кок с руганью погасил конфорку. Ругань стала еще забористее, когда Любый извлек почерневшие кружочки лука. Все нежное томление в масле пошло насмарку.
— Мышей мне тут только не хватало! Тварь поганая! Все сгубила! Теперь по новой начинать. Поймаю — башку оторву.
— Она в тостере сидела, — сказал Яков.
Ему вдруг стало нехорошо. Он представил мышь разгуливающей внутри тостера.
— Поди еще и насрала там, — сердито отозвался кок. — Убил бы на месте.
Яков осторожно заглянул в щели тостера. Мышей там больше не было, зато дно покрывали коричневые пятнышки. Разберись тут, где крошки, а где — продукт мышиного пищеварения.
Недолго думая, Яков подвинул тостер к раковине, намереваясь перевернуть и вытряхнуть все, что там собралось. Его настиг окрик Любого:
— Ты что, сдурел? Зачем тостер к раковине попер?
— Вытряхнуть его надо. Сами ж говорили.
— А у тебя глаза есть? Ты вилку не выдернул. А в раковине вода. Тостер в воду плюхнулся, ты за корпус взялся — и покойник. Тебя не учили таким простым вещам?
— У дяди Миши тостера вообще не было.
— Дело не в тостере. Вода ток проводит. Тут опасна каждая штука с электрическим проводом, когда ее не выключили. Гляжу, ты ничуть не умнее других пацанов.
Кок взмахнул руками, выпроваживая мальчишек с камбуза:
— А теперь — геть отсюдова. Только мешаетесь.
— Но я есть хочу, — сказал Яков.
— Ужина дождешься. Не помрешь.
Любый бросил в кастрюлю кусок масла.
— Кому сказал? — рявкнул он на мальчишек. — Пошли с камбуза!
Им пришлось уйти.
На палубе играть было холодно. Мальчишки сделали второй заход в капитанскую рубку, но штурман, едва их увидев, захлопнул дверь. Стало до жути скучно. Скука и привела их в укромный уголок. Яков там уже бывал и знал: в этом месте они никому не помешают и им тоже никто не помешает. Он не слишком хотел вести туда Алешку. Только если не струсит и не расхнычется, как маленький. Место, которое он окрестил Страной Чудес, было его личной тайной. Как и многие тайны, эту Яков обнаружил случайно. На третий день плавания в коридоре машинного отделения он увидел дверь. Дверь оказалась незапертой. Открыв ее, Яков попал в лестничный колодец.
Страна Чудес.
Колодец тянулся на три этажа. По нему шла винтовая лестница. На промежуточном этаже был небольшой проход, где пол, если попрыгать, качался и гудел. Коридорчик оканчивался синей дверью. Скорее всего, она вела на корму. Но дверь постоянно была закрыта. Яков уже и проверять перестал.
Но интереснее всего было на верхнем этаже. Пол и там ходил ходуном. Если к этому добавить круглую дыру колодца, уходившего вниз, получается настоящая Страна Чудес. Прыгая здесь, можно было легко напугать трусоватого Алешку.
— Хватит! — закричал Алексей. — Подо мной пол едет!
— Так и должно быть. Мы же в Стране Чудес. Неужели тебе не нравится?
— Я не хочу кататься на полу!
— Ты вообще ничего не хочешь.
Яков был не прочь и дальше попрыгать на гулком полу, но боялся, что Алешка заревет от испуга. Одной рукой мальчишка вцепился в перила. Другой сжал верную Шу-Шу.
— Я вниз хочу, — хныкал Алешка.
— Ладно, пошли.
Они спускались вниз, с наслаждением стуча подошвами по ступенькам. Потом немного поиграли под лестницей. Алешка разыскал старый канат, который привязал к перилам в нижнем коридоре. По-обезьяньи схватившись за канат, он качался взад-вперед. Пусть до пола был всего фут, ему это очень нравилось.
Потом Яков показал Алешке пустой ящик, который в свое время тоже нашел под лестницей. Мальчишки заползли внутрь. Они лежали среди опилок и слушали адский стук дизелей машинного отделения. Здесь океанская вода ощущалась совсем близко. И в этой громадной сумрачной колыбели раскачивался их корабль.
— Это мое тайное место, — сказал Яков. — Никому про него не разболтай. Поклянись, что не скажешь.
— Еще чего придумал — клятвы давать! Здесь противно. Холод. Сырость. Наверняка еще и мыши водятся. Лежим сейчас прямо на их говне.
— Нет тут мышиного говна.
— Почем ты знаешь? Тут темно.
— Не нравится — можешь валить отсюда. Не держу.
Яков выпихнул его из ящика. Дурак этот Алешка. Да и сам хорош. Нужно было подумать, прежде чем водить в такие места разную мелюзгу. Разве может любить приключения тот, кто повсюду таскает с собой грязную плюшевую собачонку?
— Чего остановился? Иди. Тебе ж здесь неинтересно.
— Я обратной дороги не знаю.
— А я кто тебе? Нянька?
— Ты меня сюда привел, тебе и назад вести.
— И не подумаю.
— Если не поведешь, я всем расскажу про твое дурацкое тайное место. Все узнают, как тут противно, и мышиной срани полно.
Алешка успел вылезти из ящика и теперь отряхивался. Стружки летели Якову в лицо.
— Отведи меня в каюту, или…
— Заткнись!
Яков схватил Алешку за воротник рубашки и толкнул обратно в ящик. Они оба погрузились в стружки.
— Совсем сдурел, — засопел Алешка.
— Слушай! Сюда идут.
— Кто?
Наверху открылась и с лязгом закрылась дверь. Металлические листы гремели, рождая в лестничном колодце тысячекратное эхо.
Яков осторожно высунулся из ящика и задрал голову вверх. На промежуточном этаже кто-то стучался в синюю дверь. Вскоре дверь открылась. Яков успел заметить локоны светлых волос. Женщина вошла, и дверь сразу же закрылась.
Яков вернулся в ящик.
— Это всего лишь Надия.
— Она еще там?
— Нет. Она вошла в синюю дверь.
— А что за той дверью?
— Не знаю.
— Я думал, ты настоящий исследователь.
— А ты — настоящий придурок. — Яков пихнул Алешку, подняв новое облачко стружки. — Я пробовал. Дверь всегда закрыта. Но там кто-то живет.
— Откуда ты знаешь?
— Надия постучалась, и ей открыли.
Алешка заполз в ящик поглубже. Он передумал возвращаться.
— Там живут люди, которые едят перепелок.
Якову вспомнилась бутылка вина с двумя рюмками, колечки лука, томящегося в масле, и шесть перепелок, присыпанных зеленью. От воспоминаний его желудок громко заурчал.
— Слышишь, как гремит? — спросил Яков, выпячивая живот. — Я когда голодный, у меня в брюхе целый оркестр играет.
Возможно, более музыкальной натуре и понравилась бы симфония для голодного желудка. Алешка ограничился двумя словами:
— Противная музыка.
— У тебя все противное. Алешка, да что с тобой?
— Я не люблю противные вещи. Когда грубят. Когда плохо пахнет.
— Раньше ты не жаловался.
— А теперь мне это противно.
— Ясно. Это из-за Надии. Вы все из-за нее превратились в сопливых слабаков. Влюбился ты в нее, вот что.
— Неправда.
— Нет, правда.
— Нет!
Алешка бросил в Якова комком стружки. Между ребятами вспыхнула потасовка, сопровождаемая сопением и руганью. Теснота ящика уберегала их от ушибов и царапин. Потом Алешка умудрился потерять Шу-Шу среди опилок. Забыв про Якова, он шарил впотьмах в поисках своего сокровища. Якову тоже надоело возиться.
И оба затихли.
Мальчишки лежали молча. Алексей сжимал найденную Шу-Шу. Яков пытался заставить живот урчать еще громче и отвратительнее. Вскоре даже это ему надоело. Скука обездвижила их. Гул двигателей и качка вгоняли в сон.
— И совсем я в нее не влюбился, — сказал Алешка.
— Мне-то что? Влюбился, не влюбился, мне без разницы.
— А вот другим мальчишкам она нравится. Заметил, как они о ней говорят? — Алешка помолчал, будто что-то вспоминая. — Мне нравится, как она пахнет. Женщины по-разному пахнут. Мягкостью.
— Мягкость не пахнет.
— Пахнет. Понюхаешь такую женщину и знаешь: если ее потрогать, она мягкая будет. Просто знаешь, что будет.
Алешка гладил Шу-Шу. Яков слышал, как Алешкина рука ласкает замызганную шерстку.
— У меня мама так пахла, — сказал Алешка.
Яков вспомнил свой сон. Женщину, ее улыбку. Завиток светлых волос на щеке. Получается, Алешка прав. Во сне его мать пахла мягкостью.
— Можешь дураком меня назвать, но я это помню, — продолжал Алешка. — Я не все о ней помню, а это запомнил.
Яков потянулся. Его ноги уперлись в противоположную стенку ящика.
«Вырасту я хоть когда-нибудь? — думал он. — Вырасти бы так, чтобы ноги из ящика торчали».
— А ты о свой маме вспоминаешь? — спросил Алешка.
— Нет.
— Ты же ее и не помнишь.
— Я помню, что она была красивая. И у нее были зеленые глаза.
— Откуда ты знаешь? Дядя Миша говорил, когда она исчезла, ты был совсем маленьким.
— Мне четыре года было. Не такой уж маленький.
— А мне было шесть, когда моя меня бросила, но я почти ничего не помню.
— Говорю тебе, у нее были зеленые глаза.
— Ну были. Ну зеленые. Дальше что?
Лязгнула дверь, они замолчали. Яков выполз из ящика и посмотрел вверх. Опять Надия. Она вышла из синей двери и теперь гремела по проходу. Вниз она спускаться не стала, а ушла через передний люк.
— Не нравится она мне, — сказал Яков.
— А мне нравится. Мне бы такую маму, как она.
— Она и детей-то не любит.
— Дяде Мише она говорила, что всю свою жизнь отдает таким, как мы.
— И ты веришь?
— Зачем ей дядю Мишу обманывать?
Яков хотел придумать ответ, но мыслей в голове не было. Да и что его ответ этому глупому Алешке? Все они тут одурачены Надией. Все одиннадцать, и каждый в нее влюблен. В драку лезут, только бы на ужине сидеть с нею рядом. Наблюдают за ней, разглядывают ее и даже обнюхивают, как щенята. А когда ложатся спать, только и шепчутся: Надия то, Надия это. Вспоминают, что она ела за ужином и какая еда ей нравится. Пытаются угадать, сколько ей лет и какое нижнее белье она носит под своими серыми юбками. Грегора они все дружно ненавидели и не раз спорили, любовники они с Надией или нет. Всякий раз единодушно решали, что нет. Мальчишки постарше делились с мелюзгой своими познаниями по части устройства женского тела. Они подробно и красочно рассказывали о назначении гигиенических прокладок и о том, как и куда прокладки вставляются. Эти рассказы навсегда изменили представление мелюзги о женщинах как о существах с темными загадочными дырочками. Но интерес к Надии только повысился.
Якова такие вещи тоже интересовали, однако Надией он не восхищался. Он боялся этой женщины. Страх начался с анализа крови.
На четвертый день плавания, когда мальчишки пластом лежали на койках, стонали и дружно блевали в раковину, к ним в каюту пришли Грегор и Надия. В руках Надии был поднос с иголками и пустыми пузырьками. Взрослые объявили, что возьмут кровь на анализ. Это совсем не больно: легкий укол, и только. Анализы нужны для подтверждения здоровья всех, кто плывет в Америку. А там строгие правила: если нет данных о здоровье, тебя никто не усыновит.
В тот день была приличная качка. Чувствовалось, Надию она тоже донимала. Якову казалось, что женщину вот-вот вытошнит прямо на пол. Взрослые подходили к каждому мальчишке и брали кровь. Этим занимался Грегор. У каждого спрашивали имя, после чего на руку надевали пластиковый браслет с номером. Потом Грегор длинным резиновым жгутом перетягивал очередному мальчишке руку, несколько раз шлепал по коже, чтобы вена вздулась и проступила. Некоторые мальчишки плакали. Тогда Надия брала их за другую руку и успокаивала, пока Грегор выкачивал из них кровь.
Яков оказался единственным, кого ей не удалось успокоить. Сколько она ни старалась, он вертелся вьюном. Он вообще не хотел сдавать кровь и даже лягнул Грегора. Вот тогда Надия и показала, какая она на самом деле. Она пригвоздила единственную руку Якова к кровати. Ее пальцы, словно клещами, сжимали ему запястье, поворачивая руку так, чтобы Грегору было удобно. Пока Грегор перекачивал кровь в стеклянный пузырек, Надия пристально смотрела на Якова. Она говорила тихо, даже ласково. Под этот ласковый голос острая игла проткнула ему кожу. Под этот голос пузырек заполнялся его кровью. Все, кто был в каюте, вслушивались в слова Надии и не слышали ничего, кроме ободряющих фраз. Они не видели ее глаз. Зато Яков видел, и светло-серые глаза Надии говорили ему совсем другое.
Потом он зубами прокусил пластик и снял свой браслет.
Алешка послушно таскал свой с номером 307. Свидетельство его хорошего здоровья.
— Как ты думаешь, у нее свои дети есть? — спросил Алешка.
Яков даже вздрогнул.
— Надеюсь, нет, — пробормотал он и выполз из ящика.
Наверху было пусто. Пустой проход, пустая лестница, похожая на скелет змеи. Синяя дверь, как всегда, закрыта.
Яков выбрался из укрытия, стряхнул с себя бахрому стружек.
— Есть хочу, — признался он.
Прогноз кока оказался верным. После серого давящего дня началась буря. Не то чтобы жестокий шторм, но вполне достаточный, чтобы дети и взрослые не выползали из кают. Алешка весь день провалялся на койке, и выманить его оттуда было невозможно ни за какие сокровища. За дверью каюты стояли холод и сырость. Пол под ногами ходил ходуном. Нравится Яшке лазать по своим темным углам, пусть идет один. Алексей любил свою койку. Тепло, уютно. Можно с головой накрыться одеялом. Он любил ощущать струйки теплого воздуха, ударявшие в лицо, когда он поворачивался или дрыгал ногами. Ему нравился запах Шу-Шу, спавшей рядом на подушке.
Все утро Яков уговаривал Алешку снова сходить в Страну Чудес, но тот лишь отбрыкивался. Плюнув, Яков пошел один. Алешка хоть и глупый парень, а с ним было бы веселее. Яков дважды возвращался в каюту, надеясь, что Алешке надоело валяться и он согласится пойти. Но Алешка проспал весь день и даже вечер.
Яков проснулся среди ночи и сразу почувствовал: что-то изменилось. Что именно — он понял не сразу. Может, шторм стихает? Корабль перестало качать. И вдруг он понял: исчез привычный гул дизелей. Теперь они едва слышно тарахтели.
Яков спрыгнул на пол и растолкал Алешку.
— Просыпайся, — шепнул он.
— Да иди ты.
— Слышишь? Дизеля не гремят. Мы остановились.
— А мне плевать.
— Я схожу посмотреть. Идем со мной.
— Я спать хочу.
— Ты и так спишь почти сутки. Неужели землю увидеть не хочешь? Мы уже где-то возле берега. Капитан не дурак, чтобы корабль посреди океана останавливать. — Яков нагнулся над Алешкиным ухом. — Может, мы даже американские огни увидим. Неужто и их проспишь?
Алешка вздохнул, шевельнул ногами. Он сам не знал, хочет ли вылезать на палубу.
Тогда Яков заикнулся о главной приманке:
— Я на ужине картофелину припрятал. Отдам тебе, но только если пойдешь со мной.
Есть Алешке очень хотелось. Он ведь проспал и обед, и ужин. Картофелина была для него безумным лакомством.
— Ладно, пойду.
Он спустил ноги, зашнуровал ботинки.
— Картошка где?
— Сначала идем на палубу.
— Ну ты и засранец, Яшка.
Они тихо пробрались между двухъярусных коек со спящими мальчишками, вышли в коридор и поднялись на палубу.
Дул слабый ветер. Яков и Алешка напряженно вглядывались в темноту. Где же берег? Где городские огни? Только звезды, точки которых были рассыпаны по небу. Там, где звезды кончались, была линия горизонта.
— Ничего я не вижу, — сказал Алексей. — Гони картошку.
Яков вынул из кармана обещанное сокровище. Алешка присел на корточки и набросился на холодную, непосоленную картофелину, точно дикий зверь на мясо.
Яков повернулся к капитанской рубке. Сквозь ее стекло светился зеленый экран радара. Рядом стоял штурман. В темноте Якову был виден лишь его силуэт. Штурман наверняка знает, зачем они остановились. Интересно было бы сейчас залезть в рубку.
Алешка доел картофелину, зябко потянулся и объявил:
— Я спать пошел.
— Сходим на камбуз. Если открыто, там еще еды найдем.
— Хватит с меня мышей. — Алешка переминался с ноги на ногу, готовый двинуть вниз. — И зябко здесь. Я замерз.
— Мне не зябко, — буркнул Яков.
— Вот и оставайся.
Они почти добрались до лестницы, когда услышали несколько резких щелчков. И вдруг палубу залил яркий свет. Мальчишки застыли, щурясь от слепящих лучей палубных прожекторов.
Схватив Алешку за руку, Яков потащил его под лестницу капитанской рубки. Там они и затаились, выглядывая из-за ступенек. Послышались голоса. В круг света вошли двое мужчин в белых комбинезонах. Они нагнулись и взялись за какой-то выступ. Раздался скрежет металла. То, с чего они сняли тяжелую крышку, оказалось еще одним прожектором, но этот был синим. Его луч бил в самую середину круга света, отчего казалось, что на палубе появился огромный глаз с синим зрачком.
— Чертовы механики, — сказал один из мужчин. — До сих пор починить не могут.
Потом они оба выпрямились и задрали головы к небу. Туда, откуда доносились слабые раскаты грома.
Яков тоже повернул голову. Звук приближался; уже не гром, а ритмичный стук вертолетных лопастей. Люди в белых комбинезонах убрались подальше от прожекторов. Лопасти стучали прямо над головой. Казалось, на корабль обрушился торнадо.
Алешка плотно зажал уши и отступил в темноту ступенек. Яков продолжал смотреть. Вертолет завис над палубой совсем низко и наконец коснулся ее шасси.
Человек в белом комбинезоне, пригибаясь, подбежал к вертолетной дверце. Что там внутри, Яков не видел. Лестничный столб загораживал обзор. Тогда он сделал пару шагов в сторону. Якову удалось мельком увидеть двоих: пилота и пассажира.
— Эй! — раздалось сверху. — Мальчик, тебе говорю!
Яков поднял голову и увидел штурмана, глядящего на него из приоткрытой двери капитанской рубки.
— Что ты тут делаешь? Поднимайся наверх, пока цел! Быстро!
Алешку штурман не видел. Но человек в комбинезоне видел обоих мальчишек и хмурился. Их присутствие на палубе ему явно не нравилось.
Яков поспешил в рубку. Следом бежал насмерть перепуганный Алешка.
— У вас что, мозгов нет? Только идиоты торчат на верхней палубе, когда вертушка садится.
Штурман ощутимо шлепнул Алешку по заднице и втащил в рубку.
— Садитесь оба, — рявкнул он, кивая на стулья.
— Мы просто смотрели, — сказал Яков.
— А я спал, — захныкал Алешка. — Он меня разбудил, позвал на палубу.
— Ты знаешь, почему американцы прозвали эту штуку кромсателем? Потому что она может вмиг откромсать глупую мальчишечью голову. Вот так. — Штурман провел ребром ладони по костлявой Алешкиной шее. — Чик — и голова в сторону. Кровь хлещет фонтаном. Впечатляющее зрелище. Думаешь, я шучу? Когда вертушки прилетают, я ни за что не спускаюсь на палубу. Сижу и жду. Но если вам собственные головы надоели, не смею задерживать. Вперед, под лопасти.
— Я не хотел из койки вылезать, — всхлипывал Алешка.
Рев двигателя заставил всех троих выглянуть в окно. Вертолет поднимался в небо. Ветер трепал комбинезоны мужчин, стоявших на палубе. Машина медленно повернула на девяносто градусов и растворилась в ночном небе. Остался только звук, но и он с каждой секундой слабел.
— Куда он полетел? — спросил Яков.
— Думаешь, мне докладывают? — проворчал штурман. — Они называют мне время прибытия. Я ложусь в дрейф и жду. Вот и все.
Он щелкнул тумблером на пульте. Прожектора погасли. Верхняя палуба снова погрузилась в темноту.
Яков прижался к стеклу рубки. Вертолета как не бывало. Куда ни глянь — ночной океан.
Алешка все еще плакал.
— Хватит нюни распускать, — одернул его штурман, слегка хлопнув по плечу. — Будущий мужчина, а ведешь себя как истеричная баба.
— Вертолет этот… он зачем прилетал? — спросил Яков.
— Я же тебе сказал: мне сообщают лишь время прибытия. Но не цель.
— А цель какая? — не отставал мальчишка.
— Я не спрашиваю. Я делаю то, что мне велят.
— Кто?
— Пассажиры из отдельной каюты на корме.
Штурман оторвал Якова от окна и подтолкнул к двери:
— Вам спать пора, а мне еще работать надо.
Яков пошел вслед за Алешкой, но его взгляд упал на экран радара. Сколько раз он глазел на этот экран, завороженный кружением зеленой линии. Линия и сейчас его завораживала, но, помимо нее, Яков заметил в верхнем углу экрана белое пятнышко.
— Это что, другой корабль? — спросил Яков, указывая на радар.
Когда линия прошла через пятнышко, оно стало еще белее.
— А что же еще? — нехотя ответил штурман. — Выметайтесь!
Мальчишки шумно спустились на верхнюю палубу. Яков снова задрал голову. В капитанской рубке все так же кружилась зеленая линия радара. И все так же у окна стоял штурман и смотрел на океан. Он всегда смотрел на океан.
— Теперь я знаю, куда полетел вертолет, — сказал Яков.
На завтраке не было Петра и Валентина. К этому времени новость об их ночном отъезде уже разошлась по каюте Якова. Его совсем не удивляло, почему ребята сидят за столом насупленные и молчат. И они, и он сам недоумевали, почему этих двоих выбрали первыми? Петра, не сговариваясь, причисляли к отбросам и считали, что он застрянет в каком-нибудь американском детдоме. Или случится чудо (Яков слышал о таких чудесах), и найдется американская семья, готовая взять умственно отсталого парня. Валентин, с которым они познакомились в Риге, был вполне смышленым мальчишкой. Симпатичным, вежливым. Только ребята помладше знали, что он тайный извращенец. Когда в каюте гасили свет, Валентин часто забирался к какому-нибудь мелкому в койку, причем без трусов. Залезет и шепчет: «Чувствуешь? Тебе нравится, что он у меня такой большой?» А потом заставлял их разные гадости делать.
Но теперь и Валентин, и Петр отправились к новым родителям, которые их выбрали. Так мальчишкам сказала Надия.
Получалось, все остальные — просто отбросы.
Днем Яков с Алешкой вылезли на палубу и легли там, где ночью садился вертолет. Оба всматривались в яркое синее небо. Ни облаков, ни вертолетов. Ребята пригрелись на солнышке. Их даже потянуло в сон.
Яков лежал, закрыв глаза, чтобы в них не било солнце.
— Я тут вот о чем подумал, — сказал он. — Если мать у меня жива, я не хочу, чтобы меня американцы усыновляли.
— Померла твоя мать.
— Может, и не померла.
— Тогда что ж она за тобой не приезжала?
— Мало ли почему? А вдруг она меня сейчас ищет? И не знает, что я далеко, болтаюсь по океану и меня только с радаром можно найти. Я скажу Надии, чтобы отвезла меня назад. Не хочу я новую мать.
— А я хочу, — признался Алешка. Он помолчал и вдруг спросил: — Может, со мной не все в порядке?
— Не считая того, что ты у нас тормоз? — рассмеялся Яков.
Алешка не отвечал. Яков приподнялся на локте. Алешка сидел, закрыв лицо руками. У него тряслись плечи.
— Ты никак ревешь?
— Не реву.
— Ревешь. Я же вижу.
— Нет.
— Ну что ты как маленький? Я же пошутил. Никакой ты не тормоз.
Алешка свернулся плотным калачиком. Он плакал, хотя и беззвучно. Яков это видел по Алешкиной груди, судорожно хватавшей воздух. Яков не знал, как поправить дело. Сказать еще что-нибудь обидное? Иногда помогает. Например, назвать его тупой девчонкой. Или плаксой. Но, подумав, Яков решил не шутить. Алешкино поведение уже не казалось ему смешным. Наоборот, где-то он даже испугался, потому что таким Алешку видел впервые. Ну, пошутил. Глупо пошутил. Неужели Алешка не догадался, что это шутка?
— Пошли вниз. Покачаемся на твоей веревке, — предложил Яков и локтем двинул Алешке по ребрам.
Алешка тоже двинул его локтем, причем сердито. Потом вскочил на ноги. Его красное лицо было залито слезами.
— Да что вообще с тобой такое? — не выдержал Яков.
— Ну почему они выбрали этого дебила Петьку, а не меня?
— Меня они тоже не выбрали, — напомнил Яков.
— Но у меня-то все в порядке! — закричал Алешка и бросился вон с палубы.
Яков замер. Он смотрел на культю левой руки, затем сказал вслух:
— У меня тоже все в порядке.
— Мой конь угрожает твоему слону на третьей клетке, — сказал судовой механик Кубичев.
— Вы всегда так ходите. Могли бы и тактику сменить.
— Я доверяю испытанной тактике. До сих пор мы с ней тебя обыгрывали. Давай, парень, ходи. Нельзя весь день думать над одним ходом.
Яков повернул шахматную доску и поглядел на нее сначала под одним углом, затем под другим. Представил, что черные пешки — это его армия. Хорошо экипированная, построенная в ожидании приказов.
— За каким чертом ты доску двигаешь? — удивился Кубичев.
— Да вот смотрю… У королевы борода. Вы замечали?
— Тоже мне, нашел бороду, — проворчал механик. — Это называется жабо. Воротник такой. Ты ходить собираешься?
Яков поставил ферзя на место и потянулся к коню. Поставил, снова поднял. Переместил и опять взял фигуру в руку. Вокруг грохотали адские дизеля.
Кубичев больше не следил за ним. Механик листал журнал, разглядывая вереницу улыбающихся женских лиц. Сто самых красивых женщин Америки. Он то и дело хмыкал и бормотал:
— И это у вас называется красота?
Или:
— Да я б своему псу не дал такую трахнуть.
Яков снова взялся за ферзя и сшиб им слона Кубичева, стоявшего на четвертой клетке.
— Я походил.
Кубичев взглянул на доску и язвительно усмехнулся.
— Ну сколько можно наступать на одни и те же грабли? Зачем ты так рано ходишь ферзем?
Отбросив журнал, механик потянулся к своей пешке. Тогда-то Яков и заметил женское лицо на журнальной странице. Светлые волосы. Один локон повторяет изгиб щеки. Грустноватая улыбка. И глаза, смотрящие не на тебя, а сквозь тебя.
— Это моя мама, — сказал Яков.
— Что?
— Это она. Моя мама!
Яков рванулся к журналу, повалив ящик, служивший им столом. Доска опрокинулась. Кони, слоны и пешки разлетелись в разные стороны.
— Да что с тобой сегодня, парень? — спросил Кубичев, выхватывая журнал.
— Отдайте! — кричал Яков.
Он отчаянно вцепился в руку механика, требуя отдать ему материнское фото.
— Отдайте!
— Парень, ты совсем спятил! Это же не твоя мать!
— Моя! Я помню ее лицо! Она совсем как на этой картинке!
— Хватит мне руку царапать! Слышишь?
— Отдайте журнал!
— Хорошо. Теперь послушай, что я скажу и покажу. И мозги включить не забудь. Сейчас ты убедишься, что это вовсе не твоя мать.
Кубичев поправил ящик. Потом разложил журнал.
— Теперь видишь?
Яков смотрел на лицо с глянцевой страницы. Точно такое же он видел во сне. И наклон головы. И ямочки в уголках рта. Даже ее волосы были освещены с той же стороны, как в его сне.
— Это она. Я видел ее лицо.
— Так ее лицо все видели. — Кубичев ткнул пальцем в иностранную надпись под снимком. — Здесь написано: Мишель Пфайффер. Она актриса. Американская. У нее даже имя нерусское.
— Но я ее знаю! Я видел ее во сне!
Кубичев засмеялся:
— И ты, и любой озабоченный подросток. — Он сощурился, оглядывая разбросанные по полу фигуры. — Смотри, какой ты мне бардак устроил. Хорошо, если все пешки отыщутся. Ты фигуры разбросал, тебе их и собирать.
Яков не шевельнулся. Он смотрел на светловолосую женщину и вспоминал, как она ему улыбалась во сне.
Поняв, что мальчишка за фигурами не полезет, Кубичев выругался вполголоса и полез сам. Он ползал на четвереньках, вытаскивая шахматы из-под агрегатов своего дизельного хозяйства.
— Думаю, ты просто где-то видел ее лицо. Может, по телевизору. Или в журнале. А потом забыл. Вот она тебе и приснилась.
Кубичев вернул на доску ферзя и двух слонов, затем плюхнулся на стул. Его лицо раскраснелось, а бочкообразная грудь тяжело вздымалась.
— Знаешь, парень, мозг — загадочная штучка. — Механик постучал себе по макушке. — Особенно по части снов. Так перемешает реальность с выдумкой, что уже сам не знаешь где что. Мне тоже разные сны снятся. Например, сижу я за столом, а там — любая жратва, какую только душа пожелает. А потом просыпаюсь — и я по-прежнему на этом дерьмовом корабле.
Кубичев потянулся к журналу, вырвал страницу с Мишель Пфайффер и протянул Якову:
— Держи. Забирай.
Яков взял страницу, не сказав ни слова. Он лишь сжимал глянцевый лист и смотрел на красивое женское лицо.
— Нравится считать ее своей мамкой — валяй, никто не запрещает. Пацаны устраивают штучки и похуже. А теперь собери остальные фигуры… Эй! Яшка! Ты куда намылился?
Сжимая глянцевый журнальный лист, Яков опрометью бросился вон из дизельного ада.
На палубе он встал у перил, подставив лицо ветру. Ветер трепал лист, норовя смять. На женских губах, раскрытых в полуулыбке, появился излом.
Яков впился зубами в уголок листа и порвал журнальную страницу надвое. Этого было недостаточно. Совсем недостаточно. Мальчишка тяжело дышал. Где-то близко были слезы, но он не плакал. Яков молча снова и снова рвал журнальную страницу на все более мелкие куски. Он был похож на зверя, зубами разрывающего добычу. Ветер подхватывал бумажки и уносил в океан.
От большой страницы остался последний кусочек. Глаз. Ветер и пальцы Якова создали под глазом вмятину в форме звездочки. Она блестела на солнце, похожая на слезинку.
Яков выбросил и этот кусочек. Ветер тут же подхватил бумажку, и вскоре она исчезла в океанских волнах.
