— Ты как?

— Ничего. Мне сделали укол. Я продрыхла восемь часов.

— Дома?

— В своей спальне. Вокруг дома оставили дежурить полицейских.

— А сейчас ты где?

— Еду к тебе домой. Получила твою эсэмэску.

Сандрина с облегчением вздохнула. Она находилась в школьном дворике. Часы показывали 10:10 — началась перемена. Рано утром она отправила Наоко сообщение, предложив пожить у нее, пока не станет ясно, что в Сюрене ей и детям не грозит опасность. Они проведут вместе выходные, а к понедельнику придумают, что делать дальше.

— Как дети?

— Я их отвезла в школу верховой езды. Еще утром.

— Отлично. Как они?

— Нормально.

— О Диего вспоминают?

— Нет.

В пути их сопровождали двое полицейских в штатском, которые без всяких колебаний врубили сирену, стоило им выехать на кольцевой бульвар. Мальчишки пришли от этого в полный восторг, как, впрочем, и Сандрина. Первый полицейский повел Синдзи и Хироки на занятия, второй отправился вместе с ней в школу.

Она не без удовольствия наблюдала, как вытянулись физиономии у коллег, когда она подкатила к школе на машине с мигалкой. Разумеется, на нее набросились с вопросами, но она, напустив на себя загадочный вид, всем отвечала одинаково: «Мне очень жаль, но я не имею права разглашать информацию». Мадемуазель Никто попала в эпицентр криминальной истории.

— Ты прямо-таки наша добрая фея, — пробормотала Наоко. — Даже не представляю, что бы я без тебя делала…

Сандрина уловила в ее голосе смущение. Ее японская подруга ненавидела разводить сантименты. Но и сама Сандрина пребывала в смятении. Она все никак не могла поверить в свое счастье. Неужели Наоко и правда поселится у нее? Сначала на пару-тройку дней… А там, глядишь…

— Ключи под ковриком, — сказала она, стремясь положить конец непрошеному пафосу.

— Это ненадолго, — извиняющимся тоном произнесла Наоко. — Я сниму квартиру… Мне…

— Не переживай. Спать будешь в дальней комнате. Это у меня вроде как кабинет, но я им не пользуюсь. Мальчишек я устроила в своей спальне, так что вы будете рядышком. И имей в виду: лифт не работает.

Сандрина говорила слишком быстро, выдавая владевшую ею нервозность. Ночью она и глаз не сомкнула. С трех до пяти, пока наводила в квартире показательную чистоту, обдумала каждую деталь. Тихо шаркала мокрая тряпка в такт ее неслышным шагам…

— Не знаю, как тебя и благодарить.

— Приходи поскорее в себя, это и будет самая лучшая благодарность. Вы можете жить у меня столько, сколько потребуется.

— Должна тебя предупредить, — усмехнулась Наоко. — Мальчишки устроят тебе такой шурум-бурум!

— Справимся как-нибудь. Не бери в голову. Ладно, мне пора на урок. Через час я заканчиваю. Встретимся где-нибудь и вместе заедем за мальчиками. Твоя комната — дальняя, не забудь. Ну, пока!

Она нажала отбой и несколько секунд неподвижно стояла посреди двора, прикрыв глаза. Ну вот, все получилось. Ее мечта осуществляется. Возможно, за всю свою жизнь ей в первый раз удалось добиться успеха. По иронии судьбы, первый раз станет и последним.

Утром она получила результаты анализов. Тромбоциты упали ниже некуда, появились новые метастазы. Ей не требовалось читать заключение врача внизу страницы, она и без того понимала, что болезнь перешла в четвертую стадию. Из четырех возможных.

Сандрина открыла глаза. Над ней нависал фасад лицея Артюра Онеггера, где она проработала почти двадцать лет. Узкие, как в заводских мастерских, окна, кирпичные стены, наводящие на мысль о домах в парижских пригородах. Впрочем, здание лицея, как и дома в тех районах, принадлежало Парижской управляющей компании. Сандрина всегда существовала где-то на обочине жизни, и в прямом, и в переносном смысле.

С того места в углу двора, где она стояла, хорошо просматривалась застекленная кишка лестницы, протянувшейся с первого этажа до восьмого. Глядя на эту прозрачную башню, Сандрина думала, что данный образ как нельзя лучше подходит для описания ее жизни. Она только и делала, что поднималась и спускалась, глядя через стекло на улицу, но ни разу не попыталась выйти наружу. Она жила, мечтала, дышала, не покидая пределов колодца, окруженного кирпичными стенами. Да она и сама была кирпичиком в этой стене — безымянным, безвольным, навеки заключенным в темницу…

В уши ворвался детский гвалт. Ребятня неслась к школьному крыльцу. Как она годы напролет терпела этих обормотов? Послушное, отвратительное стадо. Сборище безмозглых, бессердечных подростков, ленивых эгоистов, у которых на уме одно: как бы прожить не напрягаясь. Чужие дети. Интересно, как бы она себя вела, будь у нее свои?

Она направилась к дверям.

Еще час — и она свободна.

Еще час — и начнется настоящая жизнь. Пусть даже она будет недолгой.